Она лежала, вспоминая, каким образом попала сюда, в “Пэйн Уитни”. Все началось, когда она вернулась в Нью‑Йорк после окончания съемок фильма “Неприкаянные”. Артур собрал свои вещи и уехал из их квартиры на Пятьдесят седьмой улице. Он даже не взял с собой ее фотографию, которую она подарила ему в Лондоне, и от этого она чувствовала себя еще хуже.
Через неделю она поехала в Роксбери, чтобы забрать свои вещи из дома, который теперь уже принадлежал только Артуру. Со слезами на глазах она прощалась с Хьюго – эту собаку они купили тогда, когда у них еще был шанс наладить семейную жизнь. Возвращаясь из Роксбери домой во взятой напрокат машине, она всю дорогу ревела. Стояла холодная погода, но она опустила стекла в машине: ей казалось, что она задыхается.
Несколько дней спустя она узнала о смерти Джо Шенка, вскоре умерла мать Артура, а Мэрилин ее очень любила. Ей казалось, что смерть наступает на нее со всех сторон. Она сидела дома в окружении неразобранных коробок, которые привезла из Роксбери, и пыталась не думать о будущем.
О смерти Гейбла она узнала от журналиста, который позвонил ей в два часа ночи, желая услышать, что она скажет по поводу этого печального события. Охваченная горем и скорбью, она забилась в истерике, словно потеряла родного отца. Она понимала, что, если не приедет в Калифорнию на похороны Гейбла, пойдут разговоры, но у нее уже не оставалось ни душевных, ни физических сил, и она боялась, что потеряет сознание прямо во время траурной церемонии, как это произошло на похоронах Джонни Хайда. Поэтому она осталась в Нью‑Йорке, чувствуя себя виноватой и несчастной. Сидя в одиночестве в своей квартире, она смотрела по телевизору, как хоронили Гейбла, слушала, как пришедшие попрощаться с великим актером в ответ на вопросы журналистов удивлялись, почему не приехала она.
За это время произошло много разных событий, и все как бы без ее участия, словно она уходила из жизни. Торжественную церемонию введения Джека в должность президента она смотрела по телевизору в зале для почетных гостей аэропорта Далласа, когда направлялась со своим адвокатом в Хуарес, чтобы развестись с Артуром.
Отгородившись в своей квартире от мира, который, как ей казалось, отторгает ее, она чувствовала себя пленницей, но не могла найти в себе силы, чтобы выйти на улицу. Все люди, к которым она могла бы обратиться за помощью, были далеко от нее и заняты своими делами: Джек полностью посвятил себя президентским обязанностям (первые сто дней на посту президента были наиболее важными и решающими); Дэйвид уехал с женой в Европу; Пола сама была больна… Ей не с кем было поговорить; жизнь стала отвратительной, казалось, хуже и быть не может.
Но она ошибалась. Однажды среди ночи ей позвонил какой‑то журналист и спросил, как она может объяснить высказывание Кей Гейбл, которая считает, что в смерти Кларка Гейбла виновата Мэрилин Монро. Это был последний, самый жестокий удар – после него она и оказалась в этой комнате с голыми стенами в одной из самых престижных психиатрических клиник Нью‑Йорка. Она позволила доктору Крис привезти ее сюда, потому что ей пообещали, что в этой больнице она будет избавлена от журналистов и сможет спокойно отдохнуть и восстановить свои силы. А вместо этого с ней здесь обращаются, как с буйнопомешанной в приюте для душевнобольных.
Теперь она вспомнила, почему оказалась раздетой донага. Она воспротивилась, когда ее привели в комнату с глазком в двери, через который за ней должны были наблюдать санитарки. Ее никто и слушать не стал, а когда на нее попытались натянуть короткий больничный халат, словно она пришла сюда лечиться, она начала вырываться и отбиваться. В гневе она разорвала халат в клочья. Санитарки, крупные мускулистые женщины, которые были похожи на спортсменок по вольной борьбе, попытались надеть на нее другой халат, но она стала пинаться, кусаться и царапаться – и ей удалось отбиться.
– Ну и сиди с голой задницей сколько твоей душе угодно, психованная дура! – сказала старшая из санитарок, когда они наконец отказались от всяких попыток одеть ее. Именно так она сейчас и сидела, не зная, что можно придумать лучше. Визги, крики, угрозы, возражения, мольбы – ничего не помогло. Ее кошмарный сон – самый ужасный и страшный – стал реальностью: ее посадили под замок, как настоящую сумасшедшую, так же, как когда‑то упекли в психушку ее мать и бабушку.
Она понимала, доктор Крис совсем не хотела, чтобы с ней так обошлись, но теперь она не могла связаться с ней, да и ни с кем другим тоже. Теперь она на собственной шкуре познавала то, о чем однажды предупредил ее Монти: “Если человек не сумасшедший, он едва ли сможет доказать, что здоров”.
Вдруг открылась дверь, и она испустила гневный вопль. На пороге стоял высокий худой лысоватый мужчина в очках в роговой оправе; у него было лицо еврея‑интеллигента – ну просто вылитый Артур. Сперва ей показалось, что это он и есть, хотя на мужчине был белый халат.
Он озадаченно посмотрел на нее.
– Миссис Миллер? – спросил он. – Вы хорошо себя чувствуете?
– Плохо! – выкрикнула она. – Конечно, плохо! А разве не видно? К тому же я уже не миссис Миллер. Я – Мэрилин Монро.
– Да, я знаю. Просто сюда вас поместили под именем миссис Фейс Миллер, понимаете. Наверное, для того, чтобы ввести в заблуждение журналистов. – Он нерешительно поглядывал на нее. – Э… может, вы наденете халат?
– Не надену! И вообще я не хочу здесь сидеть.
– Боюсь, что, если вы по‑прежнему будете сидеть голой, вам не скоро удастся выбраться отсюда.
– Позвоните доктору Крис, пожалуйста. Она подтвердит, что я не должна здесь находиться. Это ошибка.
– Вот как? Ну, конечно, все, кто здесь находится, говорят, что попали сюда по ошибке.
Он сел на кровать и устроился поудобнее, краем глаза наблюдая за ней. Заметив, что она все время поглядывает на дверь, он дружелюбно сказал:
– Дверь не заперта. Возможно, вам и удастся выскочить в коридор, но ведь за дверью стоит санитарка, одна из тех, что пытались надеть на вас халат. И потом, дверь в конце коридора тоже заперта, а у лифта стоит охранник. И если даже вы сможете благополучно преодолеть все эти препятствия и доберетесь до вестибюля, там вас встретят журналисты, которые, кажется, догадываются, что “миссис Миллер” – это вы. А вы совсем голая. – Он вздохнул. – Нам придется надеть на вас смирительную рубашку, а в этом нет ничего приятного. Так стоит ли убегать?
– Я не очень хорошо выгляжу сегодня, – непонятно зачем сказала она.
– Вы думаете? На мой взгляд, вы выглядите великолепно. Послушайте, минуту назад вы говорили, что вас поместили сюда по ошибке. Скажите мне: вы считаете, это была ошибка, когда вы пытались выброситься из окна вашей гостиной? – Его тон был серьезным, словно он хотел услышать ответ на разумный вопрос.
– Я этого не делала.
– У нас записано, что так оно и было.
– Я открыла окно и хотела встать на карниз.
– Но ведь вы собирались спрыгнуть? С четырнадцатого этажа? Иначе зачем вам нужно было становиться на карниз?
Она была удивлена, с какой легкой непринужденностью разговаривает он с ней.
– Вы, наверное, правы, – согласилась она.
– Почему вы не прыгнули?
– Я посмотрела вниз и увидела одного знакомого. Это мальчик по имени Тимми – мой поклонник. Я не могла сделать это у него на глазах. Мне следовало бы просто закрыть глаза и спрыгнуть.
– Да, обычно это делается именно так.
– Говорят, сознание отключается, когда падаешь, – ничего не успеваешь почувствовать.
– А вот в этом я не уверен. У меня были пациенты, которые выпрыгивали из окна и оставались в живых, то есть разбивались, но не насмерть. Они прекрасно видели, как летят навстречу земле, и чувствовали удар. Впечатления у них самые отвратительные.
Он снял очки и протер их кончиком галстука. У него были хорошие глаза, взгляд мягкий и проницательный.
– Что заставило вас решиться на это?
– Я устала от жизни. Чувствовала себя несчастной.
– Все мы устали. Нет, я хочу знать конкретную причину. Например, может, вы забыли купить зубную пасту?
Она в изумлении посмотрела на него, думая, что он смеется над ней.
– Зубную пасту? Не понимаю вас.
– У меня была пациентка – привлекательная богатая дама, – которая, вернувшись домой из магазина, обнаружила, что забыла купить зубную пасту. Тогда она открыла окно и выпрыгнула на Парк‑авеню. Она упала на навес, только поэтому и выжила. – Он надел очки и улыбнулся ей, словно наконец‑то ясно разглядел ее. – Случай с зубной пастой заставил ее задуматься. В ее жизни было мало логики. Она была не способна совладать с мелочами. Жизнь стала настолько монотонной, что сходить в аптеку или в магазин было для нее целым событием… Между прочим, муж бросил ее ради женщины, которая моложе нее. Наверное, последователи Фрейда сказали бы, что тюбик зубной пасты для этой женщины что‑то вроде фаллического символа – например, он олицетворял для нее пенис мужа, – но, я думаю, совсем необязательно выискивать символы. Она знала, почему пыталась покончить жизнь самоубийством, и вы тоже знаете.
Она обхватила себя руками, словно хотела согреться, хотя в комнате было тепло.
– Это все из‑за статей в газетах о смерти Гейбла, – тихо произнесла она.
– Простите, я не слежу за жизнью кинозвезд. Гейбл умер от сердечного приступа… э‑э… несколько месяцев тому назад или даже больше, ведь так? Так почему же вы решились на самоубийство именно теперь?
– Кей – его жена – сказала, что он умер из‑за меня. – Она не думала, что сможет произнести эти слова.
Он удивленно посмотрел на Мэрилин. Она попыталась объяснить.
– Об этом писали во всех газетах, в каждой проклятой, вонючей, лживой колонке светской хроники. Кей сказала, что сердечный приступ с ним случился по моей вине, потому что он не выдержал напряжения из‑за моих вечных опозданий и плохого настроения во время съемок.
Казалось, врача нисколько не шокировало то, что он услышал.
– И вы думаете, это действительно так?
– Все так думают. Миллионы людей теперь считают меня виновной в его смерти.
Он кивнул.
– Может, и так, но вы не ответили на мой вопрос. Меня не интересует мнение миссис Гейбл и американских любителей кино. Я хочу знать, что думаете вы.
Она ответила не сразу. Если кто и был виноват в смерти Гейбла, так это Джон Хьюстон. Своими злыми насмешками он вынуждал Гейбла проявлять мужество и силу безо всякой необходимости, только для того, чтобы добиться от него более выразительной игры. Конечно, она тоже чувствовала себя виноватой – она создавала Гейблу массу трудностей на съемках, но он всегда держался с ней, как истинный джентльмен.
Когда она узнала, в чем ее обвиняет Кей, она оцепенела от ужаса. Она не стала кричать или биться в истерике от горя – просто подошла к окну и встала на карниз, и, если бы не увидела внизу знакомую ветровку Тимми Хана, она бы выбросилась из окна и погибла. Тимми спас ей жизнь – Тимми и доктор Крис, которая приехала сразу же, как только ей позвонили.
Она попыталась честно ответить на вопрос врача.
– Я чувствую себя виноватой, – нерешительно заговорила она, – но не думаю, что я действительно виновата.
Он удовлетворенно улыбнулся, словно она все‑таки сдала экзамен.
– Очень хорошо, – сказал он. – Можно, я буду звать вас Мэрилин?
– Конечно, – разрешила она. Она начинала испытывать симпатию к врачу.
– Мне кажется, вы начинаете выправляться, Мэрилин.
– Надеюсь, вы не считаете меня сумасшедшей?
– Здесь все сумасшедшие, кто‑то больше, кто‑то меньше.
– Ну да, наверное.
– А самые сумасшедшие здесь – врачи, – заключил он со смехом. Он потер нос большим и указательным пальцами, так же, как это делал доктор Гринсон, – очевидно, это привычка всех психиатров. Неожиданно лицо его стало серьезным. – Я отвечу на ваш вопрос так: я сказал бы, что вы, Мэрилин, не более сумасшедшая, чем все люди, находящиеся здесь, да и все люди вообще. Просто вы слишком остро все переживаете.
– Значит, я не должна здесь находиться?
– Никто не должен здесь находиться. – Он опять заглянул в историю болезни. – Как вы вообще себя чувствуете? – спросил он. – Что‑нибудь беспокоит?
Ее это несколько озадачило.
– А что? – спросила она.
– Mens sana in corpore sano. В здоровом теле – здоровый дух. Многие – даже некоторые врачи – считают, что психические расстройства никак не связаны с физическими недугами. Это ошибочное мнение. Дух и тело нераздельны.
– Именно это мне и внушали с самого детства! – взволнованно воскликнула Мэрилин. – Мы исповедовали религию “Христианская наука”.
Он подмигнул ей.
– Никому не говорите, что я сказал вам это, Мэрилин, но Мэри Бейкер Эдди была далеко не глупой женщиной. А теперь вот что – встаньте и сделайте несколько глубоких приседаний.
– Приседаний?
– Я хочу посмотреть, в какой вы физической форме, только и всего.
Она поднялась – какое наслаждение встать с пола, где она сидела, обхватив руками колени, словно грезящий наяву ребенок, с того самого момента, как проснулась, – и сделала несколько приседаний.
– Благодарю вас. А теперь несколько раз дотроньтесь руками до кончиков пальцев на ногах.
Мэрилин была из тех женщин, которым удается поддерживать хорошую спортивную форму без специальных занятий. Правда, иногда в фильмах ей приходилось танцевать. Не сгибая коленей, она легко дотянулась до кончиков пальцев на ногах.
– Немного подвигайтесь на месте в темпе бега.
Она выполнила и это упражнение – упругий живот втянут, от быстрых движений по телу приятно и ласково струился пот, а груди подрагивали в такт ее бегу.
– Очень хорошо, Мэрилин, – сказал врач. – Пока я не замечаю, чтобы у вас были какие‑то проблемы. – Он встал с кровати и приложил ухо к ее груди, затем положил руку ей на левую грудь, там, где у нее билось сердце. Рука у него была теплая и чуть влажная. – Дыхание в норме, сердцебиение тоже. Почему бы вам теперь не надеть халат? Будьте благоразумной.
Она взяла один из халатов, который пытались надеть на нее санитарки, и села на кровать.
– Как мне выбраться отсюда? Вы позвоните доктору Крис?
– Конечно. Не вижу причины, чтобы вообще держать вас здесь. – Он улыбнулся ей лучезарной уверенной улыбкой. – Желаю удачи, Мэрилин, – сказал он, на мгновение задержавшись у двери. Потом он вышел, и дверь за ним закрылась.
Она почувствовала, что постепенно успокаивается. Скоро доктор Крис вызволит ее отсюда. В конце концов она же не страдает манией самоубийства – просто постоянные неудачи одна за одной выбили ее из колеи: развод, смерть Гейбла, затем скандал в прессе по поводу заявления Кей Гейбл… Любой может сорваться от таких испытаний, говорила она себе.
Наконец‑то она начала ощущать голод и пожалела, что отказалась от пищи, когда ей приносили завтрак. Раздался стук в дверь.
– Войдите, – отозвалась она, надеясь, что принесли обед.
Должна ли она извиниться перед санитарками? – спрашивала она себя. Она решила, что извиниться нужно. Ведь они просто выполняли свою работу…
Но вместо санитарки с обедом в комнату вошел врач, уже другой – плотный стареющий мужчина с выражением раздражения на лице. Он хмурился, глядя на нее поверх очков с полукруглыми стеклами.
– Я вижу, вы все же решили надеть халат, – отрывисто произнес он. Этот врач ей не понравился с первого взгляда. Он был похож на режиссера‑неудачника, такой же дерганый и суетливый.
– Когда меня выпустят отсюда? Вы уже разговаривали с доктором Крис?
Он надул щеки. Его красное лицо обрамляли бачки. Чувствовалось, что характер у него взрывной.
– Нет, я не разговаривал с доктором Крис, – ответил он. – Не вижу в этом необходимости. В данный момент вы находитесь на моем попечении, и она тут ни при чем. А что до того, когда вас выпустят отсюда, это будет зависеть от того, какой диагноз я вам поставлю. Судя по вашему поведению, вас выпишут не скоро.
Она не собиралась мириться с подобным тоном, ведь она снова начинала ощущать себя звездой.
– Пошел к черту! – выпалила она. – Да ты знаешь, с кем разговариваешь? С Мэрилин Монро.
– Я разговариваю с пациенткой, которая страдает клинической депрессией, неврозом в тяжелой форме, склонностью к употреблению различных видов наркотических веществ, с пациенткой, которая пыталась покончить жизнь самоубийством. Вот с кем я разговариваю, молодая леди.
– Я не должна здесь находиться.
Он вскинул брови – очень невыразительно, подумала она. Ему бы следовало поучиться у Сэра Мундштука.
– Почему вы так решили? Я бы сказал, что вам здесь самое место.
– А другой врач сказал мне совершенно обратное. Может быть, вы все‑таки договоритесь между собой?
– Какой другой врач?
– Тот, который был здесь несколько минут назад. Моложе, чем вы, симпатичнее и гораздо приятнее. Он сказал, что я в нормальном состоянии. А также пообещал, что выпустит меня отсюда сегодня же.
Он смерил ее подозрительным взглядом, словно решил, что она страдает галлюцинациями, но потом на лице его отразилось явное беспокойство, оно даже все покрылось испариной – такое выражение можно увидеть на лице водителя, который превысил скорость и вдруг замечает в боковом зеркале огни полицейской машины.
– Гм, и как же звали этого врача?
Она посмотрела на маленькую карточку с фамилией, приколотую у него на халате. “Доктор медицины Бернард Мецгер”, – прочитала она. Мэрилин смерила его ледяным взглядом, насколько это было возможно в данной ситуации.
– Он не назвал своего имени, доктор Мецгер, так же как и вы. Можно мне называть вас Берни?
Мецгер покраснел.
– Ах, ну конечно, разумеется… Как он выглядел?
– Высокий, худой, хорошо сложен. Он похож на моего бывшего мужа, на Артура Миллера, – добавила она, чтобы он понял. – Только тот врач был моложе и не такой угрюмый.
– О Боже! – воскликнул доктор Мецгер. Его красное лицо вдруг приобрело нездоровый бледный оттенок.
– А в чем дело? Он мне показался нормальным – и отнесся ко мне с большим пониманием, чем вы, Берни. Он обследовал меня…
– Он трогал вас руками? – На лице его отразился ужас. – Неужели он трогал вас руками?
– Конечно? Он же врач. Что ж тут такого?
Мецгер опустился на кровать.
– В том‑то все и дело, что это был не врач.
– Не врач?
– Нет.. Это пациент. Когда ему удается вырваться из своей комнаты, он крадет белый халат и представляется врачом. Его должны все время держать взаперти. Он вас… э… тщательно обследовал?
Мэрилин подумала, что, может, ей все же удастся выбраться отсюда. Если она пострадала по недосмотру персонала, то, безусловно, администрация больницы с удовольствием отпустит ее, чтобы только избежать судебного процесса – и огласки, – что бросит тень на престиж больницы.
– Очень тщательно, – ответила она. – Я подумала, что он гинеколог. У него нежные руки.
Мецгер вонзил кулак в ладонь другой руки.
– Какой кошмар, – произнес он.
Она кивнула.
– Еще бы. Для начала я сообщу об этом Эрону Фрошу. Он – мой адвокат.
– Эрону Фрошу!
– Он разделает вас на кусочки. Эрон – суперадвокат. И это не говоря уже о том, какой может быть скандал. Вот погодите, устрою пресс‑конференцию…
Мецгер что‑то монотонно бормотал себе под нос.
– Я – конченый человек, – расслышала она.
Мэрилин положила руку ему на плечо.
– Берни, – сказала она. – Давайте лучше подумаем, как мне выбраться отсюда без лишнего шума – не через вестибюль, вы понимаете меня? Переведите меня куда‑нибудь в такое место, где есть телефон и я смогу немного отдохнуть.
– Да, конечно, – задыхаясь, отозвался Мецгер. – Я уверен, мы сумеем это устроить.
– Мэрилин. Зовите меня Мэрилин, Берни.
– Мэрилин.
В результате после двухдневного пребывания в “Шин Уитни” ее перевели в Институт неврологии при пресвитерианской больнице Колумбийского университета и поместили в прекрасный номер люкс. Здесь работали настоящие санитарки, а не переодетые тюремные надзирательницы. Они ухаживали за пациентами круглосуточно. Решеток на окнах не было, и в вестибюле ее не пасли журналисты.
Даже телефон был у нее в номере.
Первым делом она позвонила в Белый дом.
Гувер не привык, чтобы его заставляли ждать, даже если он шел на прием к президенту страны, – вернее, ожидание у президента раздражало его больше всего.
В конце концов, кто такой президент? Гувер служил нескольким президентам много лет подряд, с самого 1924 года. Он стал директором ФБР за год до того, как родился нынешний министр юстиции, – такая фраза по указанию Гувера была включена в текст экскурсии по зданию министерства юстиции.
Ему было известно буквально все о любовной связи Рузвельта, не говоря уже о случайных приятелях миссис Рузвельт. Его агенты даже записали на пленку ее встречу с Джо Лэшем в номере отеля в Нью‑Йорке, где они вместе провели ночь. Гувер дал прослушать эту ужасную запись президенту Рузвельту, и тот был ошеломлен. У директора ФБР имелись материалы о финансовых махинациях друзей Гарри Трумэна из Канзас‑Сити. Он перехватывал все письма, которые посылала Эйзенхауэру Кей Саммерсби, напоминая президенту, что он обещал развестись с Мэми и жениться на ней…
Он немало знал о людях, которые были президентами США! Знал все грязные секреты их интимной жизни, все тщательно захороненные тайны их политической деятельности, знал об их неблагонадежных друзьях, с которыми они имели неосторожность подружиться в школе или в колледже и которые впоследствии стали сторонниками левых движений или гомосексуалистами (впрочем, одно другому не мешало), знал об их заигрываниях с Москвой, или с замужними женщинами, или с финансистами с Уоллстрит…
Гувер не льстил себе – он реально смотрел на вещи. Пусть президенты не любили его, не доверяли ему, не приглашали отужинать в личных апартаментах на верхнем этаже Белого дома, но ни один из них никогда не заставлял его ждать аудиенции!
Личный секретарь нового президента и руководитель аппарата Белого дома стояли возле двери в кабинет президента, словно охраняли ее. Обменявшись с Гувером двумя‑тремя ничего не значащими фразами, они замолчали. По их лицам он видел, что они испытывают к нему неприязнь. Что ж, пусть, думал про себя Гувер. Говорил же один римский император: “Пусть ненавидят, лишь бы боялись”. Ему стоит только заглянуть в собранные на них досье, и тогда они узнают, что значит идти против Гувера. В его папках хранится масса всеми забытых фактов: кто‑то когда‑то выписывал журнал, пропагандировавший левые взгляды, кто‑то устроил для своей подружки незаконный аборт, кто‑то в студенческие годы участвовал в работе “дискуссионного клуба”, который, по сути дела, был партийной ячейкой. “Все вы у меня под колпаком, дерзкие молокососы!” – думал он и вдруг, к своему ужасу, осознал, что они смотрят на него не со страхом, а с жалостью.
Жалость! Это может означать только одно – ему предложат уйти в отставку! Гувер почувствовал, как у него застучало в висках, в горле пересохло, руки, придерживающие на коленях портфель, задрожали.
Значит, на пенсию! Что же он будет делать на пенсии? Что станет с ним и с Клайдом, с двумя стариками? Будут жить где‑нибудь на Золотом берегу во Флориде, степенно вышагивать по пляжу, вместе ходить по магазинам, вместе проводить вечера, просматривая его альбомы с вырезками из журналов?
– Президент ждет вас, господин директор.
Гувер машинально поднялся и нетвердым шагом вошел в Овальный кабинет. Увидев его, президент встал и тут же сел на свое место за большим столом, жестом приглашая Гувера сесть напротив.
Гувер не привык к такому приему. Когда он входил, все президенты, как правило, выходили из‑за стола и садились рядом с ним на диван – все, кроме Рузвельта; тот обычно усаживал его в кресло перед камином, а сам подъезжал к нему в своей коляске и останавливался так близко, что их колени едва не соприкасались.
“Он подчеркнуто невежлив!” – в отчаянии подумал Гувер, со страхом ощущая, как бешено колотится сердце. На что он надеялся? Этот грубиян, младший брат президента, своим поведением давно уже дал ему понять, чего следует ожидать. Бобби – Гувер содрогался при мысли о том, что тот теперь министр юстиции, – приказал отключить прямой телефон, по которому директор ФБР мог звонить непосредственно в кабинет министра, и теперь Гуверу, как и любому смертному, приходилось связываться с ним через секретаря! Как‑то раз Бобби заявился в кабинет Гувера без пиджака, даже не предупредив его о своем визите, вызвал к себе, где директору ФБР пришлось стоя наблюдать (Бобби не предложил ему сесть), как министр метал стрелы в мишень, при этом он иногда промахивался, и стрелы вонзались в панельную обшивку, – а ведь это не что иное, как осквернение государственной собственности. Но что самое ужасное, Бобби стал приглашать к себе агентов ФБР и просил их докладывать о результатах работы непосредственно ему.
Гувер прокашлялся, усилием воли заставляя себя не думать об этих оскорбительных выпадах, порочащих достоинство и престиж его должности.
– Вы вызывали меня, господин президент? – спросил он.
“Президент, а выглядит, как школьник”, – подумал Гувер. Странно, многие из недавно принятых на работу в ФБР агентов казались ему такими юными, что он даже поинтересовался, не снизили ли по закону минимальный возраст найма на работу, и очень удивился, когда узнал, что возраст найма остался прежним.
Президент, похоже, нервничал.
– Да‑да, – коротко ответил он.
Воцарилось молчание. Гувер, как никто другой в Вашингтоне, разбирался в тонкостях протокола. Президент не принял его сразу, усадил не на то место, оттягивает начало разговора. Теперь Гувер точно знал, зачем его вызвали. Если ему повезет, президент может оставить его в должности до семидесятилетнего юбилея, но это вряд ли, – эти молодые люди не знают сострадания, напомнил себе Гувер, как и их отец.
– Я размышлял о будущем, – начал президент.
– Будущее в опасности, господин президент, – сказал Гувер, делая отчаянную попытку отдалить тот момент, когда президент произнесет неизбежный приговор, который уже читался в его глазах. – За границей растут масштабы коммунистического заговора, да и у нас в стране тоже, как никогда раньше…
– Возможно. Но я не об этом, Эдгар. Я размышлял о будущем ФБР.
– Я тоже об этом думаю, господин президент, и ночью, и днем.
На красивом лице президента промелькнуло раздражение.
– Я твердо убежден, что в правительстве необходимы перемены, на всех уровнях. Нужны новые идеи, свежая кровь.
Гувер весь истекал потом, однако все же выдавил из себя угрюмую улыбку.
– Но опыт тоже кое‑что значит, господин президент, – произнес он сдавленным голосом.
“Вот сейчас, – думал про себя Гувер, – он предложит мне уйти в отставку, и я вынужден буду согласиться!” В такой ситуации даже директор ФБР не мог отклонить просьбу президента.
– Перемены тоже кое‑что значат. – Кеннеди чуть улыбнулся.
“Черт! – думал Гувер. – Ему это доставляет удовольствие! ” Гувер открыл портфель – дальше отступать некуда, сказал он себе.
– Я всей душой за перемены, – произнес он, глядя прямо в глаза своему палачу. – Возьмем, к примеру, технические средства. Под моим руководством ФБР превзошло по уровню методов наблюдения службы безопасности всех стран мира, в том числе и КГБ.
Кеннеди вскинул брови. Сообщение Гувера его заинтересовало. Он насторожился.
– Мне приятно это слышать, но…
– Вот здесь, например, у меня расшифровка разговора между известным советским шпионом и человеком из вашей администрации. Запись была произведена с расстояния более 100 ярдов, в Рок‑Крик‑парке… – Он вытащил из портфеля листок бумаги, помеченный грифом “Совершенно секретно”.
Лицо президента стало суровым.
– Уберите это, – резко приказал он. – Вы не испугаете меня подобной чепухой, даже если это и правда. Я не верю, что у меня в администрации есть свой Элджер Хисс, и я не позволю вам выдумывать его. Ну а если такой человек все же есть, я упрячу его в федеральную тюрьму быстрее, чем вы успеете схватить трубку, чтобы позвонить в Уэстбрук‑Пеглер. – Он немигающим взглядом смотрел на Гувера. – Ничто не вечно. Это относится и к вам.
Не дожидаясь, пока президент скажет что‑нибудь еще, Гувер вытащил из портфеля другой листок и положил его на стол текстом вверх. Пот градом струился по его лицу, но он не позволял себе взять из нагрудного кармана аккуратно сложенный уголком носовой платок и вытереть лицо.
– Мне кажется, этот разговор для вас представляет больший интерес, сэр, – тихо произнес Гувер.
Президент с отвращением взял в руки листок бумаги и быстро пробежал его глазами, затем стал внимательно перечитывать написанное.
– Кто это… э… Соломенная Голова? – спросил он.
Гувер видел, что президент тянет время, не зная, как поступить.
– Мисс Мэрилин Монро, сэр, – ответил он, четко выговаривая каждый слог.
– Понятно. – Кеннеди снова уткнулся глазами в листок бумаги. Он покраснел. – Откуда у вас эта гадость? – спросил он.
– Есть человек, который снабжает меня подобной информацией.