Джек открыл для нее бутылку шампанского. Она скинула туфли и плюхнулась на большой белый диван рядом с ним.
Здесь, в помещении, избавившись от посторонних глаз, Джек позволил себе расслабиться, и она сразу увидела, что у него более усталый и раздраженный вид, чем ей казалось раньше. Он со вздохом снял туфли и закинул ноги на диван. Она притулилась рядом и стала расстегивать на нем рубашку.
– Что, сильно устаете, господин президент? – спросила она, протискивая свои руки ему под спину.
– Да уж.
– Так вы ведь сами этого хотели.
– Сейчас у меня совсем иное желание.
– Я считаю, что каждый должен получать то, что хочет, – прошептала она, нежно укусив его за ухо.
Она повернулась, и он расстегнул ей молнию на платье.
Она легла на него, прислушиваясь к слабому, освежающему жужжанию кондиционеров. Поначалу ей казалось, что она не сможет возбудиться, хотя, когда Джек прикоснулся к ней возле бассейна, ее тело с радостью отозвалось на его ласку, но во всей обстановке, окружавшей ее, было нечто такое, что она загорелась желанием помимо своей воли. Джек был одет, а она оставалась в одном бюстгальтере; они находились в тайном домике, охраняемые вооруженными агентами, которые патрулировали территорию их убежища, переговариваясь по рациям; она лежит с президентом Соединенных Штатов, которого агенты службы безопасности называли Уланом, а ее, самую красивую блондинку в стране, – Соломенной Головой; и, что самое главное, близость Джека – это единственное, что еще придавало смысл ее жизни. Все остальные чувства притупились – когда Джека не было рядом, она испытывала панический страх. Никогда еще Мэрилин так остро не осознавала, как сильно любит его. Это возбуждало ее, но и пугало.
Они оба быстро достигли оргазма, но она продолжала лежать на нем, забыв о времени, прижимаясь губами к его губам, дыша с ним в унисон и пытаясь определить, спит он или нет. Ей хотелось убавить мощность кондиционеров, потому что она замерзла, и ее тело покрылось мурашками.
– Это самое лучшее из всего, что произошло со мной за целый день, – произнес Джек.
– Со мной тоже. Знаешь, я возвращаюсь в Калифорнию.
– Я буду приезжать туда. Часто.
– Это хорошо, дорогой. Я должна работать. Нечего просиживать в Нью‑Йорке задницу, это ни к чему хорошему не приведет.
– Задница у тебя замечательная. – Джек посмотрел на часы – это были те самые часы, которые она когда‑то давно подарила ему. – О Боже! – воскликнул он. – Мне уже пора. – Он вскочил на ноги, морщась от боли, застегнул брюки, сунул ноги в туфли и уже был готов идти. Она все еще лежала распростертая на диване, голая, волосы на голове растрепались и напоминали птичье гнездо, косметика на лице размазалась.
– Мне нужно несколько минут, чтобы привести себя в порядок, – сказала она.
– Да, конечно, – отозвался он. Она прошла в ближайшую ванную, в которой какая‑то заботливая душа, зная предназначение дома, приготовила всевозможную косметику и духи, и стала приводить в порядок лицо. Как всегда возбужденный после секса, в ванную вошел Джек и присел на биде. В руках он держал бутылку содовой.
– Ты думаешь, в Лос‑Анджелесе у тебя будет все хорошо? – спросил он.
– Надеюсь, любимый. Я же еду туда не в первый раз. А что?
– Трудно возвращаться к прежней жизни. Где ты остановишься?
Она пожала плечами.
– Сначала в “Беверли‑Хиллз”. Потом не знаю. Может, сниму себе что‑нибудь, пока не куплю дом.
– Если тебе что‑нибудь нужно, я могу позвонить Фрэнку или Питеру.
– Да все будет нормально. – Она была в этом уверена. Живя в Нью‑Йорке, она очень часто виделась с Джеком – можно сказать, она даже успела привыкнуть к этому. Президент ночевал в “Карлайле” гораздо чаще, чем кто‑либо мог предположить, и это наверняка было зафиксировано в дневнике бедняги Тимми Хана.
В Лос‑Анджелесе у нее уже не будет такой возможности – не может быть, – и она думала об этом с ужасом. Прошло пять лет с тех пор, как по настоянию Милтона Грина она уехала из Калифорнии, и тогда она думала, что уезжает навсегда. Она переехала в Нью‑Йорк, чтобы начать там новую жизнь, стать серьезной актрисой, выйти замуж за самого популярного драматурга Америки – в общем, стать личностью, заставить всех забыть, что она просто голливудская “белокурая красотка”. Теперь она возвращается – без мужа, без работы, скованная все тем же контрактом, который она пыталась расторгнуть, когда впервые познакомилась с Милтоном. Казалось, с тех пор прошла целая жизнь.
Она взглянула на свое лицо в зеркале, затем повернулась к Джеку – в уголках глаз у нее сияли капли слез – и заплакала:
– Ох, Джек, я так боюсь.
Он поднялся, поставил бутылку с содовой, обнял ее и крепко прижал к себе. Понемногу она успокоилась, только тогда он выпустил ее из своих объятий и произнес тихим и нежным голосом, но отчетливо и серьезно:
– Никогда ничего не бойся.
И все же страх с новой силой охватил ее, уже в самолете, по пути в Лос‑Анджелес.
Пять лет, говорила она себе, это большой срок. В глазах всего мира она по‑прежнему оставалась блондинкой номер один, но ее имя в титрах кинофильмов уже не обеспечивало огромных кассовых сборов, а истории о ее опозданиях на съемки и личных проблемах отпугивали режиссеров и продюсеров. Это бы еще можно было пережить, но вот сознание того, что она возвращается в родной город, как побитая собака, приводило ее в отчаяние.
Эта мысль не давала ей покоя. Она поселилась в бунгало отеля “Беверли‑Хиллз”, в том самом, где начинался ее роман с Ивом и закончилась супружеская жизнь с Артуром, но через неделю переехала в дом Фрэнка Синатры – его в это время не было в городе – и стала подыскивать себе жилье. Она узнала, что ее прежняя квартира в доме на углу Доэни‑стрит и Синтия‑стрит пустовала.
Она перевезла туда свой чемодан и, даже не удосужившись как следует распаковать вещи, забегала по врачам. Она регулярно посещала доктора Ральфа Гринсона, своего психиатра, доктора Хаймана Энгельберга, терапевта, а также еще нескольких врачей, о которых не стала говорить Гринсону.
Постепенно вся ее жизнь снова сосредоточилась вокруг одной‑единственной цели – добыть необходимые рецепты. Днем она просиживала в кабинетах врачей, а вечерами бродила в поисках освещенных неоновым светом круглосуточных аптек, где ее не знали. К своему ужасу, она обнаружила, что таблетки перестают действовать на ее организм, поэтому дозы приходилось постоянно увеличивать. Она употребляла лекарства в таких количествах, что, узнай об этом доктор Гринсон или доктор Крис, они немедленно забили бы тревогу.
Вскоре ее затянуло в местную “банду”. Ее “лучшими друзьями” стали Фрэнк, Питер Лофорд, Сэмми Дэйвис‑младший и Дин Мартин. Она “примазалась” к ним, участвовала в их пьяных пирушках, помогала им выбирать девочек, весело чокалась с ними, хохоча над непристойными шутками, шумно веселясь, восставая против всех законов киностудий и кодексов поведения кинозвезд.
Ей казалось, она искренне любит их всех – Дино, Сэмми, Фрэнки, Питера, – она считала их своими друзьями и поклонниками, а они уважали ее, поскольку были посвящены в ее тайну, знали о ее связи с “Прези”, как она теперь называла Джека. Однако ночи она по‑прежнему проводила без сна и в одиночестве, все в той же квартире, из которой она когда‑то уехала, чтобы завоевать весь мир.
Фрэнк подарил ей маленького песика, потому что каждый раз, подвыпив немного, она начинала плакать, вспоминая бедняжку Хьюго – собаку, которая осталась в Коннектикуте у Артура. Песик был маленький, пушистый, беленький – с такими собачонками гуляют проститутки в Майами; он сразу привязался к ней всей душой. В качестве шутки, которая была понятна только ей и Фрэнку, она дала песику имя Мафия, сокращенно Мэф, хотя все стали звать собачку Моф, потому что это рифмовалось со словом “mop”[18]. Песик и впрямь был похож на копну волос.
Не менее одного раза в день она звонила Джеку по специальному номеру, который он ей дал. Ей не всегда удавалось дозвониться до него, но это было вполне объяснимо, да она и не надеялась постоянно заставать его на месте. Когда ей все же удавалось дозвониться до него, он, как правило, мог уделить ей всего минуту, но иногда они говорили подолгу.
Порой они беседовали по нескольку часов, в другой же раз ее звонок заставал его во время совещания. Тогда он говорил приглушенным шепотом, делая вид, что ему звонят из Пентагона. А однажды ее неправильно соединили; ей ответила Джеки и сразу же положила трубку.
И все же, несмотря ни на что, эти разговоры с Джеком придавали ей силы, и в те дни, когда ей удавалось поговорить с ним, она лучше спала и пила меньше таблеток. Иногда, разговаривая с ним ночью, она начинала возбуждать себя, и под воздействием его голоса, таблеток и выпитого вина ее тело и мозг погружались в ленивое, чувственное, сладкое состояние полудремы.
Ее подавленность объяснялась не только тоской по Джеку, хотя и этого было достаточно, чтобы прийти в отчаяние. Киностудия никак не могла предложить работу своей самой прославленной актрисе. Она ненавидела Занука, это верно, но, во всяком случае, он за это время уже наверняка обеспечил бы ей один или два фильма. Новая администрация состояла из крохоборов с чисто бухгалтерским мышлением. Студия была на грани банкротства, а они все урезали расходы и от Мэрилин шарахались, как от тифозной!
Как‑то на вечеринке у Фрэнка она встретила Эрона Дайамонда, знаменитого менеджера.
– Как дела, девушка? – прокричал он, подходя к ней.
– Превосходно, Эрон, – ответила она, наклоняясь, чтобы поцеловать его в лысую макушку. Его гладкая голова была похожа на изваяние – символ удачи и везения, так сказать, отполированный Будда.
– Тогда почему у тебя вид, как у облезлой кошки?
Она не обиделась на него. Дайамонд не церемонился в выражениях, но сердце у него было доброе – такое сочетание возможно только в мире кино.
– По‑моему, я выгляжу неплохо, Эрон, – возразила она.
– Не‑а. Ты не способна выглядеть плохо, тебе это недоступно, но вид у тебя несчастный. Как дела на любовном фронте?
– На любовном фронте comme ci comme ça. – Она махнула рукой.
– Как работа?
– Скорее comme ci, чем comme çа, я бы так сказала.
– Эти подонки из твоей студии говорят, будто ты уже не та, что прежде. Тебе это известно, не так ли? Кажется, они скорее разорятся к чертям собачьим со своей “Клеопатрой”, чем дадут тебе возможность работать.
– Они предлагали мне кое‑что… Но мне не понравилось.
– Bubkis, так? Они надеются, что ты отклонишь все их предложения, чтобы потом подать на тебя в суд за нарушение контракта. Слушай, у меня есть сценарий, по мотивам старого фильма “Моя любимая жена”; там снимались Айрин Дан и Кэри Грант. По‑моему, Дино хочет сыграть в фильме по этому сценарию. Он будет называться “Что‑то должно произойти”. Сценарий потрясающий – хорошая, умная комедия, как раз для тебя. Давай я поговорю с ними.
– Гм. – Ее привлекала идея работать с кем‑нибудь из тех, кто ей нравился, например с Дином Мартином. Дино, она была уверена, защитит ее перед администрацией студии, если у нее возникнут какие‑нибудь сложности. – Я посмотрю сценарий, Эрон, – сказала она. – Пришли мне его.
– Значит, договорились. Завтра же получишь. – Дайамонд похлопал ее по мягкому месту и исчез в толпе, как будто его и не было вовсе, но на следующее утро сценарий лежал у нее дома.
Прочитав его, она согласилась, что, возможно, это как раз то, что ей нужно. Это была история о женщине, которую семь лет считали умершей, но она возвращается из небытия и узнает, что ее муж женился на другой. Диалог был написан интересно, остроумно, но не вычурно – как раз такой стиль ей и нравился. Ее роль была окрашена некоторыми элементами комизма, и она знала, что сумеет достойно изобразить это на экране.
Ее жизнь наконец‑то стала налаживаться.
Но тяжелая болезнь подкосила ее.
Как только я узнал, что Мэрилин находится в одной из больниц Нью‑Йорка, я немедленно поехал к ней. На этот раз ее удалось поместить в больницу без лишней огласки. Когда я приехал, она отдыхала в уютной палате и вид у нее был спокойный, хотя она казалась худой, как Одри Хепберн.
Здоровье Мэрилин пошатнулось. Тяжелые болезни обрушивались на нее одна за одной. Сначала врачи в Лос‑Анджелесе в срочном порядке положили ее в больницу “Ливанские кедры”, где ей сделали операцию на поджелудочной железе. После этого она улетела в Нью‑Йорк, – очевидно, чтобы повидаться с Джеком, – но там у нее возникли боли в желчном пузыре, и ей срочно пришлось делать еще одну операцию.
Увидев Мэрилин в больнице, я впервые заметил, что у нее очень тонкая кость.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я, целуя ее.
– Нормально. Правда, врач очень милый. Он обещал, что шва почти не будет заметно, и выполнил свое обещание.
– И что, не болит?
– Почти нет. Когда я лежала в “Кедрах”, там лечилась и старая знакомая посла, Марьон Дэйвис. У нее рак. Она позвонила мне и сказала: “Похоже, что мы, блондинки, разваливаемся на ходу”. Я с ней согласна.
– Я не сказал бы, что ты разваливаешься на ходу.
– О, ты готов сказать все, что угодно, лишь бы не расстраивать меня, – отозвалась она, и в данном случае это был не комплимент.
– Мне сказали, что вся киностудия в панике.
– Ну их всех к черту, – ответила Мэрилин милым голоском маленькой девочки. – Что я могу поделать, если у меня отказали поджелудочная железа и желчный пузырь.
– Это ужасно.
Мэрилин пожала плечами.
– Самое ужасное, что я ведь ехала повидаться с Прези. Каково, а? Отменить встречу с президентом Соединенных Штатов Америки! Он, правда, не обиделся. Прислал мне овчину, чтобы я подкладывала себе под спину, когда лежу в кровати. Эту овчину он подкладывал себе после операции на позвоночнике. Он сказал, что это ему очень помогло. А я ответила, что повезло овце, потому что на ней спал Джек Кеннеди!
Мэрилин рассмеялась. Настроение у нее было неплохое, если учесть, что меньше чем за месяц она перенесла две серьезные операции.
Не желая расстраивать ее, я умолчал о том, что владельцы всех крупных киностудий получали злобные анонимные письма, авторы которых грозились предать широкой огласке связь Мэрилин с Кеннеди, а также другие факты, и тогда доброе имя братьев Кеннеди будет навсегда опорочено, а “его шлюхе” придется распрощаться с кинематографом. Директор одной из киностудий показал мне эти письма, и тогда я понял, почему администрация компании “XX век – Фокс” никак не решится предоставить Мэрилин работу, – они боялись скандала.
ФБР пыталось выявить авторов анонимных писем. Дело это было тонкое, так что Гувер и Бобби на некоторое время позабыли о своей вражде и теперь действовали сообща. У меня сложилось впечатление, что эти письма состряпаны человеком, который хорошо знает Голливуд и ненавидит семейство Кеннеди и Мэрилин и с помощью анонимок надеется уничтожить и их, и ее. Я чувствовал, что над Мэрилин сгущаются зловещие тени – предвестники опасности и несчастья, – и дал себе слово, что отныне буду приглядывать за ней.
Я попрощался и, уже надевая в коридоре пальто, услышал, как она взяла телефон и, набрав номер, произнесла в трубку:
– Джек, это я, Мэрилин. – Она говорила достаточно громко, и я без труда разобрал ее слова, хотя дверь была закрыта.
“Интересно, – думал я, выходя из больницы, – как долго Джек будет позволять Мэрилин звонить ему каждый день и что она предпримет, когда он все же решится прекратить эту связь?”
Она возвращалась в Лос‑Анджелес. Все чувства ее были притуплены. Во время второй операции она едва не умерла под наркозом, потому что не сказала анестезиологу, какие лекарства и в каких дозах приняла до операции. И даже теперь, спустя несколько недель, у нее все еще кружилась голова и тряслись руки, так что она с трудом застегивала пуговицы на одежде. Физической боли она почти не ощущала, да ее это и не беспокоило. Но и душевная боль просачивалась в ее сознание как‑то приглушенно и рассеянно – так в тихий безветренный день слух улавливает где‑то в отдалении звуки фортепиано.
В Нью‑Йорке она встретилась с доктором Крис, и, хотя ее мозг был затуманен от длительного употребления сильнодействующих лекарственных средств, она все же заметила тревогу на лице психотерапевта. Встревоженность доктора Крис проявилась еще отчетливее, когда Мэрилин стала рассказывать о том, что за последние несколько месяцев она переспала со многими мужчинами и при этом н разу не испытала наслаждения.
Ей нужен был только Джек, но, поскольку они виделись крайне редко, она пыталась найти утешение в объятиях других мужчин. Лучше так, говорила она врачу, чем проводить ночь в одиночестве, но доктор Крис не согласилась с ней и была права: чем чаще ее пациентка меняла партнеров, тем сильнее она ощущала свою никчемность и поэтому не могла избавиться от депрессии.
Доктор Крис согласилась позвонить в Лос‑Анджелес доктору Гринсону, чтобы поделиться своей тревогой, но Гринсон дал ей понять, что она просто паникерша. Ему удалось успокоить доктора Крис (которая считала себя лично ответственной за Мэрилин) и убедить ее, что возвращение в Лос‑Анджелес не повредит Мэрилин. Доктор Гринсон пообещал Марианне, что будет опекать Мэрилин лучше, чем мать родная, и добавил, что беспокоиться не о чем.
Мэрилин не терпелось поскорее добраться до доктора Гринсона, доверить ему свою жизнь, позволить ему контролировать каждый свой шаг (во всем, что не касалось таблеток). Она просто была больше не в силах заботиться о себе, самостоятельно решать свои проблемы, чего добивалась от нее доктор Крис. Она сейчас не способна принимать трудные решения, твердила она себе, а доктор Гринсон этого как раз и не требовал. Единственное, что ее угнетало, когда она летела в самолете в Лос‑Анджелес, – это то, что все стюардессы казались ей моложе, чем она сама.
Она зашла в магазинчик “Швабе”, чтобы выкупить по рецепту лекарства, – здесь она когда‑то часто бывала с другими подающими надежды молодыми парнями и девушками. В ожидании, пока ей вынесут лекарства, она стала рассматривать поздравительные открытки. Выбрав одну открытку, на которой был изображен хмурый кролик с букетом цветов в лапах, она попросила ручку у кассирши и написала крупными буквами:
Дорогой господин Президент,
Розы красные, а я хандрю.
Этот кролик расскажет про тоску мою!
Очень скучаю по вас. Люблю.
Мэрилин
Она поцеловала открытку; под ее именем остался яркий след от губной помады. Затем запечатала послание, написала адрес Джека в Белом доме и на обратной стороне конверта нацарапала: “SWAK”[19].
У нее уже вошло в привычку посылать Джеку маленькие подарки и записки. Она послала ему пару тонких шерстяных носков цвета изумруда, приложив к подарку записку, в которой писала, что эти носки будут согревать его, когда ее нет в постели с ним. В другой раз она отправила ему фланелевую ночную рубашку с посланием примерно такого же содержания, а потом – годовую подписку на журнал “Плейбой” (подарок от нее) и еще много разных вещичек интимного характера.
Отослав ему подарок в первый раз, она просто хотела пошутить, но потом это стало для нее потребностью и, иногда задумываясь над этим, она понимала что, возможно, Джек отнюдь не находит эту затею забавной, но она уже не могла остановиться. После разрыва с Артуром ее чувства по отношению к Джеку изменились. Мэрилин всегда любила его, и тем не менее могла удерживать эту любовь где‑то на заднем плане своей жизни, скрывать ее в глубине души, не позволять ей выплескиваться наружу – тогда ее любовь была как начинка в торте. Но потом, помимо ее воли, чувства стали разгораться все сильнее и сильнее; казалось, отношения с Джеком заполняют все ее существование, а он в это время начал отдаляться от нее. Она со страхом думала о том, что теряет его…
Она вернулась в свою квартиру на Доэни‑стрит, поприветствовала Мэфа – единственное живое существо, которому, как ей казалось, она была нужна и которое искренне радовалось ее возвращению, – потом позвонила доктору Гринсону и спросила, примет ли он ее. И разумеется, он согласился.
Секретарша, которую Мэрилин наняла на время, в ее отсутствие аккуратно складывала почту на обеденном столе, а временно работавшая у нее экономка содержала квартиру в относительной чистоте, хотя с Мэфом иногда случались “недоразумения”, – никто ведь не занимался воспитанием бедного песика.
Мэрилин озадаченно оглядела свои апартаменты, как будто здесь жил кто‑то другой, а не она сама. Она и пальцем не пошевельнула, чтобы придать комнатам домашний уют, но поскольку она жила здесь еще до того, как решилась на разрыв с компанией “XX век – Фокс” и вышла замуж за Артура, то ей казалось, что вся ее жизнь в последующие годы просто приснилась ей и она вообще отсюда не уезжала…
Она разделась, открыла бутылку шампанского и запила им несколько таблеток, которые приобрела в магазине “Швабе”. Расхаживая по квартире обнаженной, она время от времени ловила в зеркале отражение своего голого тела; каждый раз ей казалось, что перед ней привидение, и только ярко‑красный шрам служил подтверждением тому, что это тело принадлежит живому человеку. Она позвонила в службу, отвечавшую на телефонные звонки в ее отсутствие, но ей сказали, что никто не звонил, и от этого она еще сильнее ощутила свою призрачность – как такое может быть, что все позабыли о самой знаменитой и самой сексуальной актрисе Голливуда! Потом она припомнила, что дала указание секретарше периодически менять номер ее домашнего телефона, потому что ей надоедали звонками всякие идиоты – люди, которым она давала свой номер телефона, сообщали его своим знакомым, и в конечном итоге его узнавали какие‑нибудь кретины‑поклонники… Меняя номер, она лишала многих нужных ей людей возможности дозвониться до нее, а часто и сама не могла вспомнить свой телефон…
Она вошла в спальню. Над ее кроватью висели два плаката с фотографиями Джека, которые были выпущены во время избирательной кампании. Джек смотрел на нее сверху вниз своим твердым, мужественным взглядом; этот взгляд помогал ему завоевывать голоса избирателей. Мэрилин послала ему воздушный поцелуй, чувствуя легкое головокружение от долгого перелета, шампанского и таблеток; кроме того, она много часов ничего не ела. Затем она надела брюки и свитер. Ей нужно было принять ванну, но возиться не хотелось, поэтому она просто наложила на лицо макияж, обвязала шарфом волосы и, взяв ключи от машины, пошла в гараж. Сев в свой “кадиллак”, она вырулила на улицу.
В кабинет доктора Гринсона можно было войти через черный ход – обычно им пользовались пациенты из числа знаменитостей, не желавшие, чтобы их видели посторонние. Гринсон не принадлежал к ярым приверженцам учения Фрейда, которые настаивали, чтобы их пациенты принимали сеансы лежа на кушетке, но Мэрилин это нравилось, так как в лежачем положении она чувствовала, что может разговаривать свободнее. Все свои самые разумные речи она почему‑то всегда произносила, лежа на подушке.
Доктор Гринсон опустил жалюзи, и его изысканно обставленный кабинет погрузился в полумрак. Он сел в кожаное вращающееся кресло; его красивое лицо дышало томным удовлетворением, словно он только что вкусил наслаждений с женщиной.
– Так как у нас дела? – спросил он.
– Нормально.
– Вот как?
– Ну, вообще‑то не совсем.
– Послеоперационный период никогда не бывает легким. Вы перенесли серьезную операцию. Вернее, две операции. Не надо ждать от своего организма чуда.
– Вообще‑то, я чувствую себя хорошо. Ну, то есть после операции и так далее.
– А как с работой?
– Вот это как раз меня и угнетает. Наверное, я буду сниматься с Дином Мартином в той картине, если “Фокс” когда‑нибудь включит ее в график. Ставить фильм должен Джордж Кьюкор.
– Да, знаю. И сценарий читал. По‑моему, эта роль как раз для вас. Я на полях написал кое‑какие свои пожелания – по поводу диалогов и тому подобное.
Доктор Гринсон, как и все в Голливуде, воображал себя сценаристом.
– Я чувствую себя какой‑то потерянной, – пожаловалась Мэрилин. – Меня словно несет по течению.
– И все время появляются новые мужчины?
– И это тоже. Видите ли, я не понимаю, ради чего я все это делаю. Новый мужчина. Очередной фильм. Еще одна таблетка. К чему все это?
– Вам надо научиться любить жизнь ради самой жизни. Вы должны разработать для себя план, поставить какую‑нибудь цель, причем не обязательно связывать это со съемками фильма. Может быть, вам стоит подыскать себе дом… Это конструктивный ход, жизнеутверждающий… Я знаю одного хорошего агента по продаже недвижимости. Попрошу, чтобы он позвонил вам. Я знаком с одной женщиной, которая будет для вас прекрасной экономкой. Именно такая женщина вам и нужна, вы будете от нее в восторге… А что у нас с личной жизнью? Есть новости на этом фронте?
Она терпеть не могла фразу “личная жизнь”, но сейчас никак не выразила своего отношения. Когда доктор Грин‑сон говорил о сексе, он употреблял выражение “моменты интимной близости” – во всяком случае, она думала, что он имеет в виду именно это. Но Гринсон как‑то объяснил ей, что “моменты интимной близости” не обязательно связаны с сексом. Для нее это было новостью, а ее знакомые мужчины, наверное, удивились бы еще больше, если бы услышали такое объяснение.
– Ну, из‑за операции и прочего ничего особенного… Меня по‑прежнему тревожат те же сны…
Гринсон подался вперед, глаза заблестели. Сны его интересовали больше всего.
– Мне все время снится, что я собираюсь выйти замуж за Джека Кеннеди, – сказала она.
Он кивнул, как будто это был вполне обычный сон.
– Это даже не то чтобы сон …
– Да?
– Это как бы происходит в моем сознании, мне и впрямь кажется, что это должно произойти?
– Ничего страшного, – успокоил ее доктор Гринсон. – Грезы – это предохранительный клапан нашего подсознания. – Он улыбнулся, словно только что придумал удачную фразу, которую еще не раз сможет использовать в своей работе.
– Вы думаете? – сказала она и, немного помолчав, добавила: – Но, видите ли, дело в том – я не уверена, что это просто грезы…
Она сидела рядом с Питером Лофордом в ресторане “Чейзенс”. На ней было ее лучшее черное платье на бретельках, и она не испытывала абсолютно никакой боли. Во главе стола сидел Фрэнк, Сэмми – по другую сторону от нее, за ним – Дино и еще много других членов “банды”.
Сначала все они были на вечеринке в доме Фрэнка, где, как ей казалось, они вели себя не очень хорошо, – хотя, к счастью, подробностей она уже не помнила. Потом они пришли сюда, так как Дино заявил, что проголодался. После они отправятся в Голливуд на какое‑то представление – Сэмми уверяет, что они должны обязательно посмотреть его. Оттуда, наверное, опять вернутся в дом Фрэнка, будут играть в покер и пить, а может, поедут к Питеру в Малибу…
Время от времени лицо Питера расплывалось у нее перед глазами, что было крайне странно, и она решила, что это от таблеток, которые Лофорд дал ей, чтобы “излечить ее от хандры”. Она и Питер украдкой выкурили пару сигарет с марихуаной – украдкой, потому что Синатра, несмотря на свою репутацию любителя шумных забав, не желал, чтобы у него в доме употребляли наркотики. Кроме того, она выпила много шампанского на пустой желудок, и теперь у нее было такое чувство, словно она плывет по воздуху, как аэростат, патрулирующий воды Тихого океана; такие аэростаты иногда появлялись недалеко от берега…
Сначала Лофорд кидался во всех хлебными шариками, только Фрэнка не трогал, потому что тот не понимал подобных шуток. Но теперь он успокоился, или, может, у него просто кончились шарики. Лофорд сидел, прислонившись к ней, и обменивался непристойными оскорблениями с Сэмми, а она сидела между ними и хихикала.
– Иди ты в жопу, парень, – беззлобно сказал Сэмми. – Ты вообще знаешь, с кем говоришь?
– С крючком, – дружелюбно отозвался Лофорд. – С одноглазым негром, который сношается с белыми бабами.
Сэмми Дейвис‑младший медленно и с достоинством покачал головой.
– Ну нет, парень, – возразил он. – Ты разговариваешь с евреем! Я принял другую веру, ты что, забыл? Ты должен относиться ко мне с уважением, я – представитель богоизбранного народа.
– Странно, ты совсем не похож на еврея.
– Твое счастье, развратный англичанишка, что внешность – это не самое главное… Когда мы последний раз виделись с Джеком, – Дейвис приподнял бокал, словно произносил тост, – с твоим многоуважаемым шурином‑президентом, я сказал ему, что, если он захочет направить в Израиль нового посла, я к его услугам.
– А что ответил Джек?
– Он сказал, что подумает. И спросил, делали ли мне обрезание и больно ли это.
– Я СОБИРАЮСЬ ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ДЖЕКА, – уверенно и громко произнесла Мэрилин; обычно она разговаривала более тихим голосом.
Лофорд широко раскрыл глаза.
– Простите, не понял?
Она подумала, что он просто не расслышал ее слов из‑за шума.
– Я собираюсь выйти замуж за Джека Кеннеди! – прокричала она. – Я стану первой леди, вместо Джеки.