Мэрилин снова удобно устроилась на диване, поджав под себя ноги и положив на колени коробку с печеньем.
– Так Джек станет президентом? – спросила она, неожиданно приняв серьезный вид.
– Думаю, что да. Он разве не говорит с тобой об этом?
– Видишь ли, мне кажется, ему неловко разговаривать на эту тему. Во всяком случае, со мной…
В это нетрудно было поверить. Женщины для Джека – это отдых и развлечение. Они помогают ему забыться, отвлечься от тяжелых мыслей и проблем, которые взвалила на него судьба. И, разумеется, с Мэрилин ему меньше всего хочется говорить о своих шансах стать президентом.
– Пока все складывается удачно, – сказал я. – Джек, наверное, просто боится сглазить, поэтому ничего и не рассказывает тебе.
– О, я тоже такая, – согласилась она. – Я всегда говорю “если”. “Если мне дадут эту роль…” или еще что‑нибудь в этом роде. Никогда не говорю определенно.
– В политике никогда нельзя быть до конца уверенным, – осторожно продолжал я, – но у Джека пока все получается даже лучше, чем можно было надеяться. Джек – единственный из лидеров демократической партии, чья фигура постоянно находится в центре внимания. Все только и говорят о его работе в подкомиссии, расследующей деятельность профсоюза водителей, и о его выступлениях в комиссии сената по вопросам внешней политики. В представлении людей Джек становится значительной фигурой: хладнокровный, умный и жесткий политик, и внешне очень представительный. Главное для него теперь – не попадать в скандальные истории и держаться так, чтобы всем стало ясно: он больше подходит на роль президента страны, чем Линдон Джонсон или Хьюберт Хамфри. Это не так уж сложно.
Она хихикнула.
|
|
– В скандальную историю угодить тоже не так уж сложно.
– В общем‑то, конечно. Но пресса в большинстве своем на стороне Джека – даже журналисты и фельетонисты, которые расходятся с ним во взглядах, и те симпатизируют ему. Вряд ли они решатся напечатать что‑либо о его любовных похождениях.
Мэрилин бросила взгляд на часы у себя на руке и, нахмурившись, приложила их к уху, чтобы услышать тиканье. Она редко носила часы, а если даже и надевала их, то толку от этого было мало. Она жила в безвременном пространстве – эта черта проявилась в ней задолго до того, как она стала знаменитой актрисой. Поэтому неудивительно, что она, как и Белый Кролик, носила часы, которые всегда останавливались у нее на руке.
– Который сейчас час? – спросила она.
– Начало восьмого.
– О Боже! – Она широко раскрыла глаза. – Я же должна встречаться с Артуром.
– В котором часу?
Она прикусила губу.
– В шесть тридцать.
– Где?
– В “Дауниз”. Мы идем в театр.
– В таком случае тебе надо поторопиться.
– Гм. – Торопиться она, похоже, не собиралась. По ее лицу я видел, что собраться в театр – для нее непосильно трудная задача. – Лина! – закричала Мэрилин, призывая горничную. – Я опаздываю.
Появилась Лина; вид у нее был суетливо‑растерянный. Неспособность Мэрилин делать что‑либо вовремя без труда передавалась прислуге, так что очень скоро те, кто работал у нее, невольно начинали подстраиваться под неровный ритм жизни своей хозяйки. Лина держала в руках вешалку с белым платьем.
– Я приготовлю вам ванну, – сказала она.
– Не надо. У меня нет времени. К тому же мне нравится, как от меня пахнет. – Мэрилин окинула взглядом платье и покачала головой, отказываясь от него, как и от ванны.
|
|
– Я пойду, – напомнил я о себе. – Не буду мешать.
Мэрилин кивнула. Она уже встала с дивана и, наморщив лоб, раздумывала о том, что ей надеть. Она не может поступиться своей репутацией: Мэрилин Монро часто опаздывает, но еще никогда она не разочаровывала людей своим внешним видом.
– Лина, – окликнула она горничную, – приготовь красное платье, то, в котором я фотографировалась для журнала “Лук”. – Она подмигнула мне. – На нем вырез вот до сюда, – сказала она со смехом, одной рукой очертив огромный треугольник у себя на груди, а другой – прикоснувшись к той точке, где кончается спина. – Если есть чем гордиться, то и нечего скрывать, верно я говорю?
– Верно. – Я чмокнул ее в щеку.
– Ты настоящий друг, – сказала она, поцеловав меня в губы. Я ощутил на своем лице благоухание теплого дыхания Мэрилин, когда она на мгновение прижалась ко мне своими влажными губами, чуть прикрыв глаза. Именно такой, с полузакрытыми глазами, я представлял себе Мэрилин в своих самых сокровенных и постыдных эротических мечтах. – Мне пора, милый, – прошептала она. Затем взяла мои руки в свои ладони и сказала: – Как я хочу поскорее стать матерью, Дэйвид! Я знаю, я буду замечательной матерью!
– Конечно, – произнес я, хотя не верил в это. В жизни Мэрилин постоянно возникали какие‑нибудь сложности – с такими проблемами женщина просто не могла быть хорошей матерью. Я думаю, что и Мэрилин, и тем более Артур догадывались об этом.
Позже я узнал, что в ресторан “Дауниз” она пришла чуть ли не перед самым началом спектакля, и поужинать, естественно, ей не удалось, но ее красное платье произвело фурор как в ресторане, так и в театре – особенно когда они с Артуром после представления прошли за кулисы, чтобы поздравить с успехом знаменитого артиста, выступавшего перед ними.
|
|
Это был вечер французской песни. На сцене выступал лишь один актер – Ив Монтан, человек, который сыграл главную роль во французской постановке пьесы Миллера “Тяжкое испытание”. В тот вечер Мэрилин впервые встретилась с Монтаном, и эта встреча изменила ее судьбу.
Тимми Хан стоял, прячась от непогоды, под сводом дома на Пятьдесят седьмой улице, где жила Мэрилин Монро, глубоко засунув руки в карманы поношенного бушлата. Он опять пропустил занятия в школе и теперь одиноко дежурил у подъезда дома, ожидая, когда появится Мэрилин, как самый преданный из ее поклонников.
Всю свою короткую жизнь Тимми был поклонником Мэрилин Монро. С самого раннего детства он скрупулезно собирал о ней статьи в газетах и журналах, часами торчал возле ресторанов и гостиниц, надеясь хоть на мгновение увидеть ее. К тому времени, когда ему исполнилось тринадцать лет, он знал о жизни Мэрилин Монро больше, чем любой журналист, пишущий заметки для раздела “Светская хроника”, я являлся признанным лидером небольшой группы мальчишек и девчонок, для которых поклонение Мэрилин Монро стало делом всей жизни.
Большинство из этих ребят Тимми считал дилетантами. Сам же он следил за жизнью Мэрилин в Нью‑Йорке, как настоящий сыщик. Однажды она даже обратила на него внимание, когда садилась в такси, отправляясь в Актерскую студию, и он помахал ей рукой. А когда такси с Мэрилин Монро подъехало к Актерской студии, Тимми уже ждал ее у входа! Если Мэрилин задерживалась допоздна, Тимми неотступно следовал за ней, нередко угадывая, куда она направляется, так как хорошо изучил распорядок ее жизни. Мать Тимми давно уже махнула рукой на увлечение сына – он приходил и уходил из дома, когда ему заблагорассудится, а иногда и вообще не ночевал дома, следуя за Мэрилин, или, если ему не удавалось найти ее, просиживал в ночных кинотеатрах, где шли фильмы с ее участием.
Вскоре Тимми стал для Мэрилин чем‑то вроде талисмана. Идя на премьеру своего фильма или какой‑нибудь прием, она всегда искала его глазами в толпе и, если его не было, недоумевала: “А где же Тимми?” и всегда просила охрану найти ему место поближе, чтобы она могла его видеть.
В дождь, в снег, в летний зной и даже темной ночью Тимми тенью следовал за Мэрилин, но, если бы его спросили, зачем он делает это, он вряд ли смог бы объяснить. “Трудно объяснить словами, что значит быть поклонником кинозвезды,” – думал Тимми. Он чувствовал, что между ним и Мэрилин существует какая‑то связь, незримая, но реальная, как электрический ток. Он знал, что в детстве на ее долю выпало мало счастья, и иногда думал, что, возможно, она, глядя на него, вспоминает свое одиночество в доме приемных родителей и в детском приюте. Что же касается его самого, ему достаточно было просто увидеть Мэрилин, и все его существо тут же наполнялось счастьем. Ему казалось, что, преданно следуя за ней всюду, он каким‑то образом помогает ей.
Она стала для него как бы старшей сестрой – ему случалось видеть Мэрилин не только на публике, когда она, накрашенная и причесанная, блистала своей захватывающей дух красотой, но и во время ее вылазок в магазины, куда она чаще всего ходила в джинсах и старом свитере, спрятав под шарф волосы, без макияжа и накладных ресниц. Он знал, каких врачей она посещает, знал фамилию и адрес ее стоматолога, знал, в каких магазинах она покупает продукты, когда решает заняться домашним хозяйством, знал, в какой аптеке она приобретает по рецептам лекарства и где за один раз может потратить сразу несколько сот долларов на косметику.
Он даже как‑то попросил швейцара передать ей цветы в день рождения и за это был вознагражден короткой запиской: “Спасибо, милый Тимми. Ты хороший парень. Мэрилин. – P.S. Ты когда‑нибудь ходишь в школу?” Мэрилин написала эти слова чем‑то вроде карандаша для глаз на салфетке с монограммой “ММ”. Почерк у нее был такой же детский, нетвердый, как и у Тимми.
Эту записку он лелеял, как величайшую драгоценность, так же, как и школьную тетрадку, в которой он старательно записывал, куда ежедневно ходила Мэрилин, в котором часу возвращалась, с точностью педанта указывая время, место и прочие подробности. Он считал, что это дело всей его жизни.
Время от времени Тимми спрашивал себя, не придумывает ли Мэрилин какие‑нибудь уловки, чтобы направить его по ложному следу, но неизменно приходил к выводу, что, если она и пыталась делать это, у нее ничего не получалось.
Очень скоро он уже знал о ее визитах в “Карлайл” и наблюдал, как она, закутавшись в плащ и спрятав под шарф волосы, выходит из гостиницы. Он не оставил своего укрытия, чтобы издали поприветствовать ее, – он уже был достаточно взрослым человеком и понимал, что она приходила к мужчине. Он уважал ее и не хотел смущать своим присутствием. И, конечно же, у него и в мыслях не было рассказать об этом кому бы то ни было. Однако его все же мучило любопытство: с кем она встречается?
Четырнадцатилетний мальчик не может просто так войти в вестибюль такой фешенебельной гостиницы, как “Карлайл”, а тем более попробовать удовлетворить свое любопытство, расспросив портье. Но ему все же повезло – а Тимми всегда верил в свою удачу, – и задача решилась сама собой. Однажды он увидел, как Мэрилин выходила с черного хода с мужчиной, в котором он узнал сенатора Джона Ф.Кеннеди.
Тимми не интересовался политикой, и то, что Мэрилин встречается с сенатором Кеннеди, не произвело на него особого впечатления. Он записал новые сведения в свою тетрадку и продолжал тщательное наблюдение за ее визитами в “Карлайл”. Однако это открытие взволновало его меньше, чем те случаи, когда он видел ее в обществе знаменитых актеров, – например, когда она пила чай в “Рамплмейерз” на Сентрал‑Парк‑авеню с Монтгомери Клифтом. Тот день навсегда запечатлелся в его памяти.
Он хотел думать, что Мэрилин счастлива. Ее муж, Артур Миллер, всегда выглядел угрюмым, когда Тимми видел его с Мэрилин. Тимми просил у Бога счастья для Мэрилин. Для него это было самое главное.
Он не мог не заметить, что в последние несколько недель за Мэрилин наблюдает не только он. Помимо него самого и остальных представителей группки преданных поклонников, лидером которой он являлся (и, разумеется, был самым преданным из них!), появились другие наблюдатели, которые еще усерднее следили за Мэрилин. То были взрослые – не умеющие улыбаться мужчины в темных костюмах, белых рубашках, неброских галстуках, в начищенных туфлях на толстой подошве. Тимми сразу понял, что это полицейские (его дядя работал следователем в Бронксе), а может, даже агенты ФБР.
Каждый вечер он приходил к дому своего кумира и, напрягая зрение при свете уличных фонарей, аккуратным школьным почерком записывал в свою тетрадку все, что имело отношение к Мэрилин. А агенты продолжали вести наблюдение.
Тимми не мог понять, почему они заинтересовались Мэрилин. Потом его осенило: возможно, они следят за сенатором Кеннеди, а не за ней. Иногда он здоровался с ними, словно они были его коллегами‑фанатами, но строгие мужчины никогда не отвечали на его приветствие и даже не улыбались.
Значит, они из ФБР, решил он. Это ясно.
Тимми записал в тетрадку, когда уехал Дэйвид Леман – он уже знал всех людей, которые бывали у Мэрилин, – и приготовился ждать, когда она выйдет из дома, направляясь ужинать в ресторан или в театр.
Ожидание его не утомляло, даже если ждать приходилось подолгу.
Возвратившись домой от Мэрилин, я обнаружил среди почты записку. Отпечатанное на обычном листе бумаги сообщение гласило, что Пол Палермо приглашает меня завтра отужинать с ним.
Мария отправилась в Гштад кататься на лыжах, куда я тоже собирался поехать через несколько дней. Но на завтра у меня не было намечено ничего особенного, поэтому я позвонил в канцелярию Палермо и сказал, что принимаю приглашение. Пола я не боялся, в принципе, он даже был мне симпатичен.
Сам факт, что у Пола Палермо была своя официальная канцелярия, указывал на то, что он очень отличался от своих коллег по бизнесу: большинство из них по‑прежнему предпочитали звонить из телефонов‑автоматов, и для этого им приходилось таскать с собой кучу десятицентовых монет. Пол принадлежал к новому поколению гангстеров. Он был владельцем клубов, ресторанов и двух небольших театров; иногда он даже покупал пьесы для своих театров – одна из таких сделок и свела нас с ним. Пол был членом преступной организации, известной в правоохранительных органах под названием “Банда Бонанно”, и – что более важно – был мужем племянницы самого Джозефа Бонанно.
Бонанно был главарем одной из пяти главных преступных организаций Нью‑Йорка и принадлежал к числу наиболее могущественных и уважаемых людей в преступном мире. Но главное, он был гангстер старой школы – “дон”, “человек чести”. Пятьсот человек работали на него на улицах Бруклина. Они заведовали игорными домами, ломбардами, занимались грабежом и вымогательством – одним из самых прибыльных видов деятельности в преступном мире. Бонанно пользовался огромным уважением среди своих подчиненных, являясь для сотоварищей‑сицилийцев своего рода законодателем и судьей; именно Бонанно стал прообразом дона Корлеоне в романе Марио Пьюзо “Крестный отец”
Бонанно уже наполовину отошел от дел и переехал жить на запад страны, в Тусон, оставив вместо себя в Нью‑Йорке своего сына, однако его слово по‑прежнему почиталось как закон во всем Бруклине, а также имело вес и в комитете, который состоял из главарей преступных организаций и в котором до недавнего времени Бонанно был “capo di tuttl capi”, или “главным боссом”. Он был одним из немногих “главных боссов”, кто оставил этот почетный пост по своей воле.
Пол питал глубокое уважение к дяде своей жены – не уважать его было бы безрассудно, – но сам он принадлежал к совершенно иному типу людей, во всяком случае, так казалось на первый взгляд. Он окончил Фордхэмский университет, носил костюмы, сшитые на заказ в магазине‑ателье “Морти Силлз”, и имел богато и со вкусом обставленный офис в Парамаунт Билдинг. Однажды кто‑то поинтересовался у него, носил ли он когда‑нибудь оружие, на что Пол ответил: “Конечно, когда я был дежурным офицером в Кэмп‑Пендлтоне”. Пол служил когда‑то в морской пехоте, а еще он был членом католического братства “Рыцари Колумба”, входил в Ассоциацию ветеранов полиции Нью‑Йорка и состоял в комиссии мэрии по делам несовершеннолетних преступников.
Вечером следующего дня мы встретились с ним в ресторане “У Рао” в восточной части Гарлема, на углу Сто четырнадцатой улицы и Плезнт‑авеню. В те дни это место считалось рестораном гангстеров. Однажды, накануне Дня независимости, какие‑то ребятишки устроили на улице перед рестораном фейерверк. Услышав взрывы, все посетители ресторана нырнули под столы и вытащили пистолеты. Такая вот публика собиралась в ресторане “У Рао”, который славился хорошим обслуживанием и где готовили настоящие сицилийские блюда, самые вкусные сицилийские блюда в городе. Позже этот ресторан стал модным заведением, потому что здесь обедали Вуди Аллен, Пит Хамилл и другие знаменитости.
Палермо ждал меня в кабинке рядом с кухней. Я заказал сухой мартини. Бармен, мощный, как профессиональный боксер, прекрасно справлялся со своими обязанностями; с такой сноровкой он мог бы работать в ресторане “Ритц” в Париже. Пол потягивал вино. К нам подошла жена Винни Рао Энни (она помогала мужу управляться на кухне) и сообщила, чем нас будут кормить. Вообще‑то на столике лежало меню – ассортимент в нем никогда не менялся, – но вам, как правило, подавали те блюда, которые считала нужным предложить Энни и которые желал приготовить Винни. Здесь так было заведено, и спорить было бесполезно.
– Bene, – удовлетворенно согласился Пол, словно он сам выбрал названные Энни блюда. – Рад видеть тебя, Дэйвид.
Я поднял бокал. Наши отношения с Полом имели, как говорится, “давнюю историю”. Пол обычно предупреждал меня, если кому‑то из моих клиентов грозили неприятности – например, один мой клиент, известный комик, выступавший в телевизионных шоу, не мог расплатиться с букмекером; другой клиент, ведущий программы на радио в Майами, несколько недель подряд не платил ростовщику, хотя за это его уже свешивали вниз головой с балкона его квартиры под крышей небоскреба на Рони‑плаза; еще один клиент, певец, так зазнался, что “позабыл про свои корни” и отклонил просьбу выступить в казино в Лас‑Вегасе… В таких случаях Пол приглашал меня поужинать с ним и во время трапезы ненавязчиво просил растолковать моему клиенту, чтобы он “исправил свою оплошность”, пока, как он любил выражаться, “ситуация не вышла из‑под контроля” или в дело не вмешались “люди, с которыми незачем связываться”.
И знаете, я был благодарен ему за такие предупреждения. Я вовсе не хотел, чтобы моих клиентов убивали или сажали в тюрьму. Мои ответные услуги были сравнительно незначительными. Обычно Пол просил посодействовать, чтобы в его клубы наведывался кто‑нибудь из знаменитых актеров или певцов, иногда просил помочь протолкнуть в прессе какую‑нибудь информацию о его деятельности.
Мы ели салат из даров моря – вкуснее я не ел ни в одном ресторане Нью‑Йорка – и болтали о театре. Нам подали телячьи котлеты и перец в кисло‑сладкой подливе. О деле Палермо заговорил, когда мы уже пили кофе под звуки самбуки.
– Знаешь, – начал он, – может, твоим друзьям, братьям Кеннеди, уже хватит давить на Хоффу? Это так, дружеское предложение.
Я удивленно посмотрел на него. Хоффа имел друзей в Чикаго и Лас‑Вегасе. У нью‑йоркских гангстеров, насколько мне было известно, другие интересы.
– Хоффа, по сути дела, отказался помочь расследованию, – объяснил я. – Он сам во всем виноват. Я думал, с этим все согласились.
Пол пожал плечами. В его темных глазах, похожих на глаза оленихи, застыла безграничная печаль.
– Согласиться‑то согласились, но все же люди обеспокоены. Нехорошо, что газетчики пронюхали о его ребенке от любовницы.
– Согласен. И Джек тоже. Но никто в этом не виноват Историю Хоффы выболтал один слишком рьяный молодой адвокат из министерства юстиции. Такое иногда случается.
– Да, конечно. Однако Хоффа воспринимает все это очень близко к сердцу, хотя почему – непонятно: его жена и так все знает о любовнице. Они с Сильвией были подругами. Ты не поверишь, одно время они даже жили все вместе в одном доме – Хоффа, его жена, любовница и их ребенок… – Он вздохнул. – Везет же парню. Моя жена убила бы меня. Да и любовница, скорее всего, тоже.
Пол покачал головой.
– Скажу тебе честно, Дэйвид. Хоффа горит желанием отомстить. Грозился нанять человека, чтобы убить Бобби Кеннеди, и даже сенатора. – Он наклонился ко мне через стол. Я почувствовал на своем лице его дыхание: от него пахло чесноком. – Мне позвонили из Тусона, – прошептал он благоговейно; таким тоном мог бы объявить епископ о том, что ему позвонил из Рима Его Святейшество.
– Из Тусона?
– От мистера Б. – Так Пол называл отошедшего от дел “главного босса”.
– Меня удивляет, что его могли заинтересовать неприятности Хоффы. Разве это, скажем так, входит в его юрисдикцию?
Пол обиделся.
– Хоть мистер Б. и живет сейчас в Тусоне, это отнюдь не означает, что он не интересуется делами. Он в курсе событий, Дэйвид. И в последнее время ему не очень нравится то, что ему сообщают. – Пол взял предложенную ему сигару и стал ее раскуривать. – Мистер Б., – продолжал он, попыхивая сигарой, – считает себя старым и мудрым государственным мужем. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду? Он не указывает членам Комитета, что они должны делать, но, если ему кажется, что у них возникли трудности, он обязательно поможет им советом, поделится своим опытом.
– И что же конкретно беспокоит его в данном случае? – спросил я.
– Сказать по правде, Дэйвид, – начал объяснять Пол, – у нас возникли большие проблемы. И нам совершенно ни к чему вся эта суета вокруг Хоффы. – По лицу Палермо я понял, что мы наконец‑то подобрались к тому делу, ради которого он пригласил меня на ужин. – Вот скажи мне, как могло случиться, что правительство Соединенных Штатов позволило этому бородатому прихвостню коммунистов Кастро прибрать к рукам Кубу! Что же мы – держава второго сорта, что ли! Мистер Б. говорил мне, что, если бы президентом сейчас был Гарри Трумэн, этого ни в коем случае не случилось бы. И он в чем‑то прав. Мы послали бы туда морскую пехоту, черт побери. И, раз Батиста оказался не в состоянии утихомирить свой народ, мы заменили бы его другим парнем, который все сделал бы как надо. Верно я говорю?
Я кивнул. Американцы тогда были очень озабочены тем, что власть на Кубе захватил Кастро. Джека это тоже беспокоило, однако он надеялся, что Кастро станет проводить либеральные реформы и будет с симпатией относиться к США. Я же склонялся к тому, что в этом вопросе скорее правы мистер Б. и его друзья, поскольку о положении дел на Кубе им было известно гораздо больше, чем кому бы то ни было, и они заранее предсказывали то, что там произошло.
– Вы понесли большие убытки? – спросил я.
– Большие. Одни казино чего стоят. Мы их потеряли, а вместе с ними потеряли и миллиарды долларов. – Он зажег спичку и тут же задул ее. – Это настоящая катастрофа. Зря Айк не бросил атомную бомбу на этого педераста Кастро, пока тот еще сидел в Сьерра‑Маэстра.
Пол опять покачал головой, должно быть, осуждая политиков и генералов за проявленную ими нерешительность. Никто как‑то не думал о том, что свержение Батисты обернулось огромными убытками для мафии. В Гаване у мафии были вложены огромные капиталы; казино, отели, курорты, проституция и наркотики приносили ей миллионные доходы, гораздо больше, чем Лас‑Вегас. Придя к власти, Кастро первым делом приказал американским мафиози свернуть свою деятельность на Кубе и даже посадил в тюрьму Санто Траффиканте. Для мафии это было равносильно аресту посла Соединенных Штатов.
– Честно говоря, – продолжал он, – самое ужасное во всем этом то, что теперь центр тяжести переместился в Лас‑Вегас. Раньше у нас были казино в Гаване и в Лас‑Вегасе. Теперь они остались только в Лас‑Вегасе, и в результате Хоффа приобретает значительный вес. – Он посмотрел на меня вопрошающим взглядом. – Как ты думаешь, почему?
– Потому что казино в Лас‑Вегасе строились на деньги Пенсионного фонда профсоюза водителей. – Моу объяснил мне это еще много лет назад.
Палермо одобрительно кивнул.
– Я всегда говорил, что ты умный парень. Я так и сказал об этом на днях мистеру Б.
Я не очень обрадовался, услышав, что Пол говорил обо мне с мистером Б.
– Вряд ли я смогу тут чем‑нибудь помочь вам, – сказал я. – Да и Джек тоже, честно говоря. Во всяком случае, сначала он должен стать президентом.
– Да, мы понимаем, Дэйвид. Но, допустим, он станет президентом – в этом случае он должен проводить жесткую политику в отношении Кубы. Я имею в виду очень жесткую политику – чтобы убрать Кастро. Тогда у него появится много друзей. Влиятельных друзей. – Он многозначительно посмотрел на меня. – И благодарных.
– Понимаю.
– И вот еще что. Люди, о которых я говорю, знают Кубу – хорошо знают Кубу, Дэйвид, не то что эти чертовы дилетанты с дипломами лучших университетов, которые работают в ЦРУ. Мои люди, если им поручить, все что угодно могут провернуть на Кубе – такое, что другим и не снилось. Никто из нынешнего правительства не желает нас слушать, а зря. Ты передай сенатору, что, если он по‑настоящему возьмется за Кастро, он может полностью рассчитывать на нашу поддержку. Если он будет помогать нам, то и мы всегда поможем ему, ясно?
– Я передам ему это, Пол.
– Вот и замечательно. – Пол попросил счет, и я решил было, что он обговорил со мной все, что хотел. Однако он еще ближе придвинулся ко мне. – Что касается Хоффы, все просят только об одном – не сажать его в тюрьму. Это единственное, что вселяет в него дикий ужас. Он боится, что его там изнасилуют. – Пол хохотнул. – Нам нужен этот сукин сын, поэтому мы принимаем так близко к сердцу его заботы. Кроме того, если его приговорят, последствия могут быть самые непредсказуемые. То есть, разумеется, сенатор должен исполнять свой долг, но передай ему, чтобы он не позволял Бобби очень уж злить Хоффу. К примеру, пусть не трогает любовницу Хоффы. Сенатору, наверное, ведь тоже не понравится, если всем вдруг станет известно о его любовных связях?
Я посмотрел на него, стараясь выразить своим взглядом, что оскорблен в своих лучших чувствах и не могу поверить в то, что он говорит.
– О каких связях?
Пол вытащил толстую пачку денег и расплатился.
– Да будет тебе, Дэйвид, ты же знаешь, о чем идет речь, и нам тоже известно все. И ничего в этом страшного нет. Главное, запомни, что Хоффа, очевидно, тоже все знает. Вот об этом сенатор не должен забывать.
Мы встали из‑за стола. Пол стал прощаться со своими друзьями, одним пожимая руки, других обнимая, а гангстеров старшего поколения целуя в щеку. Мы долго прощались с супругами Рао, которые выглянули из жаркой кухни, затем вышли на улицу, глубоко вдыхая свежий воздух; чесночный запах и сигарный дым растворились в соленом влажном воздухе, поднимавшемся от Ист‑Ривер.
– Хоффа – это бешеная собака, – произнес Палермо. – Видал я таких на своем веку. Их надо или убивать, или вообще не трогать.
– Я передам твои слова сенатору.
Возле нас остановился автомобиль Пола – “кадиллак” с затемненными стеклами. Моя машина ждала меня на другой стороне улицы.
– Это не мои слова. Это слова мистера Б. Мистер Б. имеет полное представление об общей картине. И Хоффа занимает в ней отнюдь не центральное место. Однако сделать что‑нибудь нужно, иначе кто‑то может пострадать.
Пол сел в машину.
– Доброй ночи, Дэйвид, – попрощался он, закрывая дверцу. – Приятных сновидений.
Я рассказал Джеку о встрече с Палермо. Он довольно спокойно отреагировал на то, что мафия готова убить Фиделя Кастро, если он того пожелает. Впрочем, меня это не удивило. Джек был реалистом, и шокировать его могла только некомпетентность. По блеску в его глазах я понял, что предложение Палермо его заинтересовало, и сразу пожалел, что сказал ему об этом.
Мы беседовали с ним в “Карлайле”. Джек лежал в постели, на коленях у него стоял поднос с завтраком. Джек приехал в Нью‑Йорк, чтобы выступить с речью. Он уже объездил несколько городов, и Нью‑Йорк был конечным пунктом его турне. После съезда Джек стал необычайно популярен, гораздо популярнее, чем все другие лидеры демократической партии. Люди с удовольствием шли на его выступления. У него появился целый штат помощников, которые разрабатывали график его выступлений, а также новый мозговой трест, состоявший из представителей интеллигенции либерального толка и профессоров вузов, которые перешли в его лагерь от Стивенсона.
Поначалу отношения Джека с “интеллектуалами”, как он называл своих новых помощников с учеными степенями, были несколько напряженными, поскольку в ходе борьбы за пост вице‑президента эти люди жестко критиковали самого Джека и его отца. Но очень скоро это сотрудничество принесло свои плоды: содержание и стиль речей Джека заметно улучшились; в “Нью‑Йорк таймс” под именем Джека печатались блестящие статьи, написанные живым, остроумным языком; повысился общий интеллектуальный уровень его окружения. Само собой разумеется, членов этого “клуба профессоров”, как с нескрываемым презрением отзывался о них Бобби, не представляли старику Кеннеди и не приглашали на совещания, где обсуждалась стратегия борьбы за пост президента, чтобы не оскорблять их политическую невинность. Новому мозговому тресту Джека незачем было знать, что их кандидат в сговоре с главарями мафии, или слышать о том, какие сделки заключает его отец с лидерами организаций демократической партии по всей стране.
Мне бросилось в глаза, что простыни на кровати были просто изжеваны – даже человек, который спит очень беспокойно, не смог бы измять их до такой степени; наволочки были измазаны губной помадой. В комнате чувствовался знакомый запах духов “Шанель № 5”. “Значит, – догадался я, – недавно здесь была Мэрилин”.
Я налил себе кофе из кофейника, который стоял на подносе. Джек рассказывал мне о своих планах. Бобби решил помогать ему, приняв на себя общее руководство избирательной кампанией, и его бурная энергия, жажда победы любой ценой и абсолютная преданность Джеку сыграли важную роль. Старик Кеннеди старался не привлекать к себе внимания, хотя ему это было не по душе; Джо понимал, что, чем меньше он будет находиться в поле зрения широкой общественности, тем лучше.