Лицо Бобби потемнело.
– Вот скотина!
– Не бери в голову. Даже если он и попытается, не думаю, что это опубликуют.
– Тем не менее именно об этом я тебя и предупреждал, Джонни. – Бобби откинул рукой со лба волосы. – Эта история с Мэрилин, Джонни, ты погоришь из‑за нее. Я чувствую это.
– Я не брошу Мэрилин. Так и знай. Предводитель свободного мира имеет право на некоторые привилегии, Бобби, и одна из таких привилегий – Мэрилин.
– Тогда скажи ей, чтоб не болтала лишнего. – Бобби помолчал. – Слушай, а может, она ненормальная?
– Все женщины ненормальные.
– Я говорю серьезно!
Лицо Джека стало печальным – и в то же время величественным. Он сейчас казался намного старше, чем Бобби.
– Да, – тихо произнес он, – вообще‑то у меня были такие мысли.
– Она может навредить тебе, Джонни. Мне не хочется этого говорить, но из‑за нее тебя могут не избрать на второй срок. Ну и Джеки, конечно, тоже не обрадуется.
Джек кивнул. При упоминании о втором сроке он погрузился в молчание, словно Бобби наконец‑то заставил его посмотреть в глаза реальной действительности. В конечном итоге Джек всегда понимал, когда Бобби прав и к его советам следует прислушаться. В глубине души, в том укромном уголочке, где он таил свои истинные чувства и эмоции, Джек не скрывал от самого себя, что Бобби – серьезнее, чем он, человек с высоким чувством ответственности, который не боится принимать трудные решения, – что президентом по праву должен быть Бобби, а не он.
– Я подумаю над этим, – согласился он. – Если я увижу, что ситуация выходит из‑под контроля, я положу этому конец, обещаю тебе. Молю Бога, чтобы этого не произошло. Забавно. Я ведь и вправду люблю Мэрилин…
|
|
Он остановился и посмотрел на пуленепробиваемые стекла в окнах Овального кабинета.
– Иногда мне кажется, что быть президентом не так уж и здорово, – сказал он.
– Понимаю.
– Нет, не понимаешь. Но когда‑нибудь поймешь.
– Теперь вот еще что, Джонни… Ты встречаешься с женщиной, которая связана с Джанканой. Меня это тоже беспокоит…
– Да будет тебе, Бобби! – нетерпеливо оборвал брата Джек. – Джуди – совсем другое дело. К ней я не питаю никаких чувств. Она – знакомая Джанканы? Ну и что? У нее много знакомых.
– Она не просто знакомая Джанканы, Джек. Она его любовница.
– Любовница – слово звучное. Позволь мне разубедить тебя. Я не раскрываю ей государственных тайн в постели, и, думаю, Джанкана тоже не беседует с ней о своих делах. Она обладает некоторыми ценными качествами, но Мата Хари из нее не получится. Надеюсь, я ясно выражаюсь?
– Все равно глупо так рисковать, – упрямился Бобби. – Если это выльется наружу, разразится крупный скандал. Неужели тебе так сложно отказаться от нее? Вокруг столько женщин.
– И я надеюсь переспать с каждой из них. Только вот что: я сам буду решать, с кем мне спать, договорились?
– Договорились.
Братья развернулись и направились к стеклянной двери, ведущей в сад. Там стоял, наблюдая за ними, агент службы безопасности.
– Жизель Холмс, – задумчиво улыбаясь, произнес президент. – У нее потрясающие ноги. А все остальное так себе.
– Конечно, важно уметь проводить грань между грезами и реальностью, – сказал доктор Гринсон.
– Всю жизнь я живу в грезах других людей. Разве я сама не имею права помечтать?
|
|
– В грезах других людей?
– Конечно. С тех самых пор, как у меня начали округляться груди. Я всегда знала и знаю, что думают мужчины, глядя на меня, – знаю, что, возвращаясь домой к своим женам и ложась с ними в постель, они воображают, что держат в объятиях меня, целуют мои груди, наслаждаются мною…
Это странное чувство, понимаете? Словно я вообще не принадлежу себе. Я принадлежу им, всем этим мужчинам, которые мысленно совокупляются со мной. Даже если я умру, ничего не изменится: они по‑прежнему будут достигать оргазма, глядя на мои фотографии. Меня, как человека, не существует, понимаете? Я – женщина, с которой никогда не смогут сравниться жены и любовницы, она всегда к вашим услугам, у нее никогда не болит голова, и ей неважно, что вы кончаете раньше, чем она…
Даже для тех мужчин, которые были моими мужьями, я была воплощением их грез, совсем не той, кто я есть на самом деле. Они женились на Мэрилин, а не на Норме Джин. Но на самом‑то деле я – Норма Джин. Быть Мэрилин очень нелегко. И я не хочу быть ею ежедневно.
– Это понятно.
– Поэтому я и люблю Джека. Ему тоже трудно – я имею в виду, трудно быть Джеком Кеннеди. Джек тоже является воплощением представлений о нем других людей. Женщины воображают, что ложатся в постель с ним, а не со своими мужьями; мужчины мечтают быть такими же богатыми и красивыми, как он, или о том, что они президенты, или герои войны, а может, и о том, что они женаты на Джеки… Но, когда вы узнаёте его ближе, вы понимаете, что он такой же ненастоящий, как и я. Он все тот же тщедушный маленький мальчик, у которого есть суровый старший брат и еще более суровый отец. Он очень хочет, чтобы его любили, но боится показать это и не знает, как попросить об этом, потому что ему с пеленок внушалось, что слабость достойна только презрения. Но в глазах других людей он – герой. Мы одинаковые с ним. Мы будем прекрасной супружеской парой.
|
|
– Вы говорите “будем”?
– Я верю в это, так же как я когда‑то верила, что стану женой знаменитого американского драматурга, хотя мы почти не знали друг друга, он был женат и имел двоих детей и жил от меня за две с половиной тысячи миль… Все так и получилось, верно? А когда я была еще совсем девчонкой и завлекала мужчин в голливудских барах в надежде, что они купят мне гамбургер, прежде чем отвезут домой, если отвезут, я воображала, что выйду замуж за самого знаменитого спортсмена Америки, который казался мне сексуальнейшим мужчиной в мире… И это тоже осуществилось, ведь так? Так почему же не может сбыться моя нынешняя мечта? Объясните мне. Если я, сирота из приюта в Лос‑Анджелесе, у которой была одна‑единственная пара туфель, смогла стать знаменитой актрисой, то почему я не могу выйти замуж за Джека Кеннеди?
– Гм…
– Только вот сложность в том, что у меня такое чувство, будто я даже не живу, а как бы лежу в приемном покое, откуда меня вот‑вот понесут в морг?
– Вам надо научиться воспринимать жизнь такой, какая она есть. В этом наша с вами задача.
– О, я воспринимаю жизнь как надо… Только она мне не очень нравится, вот и все.
Она сидела возле бассейна в доме Питера Лофорда в Малибу, поглядывая через частокол, который соорудили специально для того, чтобы Джек, когда гостил здесь, мог наслаждаться уединением. Она смотрела на звездное небо и слушала шум прибоя. Рядом с ней сидел Лофорд с бокалом виски в руке. Он курил марихуану и время от времени напевал себе под нос какую‑то неразборчивую мелодию. Они оба укрылись здесь, сбежав с вечеринки.
– Джек был бы гораздо счастливее со мной, – произнесла она.
– Гм…
– Ты знаешь, что это правда.
– Какое это имеет значение, дорогая? В брак вступают не для того, чтобы обрести счастье. И Джек меньше всего преследовал такую цель.
– Зачем же тогда вступают в брак?
– Ну, не знаю. Наверное, так принято, да? Брак – это вроде защитного экрана, за которым люди могут позволить себе вести настоящую жизнь. Брак Джека представляет собой нечто подобное. Кстати, ты знаешь, что тебя ожидает, если ты не перестанешь рассказывать каждому встречному о том, что Джек собирается жениться на тебе?
Она взяла у него сигарету с марихуаной и сделала затяжку.
– Нет. И что же?
– Думаю, мало приятного. Джек – хороший парень, но это не значит, что он не способен позаботиться о себе, если ты начнешь давить на него. А уж если за дело возьмется мой дорогой шурин Бобби или, не дай Бог, мой тесть… Во время войны у Джека был роман с одной датчанкой. Она всем говорила, что собирается развестись с мужем и выйти за Джека. Я слышал, Старик устроил так, что ее выслали из страны, обвинив в шпионаже. А может, ее вообще расстреляли, кто знает. Честно говоря, Мэрилин, дорогая, это все не те люди, с которыми можно крутить любовь.
Несколько минут они сидели молча.
– Я нравлюсь Пэт, – заговорила она. – Я чувствую это. Все сестры Джека хорошо ко мне относятся.
– Да, похоже, что так… Мэрилин, ты должна понять: они так воспитаны. Они, конечно, католички – не едят по пятницам мяса и так далее, но они ничего не имеют против того, что у Джека есть любовницы. Может, ты им даже очень нравишься как любовница Джека, но это не значит, что они будут любить тебя, если ты станешь его женой вместо Джеки.
– Любовь к Джеку – единственное, что придает смысл моей жизни, Питер, – призналась она, возвращая Лофорду сигарету с марихуаной.
Приглушенный шумом прибоя и разговорами в доме, где веселились гости, голос Лофорда прозвучал тихо, словно он принадлежал не человеку, а привидению.
– Если любовь к Джеку – единственное, что придает смысл твоей жизни, Мэрилин, – сказал он, – значит, дела твои совсем плохи, хуже, чем у меня.
В начале осени она возвратилась в Нью‑Йорк, так как съемки по окончательному сценарию фильма “Что‑то должно произойти” отложили до начала 1962 года.
В этом не было ничего необычного – чтобы удовлетворить требования администрации киностудии, Дино, Джорджа Кьюкора и ее собственные требования, с полдюжины различных сценаристов берутся переписывать первоначальный вариант сценария, и в результате появляется еще с полдюжины новых вариантов. Эта работа обходится в несколько сотен тысяч долларов, но, как правило, слепленный из всех этих многочисленных сценариев окончательный вариант не удовлетворяет никого, и его начинают переписывать заново.
Она не могла ждать начала съемок в Калифорнии, понимая, что не вынесет вынужденного безделья. В Нью‑Йорке, по крайней мере, у нее есть доктор Крис, а также Страсберги и многие другие старые друзья из Актерской студии. Кроме того, Нью‑Йорк – большой шумный город, и она сможет затеряться там, – ей даже удалось встретиться с ди Маджо, не привлекая внимания прессы. Она не сообщила ему, что собирается выйти замуж за Джека Кеннеди. “Джо, пожалуй, не так поймет”, – решила она.
Она остановилась в пустующем доме своих знакомых, несколько раз ходила на пляж и даже позволила сфотографировать себя на том условии, что на фотографиях ее шрам будет заретуширован. На некоторых фотографиях она была вся опутана водорослями, как утопленница, на других – облеплена мокрым песком. Все фотографии ей понравились.
Рассматривая через лупу пробные отпечатки снимков, она испытала удовлетворение – ей понравилось, как она выглядит на этих фотографиях. Груди по‑прежнему стоят торчком, талия – осиная, ягодицы почти такие же упругие, как раньше; только волосы стали немного темнее.
Меньше чем через неделю по прибытии в Нью‑Йорк ей позвонили по телефону и пригласили посетить отель “Карлайл”.
Джек такой же, как всегда, и все‑таки он изменился, отметила она. Он казался полнее, чем раньше. Она знала, что он принимает кортизон, от чего его щеки стали одутловатыми, а на груди появились округлости. Он очень этого стыдился и поэтому все время ходил в рубашке или халате, пока они не выключили свет…
И слава Богу – она была только рада скрыть под покровом темноты свои послеоперационные шрамы. Может, они уже достигли того возраста, когда и не следует слишком пристально разглядывать друг друга, думала она…
Но главное было не в том, что он изменился чисто внешне; казалось, под влиянием своей новой роли – роли президента – он обрел особую стать и внушительность. Мужчина, который лежал рядом с ней в постели, был прежде всего президентом Соединенных Штатов Америки – Джек как бы изменился в весе, стал тяжелее, массивнее, крупнее, чем был на самом деле.
Однажды, одурманенная большой дозой снотворного, она грезила, что лежит в постели с Линкольном, который, сколько она себя помнила, был для нее идеалом, и теперь в ее воображении Джек в какой‑то степени стал воплощением Линкольна. Она ощущала его величие, некоторую отчужденность, словно в нем была некая частичка, которая никогда не будет принадлежать ей, да и никакой другой женщине, даже Джеки. Он не то чтобы кичился этим, нет, но тоже сознавал, что в нем произошли перемены. Он встречался в Вене с Хрущевым и отстоял свои позиции; ему как равному оказывали прием де Голль и Макмиллан. Он уже не был прежним Джеком.
Она также ощущала в нем то, что, как ей казалось, наверняка было и у Линкольна, – обладая большой властью, он был одинок. Защитники гражданских прав, “порабощенные народы” Восточной Европы, люди всего мира, стремящиеся к свободе и лучшей жизни, – все они с надеждой взирали на человека, который лежал рядом с ней, ждали от него помощи, и повсюду в мире от Лаоса до Кубы люди сражались и умирали по его приказу.
Джек шевельнулся. Мэрилин думала, что он дремлет, хотя, возможно, он просто с закрытыми глазами размышлял о какой‑нибудь мировой проблеме. К ее удивлению, оказалось, что он думал о ней.
– Как ты жила все это время? – спросил он. – Только ответь мне честно.
– “Честно”? Разве я могу лгать тебе, любимый?
– О себе самой? Пожалуй, можешь. Я слышал, ты чувствовала себя несколько… подавленной?
– Мне было плохо без тебя.
– Мне это льстит. Но ты не должна из‑за этого унывать.
– Ничего не могу с собой поделать.
– Можешь. Это самое главное – уметь управлять своими чувствами.
– Тебе это удается лучше, чем мне. Наверное, поэтому ты и стал президентом.
– Возможно, не только поэтому. Послушай, испытывать ко мне определенные чувства – это одно. Но вот хандрить из‑за них – это совсем другое. Мы так не договаривались. А ты еще рассказываешь о своих чувствах посторонним людям.
– Не помню, чтобы мы с тобой о чем‑то договаривались, Джек.
– Строго говоря, никакого договора не было. Но одна негласная договоренность у нас была, и она звучит так: я женат, достиг определенного положения в обществе и должен оберегать свой авторитет; ты была замужем, в глазах народа ты – определенный символ и должна оберегать свою репутацию. Поэтому давай не будем вредить друг другу и нарушать status quo.
– Status quo?
– Установившееся положение вещей.
– Я не нарушала как это там называется – существующее положение вещей. Но ведь я имею право мечтать о том, чтобы это положение изменилось, разве нет?
– Не уверен. Мечтать опасно. И совсем незачем мечтать о невозможном. Сначала мечтаешь, потом начинаешь желать, чтобы мечты сбылись, и очень скоро тебе уже кажется, что они и впрямь сбудутся …
– Что я хочу выйти за тебя замуж, ты это имеешь в виду?
– Да, вроде того, что ты хочешь выйти за меня замуж. Именно. Об этом мы уж точно не договаривались, верно?
– Мне просто хотелось бы…
– Тсс.. – Он нежно прикрыл ей рот ладонью. – Не говори мне об этом. И даже не думай!
– Понятно, – сказала она. – Это не так‑то легко сделать. И я не уверена, что у меня получится.
– Получится.
– Но я ведь люблю тебя.
Он вздохнул.
– Я знаю, – ответил он. – Поэтому‑то ты и пересилишь себя. Ради меня.
В сопровождении агента службы безопасности – ей не приходилось видеть его раньше – она вошла в служебный лифт.
– В переулке вас ждет машина, – сказал агент, не называя ее “мисс Монро”. Он подмигнул ей. – Вам незачем проходить через вестибюль. – Он ясно давал понять, что не оказывает ей любезность, а просто заботится о репутации своего босса.
Она помолчала.
– А почему бы мне не пройти через вестибюль?
– Потому что мне приказано вывести вас другим путем, леди.
– Ну и убирайся к черту, – с вызовом сказала она и, прежде чем агент успел помешать ей, нажала кнопку с надписью “Вестибюль”.
– Нельзя! – закричал он, хватая ее за руку.
– Еще чего, придурок, – взвизгнула она. Дверь распахнулась. – Мне все можно! Я свободный человек. И к тому же я – звезда!
Агент попытался втянуть ее обратно в лифт, но, двигаясь быстро, как искусная танцовщица, она лягнула его ногой в пах – не сильно, но достаточно резко, и он согнулся, пытаясь защититься, – одновременно отшлепав его по щекам, по одной, по другой, туда‑сюда, как учил ее Роберт Митчум, когда она снималась в фильме “Река, откуда не возвращаются”. Она выскочила из лифта в вестибюль под изумленные взгляды находившихся там людей. Их стояло там человек десять, и некоторые из них были в вечерних нарядах.
– Я – Мэрилин Монро! – крикнула она агенту службы безопасности, который тоже выскочил из лифта и направлялся к ней. Его щеки горели от смущения, и она надеялась, что ему больно.
Агент уже был почти рядом с ней.
– Меня не интересует, кто вы, – сказал он. – Немедленно пройдите в лифт!
Она дождалась, пока он подошел совсем близко, затем подняла руку и впилась ногтями ему в лицо.
Она почти не слышала его крика. Она потеряла контроль над собой, перед глазами засверкали какие‑то яркие вспышки, словно они наполнились кровью. Она видела хорошо одетую небольшую группку людей – мужчины держали в руках ключи, женщины сжимали сумочки. Они смотрели на нее широко раскрытыми глазами, отшатнувшись от нее, – богатые люди, приехавшие из пригорода, чтобы провести вечер в Нью‑Йорке. На их лицах был написан ужас, но ей было все равно. В белом платье и короткой кофточке она стояла посреди вестибюля, уставившись на вооруженного агента службы безопасности и помахивая перед ним своей сумочкой, словно в ее руках было грозное оружие. В пылу сражения ее глаза сверкали воинственным огнем.
– Только притронься ко мне, я тебя убью, тварь поганая! – выкрикнула она злобно; по щекам ее текли слезы. – Ты понял?
Ее голос эхом разносился по богато и изящно отделанному вестибюлю с полом из черного и белого мрамора и пылающими каминами. С улицы на шум вбежал швейцар.
– Ты должен относиться ко мне с уважением, – услышала она свой крик, с трудом сознавая, что этот голос и произносимые слова принадлежат ей. – Я – МЭРИЛИН МОНРО! Я ТОЛЬКО ЧТО УБЛАЖАЛА ПРЕЗИДЕНТА!
Она промчалась мимо испуганного швейцара и через вращающиеся двери выскочила из гостиницы, закрывая лицо от вспышек вездесущих репортеров. Ничего не видя перед собой и не зная, в каком направлении она движется, Мэрилин бежала по Мэдисон‑авеню. Кто‑то схватил ее за руку, и она опять с силой начала отбиваться своей сумочкой. Ею руководили только ярость и страх. Потом она услышала мальчишеский голос:
– Мисс Монро, не надо, это я, Тимми. Все будет хорошо.
Силы внезапно покинули ее. Она чувствовала себя беспомощной, не способной самостоятельно сделать больше ни шагу. Она даже не сознавала, где находится.
Она позволила Тимми Хану, своему юному поклоннику и стражу, усадить себя в такси и отвезти домой.
На следующий день лучше ей не стало. Она отправила Тимми домой, дав ему денег на такси, чтобы доехать до Куинса, хотя была уверена, что он наверняка сэкономит эти деньги. Всю ночь она пыталась дозвониться до Джека, чтобы объяснить свое поведение или извиниться – она и сама не знала точно, что скажет ему, – но так и не дозвонилась, а утром его уже не было в гостинице.
Несмотря на бессонную ночь, она как сумасшедшая не находила себе места. Ей нужно было куда‑то деть бившую через край нездоровую энергию – вот так же иногда ее вдруг начинало мучить желание получить сексуальное удовлетворение, жгучее и невыносимое, почти болезненное.
Она стала обзванивать всех, кого знала в Нью‑Йорке, пока наконец не вспомнила, что это был субботний день. Доктора Крис не оказалось на месте, все другие знакомые тоже куда‑то уехали на выходные. Был конец сентября. День выдался замечательный, еще теплый, но уже по‑осеннему бодрящий – именно такой день подразумевают калифорнийцы, когда говорят, что им в жизни не хватает сезонных перемен в погоде.
Ей было невыносимо сидеть дома; она натянула брюки, надела блузку и свободный жакет, а также старую фетровую мужскую шляпу – ту самую, в которой ее фотографировал Милтон, – и пошла бродить по магазинам. Она рада была смешаться с толпой людей, затеряться в ней. Тогда ей казалось, что она – самый обычный человек, такая, как все.
В магазине “Блумингдейлз” было полно народу; она как раз и хотела попасть в какое‑нибудь людное место. С широко раскрытыми глазами, словно какая‑то провинциалка, она бродила среди прилавков, полок и вешалок. Она редко бывала в магазинах, а когда заходила, ей казалось, будто она попала в удивительную, волшебную страну, хотя она почти никогда ничего не покупала.
Одни брюки ей приглянулись – не то чтобы они уж очень были нужны ей, просто она чувствовала, что должна что‑нибудь купить. С бьющимся от страха сердцем и не без труда она все же заставила себя обратиться к продавщице и только потом вспомнила, что ненавидит продавщиц нью‑йоркских магазинов. В затемненных очках в блестящей оправе, с волосами голубых оттенков, бесцеремонные, эти женщины были похожи на драконов. Они обращались с покупателем, как с ничтожеством, даже если покупатель – известная личность. Она всегда вела себя с ними, как примерная девочка, стараясь очаровать их, но у нее все равно ничего не получалось, и она презирала и злилась на себя за такое подобострастное поведение.
Продавщица, к которой она обратилась сейчас, явно принадлежала к той же когорте драконов. Губы недовольно сжаты, глаза горят от нетерпения поскорее обслужить одного покупателя и заняться следующим, который, может быть, окажется более ухоженным и лучше одетым. Все эти чувства легко читались на лице продавщицы. К тому времени, как Мэрилин вошла в примерочную, она уже сожалела, что затеяла всю эту возню, она не хотела покупать брюки, но не решалась сказать продавщице, что передумала.
Оказавшись одна в примерочной, она вдруг почувствовала жуткий страх: замкнутое пространство пугало ее. Чтобы прийти в себя, она чуть отодвинула занавеску. Спрашивая себя, что она делает здесь одна, Мэрилин сняла свои брюки и уже собралась было надеть те, которые взяла примерить, когда сквозь щель в занавеске в примерочную заглянула продавщица и протянула ей вешалку с другими брюками.
– Может, вам лучше примерить вот эти, они на размер больше… – От изумления и отвращения продавщица вытаращила глаза. – Вы без трусов! – вскричала она.
– Я не ношу трусов. Пожалуйста, выйдите отсюда.
Однако продавщица полностью протиснулась в тесную кабинку и схватила брюки, которые собиралась примерить Мэрилин.
– Нельзя примерять одежду на голое тело, дорогая, – сказала женщина. – Это омерзительно!
Мэрилин оказалась прижатой к стенке кабинки, голая ниже пояса; в кабинке было слишком тесно, и она не могла надеть брюки, которые, как правильно предположила продавщица, были ей малы.
– Убирайтесь отсюда! – закричала она.
– Не смейте повышать на меня голос! – Не ожидав, что окажется в такой нелепой ситуации, продавщица была словно парализована, или, может, ее душил гнев – так или иначе, но отступить она уже не могла. Она втянула носом воздух и брезгливо поморщилась. – Вы не только голая, дорогая, от вас дурно пахнет. Как посмели вы прийти сюда в таком виде и еще собираетесь примерять одежду?
От нее не исходил неприятный запах – это было ужасное обвинение, недоброе и несправедливое. Она приняла утром ванну, долго лежала в воде, потягивая кофе. От нее исходил только естественный запах ее тела, запах ее соков, аромат, присущий только ей, смешанный с запахом духов иШанель № 5”. Мужчины обожают этот ее запах, да и она сама готова часами с наслаждением вдыхать его.
Мэрилин оттолкнула продавщицу – не сильно, просто как бы мягко отодвинула женщину в сторону, потому что ее охватила паника.
– На помощь! На помощь! На помощь! – завопила продавщица. Вены вздулись у нее на лбу, глаза вылезли из орбит, – очевидно, она была не в силах сдвинуться с места от страха и изумления.
Мэрилин толкнула ее еще раз, теперь уже достаточно резко, чтобы отшвырнуть с дороги. Продавщица отлетела в сторону и завопила во все горло.
Мэрилин натянула брюки, с трудом втиснув в них свои бедра, и выбежала из кабинки. Неистовые вопли продавщицы привели ее в ужас; казалось, вся ее голова заполнена этими воплями. На бегу она поймала в зеркале свое отражение – сумасшедшего вида женщина в смешной шляпе и наполовину застегнутых брюках с болтающимся ценником в отчаянии несется через весь магазин; люди смотрят на нее со страхом и отскакивают в стороны.
До лифта она добежать не успела. Дородный мужчина в яркой фланелевой спортивной куртке возник прямо перед ней и сгреб ее в свои объятия. Как пойманное дикое животное, она отчаянно завизжала, пытаясь вырваться из его рук. Мужчина сжал ее крепче – она сразу поняла, что он, конечно же, бывший полицейский. Она вырывалась, отбиваясь руками и ногами, кусалась и изрыгала проклятия, но вот примчались, тяжело дыша от быстрого бега, еще двое охранников. Ей грубо заломили руки за спину, так что она не могла пошевелиться.
– Оскорбление действием и воровство, – объявил мужчина в спортивной куртке, вытирая носовым платком царапины.
– Я ничего не украла, сукин ты сын. Скажи своим мужикам, чтобы отпустили меня, вы об этом пожалеете.
– Эти брюки не ваши, леди. Вы за них не уплатили. Это называется воровство. Вы напали на продавщицу, а потом и на меня. Сейчас мы без шума пройдем в мой кабинет, затем я передам вас в руки полиции.
– Она оскорбила меня. И еще толкнула.
– Вот‑вот. Все это вы расскажете судье. А я просто выполняю свою работу.
– Да знаешь ли ты, с кем говоришь, идиот?
Мужчина окинул ее взглядом.
– Нет, – ответил он. – И знать не хочу. Моя воля, я отучил бы вас разговаривать таким тоном со мной, да и с другими тоже. И не посмотрю, что вы женщина, ясно? Поэтому постарайтесь больше не испытывать мое терпение.
Двое охранников повели Мэрилин к двери, прочь от толпы зевак. Бывший полицейский открыл дверь, и ее, беспомощную, буквально внесли в лифт. Потом они шли по длинному коридору, в конце которого находился небольшой кабинет без окон. Ее бросили на стул, а начальник службы охраны сел за стол.
– Как ваше имя, леди? – спросил он, снимая с ручки колпачок.
– Мэрилин Монро.
Он посмотрел на нее суровым холодным взглядом.
– Ясно. Ну, а я Фред Астер. – Он грубо взял ее за подбородок своими толстыми короткими пальцами, оцарапав ей кожу массивным перстнем. – Вот что, дорогая. Не надо умничать. Ведь ты проститутка? Как же мне отвадить вас от нашего магазина?
Ярость душила ее, поднимаясь откуда‑то изнутри, словно она давилась собственной блевотиной. Она не могла пошевельнуться, потому что ее крепко держали. Тогда она плюнула ему в лицо и тут же почувствовала резкую боль – он ударил ее по щеке своей мясистой рукой. Удар был настолько сильным, что она испугалась за свои зубы. Эта пощечина привела ее в чувство.
– Откройте мою сумочку, – сказала она.
Мужчина кивнул, вероятно, тоже сознавая, что переступил грань дозволенного. Он разложил на столе ее кредитные карточки, развернул водительские права, выданные ей в Калифорнии (они, как всегда, были просрочены), и благоговейно прошептал:
– Пресвятая Дева Мария.
Не прошло и часа, как в магазин прибыл молодой адвокат – все более опытные сотрудники адвокатской конторы уехали из города на выходные. Но через десять минут после его приезда Мэрилин уже проводили из магазина через служебный выход, прямо к ожидавшему лимузину. Она шла все в тех же узких брюках, крепко сжимая в руках свою сумочку.
Вернувшись домой, она содрала с себя брюки и, чтобы успокоиться, выпила несколько таблеток. Потом она решила, что ей необходимо поспать, и открыла еще одну бутылочку с таблетками, рассыпав несколько капсул по полу. Она опустилась на колени и начала подбирать их, но подняться у нее уже не было сил. В одной блузке она стояла на четвереньках на белом мохнатом коврике в ванной, потом прилегла на него, решив, что можно поспать и здесь…
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы у нас с Мэрилин не была назначена встреча во второй половине дня. Мы договорились сходить на закрытый просмотр нового фильма, а потом поужинать в “Галлахерз” – одном из любимых ресторанов Мэрилин. Мария уехала на неделю в Париж за покупками; супруги Д'Соузы предложили ей остановиться у них в доме. Так что у меня появилась прекрасная возможность встретиться с Мэрилин. Мы с ней давно не виделись.
Тот субботний день я посвятил своим любимым занятиям – прогулялся по Мэдисон‑авеню, посетил все художественные галереи, заглянул в магазин “Джудд энд Джудд”, чтобы ознакомиться с книжными новинками, в отеле “Карлайл” выпил бокал сухого мартини и отведал фирменного салата, затем бодрым шагом направился домой, а по пути зашел в магазин “Сулка” и купил там пару рубашек.
К Мэрилин я приехал в замечательном настроении, но, когда она не отозвалась на звонок швейцара, я почувствовал раздражение.
– Мы договорились, что я зайду, – сказал я.
– Да, я знаю, господин Леман. Она сказала об этом дневному дежурному. Я уверен, что она дома.
Швейцар позвонил еще раз. Ответа не было.
– Может, вы подниметесь наверх и сами попытаетесь достучаться до нее? – предложил он.