Хоффа пожал плечами. Публика в “Колизеуме” Лос‑Анджелеса бушевала. Перед стоявшим на возвышении Кеннеди простиралось бесконечное море людей, которые аплодировали и кричали; задние ряды напирали, пытаясь пробиться ближе к трибуне. Людей было так много, и радовались они так бурно, что казалось, и сам Кеннеди охвачен возбуждением толпы.
– К черту Гавану, – рявкнул Хоффа. – У меня там нет интересов.
Камера на долю секунды задержалась на Мэрилин Монро, которая подпрыгивала и кричала, словно в ее обязанности входило подбадривать публику. Рядом с ней в смущении стоял Дэйвид Леман. Камеру сразу же отвели, так что Палермо засомневался, была ли это Мэрилин Монро.
– Но ведь ты же с нами заодно, Джимми, – мягко напомнил он Хоффе.
– Разумеется.
– Значит, наши заботы – твои заботы. Мы заинтересованы в Гаване, значит, и тебя это должно волновать, верно?
Хоффа сердито посмотрел на него.
– У вас, ребята, есть Лас‑Вегас, и это благодаря мне. Зачем вам еще и Гавана?
– Лас‑Вегас находится далеко на западе, Джимми. Туда долго добираться. А Гавана всего в девяноста милях от Ки‑Уэст. Полчаса лету из Майами и три часа из Нью‑Йорка. Может, нарисовать тебе карту?
– Не строй из себя умника, черт побери. Я представляю.
Палермо обнажил в улыбке белые ровные зубы. В глубине души он надеялся, что доживет до того дня, когда с Хоффой будет покончено, а он не сомневался, что когда‑нибудь это случится.
Палермо терпеть не мог грубость и невоспитанность и презирал Хоффу, но мистер Б., как всегда, дал четкие указания. “Пообещай Хоффе все, что он потребует”, – сказал он. Потеряв игорные дома на Кубе, которые приносили баснословные прибыли, преступные организации Восточного побережья вынуждены были идти с протянутой рукой к чикагской мафии, чтобы получить разрешение работать в Лас‑Вегасе, а это означало, что нужно строить новые казино. Следовательно, придется занимать деньги в Пенсионном фонде профсоюза водителей Центральных штатов, и, разумеется, без Хоффы тут не обойтись.
|
|
Все очень просто, хотя, похоже, правоохранительные органы не понимали механизма этой связи. Преступные организации не имели возможности получать кредиты в банках, или продавать свои акции на Уолл‑стрит, или использовать для постройки казино сотни миллионов долларов в мелких обтрепанных купюрах! Преступники, имеющие судимость, не могут возглавлять компании и даже занимать в них ответственные посты, не могут обращаться за займами или выпускать акции своих компаний. Поэтому им нужно найти такую организацию, которая служила бы вывеской и могла бы предоставлять крупные ссуды, не требуя никаких объяснений. Хоффа мог обеспечить и то и другое, и в качестве компенсации за услуги эти организации помогали ему укреплять его позиции в профсоюзе водителей.
Палермо был заинтересован только в том, чтобы законодательные власти штата Нью‑Джерси поскорее узаконили игровой бизнес. Как только в Атлантик‑Сити легально заработают казино, преступные кланы Восточного побережья смогут расправиться с Хоффой и наконец‑то отомстить Момо Джанкане и чикагской мафии. А если свергнут Кастро, тогда все эти приятные события произойдут еще раньше.
Палермо с удовольствием представлял себе, как все это будет: вот Хоффа корчится на заднем сиденье машины с гарротой на шее, хватая воздух своими тонкими губами, словно рыба, пронзенная острогой, и его маленькие блестящие глазки вылезают из орбит… Но сейчас эта картина была некстати. В данный момент Хоффа был нужен.
|
|
Палермо примирительно развел руками.
– Я знаю, что ты все понимаешь, Джимми. Ты умный парень. Я же об этом и говорю.
– Лучше попытайся объяснить мне то, что я не понимаю. Например, почему это меня засыпали повестками, а вы живете как ни в чем не бывало.
Палермо понимал, что жалобы Хоффы в какой‑то степени небезосновательны. Но, с другой стороны, большей частью он сам виноват в своих неприятностях. Хоффа легко терял самообладание, не умея сдерживать свое недовольство, и постоянно создавал для себя большие трудности.
– Джимми, – успокаивающе заговорил Палермо, – если ты имеешь в виду случай с судом присяжных в Теннесси, что я могу тебе на это ответить?.. Давление на присяжных – дело серьезное, ты и сам это знаешь.
– Да на них сплошь и рядом оказывают давление, черт побери.
– Правильно, только не надо попадаться!
– Я отобьюсь от этих чертовых обвинений и без вашей помощи. Если твои люди считают, что можно безнаказанно бросить Хоффу на произвол судьбы, они глубоко заблуждаются.
– Они так не считают, Джимми. Они тебя очень уважают.
– Плевать мне на их уважение. У меня неприятности, и мне нужна их помощь. Ты передай своим ребятам: если я пойду ко дну, они потонут вместе со мной. Если мне нужно кого‑то наказать, они обязаны наказать его, кто бы это ни был, пусть даже сам Эдгар Гувер. Мы так договаривались.
|
|
– Они это понимают. – Так оно и было на самом деле, и мысль об этом приводила их в ужас. Даже мистер Б. был не на шутку обеспокоен и считал, что следовало бы убить самого Джанкану за то, что он от имени комитета дал такое обещание Хоффе. Теперь, разумеется, они не имели права отступаться от своих обещаний – законы чести не позволяли им нарушить свои обязательства.
– Будем надеяться, что они понимают. – Хоффа посмотрел на часы. – Пойдем ужинать, – сказал он.
Он встал, подошел к телевизору и выключил его, при этом с такой силой крутанул ручку своими словно обрубленными на концах пальцами, что отломил ее. Он через всю комнату швырнул ручку в корзину для бумаг, стоявшую возле его стола.
– К черту Джека Кеннеди, – прорычал он. – Вместе с его братцем. Раз они хотят обойтись с Хоффой по‑плохому, я покажу им, что значит “по‑плохому”.
Он открыл дверь. Палермо не увидел никого из телохранителей Хоффы, словно тот хотел доказать всему миру, что ничего не боится.
“Очень похоже на Хоффу, – подумал Палермо. – Так поступают только глупцы. Нельзя быть таким самонадеянным. Человек, который не испытывает страха, опасен. Он может накликать беду и на себя, и на других”.
Вскоре после того как Мэрилин вернулась из Лос‑Анджелеса в Рино, съемочная площадка фильма “Неприкаянные” превратилась в бесплатный цирк для многочисленных зевак.
Народ валил в Рино со всех концов страны. Люди хотели увидеть, как снимается фильм, но в первую очередь они желали убедиться, что она разводится с Артуром, а также посмотреть, как работает Монти Клифт. Все это было крайне любопытно, а еще можно было понаблюдать, как борется со своим раздражением Кларк Гейбл, вынужденный находиться в компании людей, которых он считал недисциплинированными выскочками. На съемках постоянно торчали журналисты и фотокорреспонденты – она впервые снималась в фильме, который привлекал такое внимание прессы. В Рино приезжали также Фрэнк Синатра, Клиффорд Одетс, Мариетта Три, Дэйвид Леман и Эрон Дайамонд – все они были привлечены слухами, что здесь происходит нечто из ряда вон выходящее.
Тон всей работе над фильмом был задан в первый же день съемок. По случаю начала работы был сделан групповой снимок: она сама, Гейбл, Монти, Эли Уоллах, Хьюстон и Артур. Мэрилин сидела в окружении мужчин в самом центре на вращающемся стуле, старом и расшатанном, обливаясь потом, потому что стояла сорокаградусная жара. Она была в белом открытом платье с большими красными вишнями (кроме Монти, никто не оценил ее шутки), которое она сама выбрала для роли Рослин. Гейбл и Уоллах всем своим видом выражали недовольство тем, что их оттеснили на край снимка, хотя она не понимала, на что тут можно обижаться. Рядом с ней на краешке стула примостился бедняга Монти; он был весь такой высохший, морщинистый, сгорбленный, что вполне мог бы сойти за карлика.
Тем летом над съемочной группой фильма “Неприкаянные” витало много тайн, о которых все знали, но не говорили. Одна из них касалась ее и Артура: они спали в разных комнатах и почти не общались между собой; если они и разговаривали, то лишь для того, чтобы обменяться взаимными упреками, и если до сих пор не расстались, то только потому, что нужно было закончить работу над фильмом. Еще одна всем известная тайна состояла в том, что Гейбл, хотя внешне и выглядел по‑мужски сильным и здоровым, а морщины на лице только подчеркивали его мощь и грубую мужскую красоту, на самом деле был тяжело болен. При малейшем усилии его обветренное загорелое лицо приобретало сероватый оттенок, и, когда ему казалось, что в его сторону никто не смотрит, он украдкой глотал нитроглицерин.
А Хьюстон ненавидел Монти. Как и большинство прославленных режиссеров, он любил изображать из себя всемогущего бога, а поскольку он был человек коварный, то своим поведением накалял и без того напряженную обстановку. Он давал Гейблу понять, что тот не в состоянии исполнять трюки без помощи дублеров. Он насмехался над Монти и настраивал его против Эли Уоллаха, а к самой Мэрилин относился с едва скрываемым презрением, словно она была немощным инвалидом.
Настроение Мэрилин отнюдь не улучшалось от того, что в образе Рослин Артур явно отразил свое представление о ней самой – кокетливой, импульсивной, нервной женщине, склонной к саморазрушению, все существо которой наполнено какими‑то смутными страхами и тревогами. Получилась и впрямь беспутная неврастеничка.
Артур хорошо изучил ее натуру, как только может изучить муж, и знал, как вонзить кинжал в самое сердце! Рослин была одной из тех красивых женщин, у которых нет других талантов, кроме способности привлекать к себе внимание мужчин, и которые настолько ничтожны и не уверены в себе, что ради выживания вынуждены снова и снова доказывать себе и всему миру неотразимость своих чар, даже если мужчины, которых они соблазняют, им совершенно не нравятся… Но самое отвратительное и ужасное было то, что Артур попал точно в цель: образ Рослин – это она сама. Ей незачем было мучительно вживаться в образ своей героини; достаточно было просто оставаться самой собой.
Для нее любая картина – это борьба не на жизнь, а на смерть, но никогда прежде ей не приходилось испытывать таких душераздирающих мук и отчаяния. Она злилась на Артура, с кем вынуждена была если не спать в одной постели, то все равно жить в одном номере. Она тряслась от страха перед Хьюстоном, который, будто злой чародей, способен был заглянуть в самые сокровенные уголки ее души, а потом начинал терзать ее из‑за того, что он увидел там. Она как беспомощная школьница терялась в присутствии Гейбла, которого считала идеалом мужчины чуть ли не с детских лет, а при виде Монти у нее просто сжималось сердце – его несчастья напоминали ей о ее собственных страданиях, хотя, наверное, ему было гораздо тяжелее, чем ей.
Шли недели, и она все чаще замечала на лице у Монти отсутствующее выражение. Он смотрел на всех и вся остекленелым взглядом, из последних сил пытаясь сохранить остатки разума. А Хьюстон продолжал жестоко насмехаться над ним. Монти таял на глазах, одновременно как бы лишая душевных сил и ее. Она словно летела вниз в свободном падении…
Казалось, все вокруг, за исключением Гейбла, ненавидят ее: Эли Уоллах и Артур переписали сценарий, и теперь ее героиня стала проституткой, а главная роль оказалась не у Гейбла, а у Эли; Хьюстон, как и Оливье, попытался прогнать со съемочной площадки Полу Страсберг… В конце концов она не выдержала напряжения, напилась таблеток, так что даже не могла сфокусировать взгляд, а тем более правильно произносить свои реплики, и ее отправили в Лос‑Анджелес, где оставили под надзором нового психотерапевта, доктора Ральфа Гринсона.
Она не стала возражать, выбора у нее все равно не было. Она должна была подчиниться, в противном случае киностудия закрыла бы картину, а для нее этот фильм имел огромное значение. Доктор Гринсон ей понравился сразу. Он положил ее в частную лечебницу, где постепенно ее организм приучили обходиться без больших доз нембутала. Врач убедил администрацию киностудии не закрывать фильм, а просто приостановить на некоторое время съемки.
В отличие от доктора Крис, Гринсон лечил людей, работающих в кинобизнесе, и был одним из тех “надежных” врачей, “врачей‑реалистов”, к чьей помощи прибегают режиссеры, если у актера, исполняющего главную роль, возникают серьезные проблемы, из‑за которых могут быть сорваны съемки. Работу Гринсона можно было сравнить с работой армейского хирурга, который, залатав раны солдат, при первой же возможности снова отправляет их в окопы. Через десять дней она уже вернулась в Рино, готовая продолжать съемки.
Психика Мэрилин все еще оставалась неустойчивой. Гринсон, доктор Крис – она была в Нью‑Йорке, и Мэрилин ежедневно разговаривала с ней по телефону – и Пола поддерживали ее как могли. Она во что бы то ни стало решила довести съемки до конца. А по окончании съемок она разведется с Миллером, как все и предполагают.
В начале ноября на съемочной площадке компании “Парамаунт” она снималась в заключительной сцене вместе с Гейблом. Гейбл – вернее, его герой Гэй Лэнглэнд – сидел на переднем сиденье старого автомобиля. В искусственно созданном свете луны он приблизил к ней свое лицо и сказал:
– Держи путь на ту большую звезду впереди. Дорога проходит под ней. Она приведет нас прямо домой.
До последнего момента оставаясь профессионалом, Гейбл сыграл эту сцену с первого дубля. На следующий же день Артур переехал из их бунгало отеля “Беверли‑Хиллз”, где еще совсем недавно она была счастлива с Ивом, и она в одиночестве смотрела по телевизору, как Джона Ф. Кеннеди избрали президентом Соединенных Штатов.
Часть третья «Улан»
Находясь в Хианнис‑Порте, в кругу семьи, Джек слушал результаты подсчета голосов. Из всего семейства Кеннеди только он и Джеки казались спокойными. У его сестер и невестки Этель был такой вид, словно они много дней подряд трудились не покладая рук, готовясь к приему многочисленных гостей, а теперь, когда гости вот‑вот заявятся, они нервничали, сомневаясь в успехе этого мероприятия. Посол, Бобби и Тедди весь вечер сидели на телефоне, ведя переговоры с наиболее влиятельными людьми, занимающимися подсчетом голосов, – с окружными шерифами, которые отвечали за сохранность избирательных урн и имели возможность сделать так, чтобы эти урны бесследно исчезли.
Меня тоже пригласили в Хианнис‑Порт, на тот случай, если придется утрясать какую‑нибудь серьезную проблему с прессой или телевидением, но, поскольку затруднений не возникло, я весь вечер отмечал результаты голосования в таблице, которую Этель начертила на куске упаковочного картона от рубашки. Мария же все это время, к явному неудовольствию Джеки, заигрывала с Джеком.
Джек весь вечер молчал, время от времени подсаживаясь к телевизору. Только когда показали Никсона с семьей, направлявшихся в гостиницу мимо толпы его сторонников, он произнес:
– Вид у него какой‑то непредставительный. Может, это и к лучшему, что президентом будет не он, а я.
Незадолго до полуночи Бобби, который, казалось, несколько часов подряд вел напряженные переговоры с мэром Чикаго Дэйли по поводу избирательных урн в Кук‑Каунти, подошел ко мне и мрачным взглядом уставился в мои записи.
– Преимущество не очень большое, – произнес он, – но, кажется, мы побеждаем. И почему этот сукин сын Никсон не уступит?
Джек, глядя на Бобби, покачал головой.
– С какой стати он должен уступить? – возразил он. – Я бы тоже не уступил. – Он допил бутылку пива и поднялся. – Я иду спать, – объявил он и вышел из комнаты. После он нам сказал, что спал, “как ребенок”. О том, что он стал президентом Соединенных Штатов, Джек узнал только утром, когда проснулся.
На следующий день возбуждение спало и в доме воцарилась непривычная тишина и покой. Только посол не скрывал своего ликования и уже составлял “список врагов”, куда записывал фамилии людей, которые не разделяли его взглядов и в течение многих лет были его противниками.
Джеки, хотя и не прыгала от радости, но была довольна, словно Джек наконец‑то совершил нечто заслуживающее ее одобрения. Джек держался несколько отстраненно, да и вообще никак не выражал своих чувств. Мне кажется, до его сознания начало доходить, что он стал президентом, когда вокруг особняка Кеннеди заняли посты агенты службы безопасности (особняк и прилегающую территорию вскоре стали называть “усадьбой Кеннеди”). Возможно, он испытывал невольный страх перед тем, что произошло.
– Ну, какие наши следующие действия? – спросил он Бобби перед завтраком.
Впервые у Бобби не было готового ответа. Джек пошел прогуляться по пляжу, а когда вернулся в дом завтракать – утром он всегда съедал яичницу из двух яиц, три кусочка грудинки и подрумяненный на огне ломтик хлеба, – настроение у него несколько поднялось.
– Я никак не могу поверить, что все кончилось, – сказал он мне.
– Конечно, кончилось. Ты бы видел, сколько тебе прислали телеграмм. Их уже несколько сотен, господин президент. – Первый раз я назвал его так. Наверное, со временем я привыкну называть его “господин президент”.
Он ухмыльнулся.
– Звучит, как прекрасная музыка! – Джек откинулся на спинку стула и закурил сигару. Это всегда означало, что у него хорошее настроение. В столовую спустились Джеки и остальные члены семьи Кеннеди. – Ты просмотрел телеграммы? – спросил он меня.
– Не все. – Я жестом указал на корзину для бумаг, в которой я принес телеграммы. Она была переполнена. К концу дня сюда приедут все сотрудники секретариата Кеннеди, чтобы заняться телеграммами и другими подобными вещами. Я взял первую попавшуюся телеграмму. – Поздравления от кардинала Спеллмана, – сказал я. – Он молится за тебя.
Джек засмеялся.
– Поддерживал Никсона, а молится за меня? Вот и молился бы за Никсона.
Я взял еще одну телеграмму.
– Эта от губернатора Мейнера. Он пишет, что Нью‑Джерси за “Новый рубеж”.
– В “списке врагов”, составленном отцом, он значится под первым номером. Если бы у меня был такой список, я тоже поместил бы его фамилию в верхнюю строчку.
Я просмотрел несколько десятков телеграмм от различных известных деятелей, политиков, крупных бизнесменов, простых граждан, руководителей иностранных государств. Одна из телеграмм привлекла мое внимание. “Дорогой господин президент, – начал читать я про себя, – ваша победа заставила мерцать все звезды, но эта маленькая звездочка сияет только для вас. Примите мои поздравления. С любовью, Мэрилин”.
Должно быть, я читал телеграмму дольше, чем следовало, и этим вызвал всеобщее любопытство. Джеки спросила:
– От кого это?
Я проглотил комок в горле.
– От монахинь из приходской школы в Лос‑Анджелесе, – нелепо сымпровизировал я. Джек выхватил телеграмму из моей руки; я не успел помешать ему.
– Надо же, как мило! Прочитай вслух, Джек, – попросила Джеки.
Джек бросил на меня гневный взгляд за то, что я поставил его в глупое положение. Он нахмурил лоб, притворяясь, что без очков с трудом разбирает текст, затем стал читать:
– Дорогой господин президент, все преподаватели и ученики Школы Непорочного Зачатия выражают вам свою поддержку и молятся за вас и миссис Кеннеди. Сестры Розанна, Мэри Вет, Долорес и Гильда.
Он свернул телеграмму и положил в карман.
– На эту телеграмму я отвечу сам, – торжественно произнес он.
– Сестра Гильда? – спросила Этель.
– В Лос‑Анджелесе все бывает, – невозмутимо ответил Джек. Он встал из‑за стола и потянулся. – Пойдем прогуляемся, – обратился он ко мне.
Мы вышли из дома и направились к пляжу. С моря дул бодрящий ветерок. Новый президент был одет в брюки военного образца, свитер и ботинки на толстой подошве, а я – в фланелевых брюках, спортивной куртке и обычных кожаных туфлях – ежился от холода. Медленно шагая по берегу, мы увидели, как агенты службы безопасности заняли свои посты на дюнах, – их силуэты были ясно видны на фоне серого неба.
– Мне нелегко будет привыкнуть к этому, – заметил Джек.
– Тут уж никуда не денешься. Кроме того, для агентов охраны можно найти какое‑нибудь дело. Айку они подносили клюшки и мячи.
Джек покачал головой.
– Я не собираюсь терять свою свободу из‑за того, что стал президентом.
Я знал, что в понимании Джека “свобода” – это возможность развлекаться с женщинами. “Но в этом агенты службы безопасности не станут ему помехой”, – подумал я. Они очень гордились тем, что служат непосредственно президенту, и с ними всегда легко было договориться. Джек сумеет приручить их еще до официального вступления в должность. Они будут делать для него все, что он прикажет, и чуть ли не сами станут поставлять ему девиц.
– Они сообщили мне мой псевдоним, – сказал он. – Улан. Похоже, они засекретили всех и вся. Бобби – Легенда; Белый дом – Замок. А ты, если хочешь знать, Фланелевая Куртка.
– Фланелевая куртка?
– Видимо, твой стиль одежды произвел на них впечатление.
“Наверное, и у всех женщин, с которыми встречался Джек, тоже были свои псевдонимы”, – подумал я. Позже я узнал, что Мэрилин в их списке значилась под псевдонимом Соломенная Голова. Выходит, у них там тоже есть юмористы.
Мы устало брели по песку.
– Как дела у Мэрилин? – спросил Джек. Почти четыре месяца он был занят предвыборной кампанией. Он работал день и ночь, и у него не было времени общаться с Мэрилин и думать о ее невзгодах.
– Насколько мне известно, съемки фильма для нее были словно кошмарный сон. Таблетки, проблемы, стресс… Хьюстону пришлось прервать съемки, потому что ее отправили в Лос‑Анджелес, где она неделю или чуть больше провела в психиатрической лечебнице… С Миллером она развелась. Все кончено.
Я не стал говорить ему, что в довершение ко всем несчастьям Мэрилин в день президентских выборов с Кларком Гейблом случился сердечный приступ, – через сутки после того, как он сыграл с Мэрилин заключительную сцену в фильме “Неприкаянные”.
– Мне следует поговорить с ней, – задумчиво произнес он. – О телеграмме. Она потрясающая женщина, но иногда проявляет чересчур много… э… энтузиазма. – Он посмотрел на меня. – Мы ведь не хотим, чтобы она все время пыталась добраться до меня дома, не так ли?
Я был удивлен словом “мы”, но промолчал и лишь кивнул в ответ. У меня не было ни малейшего желания объяснять Мэрилин, что она должна вести себя более осторожно. Как оказалось, сам Джек тоже не хотел вести этот разговор. Проблему решили агенты службы безопасности – они всегда были рады услужить президенту. Был выделен специальный номер телефона в Белом доме, по которому звонила только Мэрилин, не опасаясь, что попадет в личные апартаменты президента на верхнем этаже, где трубку могла снять Джеки.
Джек с удовольствием еще поговорил бы о Мэрилин, но с должностью президента у него появилось много новых забот.
– Ты хочешь получить пост в администрации? – неожиданно спросил он.
– Ну, вообще‑то я немного думал об этом…
Джек не выказал особой радости или заинтересованности. А может быть, он надеялся, что я откажусь? Эта мысль привела меня в замешательство.
– Ну и чем бы ты хотел заняться? – коротко спросил он.
– Ну, я надеялся…
Джек не дал мне закончить.
– Может быть, ЮСИА? – предложил он. – Почему бы нет? Мне бы хотелось повысить роль и значение информационного агентства. Да что там говорить, наши проблемы со странами третьего мира отчасти связаны с тем, что мы толком не можем объяснить им свою позицию. Мы можем предложить им гораздо больше, чем русские, но информации об этом нет никакой.
– Я плохо представляю себя в роли почтальона, раздающего аборигенам журнал “Федералист”, Джек, если я тебя правильно понял, – холодно ответил я. Джек прекрасно знал, что меня не интересует поприще вашингтонского чиновника, а пост директора Информационного агентства Соединенных Штатов – это ишачья должность. Директор ЮСИА не имеет прямого выхода на президента и постоянно испытывает на себе недовольство конгрессменов правого толка, которые требуют, чтобы из библиотек ЮСИА во всем мире были изъяты “Приключения Гекльберри Финна” и “Гроздья гнева”.
– Ты мог бы предложить мне что‑нибудь поприличнее, – сердито продолжал я, даже не пытаясь скрыть своего недовольства.
Джек покраснел.
– Например?
Я не сомневался, что Джо информировал его о моем желании поехать послом в Лондон. В вопросах политики у них почти не было секретов друг от друга.
– Вообще‑то я мечтал о Лондоне.
– Ты хочешь быть послом в Великобритании? – спросил он, качая головой. Некоторое время мы шли молча. Джек обдумывал мою просьбу, а может, просто делал вид, что размышляет. – Не знаю, Дэйвид, – заговорил он наконец. – Я не уверен, что должность посла в Лондоне… э… подойдет для тебя…
У него хватило такта не сказать, что я не подхожу для этой должности, но все равно я был в бешенстве. “Я заслужил право попросить то, чего мне хочется, и надеяться, что мою просьбу исполнят”, – думал я.
– Мне кажется, я справлюсь, – резко возразил я. – И считаю, что заслужил эту должность.
– Пожалуй. То есть, конечно, Дэйвид, в этом нет сомнений… Дай мне время поразмыслить о твоем предложении, хорошо?
– Да, конечно. – Я не собирался упрашивать Джека. Я был слишком горд и не мог опуститься до такого.
И все же я был глубоко оскорблен его неблагодарностью и, конечно же, сердился на него. Но главное, я чувствовал себя идиотом. К счастью, я никому, кроме Джо и Мэрилин, не рассказывал о своей честолюбивой мечте – слава Богу, что я никогда не обсуждал этот вопрос с Марией! Но у меня было такое чувство, будто меня обманули, словно Джек вычеркнул меня из круга своих близких друзей и помощников. И в то же время я презирал себя за то, что хотел остаться в этом кругу.
Должно быть, отголоски моих мыслей отразились у меня на лице. Джек положил руку мне на плечо и сказал:
– Я бы хотел, чтобы ты был рядом со мной, Дэйвид. Лондон – это слишком далеко. Ты же знаешь, как я ценю твои советы.
– Благодарю.
– И твою помощь. Если бы не ты, я не победил бы на съезде. – Он видел, что его льстивые речи не действуют на меня. – Я подумаю о твоей просьбе, Дэйвид. Обещаю. Мы скоро вернемся к этому разговору.
Мы еще некоторое время бродили по берегу, но между нами чувствовалась напряженность. Я говорил себе, что скорее всего Джек, посоветовавшись с отцом, предложит мне должность посла в Великобритании, и я наверняка соглашусь, но ведь его предложение будет исходить не от чистого сердца, и мы оба знали это.
Джек заметил, что я поеживаюсь в своей легкой спортивной куртке.
– Ты замерз, – сказал он. – Пойдем назад. – Мы повернули к дому, и он вздохнул. Теперь ветер дул нам в спину. – Все эти назначения на должности – такое противное дело, – поделился он со мной своими заботами, явно желая сгладить неприятный осадок от разговора. – Мне уже трое звонили, рекомендуя Эдлая на пост госсекретаря… Но это только через мой труп!
Хотя и неохотно, но я все же поддался желанию Джека использовать меня в качестве советника – было ясно, что именно в этой роли он и хотел меня видеть.
– А Бобби? – спросил я.
– А что Бобби? Я с удовольствием поставил бы его во главе госдепартамента, и он великолепно справлялся бы с этой работой, но об этом не может быть и речи. Я думал назначить его министром обороны, но это тоже вызовет недовольство…
– А он что хочет?
– Бобби? Он и сам не знает. То он хочет занять какой‑нибудь ответственный пост в администрации, то говорит, что уедет из Вашингтона и станет учителем… А что, если назначить его министром юстиции?
Забыв про свой гнев, я присвистнул от удивления.
– Вот это сюрприз! Все же считают его безжалостным человеком…
Джек засмеялся.
– Бобби не более жесток, чем я. Он просто очень робкий, вот и все. А перед камерой он старается это скрыть, поэтому все и думают, что он безжалостный. Вообще‑то это мысль, как ты считаешь? Назначить его министром юстиции? Это многих заставит вздрогнуть и вести себя осмотрительнее.
– В том числе и Эдгара Гувера.
– А? – На его лице появилось загадочное выражение, словно он собирался открыть мне какую‑то тайну. – Откровенно говоря, Дэйвид, мне кажется, пришло время отправить Гувера на пенсию.
Мы уже подошли к дому – слава Богу! Мои пальцы посинели от холода.
– Ты уверен, что это необходимо? – спросил я.
Джек остановил на мне свой взгляд, и впервые я ясно осознал, что его действительно избрали президентом. В его глазах застыло незнакомое мне выражение твердой решимости, губы плотно сжаты, словно высечены из гранита.
– Да, – резко ответил он. – Абсолютно уверен.
Джек открыл дверь, и на меня пахнуло теплом от огня в камине. Женщины семейства Кеннеди над чем‑то громко смеялись.
– Наступила пора перемен, – сказал он.
Она проснулась в незнакомой комнате. Мысли в голове путались, все тело болело. Она лежала голая на холодном полу. Последнее, что она помнила, это ее собственный крик: “Что вы делаете, я – Мэрилин Монро!” Потом дверь захлопнулась, в замке повернули ключ.
Комната была маленькая. В ней стояли только обычная больничная койка с привинченными к полу ножками и тумбочка, которую тоже нельзя было сдвинуть с места. На окно с матовым стеклом была поставлена сетка из железных прутьев, чтобы человек, помещенный в эту комнату, не мог выброситься из окна или разбить стекло. Крошечная ванная не имела двери, а зеркало, накрепко привинченное к кафельной стене, было сделано из небьющейся пластмассы. Это была самая настоящая тюремная камера, если уж называть вещи своими именами, но она не хотела думать об этом.