– Так что нужно от тебя Джанкане? – спросила она, тесно прижавшись к Джеку всем телом.
– Он не хочет, чтобы ему предъявили обвинение. Думаю, он приехал специально, чтобы своим присутствием подтвердить предупреждение парней из Чикаго. А именно: е Хоффой делайте что хотите, но нас, по возможности, не трогайте и, ради Бога, не слишком наседайте на него. А мы в свою очередь окажем вам любую помощь, сенатор, только свистните. Что‑то вроде этого.
– Помощь? От чикагской мафии? Они же убийцы!
– Гм. Как знать. Иногда бывает очень кстати иметь знакомых, которых способны убивать. Я могу назвать немало людей, которых мне не хотелось бы видеть живыми. – Он рассмеялся.
– Эти люди – преступники, Джек. Подонки.
– Слушай, Мэрилин. Я расскажу тебе сейчас одну притчу. Когда‑то давно к одному политику из Бостона пришли несколько головорезов и предложили деньги на проведение его кампании. Он взял деньги и сказал следующее: “Что ж, Христос никогда не прогонял грешников, почему же я должен их прогонять?”
– Кто это сказал?
– Мой дед.
Она засмеялась, хотя на душе у нее было тревожно. И все же, спрашивала она себя, кто она‑то такая, чтобы читать проповеди человеку, у которого и отец и дед были политиками и который, несомненно, скоро станет президентом страны?
– А как тебе мисс Кэмпбелл? – спросила она.
– Мисс Кэмпбелл? – переспросил он. – Я особо не приглядывался к ней.
– Врунишка, – прошептала Мэрилин. Она протянула руку и стала щекотать его, а он катался по кровати, пытаясь увернуться, пока наконец не запросил пощады. Она наклонила бокал, поливая его грудь и живот остатками шампанского.
– Эй, оно же холодное, черт побери! – закричал он.
Она погасила лампу, стоявшую на ночном столике, и, скрывшись под простыней, которой они укрывались, перебралась к его ногам, обхватив губами его плоть.
|
|
– Сейчас я тебя согрею.
На этот раз, сказала она себе, я буду любить его в свое удовольствие и заставлю делать то, что нравится мне, и столько, сколько захочу.
В конце концов, она звезда, а не какая‑то шлюха вроде этой Кэмпбелл!
– О Боже, – прошептала она, снова укладываясь рядом с ним и целуя его в губы. Всю жизнь провела бы в постели, если ты рядом.
“Всю жизнь провела бы в постели, если ты рядом”.
Берни Спиндел поправил наушники на голове и проверил, хорошо ли крутится пленка, хотя не сомневался, что запись идет отлично. Он всегда пользовался оборудованием самого высокого качества. У него был немецкий магнитофон – Uher‑5000 (магнитофонами этой марки пользуются радио– и телекомпании). Он всегда писал одновременно на два магнитофона – на случай отказа одного из них, что было маловероятно.
Склонившись над магнитофонами, которые он установил в подсобном помещении ресторана, Спиндел вслушивался в тихие нежные звуки, издаваемые любовниками в пылу страсти. По его лицу струился пот.
“Смешно, – думал он, – что люди – даже умные люди, как сенатор Кеннеди, например, – никак не хотят понять, что техника может творить чудеса”. Они все еще верят, что могут скрыть свою личную жизнь и поступки от посторонних, – закрывают двери, задергивают шторы, говорят шепотом, когда заключают с кем‑нибудь незаконную сделку, или выбалтывают свои сокровенные мысли любовницам, или ложатся в постель с чужими женами. Как будто эти меры предосторожности могли оградить их от такого специалиста, как Спиндел! Он добывал информацию при помощи керамических потайных микрофонов, какими пользуются в ЦРУ. Эти подслушивающие устройства – чудо электронной техники; они способны улавливать шепот в любом углу комнаты и передавать его без искажений и е усилением на магнитофоны, установленные на расстоянии в сотни футов. Нет ни одного телефона в мире, в который Спиндел не смог бы вмонтировать подслушивающее устройство. Работая в ФБР, он по распоряжению Гувера устанавливал микрофоны даже в телефоны в Белом доме! У него были новейшие приборы японского производства, такие, о которых в ЦРУ и Совете национальной безопасности еще и слыхом не слыхивали.
|
|
Если бы Спиндел был по натуре веселым человеком, он рассмеялся бы, услышав от кого‑нибудь, что при желании всегда можно найти возможность укрыться от посторонних глаз и ушей. Но Спиндел давно уже разучился смеяться, ибо, много лет занимаясь подслушиванием, он узнал о людях столько неприглядного, что стал пессимистом. Как священник, исповедующий грешников, Спиндел никогда не слышал ничего хорошего. Установленные им магнитофоны записывали только ложь, обман, разврат.
“О, Джек, Джек! Дже‑ек!” – слышал он в наушниках ее крик – сначала вопль, затем низкий, почти животный стон. По его подсчетам это случилось уже в третий раз с тех пор, как она приехала двенадцать часов назад.
Спиндел попытался вспомнить, обладал ли он сам когда‑либо женщиной трижды за двенадцать часов, но вскоре пришел к печальному выводу, что в его жизни и близко подобного не случалось.
|
|
Впервые в жизни она приехала на работу вовремя, так что даже сама была удивлена, а у Билли Уайлдера прямо глаза на лоб полезли. Войдя в гримерную, она переоделась в старое, заляпанное косметикой шелковое кимоно, и ее гример Уайти Снайдер и парикмахер с помощниками сразу же принялись колдовать над ее внешностью, перевоплощая ее в Шугар Кейн. Ей казалось, что эта процедура будет длиться вечно.
Она принесла с собой книгу Томаса Пэйна “Права человека” (она поставила перед собой цель – самосовершенствоваться и, поскольку Джек упомянул эту книгу в одной из своих речей, порешила непременно ознакомиться с ее содержанием) и, пока ей укладывали волосы, читала, упрямо заставляя себя сосредоточиться. Читать эту книгу было еще труднее, чем биографию Линкольна, и она с облегчением отложила ее в сторону, когда Уайти принялся гримировать лицо.
– “Права человека”, гм? – спросил Уайти, бросив взгляд на обложку. – А про права женщин там тоже есть?
– Этот парень, Пэйн, пока еще ничего об этом не сказал, Уайти.
– Неудивительно. – Уайти, как и большинство людей рабочих профессий, презирал интеллигенцию, а в эту категорию он включал всех писателей, в том числе и Артура Миллера.
Он наклонился к ней, и вдвоем они стали внимательно рассматривать ее отражение в ярко освещенном зеркале, словно видели в нем еще не законченное произведение искусства. Уайти покачал головой.
– У тебя великолепный цвет кожи, куколка, – сказал он. – Ты просто создана для того, чтобы сниматься в цветных фильмах. Как жаль, что Билли снимает черно‑белую картину!
– Ну, ты же знаешь, почему он решил снимать нецветной фильм, Уайти. Он показывал мне пробные снимки Джека и Тони, загримированных под девушек. Их лица похожи на лица мертвецов после бальзамирования в Форест‑Лон. Смотреть противно. Словно это не комедия, а фильм ужасов, знаешь? Поэтому Билли и решил сделать фильм черно‑белым.
– Мне это известно, куколка, но я думаю о тебе. Публике интересно, как выглядишь ты, а не те двое, и, в частности, – ты уж прости меня за выражение – им плевать, как выглядит этот наглый мерзавец Кёртис.
Кёртис постоянно злился на нее из‑за того, что по ее вине приостанавливались съемки, из‑за ее опозданий – не говоря уже о том, что с каждым дублем она играла все лучше и лучше, а он, наоборот, терял свою игру, – и делал все возможное, чтобы унизить ее. Когда его спросили, что он чувствует, снимаясь с ней в любовных сценах, он ответил: “Это все равно, что целоваться с Гитлером!”, причем заявил об этом во время просмотра отснятых сцен в комнате, где было несколько представителей администрации студии “XX век – Фокс”.
Разумеется, ей передали его слова (как он и рассчитывал), и она так расстроилась, что тут же разревелась. Ей очень хотелось завоевать расположение Кёртиса, так же, как раньше она стремилась понравиться Джоан Кроуфорд, и Роберту Митчуму, и Ларри с Вивьен. А Кёртис только и делал, что отзывался о ней неуважительно и даже едко передразнивал ее во время приемов!
Она и сейчас готова была разреветься, вспомнив об этом, но Уайти уже наложил ей на лицо макияж. Она поднялась и скинула халат; кроме бюстгальтера, на ней ничего не было. Волосы на лобке она обесцветила несколько дней назад – слава Богу, не сожгла себе кожу в этот раз! Хоть об этом можно не беспокоиться недели две. В гримерную вошли костюмеры с раскроенными частями ее костюма. Они будут сшивать костюм в единое целое прямо на ней, и при этом она должна стоять смирно, не двигаясь.
Она вздохнула. Нелегкая задача – простоять час, а может, и дольше, не шевелясь, но она понимала, что при малейшем движении в нее может воткнуться иголка или булавка. Уайти вырезал из коричневой оберточной бумаги большой круглый воротник и накрыл ей плечи, чтобы портные случайно не размазали грим у нее на лице.
– Ты уже на финишной прямой, куколка, – весело заключил он.
“На финишной прямой, как бы не так!” – подумала она. Она надела белый пояс с подтяжками, натянула чулки и осторожно, чтобы не обломать ногти, пристегнула их к поясу. Затем надела белые туфли на высоких каблуках и замерла на месте, вытянув в стороны руки. Старшая швея из костюмерного отделения приложила к ее телу куски костюма, и ассистенты, опустившись на колени по обе стороны от нее, стали осторожно сшивать платье в единое целое. Она чувствовала себя юной девственницей, которую наряжают для церемонии посвящения в весталки, – как‑то она смотрела фильм про древних римлян, и в нем была точно такая же сцена. Естественно, как только на ней начали сшивать платье, ей тут же захотелось в туалет. “Наверное, у юных девственниц в Древнем Риме тоже возникало такое желание”, – подумала она…
Усилием воли она заставила себя думать о предстоящей съемке. Швеи закончили свою работу. Она стала медленно поворачиваться перед зеркалом; многочисленные помощники внимательно осматривали ее, словно авиаконструкторы, оценивая новый самолет перед первым испытательным полетом. Даже Уайти, бывалый профессионал, смотрел на нее серьезно, потирая рукой подбородок, – в лице ни тени улыбки, брови сосредоточенно сдвинуты. Затем он кивнул и едва заметно улыбнулся.
– Все в порядке, куколка, – одобрительно произнес он. – Пора на площадку.
Пока готовившие ее к съемке работники студии в последний раз поправляли на ней грим и прическу, расправляли костюм, она стоя листала газету, которую принес с собой Уайти, и вдруг наткнулась на фотографию Джека и Джеки: они стояли рука об руку на крыльце своего нового дома в Джорджтауне. “Кеннеди переехали в новый дом и ждут ребенка” – прочитала она подпись под фотографией. Неожиданно ей стало дурно, голова раскалывалась, как при мигрени.
Раздался приглушенный стук в дверь, она приоткрылась, и в комнату заглянул молодой парень.
– Прошу прощения, мисс Монро, – робко проговорил он, – но господин Уайлдер просил передать вам, что у него все готово…
Не задумываясь, словно под воздействием шоковой терапии, она повернулась в его сторону и взвизгнула:
– Пошел к черту!
Парень покраснел и закрыл дверь.
Она почувствовала, что люди в комнате смотрят на нее с неодобрением, даже Уайти. На киностудиях существовало неписаное правило: кинозвезда не должна кричать на рядовых сотрудников, которые всего лишь исполняют то, что им приказано. Можно послать к черту режиссера, продюсера, знаменитых актеров, снимающихся с тобой в фильме, но никогда, ни под каким предлогом нельзя позволить себе накричать на технический персонал съемочной группы.
– О Боже, – произнесла она; голова у нее раскалывалась на части. – Простите, я не хотела.
Люди в комнате молча кивнули, но вид у всех был угрюмый. Наверное, такое скорбное настроение охватывает окружение тореадора, если они видят, что он боится выходить на бой с быком.
– Я правда не хотела, – сказала она, широко раскрыв глаза, готовая расплакаться от охватившего ее горя.
– Ничего, куколка, – успокоил ее Уайти, потрепав по плечу, но она знала, что ее не простили.
Самое ужасное, ей было стыдно за свое поведение, хотя она понимала, что сорвалась только потому, что увидела фотографию Джека рядом с беременной Джеки. Потрясение было слишком сильным.
В такие моменты ей всегда хотелось немедленно уехать домой, запереть дверь и спрятаться, но в данной ситуации об этом не могло быть и речи. На туалетном столике стояло с полдюжины маленьких флакончиков. Она вытащила из одного две капсулы и, проткнув их булавкой, проглотила, не запивая, чтобы не размазать помаду о стакан.
Она постояла немного, ощущая, как в желудке у нее что‑то глухо забурлило, по телу стала разливаться безжизненная теплота, и все ее существо от кончиков пальцев на ногах до ногтей рук погружается в бесчувственную пустоту; на душе стало неестественно легко и спокойно. Не дожидаясь, пока рассеется это ощущение легкости и покоя, – а она знала, что оно скоро исчезнет, – Мэрилин открыла дверь гримерной и направилась на съемочную площадку.
Уайлдер сидел рядом с камерой и, когда она приблизилась, посмотрел на нее с упреком.
– Говорят, ты читаешь “Права человека” Тома Пэйна, – сказал он. В съемочной группе новости распространялись быстро. – Это хорошо, но, видишь ли, у этого парня тоже есть права.
– Я знаю, Билли. Сожалею, что так получилось.
– Так. – Уайлдер говорил с сильным немецким акцентом, и вместо “так” он произнес “дак”. Он покачал головой. – Надеюсь, ты понимаешь, что должна относиться с уважением к людям, которые выполняют свои обязанности, да? И уважать своих коллег – скажем, не опаздывать на два часа на съемки, – ведь это тоже важно, не так ли?
– Ладно, хватит, Билли.
Уайлдер улыбнулся ей чарующей улыбкой, какой когда‑то привораживал женщин, предлагая им свои услуги в качестве партнера в танцах, чтобы заработать себе на жизнь, хотя сейчас это казалось невероятным.
– Все, больше ни слова, – сказал он. – Начинаем работать.
“Слофо”. “Рапота”. О, как она ненавидела этот едва заметный среднеевропейский акцент! Так говорили многие из тех, на ком держался Голливуд, – едва ли не половина видных деятелей кинопромышленности были немцы, австрийцы, венгры или еще кто‑нибудь в этом роде и вечно разговаривали загадками и с акцентом, как Бела Люгози.
– Тогда повторим еще раз, что ты должна делать, – продолжал он, медленно и с расстановкой произнося слова, словно разговаривал с недоумком. – Ты стучишь в дверь и, когда открываешь ее и входишь в комнату, говоришь. “Привет, это я, Шугар”. Тони отвечает: “Привет, Шугар!” Только и всего. Уверен, одного дубля будет достаточно, вот увидишь.
Ей никогда не удавалось сыграть сцену с одного дубля, и он это знал. Кроме того, как только ей говорили – особенно режиссеры, – что сцена совсем не трудная, она тут же настораживалась. Это происходило само собой, и она никак не могла себя переубедить – она правильно исполняла роль только тогда, когда ей четко и подробно объясняли каждый шаг и каждое движение.
– Ну что, начинаем снимать, дорогая? – спросил Уайлдер с надеждой в голосе.
Однако она еще не была готова. Она направилась на другую сторону площадки, минуя Тони Кёртиса, который бросал на нее злобные взгляды, раскачиваясь взад‑вперед на высоких каблуках, мимо Джэка Леммона – этот выглядел утомленным и подавленным, как мужчина, который так долго ждет свою жену, что уже и не хочет ее видеть. В ее представлении они совсем не были похожи на женщин – прежде всего в них не было женской грации, – и ей было трудно общаться с ними; она всегда испытывала неловкость при виде трансвеститов.
Пола ждала ее, сидя с воинственным видом в своем черном балахоне, который приводил в ярость Сэра Мундштука. Мэрилин села рядом с Полой.
– Я должна поделиться радостью с моими подругами, – произнесла она таким тоном, словно для нее эта задача была невыполнимой.
Пола кинула взгляд на Уайлдера, и ее глаза под темными очками угрожающе засверкали.
– Да что он в этом понимает? – сказала она.
– Он хочет, чтобы я исполнила эту сцену легко и весело. Я не представляю, как это сделать.
– Ну, конечно, как ты можешь это представить, моя ты бедняжка, – успокаивающе проворковала Пола.
– Я также не понимаю, чему я должна там радоваться. Как я должна вести себя, когда, открыв дверь, вижу их двоих? Пусть он мне объяснит.
Пола обняла Мэрилин за плечи, приблизив к ней свое лицо, словно любящий мужчина.
– Не думай о нем, дорогая, – сказала она. – Не бери в голову. Ему не понять душу актера. Он обычный режиссер, который знает лишь техническую сторону съемочной работы. И он робеет перед твоим талантом.
– Да. Но как же я должна играть эту сцену?
– Представь, что сейчас рождественская ночь. Под елкой спрятаны подарки. Ты хочешь поделиться этой новостью со своими подружками. – Пола погладила ее по руке. – Ты – Попсикл, дорогая.[12]
Мэрилин задумалась. Она научилась понимать советы Полы, хотя та выражалась довольно туманно. Однажды во время съемок “Принца и хористки” Оливье до хрипоты в голосе объяснял ей, что она должна выглядеть удрученной и несчастной, но у нее все равно ничего не получалось. Тогда Пола ей просто шепнула: “Представь, что ты кусочек печенья, размоченный в содовой, Мэрилин”. И в следующем же дубле она сыграла так, как надо.
– “Попсикл!” – Мэрилин рассмеялась. Она сразу же поняла, что должна делать; ни один режиссер не смог бы так объяснить. Она встала и направилась в освещенный круг площадки. Дойдя до своего места, она остановилась, глядя на голую деревянную дверь, – с этой стороны дверь не покрасили, потому что это не попадет в кадр; некрашеная дверь была похожа на врата ада. Раздался резкий щелчок “хлопушки”, она подошла к двери и открыла ее. Яркий свет на мгновение ослепил Мэрилин.
– Привет, Шугар, это я, – произнесла она.
Уайлдер крикнул: “Стоп!”, Тони Кёртис вздохнул, и только тогда она поняла, что испортила дубль.
Вокруг нее опять засуетились гример и парикмахер, а она все это время пыталась сообразить, почему не смогла правильно исполнить наипростейшую сцену, хотя вроде бы сосредоточилась, чтобы не ошибиться.
Снова щелкнула “хлопушка”. Мэрилин смело ухватилась за ручку двери и произнесла:
– Шугар, привет, это я.
В следующем дубле реплику она произнесла правильно, но сказала ее только тогда, когда уже открыла дверь, а значит, опоздала.
Уайлдер, в отличие от Преминджера, не ругался – он понимал, что это бессмысленно, – но она видела, что он расстроен. Выло отснято еще двенадцать дублей, и каждый раз она или нарушала последовательность действий, или путала слова.
Наконец Уайлдер, сам уже измученный и изможденный, поднялся и подошел к Мэрилин; в глазах его застыло отчаяние. Ей показалось, что он собирается ударить ее, и она отступила в сторону. Но он, вложив в свой голос всю нежность, на которую был способен, произнес:
– У нас все получится. Не волнуйся, Мэрилин, не волнуйся.
Она широко раскрыла глаза, став похожей на белокурую глупышку, роль которой так неохотно соглашалась исполнять в фильме, и спросила невинным голосом:
– Это ты о чем?
Взгляд Уайлдера ясно говорил, что он понял ее намек и больше не посмеет разговаривать с ней снисходительным тоном.
В следующем же дубле она сыграла замечательно, просто блестяще, и буквально затмила уставшего и злого Кёртиса! Это была ее сцена на все сто процентов, полный триумф.
В тот вечер она покидала павильон бодрой и радостной, в отличие от всех остальных.
Мне выпала возможность ознакомиться с рабочим материалом съемок фильма “Некоторые любят погорячее”. На мой взгляд, это лучшая картина Мэрилин. Похоже, наконец‑то ее талант раскрылся в полную силу.
Неважно, как относилась к этому фильму сама Мэрилин, но я считаю, что ни в какой другой картине она не была так выразительно красива. Невозможно было оторвать взгляд от ее прозрачной, светящейся кожи, пышно‑нежной, словно взбитые сливки, от этой одурманивающе сочной плоти.
Я узнал, что Мэрилин опять беременна. Она сообщила мне об этом, когда вернулась в Нью‑Йорк. Она забеременела в период съемок фильма “Некоторые любят погорячее”. Очевидно, поэтому она выглядит в нем такой изумительно похорошевшей.
Поскольку Мэрилин не сказала, что это ребенок от Джека, я предположил – и мое предположение оказалось верным, – что она забеременела не от него, и слава Богу. Я с ужасом представлял, как терзался бы бедняга Джек, зная, что помимо беременной жены у него еще есть и беременная любовница! Кроме того, я знал, что Мэрилин давно уже не виделась с Джеком и даже не разговаривала с ним по телефону. Снимаясь в фильмах, она всегда отдавалась работе без остатка, и картина “Некоторые любят погорячее” не была исключением.
Мы сидели с Мэрилин в ее квартире на Пятьдесят седьмой улице, я заехал к ней по дороге с работы домой. Она жила сейчас здесь одна – некоторое время назад Миллер перебрался в гостиницу “Челси”, где он подолгу живал раньше, до женитьбы на Мэрилин, чтобы в спокойной обстановке поработать над сценарием фильма “Неприкаянные”.
В квартире было неуютно; я не мог представить, чтобы Миллер или Мэрилин могли чувствовать себя здесь как дома. Стены белые, на голом паркетном полу у стен стоят несколько картин, но сам пол весь исцарапан – видно, что его давно не покрывали воском; на окнах – ни занавесок, ни жалюзи. Мебели мало, а ту, что стоит, должно быть, купили в магазине “Мэйсиз” по сниженной цене – неуклюжие громоздкие стулья и диваны, обитые серовато‑белой тканью с выпуклым рисунком, кажутся потертыми и пыльными, а ведь их купили совсем недавно. Тут и там натыкаешься на атрибуты профессиональной деятельности Мэрилин: над стулом, покрытом полотенцем, висит сушилка для волос, в другом месте – маникюрный столик со стеклянной поверхностью на хромированных ножках, на полу лежат спутанные провода и трансформаторы (незадолго до моего прихода Мэрилин здесь фотографировали).
Платье с блестками, в котором Мэрилин снималась, она бросила на стул и сейчас была в коротком халате. Она сидела напротив меня на диване, поджав под себя голые ноги. Мы пили сухой вермут; впервые я видел, чтобы у Мэрилин кончились запасы шампанского. Она бросила взгляд на маленький столик и смутилась.
– Ну и хороша же я, – присвистнула она, – даже перекусить ничего не поставила. – В домашней обстановке Мэрилин вела себя, как домохозяйка из мелкобуржуазной семьи; она также любила читать женский журнал “Лэйдиз хоум джорнал”.
Мэрилин спустила с дивана ноги и встала; при этом я успел заметить, как маняще блеснула молочной белизны кожа на внутренней стороне ее бедра. Я быстро отвел взгляд, но она заметила мое смущение и рассмеялась своим зазывающе прелестным гортанным смехом.
– Мечтай, мечтай, – проговорила она сипло. – Ты голодный?
Я покачал головой.
– Я поздно обедал, – ответил я. – Со Стивом Смитом.
Мэрилин вскинула брови. Стивен Смит был зятем Джека. Старик Кеннеди собственноручно выбрал его, чтобы тот заботился о материальном благополучии семьи Кеннеди, таким образом предоставив своим сыновьям возможность заниматься политикой, а не бизнесом. Обычно Мэрилин живо интересовалась всем, что касалось семьи Кеннеди, но сейчас она была голодна, поэтому, не расспрашивая меня ни о чем, прошла на кухню и минуту спустя вернулась с коробкой печенья, приготовленного девочками‑скаутами.
– Откуда у тебя это печенье? – удивился я.
Она засмеялась.
– Я купила его, когда жила за городом. В дверь ко мне постучала маленькая девочка – она приехала с отцом на машине – и спросила, не желаю ли я купить печенье, приготовленное девочками‑скаутами. Такая милашка! Я не могла ей отказать, но мелких денег у меня не было, и я расплатилась пятидесятидолларовой купюрой. А у них не было сдачи с пятидесяти долларов, поэтому мне пришлось купить несколько коробок этого печенья. Наверное, ее наградили каким‑нибудь значком или еще чем‑нибудь, за то что она продала самое большое количество печенья за всю историю организации девочек‑скаутов!.. Сама‑то я никогда не была скаутом или чем‑нибудь в этом роде, – добавила она с грустью. – Мы были слишком бедны.
Я сочувственно кивнул, но, должно быть, не очень убедительно.
– Ты мне не веришь, – заметила она.
Я попытался возразить ей.
– Нет, не веришь. Но это так. Девочки‑скауты должны носить специальную форму. Она стоила не очень дорого, но у моих приемных родителей не было лишних денег, во всяком случае, для меня…
Она стиснула зубы, как делала всегда, когда вдруг вспоминала свое детство. Она до сих пор не могла простить никого из тех, с кем ей пришлось столкнуться в то время.
– Расскажи мне о Стиве Смите, – попросила она.
– О Стиве? Он – крепкий орешек. Джо подыскивал как раз такого мужа хотя бы для одной из своих дочерей. Не принц, но зато абсолютно надежен. Кроме того, он полезный человек. Не думаю, что Стиву удалось бы сколотить когда‑либо собственное состояние, но в качестве управляющего чужим капиталом он просто незаменим.
– А про меня он знает?
– Скорее всего знает, но со мной о тебе он никогда не говорит. Слишком осторожный.
– Жена его знает.
– Джин? Почему ты так решила?
– Джек ей сказал. Она услышала о наших отношениях с Джеком от Пэт Лофорд и спросила Джека, правда ли это. Он сказал, что да.
– Правда? – Ее сообщение меня особо не поразило, хотя я выразил свое удивление довольно убедительно. Дети Джо Кеннеди могли скрывать что‑либо от своих жен и мужей, но между собой секретов у них не было. Сестры Джека обожали своего брата. Кроме того, они все были помешаны на кинозвездах – даже Пэт, хотя, будучи женой Лофорда, она вроде бы не должна была испытывать к ним особых симпатий, – и поэтому были в восторге от того, что у Джека роман с Мэрилин.
– Да, чистая правда. Они хотят как‑нибудь познакомить меня со своим отцом.
Я тихо вздохнул. Скорее, конечно, это была идея Джо, а не его дочерей.
– Так или иначе, – произнес я, – думаю, что Джин не обсуждает такие вещи со своим мужем. Стив говорил мне о Джеке. Он очень удивлен и рад, что Джек так быстро освоился с ролью отца.
Эти слова вырвались у меня сами собой, и я тут же пожалел о своей бездумной болтовне, но, увидев, что Мэрилин улыбнулась, я вздохнул с облегчением.
– Я знаю, – сказала она. – Когда он звонит мне по телефону, то постоянно рассказывает о своей Каролине. Это так мило. – Она вздохнула. – Я сама жду не дождусь, когда стану матерью, и тогда тоже стану рассказывать ему о своем ребенке. Ты только подумай, если у меня будет мальчик, то, возможно, в один прекрасный день он и дочка Джека полюбят друг друга…
– Ты хочешь мальчика? Она мечтательно кивнула.
– Гм. На долю девочек выпадает столько ужасного, пока они вырастут… Да я и сама чувствую, что у меня будет мальчик… Я сказала Джеку, что он должен приехать сюда ко мне, да поскорей. Понимаешь, с моим телом происходят удивительные вещи…
– Артур доволен?
– Гм. Наверное, – резко ответила она, и я понял, что ей не хочется говорить о своей семейной жизни. – По‑моему, это просто замечательно, что Джек такой хороший отец, ты согласен?
– Ну, вряд ли он меняет дочке пеленки или встает по ночам и держит ее на руках после кормления, пока она не отрыгнет воздух. Но в принципе, конечно, это прекрасно, что он любит возиться с дочкой, ведь они с Джеки так давно хотели иметь ребенка. Многие этого не любят.
– Уж я‑то хорошо это знаю! – Она взяла печенье. – Значит, тебе понравился фильм “Некоторые любят погорячее”?
– Думаю, это твоя лучшая работа. Фильму обеспечен большой успех, – ответил я. – Об этом можешь не беспокоиться.
Она передернула плечами.
– Может, и так. Однако я лучше в могилу лягу, чем соглашусь еще раз сниматься у этого гада Билли. Ни за что.
– Какие у тебя планы?
– Сначала рожу ребенка. Потом буду сниматься в фильме, который ставит “Фокс”. Это картина про одного богача. Он влюбляется в актрису маленького театра. Пожилой мужчина, молоденькая девушка, в таком духе. Продюсером будет Джерри Уолд. Ставить фильм, как я слышала, будет Джордж Кьюкор. Так что через пару недель я опять отправляюсь в Калифорнию…
Меня встревожило то, что она как‑то равнодушно говорила о будущей картине, а ведь, судя по всему, это будет очередная неуклюжая попытка киностудии “XX век – Фокс” подзаработать на своей самой популярной актрисе. Несмотря на усилия Милтона, Мэрилин так и не удалось стать полностью независимой от этой кинокомпании. Словно дочь, восставшая против своих родителей, она постоянно возвращалась домой, где ее ждало прощение.
– Ты же говорила, что твой следующий фильм будет по сценарию Артура, – заметил я.
– Он еще не закончен. Да и Гейбл пока не соглашается. И Джон Хьюстон тоже. И потом я все равно должна сняться еще в одном фильме киностудии “Фокс”. Это записано в том чертовом контракте, который Милтон составил для меня в пятьдесят пятом году. Бедняга Милтон. Лучше бы уж занимался своей фотографией.
Должно быть, она поняла по моему лицу, что я считаю эти нападки несправедливыми.
– О, я не виню Милтона, – быстро добавила она. – Мне его так не хватает, правда. Но каждый раз, когда я думаю об этом контракте, я готова свернуть ему шею.
На мой взгляд, бесчестно было сваливать на Милтона всю вину за последний контракт, который Мэрилин заключила с компанией “XX век – Фокс”. В течение многих лет, что Мэрилин работала на эту кинокомпанию, в ее контракт постоянно вносились какие‑то поправки, изменения, дополнения, то он вообще полностью пересматривался – разобраться в нем было нелегко. Контракт управлял ее жизнью: в нем указывалось, в скольких картинах она должна сняться, каких режиссеров ей может предложить компания, и даже сколько времени она имеет право проводить на Восточном побережье. Адвокаты Мэрилин вносили многочисленные изменения в контракт, так что от первоначального текста почти ничего не осталось, но она по‑прежнему была недовольна.