– Я думал, это наоборот легче.
– Ну что ты, милый. Оставаться самим собой, находясь перед камерой, – это самое трудное. Играть других я готова сколько угодно.
– В этом году мне придется часто бывать на Западном побережье.
– Гм, хорошо, – прошептала она, ощущая его возбуждение, которое тут же передалось ей. Она моментально забыла о своей семейной жизни, о новом фильме; ее ум погрузился в пустоту.
И все же, купаясь в охватившем ее наслаждении, тихо постанывая, она неосознанно продолжала думать о том, как она справится с ролью Рослин в фильме “Неприкаянные”. Артур поступил коварно, написав для нее роль измученной неврастенички, которая изменяет мужу…
Секретарша директора ФБР, благообразная матрона, напоминающая заботливую мать, сразу же провела агента по особо важным делам Киркпатрика в кабинет Гувера.
Гувер, с маской безразличия на лице, словно каменное изваяние, сидел за письменным столом. Толсон, как всегда, сидел рядом с директором.
– Вы хорошо поработали, Киркпатрик, – похвалил Толсон.
Гувер кивнул в знак согласия, его двойной подбородок чуть заметно шевельнулся.
– Я привез еще кое‑что, – объявил Киркпатрик, похлопывая рукой по портфелю. – Пару дней назад мы записали разговор между “Соломенной готовой” и “Уланом”, который происходил в отеле “Карлайл” в Нью‑Йорке. – Пленок с записанными разговорами по делу Джека Кеннеди становилось все больше, и Киркпатрик счел необходимым дать каждому из главных действующих лиц кодовое название; все материалы хранились под грифом “Совершенно секретно”. Киркпатрик понятия не имел, для чего они собирают всю эту информацию, но он достаточно разбирался в политических играх и понимал, что, если хоть что‑нибудь из этого попадет в газеты, разразится скандал.
– Я знаю, где находится отель “Карлайл”, – ворчливо заметил Гувер, словно кто‑то из присутствующих сомневался в том, что он хорошо ориентируется в Нью‑Йорке.
– Я слышал, это очень приличный отель, – сказал Толсон.
– Мне неплохо и в “Уолдорф Тауэрз”, – ответил Гувер. – Кеннеди имеют постоянный номер в “Карлайле”, – объяснил он Толсону. – Там останавливаются и сам посол и сенатор Кеннеди тоже. Для каких целей – предположить нетрудно.
– Конечно, нетрудно, господин директор, – сказал Толсон. – Просто безобразие, что люди вроде Кеннеди, у которых денег куры не клюют, ведут себя так аморально.
Гувер заморгал, напоминая в этот момент гигантскую лягушку‑быка.
– Как правило, родину предают именно богатые люди, пользующиеся большими привилегиями, – заметил он. – Наглядный пример – Элджер Хисс. Поэтому я никогда не принимаю на работу в ФБР выпускников привилегированных колледжей. Эти вузы – рассадники аморальности, Киркпатрик. И предательства.
Киркпатрик кивнул. А про себя подумал, что вряд ли выпускник Йельского или Гарвардского университетов захочет работать в ФБР, где платят мизерную зарплату, а продвижения по службе вообще не дождешься.
– Как странно, – продолжал Гувер. – Джек Кеннеди – молодой симпатичный человек, герой войны, богат. И все у него получается как нельзя лучше. А вот что‑то не так, чего‑то не хватает… – Он замолчал, упершись взглядом в свои сомкнутые руки на гладкой полированной поверхности стола; на толстом пальце сверкал тяжелый золотой перстень с печаткой. – Я много думал об этом, – продолжал Гувер. – Слабость Кеннеди – его фатальная тяга к знаменитостям. Неважно, кто они – кинозвезды, гангстеры, писатели левого толка, – он неизбежно попадает под власть их романтического ореола. – Он помолчал, чтобы присутствующие усвоили его мысль. – Поэтому, хотя и не только поэтому, он не сможет стать хорошим президентом.
Киркпатрик смотрел на расплывшегося в одобрительной улыбке Клайда Толсона и думал, что то же самое можно сказать и о самом Гувере. Гувер лебезил перед любой мало‑мальски знаменитой личностью – перед известными спортсменами, кинозвездами, боссами голливудских киностудий и особенно перед фельетонистами. Но, будучи человеком осторожным, Киркпатрик кивнул, выражая свое восхищение мудростью директора ФБР.
– Вы замечательно справляетесь с заданием, Киркпатрик, – похвалил Гувер.
– Благодарю вас, сэр. Мне очень жаль, что у нас ничего не вышло с Хоффой. – Прошлым летом в срочном порядке была создана спецгруппа, которая следила за Хоффой, так как было известно, что вскоре Хоффа передаст конверт со стодолларовыми купюрами одному государственному чиновнику, который согласился выступить в качестве свидетеля передачи взятки. В эту группу входил и Киркпатрик. Разумеется, это было подстроено специально, как и большинство успешных операций такого рода. На этот раз инициатором выступил Бобби Кеннеди. Он искал способ поймать Хоффу с поличным. Бобби даже поклялся спрыгнуть с крыши здания конгресса, если Хоффу не признают виновным. Поэтому он пришел в бешенство, когда суд присяжных оправдал Хоффу. Киркпатрика это нисколько не удивило. А Хоффа в качестве издевательской шутки прислал Бобби парашют.
Киркпатрик присутствовал на суде, и у него сложилось впечатление, что судебное расследование проводилось без особого энтузиазма, а некоторые улики и свидетельские показания выглядели неубедительными или были представлены суду недостаточно квалифицированно. Киркпатрик решил, что причиной тому стала некомпетентность работников министерства юстиции, но, наблюдая сейчас, как переглядываются Гувер и Толсон, он задумался. Возможно, что в высших эшелонах ФБР кто‑то очень хотел, чтобы Хоффу отпустили с миром. Зачем? Чтобы унизить Кеннеди? Очень может быть, решил Киркпатрик. Или потому, что между Хоффой и ФБР существует какая‑то связь? Такое тоже не исключено, подумал он, возможно, Хоффа, исходя из каких‑то своих интересов, является тайным осведомителем. Как знать? В ФБР Гувер и, может, еще Толсон имеют “полную картину”.
– Не беспокойтесь, – горячо проговорил Гувер. – Вы сделали все возможное. На большее не способен никто.
Ну вот, теперь Киркпатрику все стало ясно. Он знал, что Гувер ценил только тех агентов, которые успешно выполняли задания. И, если в данном случае директор ФБР считал целесообразным похвально отозваться о неудачной операции, значит, в его планы изначально входило, чтобы судебное разбирательство по делу Хоффы провалилось.
– Это послужит Бобби хорошим уроком. Пусть не лезет раньше времени, – высказался Толсон. Гувер задумчиво кивнул.
Киркпатрик нервно прокашлялся.
– Что касается магнитофонных записей, сэр. Они у меня с собой. Может быть, хотите прослушать их?
Гувер смотрел перед собой невидящим взглядом.
– Видимо, придется. Как вы считаете, господин Толсон?
Толсон кивнул.
– Мне не очень приятно слушать всю эту непристойную болтовню, господин Киркпатрик. Мне приходится пересиливать себя. В интересах нашей страны.
– Понимаю, сэр. – Киркпатрик открыл портфель, вытащил кассеты и передал их Толсону. – Я взял на себя смелость, сэр, – сказал он, – и переписал на отдельную пленку… – он запнулся, – наиболее… э… значительные моменты. – Он хотел было сказать “наиболее непристойные моменты”, но вовремя остановил себя и решил, что поступил правильно.
Гувер взял у Толсона маленькую катушку с лентой и положил ее в ящик стола.
– Вы поступили верно, господин Киркпатрик, – сказал он. – Нам эта запись может пригодиться. Вице‑президент не откажется прослушать ее, верно, господин Толсон?
– Думаю, не откажется, господин директор, – ответил Толсон.
– Продолжайте работать в этом же ключе, Киркпатрик, – распорядился Гувер, поднимаясь из‑за стола, чтобы пожать Киркпатрику руку. Уже во второй раз директор ФБР удостаивал Киркпатрика своим рукопожатием.
Значит, они передадут кассету Никсону! – сообразил Киркпатрик, начиная понемногу понимать, что происходит. Интересно, догадываются ли братья Кеннеди, какие силы выстраиваются против них: профсоюз водителей и мафия, Никсон и ФБР. И проявят ли они интерес к такой информации?
Однако ему платят не за то, чтобы он ломал себе голову над проблемами Кеннеди, напомнил себе Киркпатрик и пошел в свой кабинет.
Любой из моих знакомых очень удивился бы, увидев, как я в десять часов вечера вхожу в вестибюль мотеля в Нью‑Джерси, который находится сразу же за мостом имени Джорджа Вашингтона.
В подобных ситуациях я нередко задавался вопросом, как получилось, что я, член общества “Фи Бета Каппа”[9], выпускник Колумбийского университета, связался с такими людьми, как Ред Дорфман. Все очень просто: образованным людям, окруженным оболочкой безопасного существования, присуще стремление постичь неизведанное, испытать остроту и новизну ощущений от общения с представителями “социального дна” (французы называют такое стремление nostalgic de la boue); эта черта особенно присуща американцам, ведь в Америке гангстеры окружены ореолом романтики. Мария говорила, что я переживаю “кризис опасного возраста”, и, наверное, она была права, хотя, возможно, она имела в виду кризис совсем иного рода.
На следующее же утро после встречи с Джеком я позвонил в Даллас Джеку Руби и попросил его передать Дорфману, что мне нужно переговорить с ним с глазу на глаз. Руби, который обычно плакался и возражал по любому поводу, должно быть, уловил в моем голосе волнение. Почти сразу же он перезвонил мне, сообщив место и время встречи с Дорфманом.
Я никак не мог понять, почему Дорфман доверяет Руби. Конечно, тот был предан Дорфману, как может быть предан своему хозяину большой безобразный пес‑дворняга, но, кроме слепой преданности, я не видел в Руби никаких других положительных качеств. “Ради Реда Дорфмана я готов пойти даже на убийство”, – сообщил мне Руби почти шепотом во время одной встречи, когда мы сидели вдвоем в салоне взятой напрокат машины на автостоянке за рестораном “Браун Дерби” в Голливуде. Я подумал, что он просто рисуется, ведь он был неудачником, а неудачники всегда хотят казаться суровыми парнями.
В тускло освещенном вестибюле мотеля “Хайдауэй” сидели несколько женщин (было ясно, что это проститутки). Несколько парочек столпились возле стола дежурного портье в ожидании, когда им предоставят номера в мотеле. Они старались вести себя как супруги, но при этом очень нервничали, все время озираясь по сторонам. Я прошел к лифту и вместе со страстно обнимающейся парочкой поднялся на верхний этаж.
Я отыскал номер, где мне была назначена встреча, и постучал.
– Войдите, – донесся из‑за двери знакомый скрипучий голос.
Очевидно, это был единственный номер “люкс” во всем мотеле. Дорфман стоял посреди комнаты и сверлил меня угрожающим взглядом – так, наверное, принимал посетителей диктатор Муссолини. Я не выказал особого испуга – и вовсе не потому, что я такой храбрый. Просто я знал: нельзя показывать Дорфману, что боюсь его. Он был из породы тех животных, которые становятся опасными только тогда, когда почуют страх своей жертвы, – так ведут себя волки и свирепые сторожевые псы. Я прошел в номер и, подойдя к Дорфману, крепко пожал ему руку. Это несколько сбило его с толку – очевидно, он ожидал, что я начну лебезить перед ним, или считал, что первым протянуть руку для рукопожатия должен он.
– Так какого черта тебе от меня надо? – спросил он вместо приветствия.
Я окинул взглядом комнату. Мы находились в гостиной ничем не примечательного номера “люкс”. Здесь все было так же, как и в любом другом мотеле; только в этом номере было много фруктов, спиртных напитков и закусок, как будто администрация устроила прием для гостей мотеля. Дверь в спальню была приоткрыта, и я заметил, что там кто‑то есть, – должно быть, женщина, предположил я.
– Тут все чисто. Нас не подслушивают, – сказал Дорфман, неверно истолковывая мое движение. – Этот номер принадлежит нам.
– Понятно. Почему ты назначил встречу в Нью‑Джерси?
Дорфман, конечно, головорез, но он уже добился достаточно высокого положения, и ясно было, что он не привык жить в дешевых мотелях.
Он смутился.
– Видишь ли, существует, так сказать… – он запнулся, подыскивая mot juste [10], – своего рода традиция. У нас не принято приезжать без разрешения в город, который является чужой территорией.
Я недоуменно поднял брови.
– Ну, если Вито Дженовезе зачем‑нибудь пожелает приехать в Чикаго, – начал объяснять Дорфман, в качестве примера назвав фамилию главаря одной из пяти крупнейших преступных организаций Нью‑Йорка, – он должен испросить позволения у Момо Джанканы и наоборот. Чтобы иметь возможность появиться в Майами, нужно заручиться разрешением Мейера Лански, а в Гаване нельзя появляться без разрешения Санто Траффиканте, ясно? Таковы правила этикета. Мы хотели сохранить это дело в тайне и не стали испрашивать разрешения устроить встречу в Нью‑Йорке. Вот поэтому мы и здесь, на другом конце моста.
То, что Дорфман все время говорил “мы”, несколько озадачило меня, но я не стал уточнять. Дорфман и так уже ответил на один вопрос, и, если я задам ему другой вопрос – гораздо более неделикатный, чем первый, – это его разозлит. Я понял, что под выражением “правила этикета” Дорфман подразумевает соблюдение негласных законов относительно сфер влияния; тот, кто нарушит эти законы, может поплатиться жизнью. Многие считают (я, во всяком случае, думал именно так), что перед тем, кто достиг высокого положения в преступном мире, открываются широкие возможности: он может жить в свое удовольствие, попирая какие бы то ни было правила. Оказывается, это абсолютно неверное представление – преступники свободны от законов не более, чем все остальные граждане, только в преступном мире исполнение законов обеспечивается более жесткими средствами.
Дорфман – могущественный человек, в его власти убивать неугодных ему людей, но, по крайней мере, я могу вернуться в Манхэттен, ни у кого не спрашивая на то позволения, а он не может. От этой мысли я приободрился, но не надолго. Мне пришло в голову, что по приказу Дорфмана меня могут убить прямо здесь, в Нью‑Джерси, и захоронить на какой‑нибудь свалке или на пустыре в Пайн‑Бэрренз, и никто об этом не узнает.
– Может, присядем? – предложил я. – Я бы не отказался выпить виски со льдом. – Дорфман стиснул зубы. Я ясно видел, что он хочет поскорее избавиться от меня, поэтому мне доставляло удовольствие испытывать его терпение, оттягивая начало разговора о цели моего визита.
– Бери и наливай, – угрюмо произнес он.
Я подошел к бару, в котором стояло много всяких бутылок, и наполнил бокал виски. Дорфман налил себе кофе с видом человека, который когда‑то был алкоголиком, а потом бросил пить. Мы сели на диван. Время от времени он поглядывал на дверь спальни, при этом на его лице отражалась не страсть, а страх, как будто женщина в спальне проявляла крайнее нетерпение.
– Так что у тебя за спешное дело, из‑за которого Руби вызвал меня в Джерси?
– Я ужинал с Айком Люблином в Вашингтоне, и он сообщил мне, что твои люди недовольны тем, что произошло с Хоффой. Он угрожал мне. Он угрожал сенатору Кеннеди.
Дорфман громко подул на кофе.
– Никому он не угрожал. Он всего лишь адвокат, черт побери.
– Верно. Ну, он высказал угрозу от имени других лиц, если тебе так больше нравится.
– Да, так будет вернее. Нельзя же обвинять адвоката в том, что он кому‑то угрожал. Адвоката за такое могут дисквалифицировать.
“Адвокат всегда сумеет отказаться от своих слов и сделает это так умело, что никто ничего не докажет”, – подумал я.
– Как бы то ни было, – сказал я, – угрозы были высказаны.
– Горячие головы, – с грустью произнес Дорфман, качая головой. – Слушай, разве я не говорил тебе в Лас‑Вегасе, что Хоффа очень вспыльчив? Говорил.
– Мы обеспокоены не только из‑за Хоффы.
– На вашем месте я опасался бы прежде всего Хоффы. Он считает, что Джек и Бобби бесстыдно обманули его.
– А ты как считаешь, Ред?
– Я не работаю на Хоффу. Мое мнение: на слушании он вел себя как последний кретин. Ну и пусть все эти сенаторы идиоты. Что из этого? Иногда приходится вести себя вежливо даже по отношению к людям, которые того не заслуживают, верно? Попробуй наплюй на полицейских, и они свернут тебе голову. То же самое и сенаторы. Хоффа должен был играть по правилам.
– Джек придерживается именно такой точки зрения.
– Вот как? С другой стороны, Дэйвид, если хочешь знать мое мнение, Бобби тоже гад. Он преднамеренно спровоцировал Хоффу. А история с дачей взятки – это же была ловушка. Бобби не имел права так поступать.
– Возможно. – В этом вопросе я был согласен с Дорфманом. Я ни минуты не сомневался в том, что это Бобби пытался сфабриковать против Хоффы обвинение. Он действовал так же, как в семье Кеннеди играли в футбол без правил: любые средства хороши, пока тебя не остановят. Я подумал, что Хоффа, видимо, тоже играл в такие игры, только в его игре проигравших убивали.
– Видишь ли, – сказал я, – как и вы, Джек тоже недоволен, что все так обернулось.
Дорфман хрипло рассмеялся. Его смех напоминал тарахтение грузовика, который никак не заводится.
– А почему ты решил, что мы недовольны? – спросил он.
– Из слов Айка. я понял…
– Айку известно далеко не все. Я ничего не имею против него, но он не посвящен во многие тайны, понимаешь? В принципе, Дэйвид, Джек и Бобби оказали нам услугу. Они избавили нас от Бека. Теперь мы поставим на его место Хоффу, а нам только этого и надо. – Он улыбнулся мне. – Нам не пришлось самим убирать Бека, ведь так? За нас это сделали Джек и Бобби.
– Хоффа, похоже, считает, что его обманули.
– Ну и черт с ним. Он теперь президент Межнационального братства. Что еще ему надо? Между нами, Дэйвид, никто из моих коллег не хочет, чтобы Хоффа вознесся слишком высоко, ясно? Из‑за этого убрали и Бека. Мы не хотим, чтобы Хоффа угодил за решетку. Он – наша козырная карта. Кроме того, он может наговорить лишнего. Но это не значит, что его трудности должны нас волновать, ясно?
– Ясно. – Для меня это было новостью, ведь я считал, что Хоффа и мафия – это единое целое. Теперь я начал понимать, что происходит: мафия помогла Хоффе добиться того, что он хотел, – занять место Лэйва Бека, – чтобы затем с его помощью получить то, что нужно им. Обе стороны, участвовавшие в этом сговоре, не испытывали взаимных симпатий и не доверяли друг другу. А люди в министерстве юстиции даже ни о чем не подозревали.
– Что ж, раз все довольны… – начал я.
Дорфман оскалил зубы; у него такой оскал иногда заменял улыбку.
– А почему ты решил, что мы довольны? Вы, ребята, больше не должны наседать на Хоффу. Хорошего понемножку, ладно? Нам приходится ладить с этим парнем. И вы тоже должны ладить с ним.
– Это не так‑то легко осуществить.
– Ищите выход. Кстати, что это еще за повестки? Такие люди, как Момо, не могут работать, если им приходится уходить в подполье, скрываясь от повесток. Зря вы это.
– Их имена всплыли в свидетельских показаниях. Поверь мне, Джеку эта идея нравится не больше, чем тебе. И все же они должны предстать перед комиссией.
– Им это не понравится.
– Скажи им, пусть не беспокоятся. Джек позаботится о том, чтобы никому из них не было предъявлено обвинение. Бобби задаст им несколько неприятных вопросов – однако тут ничего не поделаешь, – но ведь это не такая уж высокая плата за то, что Хоффа занял место Бека, не так ли?
Дорфман скорчил гримасу.
– Джек тебе это пообещал?
Я кивнул.
Дорфман опять бросил взгляд на дверь спальни. Оттуда исходил слабый аромат гаванской сигары. Мы с Дорфманом в этот момент не курили. Значит, отметил я про себя, в спальне находилась не женщина, разве что любовницы крупных мафиози курят сигары “Апмэн”. Оставалось предположить, что в спальне находился человек, занимающий более высокое положение в чикагской мафии, чем Дорфман. Возможно, сам Джанкана слушал наш разговор. Человек в спальне кашлянул. Его кашель, глубокий и неприятный, напоминал рычание льва. Женщина не может так кашлять. Дорфман быстро перевел свой взгляд на меня.
– Тогда ладно, – сказал он. Уж не знаю, Джанкана или кто другой сидел в соседней комнате, но ясно было одно: главный тут не Дорфман. – Можешь передать Джеку, что они будут вести себя в комиссии как законопослушные граждане. Эти люди пользуются уважением в своем мире, понимаешь? Они не станут изгаляться перед сенаторами, как это делал Хоффа. Возможно, они откажутся отвечать на вопросы, ссылаясь на пятую поправку, но вести себя будут уважительно.
– Этого будет достаточно. Я передам Джеку. Он будет вам благодарен.
– Ну и хорошо. – По выражению лица Дорфмана я понял все, что он думает о благодарности политиков.
Я также понял: чем скорее Джек перестанет заниматься профсоюзами и перейдет к высоким сферам внешней политики, тем лучше для всех заинтересованных сторон. Президентом можно стать и не занимаясь внутренней политикой. Эйзенхауэр доказал это в 1956 году. Я кивнул, желая поскорее отправиться восвояси, поскольку уже выяснил, что с нами желает расправиться не чикагская мафия, а сам Хоффа.
Не знаю почему, но меня это несколько успокоило.
Непонятно почему, но в присутствии Питера Лофорда она всегда нервничала. Лофорд обладал обаянием морально опустившегося человека; от него веяло развратом, хотя внешне он вел себя пристойно. Многие считали Лофорда остроумным англичанином, но после знакомства и совместных съемок с Оливье она поняла, что Лофорд – просто подделка; он вырос в Лос‑Анджелесе и воспитывался в искусственно созданной английской среде, чтобы играть англичан в фильмах компании “Метро‑Голдвин‑Мейер”. Все, что было в Лофорде английского, ей казалось фальшивым: и его акцент, и то, как он одевался. Он мог сойти за англичанина (а Лофорд хотел, чтобы его считали таковым) только в Голливуде, где настоящее не умели отличать от подделок.
Она не замечала в Лофорде особых актерских дарований, но он компенсировал этот недостаток отчаянным желанием услужить кому следует. Он пресмыкался перед боссами киностудии, перед знаменитостями вроде Синатры, перед семейством Кеннеди (особенно перед Джеком) и перед ней тоже. Поэтому неудивительно, что Лофорд по первому желанию Джека с готовностью предоставлял ему свой дом на берегу океана в Малибу и, когда тот приезжал на Западное побережье, с радостью заботился о его удовольствиях.
С тех пор как она вернулась в Лос‑Анджелес, чтобы сниматься в фильме “Некоторые любят погорячее”[11], она дважды виделась с Джеком в доме Лофорда. Первый раз Джек приезжал в Калифорнию, чтобы выступить с речью, второй раз – чтобы принять участие в праздничном вечере, организованном с целью сбора средств для демократической партии; оба раза он приезжал без Джеки. Мэрилин было труднее выкроить время для свиданий, чем Джеку, ведь она целый день пропадала на киностудии.
Фильм ей ужасно не нравился, но это стало ясно уже в процессе съемок. Она просто не знала, что делать со своей ролью; знаменитые комики Джек Леммон и Тони Кёртис в женском обличье полностью переигрывали ее, а она ничего не могла придумать, чтобы выглядеть достойно на их фоне. Даже Пола Страсберг не в состоянии была помочь ей.
Живя с Артуром в отдельном домике гостиницы “Беверли‑Хиллз” и снимаясь по шесть дней в неделю, она чувствовала себя пленницей; Артур ни на мгновение не выпускал ее из поля зрения. Работа над сценарием фильма “Неприкаянные” шла туго: выяснилось, что Гейбл, без которого этот фильм и не мыслился, просто не может представить себя в роли Гэя Лэнглэнда, – а эта роль была написана специально для него. Артур, молча страдая, проводил все свое время на съемочной площадке, а она, не обращая на него внимания, советовалась только с Полой.
В первый приезд Джека в Калифорнию она убедила режиссера, что ей один день нужно отдохнуть. То был волшебный день. Они замечательно отдохнули: блаженствовали в постели, нежились, обнаженные, у бассейна возле дома Лофорда – Джек загорал, а она все время пряталась в тени. Она была единственной женщиной в Калифорнии, которая не любила загорать. Во второй раз она сказала мужу, что должна навестить подругу в больнице. И тот день они прожили, как в сказке. Джек курил марихуану (у Лофорда наркотики были спрятаны по всему дому; они попадались в самых неожиданных местах, так что, даже кладя в кофе сахар, приходилось опасаться за свое здоровье). А потом она повела Джека на дикий пляж, куда в прежние времена частенько ходила с Джимми Дином. Они с Джеком сидели там голые, наслаждаясь жизнью и тем, что их никто не узнавал. Она была в темном парике, Джек – в шляпе, которую взял в доме Лофорда…
Самолет Фрэнка Синатры вез Мэрилин и Лофорда на побережье озера Тахо. Удобно устроившись в большом кресле с откидной спинкой, Мэрилин задремала. Джек позвонил ей по телефону и сообщил, что собирается пару дней провести в Палм‑Спрингс, и спросил, не может ли она встретиться с ним там. Она не могла поехать в Палм‑Спрингс, потому что была занята на съемках. Поэтому они договорились встретиться в Тахо. Артуру она насочиняла, что ей необходим отдых, и Фрэнк предложил ей съездить в пансионат “Кол‑Нива” (он там будет выступать со своей новой программой) и предоставил в ее распоряжение свое бунгало. Она знала, что Артуру не нравится Синатра и его окружение, и он скорее пожелает остаться в Лос‑Анджелесе, чтобы попытаться уговорить Кларка Гейбла сняться в фильме по его сценарию. Артур сразу поверил ее рассказу, как только узнал, что она полетит в самолете Синатры в сопровождении Питера Лофорда. Как ни странно, Артур симпатизировал Лофорду, понимая, что этот‑то не может претендовать на его супругу.
Она дотянулась рукой до Лофорда и потрясла его за плечо. Он открыл глаза и посмотрел на нее непонимающим, невидящим взглядом (такой взгляд бывает у людей после тяжелого сна, вызванного изрядной долей снотворного). Лофорд заехал за ней в гостиницу “Беверли‑Хиллз” на лимузине Синатры, и уже тогда был далеко не в нормальном состоянии. В машине он выпил бокал виски и, как только они сели в самолет, заказал еще.
– Что такое? – пробормотал он.
– Мы идем на посадку, – ответила она и пристегнула на нем привязные ремни.
– Хорошо‑о! – Он закрыл глаза. У Лофорда были ясные глаза и гладкая кожа, хотя уже много лет он вел очень нездоровый образ жизни. Она знала, что наркоманы долго сохраняют моложавый вид, но потом начинают дряхлеть буквально на глазах. Что бы там ни говорили о вреде кокаина, героина и марихуаны, цвет лица от них только улучшается.
Самолет плавно приземлился и подрулил к краю летного поля, где их ждал лимузин. Рядом с машиной стояли два головореза из свиты Синатры – им поручено было заниматься багажом и, как любил выражаться Фрэнк, обеспечивать “личную безопасность”. Она поблагодарила пилота и по откидному трапу спустилась из самолета под лучи теплого солнца. Лофорд плелся за ней, словно зомби.
Как только они сели в лимузин, он тут же налил себе из бара виски, запил им какие‑то таблетки и закурил сигарету с марихуаной. Алкоголь, амфетамин и наркотики моментально привели Лофорда в чувство, и он, словно подключившись к источнику энергии, вдруг приободрился и стал болтать без умолку. Лофорд всегда становился чересчур разговорчивым, оживленным и язвительным, когда находился “под парами”, очевидно, полагая, что так ведут себя настоящие англичане, и, если бы она была мало с ним знакома, она приняла бы его за гомосексуалиста. Однако ей было известно, что Лофорд предпочитает развлекаться с женщинами, при этом любит, чтобы они были помоложе и чтобы их было много. Лофорд обожал групповой секс – только, разумеется, не с бедняжкой Пэт – и постоянно твердил ей об этом. Что касается самой Мэрилин, групповой секс ее не привлекал. Она не желала ни с кем делить внимание избранного ею мужчины; только в этом случае получала она истинное наслаждение.
– Ну и ну, – заговорил Лофорд, – мне приходится постоянно напоминать себе, что, возможно, в один прекрасный день я стану зятем президента США. Он покачал головой, глубоко затянулся марихуаной и протянул сигарету ей, но она отказалась. – Знаешь, а ведь он станет президентом. Джо Кеннеди всегда получает то, что хочет, а сейчас он больше всего желает, чтобы Джек жил в Белом доме. Боже мой, ну и семейка!
– Ты тоже являешься членом этой семьи, Питер.
– А то я не знаю, дорогая! Только я в ней не очень желательное лицо. Старик, когда видит меня, начинает скрежетать зубами, а теща никак не может запомнить, как меня зовут, или, во всяком случае, притворяется, что не может. Старая стерва. Представляешь, она прикалывает себе на платье бумажки с моей фамилией, чтобы не забыть, и разгуливает по дому с клейкой лентой на лбу, чтобы не появлялись морщины. Дорогая, она же чудовище, еще хуже, чем старик Кеннеди, которого все почему‑то называют послом. Когда сестра Джека Кэтлин объявила о своем желании выйти замуж за Питера Фицуильяма (а она очень его любила, по‑настоящему, страстно), Роза заявила, что, если ее дочь станет женой разведенного протестанта, она отречется от нее и больше не будет видеться с ней, никогда в жизни! – Он замолчал, чтобы передохнуть. – Все относятся к семье Кеннеди так, будто они аристократы! Ничего подобного. Они всего лишь задиристые ирландишки! Ну, в Джеке, конечно, чувствуется порода – пожалуй, что так, – но ведь это есть только в нем. По крайней мере, он хоть скептик, как и его отец. Бобби же религиозный фанатик, а их сестры верят во все эти идиотские проповеди, которые попы и монахини вдолбили им в головы еще в раннем детстве. Извини, я не обидел тебя?.. Ты случайно не католичка?