– Сошла с ума? – задумчиво повторил он. – Не знаю, Дэйвид. Мне кажется, это я сошел с ума, а не Мэрилин. Хочешь знать правду? Я уже скучаю по ней.
Интересно, случалось ли раньше Джеку испытывать подобные чувства? Если не брать в расчет Джеки, его отношения с женщинами всегда развивались гладко, без проблем, и уж, конечно, ему никогда не приходилось страдать из‑за них. А сейчас он страдал, впервые в жизни. И ему это явно не нравилось.
– И все‑таки ты принял верное решение, – сказал я, надеясь, что мои слова подбодрят его. Не знаю, почему мне хотелось облегчить его боль, ведь я все еще сердился на Джека за отказ направить меня послом в Великобританию.
– Да, наверное, – согласился он, не очень уверенно, – Хотя я чувствую себя ужасно, поверь мне.
– Могу себе представить.
– Но меня удивляет то, – продолжал Джек, – как у Бобби хватило смелости изменить Этель… Ты плохо выглядишь, Дэйвид. Ты случайно не заболел?
Я действительно чувствовал себя не очень хорошо. Мне никогда и в голову не приходило отбить Мэрилин у Джека, но, поскольку он сам решил расстаться с ней, у меня появилась смутная надежда осуществить свою давнюю мечту… Но теперь было ясно, что этому не суждено свершиться, как и моей мечте стать послом. Впервые в жизни я подумал о прошлом с чувством глубокого сожаления. Мне казалось, что я попусту растратил свою жизнь, – долгие годы дружбы с семьей Кеннеди не дали мне ничего. Джек не нуждался больше в моей опеке. Я должен был заботиться о Мэрилин.
– Все нормально, – успокоил я Джека.
Он внимательно посмотрел на меня.
– Ты расстроен, ведь так?
– Меня это не касается.
– Ну да, рассказывай. Ты влюбился в Мэрилин с первого взгляда. А это было шесть лет – да нет, уже семь лет назад!
– Возможно, вы правы, господин президент…
– Какого черта ты называешь меня “господин президент”, мы с тобой не на официальном приеме. На кого ты злишься – на меня или на Бобби?
– На тебя.
– За то, что я бросил ее? Если хочешь знать, для меня это было очень мучительное решение. Мне следовало давно положить конец этой связи, и ты это понимаешь. Но я все откладывал, откладывал…
Джек говорил правду, этого нельзя было отрицать. Я не стал возражать ему.
Президент смотрел в окно, словно ему хотелось сбежать из Белого дома.
– Поначалу мне очень нравилось быть президентом, – сказал он. – Этот пост достался мне ценой огромных усилий, и мне казалось, что я имею право наслаждаться результатами своей победы. Но теперь я уже освоился и ясно понимаю, что победить на выборах – это далеко не все. Главное, что ты оставишь после себя.
– Ты жаждешь величия и славы, – заметил я. – Хочешь запечатлеть свое имя в истории. – Я улыбнулся. – Почти у всех, кто жил и работал в этом доме, возникало такое желание. Рано или поздно.
– Да, обстановка располагает, – согласился Джек.
– Наверное, так и должно быть. Не зря же этот старый дом стоит уже столько лет. Ты рассуждаешь мудро. А отцу ты говорил об этом?
– Да, говорил. Слава Богу, успел до того, как с ним случился удар. Он сказал, что давно ждал от меня этих слов.
– Да, конечно. – Я отпил кофе. – Правда, я не думал, что целомудрие – непременное условие достижения славы великого президента.
– Целомудрие? Что ты имеешь в виду?
– Вообще‑то я не совсем точно выразился. Может, вернее будет сказать – единобрачие? Верность жене? Ты и в самом деле решил начать новую жизнь?
Джек засмеялся.
– Нет. Пока нет. Но я буду осторожен. Я считаю, что любовницы президента не должны устраивать пресс‑конференции по вопросам своих отношений с ним. Разве я не прав?
– Я согласен. Мэрилин совершила глупость, но она, наверное, была очень расстроена. Она испытывает искреннюю привязанность к твоему отцу…
– Да, я все понимаю, но не могу так рисковать. – Он вздохнул. – А знаешь, Джеки тоже осваивается со своей новой ролью. Она терпеть не может, когда ее называют “первой леди” – она говорит, что это звучит вроде как “верховая лошадь”, – но вообще‑то из нее получилась великолепная первая леди. Мне кажется, мы даже стали лучше ладить друг с другом… Наверное, я уже не могу позволить себе такую роскошь, как Мэрилин. Да, пожалуй, что так.
– А как же Бобби?
– Он взрослый человек. Сам сообразит, что ему делать. Только вот немного странно: он постоянно твердит мне об осторожности, а сам сношается с Мэрилин прямо в машине возле дома Лофорда, где собралось чуть ли не пол‑Голливуда, и все над ними хихикают. Что ж, во всяком случае, теперь мы знаем, что он тоже живой человек.
– Разве позволительно министру юстиции проявлять человеческие слабости?
– Нет, но брату это не повредит.
Мы вышли из Овального кабинета и попрощались, обменявшись рукопожатием.
– Когда придет время писать историю администрации Кеннеди, я хочу, чтобы в ней упоминались великие события и великие решения, – сказал Джек, – а не постельные разговоры и сплетни.
– Что ж, – ответил я, – у тебя впереди еще целых семь лет. Времени предостаточно.
– Это уж точно, – заключил он, смеясь. – Времени у меня много.
Случилось так, что один из директоров кинокомпании “XX век – Фокс”, мой давний приятель и клиент, попросил меня заглянуть к ним и оценить ситуацию на студии, когда я буду в Калифорнии.
– Тут самый настоящий хаос, – сказал он. – Студией управляют дилетанты. Мне кажется, я даже готов согласиться, чтобы вернулся Занук, а ты ведь знаешь мое мнение о нем. Они разбазаривают деньги, ссылаясь то на болезнь Лиа Тейлор, то на опоздания Мэрилин Монро…
Достаточно было пять минут посидеть в столовой киностудии (в меню до сих пор значилось блюдо под названием “Салат из даров моря a la Даррил Ф. Занук), и у меня не осталось никаких сомнений, что мой клиент нисколько не преувеличивал; пожалуй, наоборот, он обрисовал ситуацию в слишком радужных тонах. Никто не знал, что делать с фильмом “Клеопатра”: было потрачено огромное количество денег, и поэтому прекращать работу не имело смысла, но и продолжать снимать до бесконечности тоже было невозможно. Элизабет Тейлор, едва оправившись от болезни, тут же завела роман с Ричардом Вартоном; этот роман стал самой скандальной любовной историей века, а на студии никто и понятия не имел, как продвигается работа над фильмом.
Что касается фильма с участием Мэрилин “Что‑то должно произойти”, уже начались основные съемки, хотя сценарий не нравился никому. Джордж Кьюкор призвал на помощь одного своего “приятеля”, и они вместе по ночам переписывали сценарий; Мэрилин, которая и без того никак не могла запомнить свои реплики, приезжая утром на съемочную площадку, вдруг узнавала, что слова роли, заученные ею с большим трудом, из сценария вычеркнуты. Поэтому очень скоро она пришла к выводу, что Кьюкор, о котором ходили легенды как о лучшем “женском режиссере”, для нее враг.
Мэрилин не любила открыто выступать против режиссеров, поэтому она прибегла к испытанным методам выражения недовольства – опаздывала или вообще не являлась на съемочную площадку, ссылаясь на недомогание. Иногда она опаздывала на несколько часов, иной раз не приходила вовсе, передавая через доктора Гринсона или миссис Мюррей справки о состоянии здоровья. А когда она все же являлась, то всегда казалась охваченной паникой, которую пыталась подавить в себе при помощи лекарств, и вследствие этого даже наипростейшие сцены приходилось снимать по нескольку часов. Известно, что сцены с животными снимать особенно трудно, но в одной такой сцене, где Мэрилин должна была погладить собаку, собака исполнила все, что от нее требовалось, в первом же дубле, а Мэрилин понадобилось двадцать три дубля, чтобы правильно произнести свою реплику.
Обедая в столовой, каких только ужасов я не наслушался о Мэрилин, – и это говорили работники киностудии, в которой она вот уже десять лет была самой знаменитой актрисой и важнейшим источником доходов! Мэрилин даже перестала быть похожей на Мэрилин, говорили мне, – она похудела на пятнадцать фунтов, и поэтому пришлось перешивать весь ее гардероб; теперь на фотографиях она больше походила на Одри Хепберн, чем на саму себя. Она наняла писателей, чтобы те переписывали сценарий после Кьюкора. Ей не нравились дети, которые играли в фильме детей ее героини, да и вообще ей с трудом удавалось представить себя, Мэрилин Монро, в роли матери, и так далее и тому подобное…
Я решил, что мне следует срочно встретиться с Мэрилин. Она была у себя дома и выглядела вполне здоровой, хотя вот уже несколько недель подряд всем жаловалась на плохое самочувствие.
Мэрилин с гордостью провела меня по своему новому дому В нем было тесно, комнатки темные и почему‑то отделаны в мексиканском стиле (я не знал, что Мэрилин пыталась обустроить свое жилище по образу и подобию дома Гринсона). Все, что можно, было выложено мексиканской плиткой. На облицовке вокруг входной двери я увидел герб и девиз “Cursum Perficio”. Мои познания в латыни ограничивались уровнем средней школы, но я все же понял, что это означает: “Я приближаюсь к концу своего путешествия”. Эта надпись должна была бы насторожить меня.
Мэрилин открыла бутылку шампанского (я приехал к ней в полдень), и мы устроились в крошечной гостиной, хотя на улице стояла прекрасная погода.
– Дом у меня просто замечательный, правда? – спросила она.
Вообще‑то у меня сложилось впечатление, что всю обстановку в доме приобрели в какой‑нибудь мексиканской лавке подержанных вещей. На стенах висели примитивные картины, которые туристы обычно покупают на улицах Мехико, дешевые бра и зеркала в жестяных рамках; на полу лежали “индейские” попоны для лошадей; мебель из мореного дуба тоже, можно сказать, была выполнена в испанском стиле.
– Я специально ездила в Мехико, чтобы купить все это, – объяснила Мэрилин, а я про себя подумал, что почти всю обстановку и аксессуары к ней наверняка можно было бы приобрести в каком‑нибудь дешевом мебельном магазине в Лос‑Анджелесе. – Ну и повеселилась же я! – Она хихикнула. – Я познакомилась там с одним мексиканским сценаристом, и он показывал мне достопримечательности…
Мэрилин взяла две таблетки и запила их шампанским.
– Только он почему‑то решил, что я стану его женой, но, разумеется, он заблуждается. – Она показала мне бутылочку с таблетками. – Одна от него польза – он присылает мне вот это, “Мандракс”. – Она опять хихикнула. – У них это называется “Рэнди‑Мэнди”. Запиваешь чем‑нибудь спиртным, и по телу сразу разливается тепло, напряжение спадает, и чувствуешь себя очень сексуальной. Такое состояние сохраняется часами. В Мексике эти таблетки продаются без рецептов.
Взглянув на Мэрилин более пристально, я заметил, что глаза у нее сияют неестественным ярким блеском, зрачки расширены. Ей с трудом удавалось сосредоточить взгляд, словно она страдала близорукостью.
– Надеюсь, ты не злоупотребляешь ими, – сказал я.
Мэрилин рассмеялась.
– А ты ну никак не меняешься, Дэйвид! Все такой же нудный, когда все вокруг веселятся.
Слова Мэрилин обидели меня, и, наверное, это отразилось на моем лице.
– Может, я и нудный, – возразил я, – но я искренне беспокоюсь о тебе.
Она вдруг разрыдалась.
– Да‑да, я знаю, – проговорила она сквозь слезы. – Прости меня.
Я взял ее за руку. Она была холодна как лед, хотя день выдался теплый. Мэрилин вытащила салфетку из коробки на столе и промокнула глаза, затем бросила ее на грязный пол – ей пока так и не удалось приучить Мэфа не гадить в доме. Мне показалось, что Мэрилин очень уж болезненно отреагировала на мои слова, и я сказал ей об этом.
Она шмыгнула носом.
– Я знаю, ты беспокоишься обо мне, – ответила она. – Я не должна была так говорить.
Я махнул рукой.
– Ничего страшного. Ты‑то как себя чувствуешь? Только честно.
Она пожала плечами.
– Да ничего. Тебе известно, что Джек бросил меня?
– Известно. Я виделся с ним пару дней назад. Мы как раз говорили об этом.
– Как у него настроение? Что он говорил?
– Настроение довольно мрачное, Мэрилин. Ему нелегко было принять такое решение. Впервые на моей памяти Джек говорил о самом себе столь… откровенно. И в то же время он держался, как истинный президент. Он уже почувствовал, как ему не хватает тебя.
– Я знаю, – с грустью произнесла Мэрилин. – Нам было так хорошо вместе. Джеку и мне, все эти годы. Мы очень подходим друг другу.
– Да. Я всегда так думал.
Вид у Мэрилин был унылый и несчастный.
– Ты слышал про нас с Бобби? – поинтересовалась она.
Я кивнул. Должно быть, она догадалась, какие чувства я испытываю.
– Бедный Дэйвид, – произнесла Мэрилин.
– Ну и как у тебя с ним дела? – спросил я, чтобы не обсуждать с ней мои чувства.
– А знаешь, хорошо. У нас с ним как бы любовный роман на расстоянии… У меня нет возможности выбраться на восток страны, так как я прикована здесь из‑за этой паршивой картины, и, наверное, министру юстиции не очень‑то легко изыскивать предлоги, чтобы ездить в Лос‑Анджелес… Правда, прошло всего лишь две недели, но я не знаю, когда мы встретимся снова… – Она вздохнула. – Бобби во многих отношениях лучше Джека. Он более чуткий, что ли.
Выразительная кельтская внешность Бобби в сочетании с мрачной задумчивостью нравилась многим, и во время предвыборных кампаний он покорил немало женских сердец. Ничего удивительного, что и Мэрилин легко подпала под влияние его чар: он был отзывчив, любил детей, был хорошим отцом – пожалуй, более заботливого отца, проявлявшего к детям столько терпения, я и не встречал; его тревожило и волновало все то же, что и Мэрилин, – проблемы негров, детей‑сирот, бедняков, бездомных собак. Казалось, Бобби и Мэрилин созданы друг для друга, только вот она была подвержена психическим расстройствам и все время жила на грани срыва, а он был женат и занимал пост министра юстиции Соединенных Штатов Америки. В знак любви, с гордостью сообщила мне Мэрилин, Бобби дал ей номер своего прямого телефона в министерство юстиции, который она прилепила на холодильник.
– Да, – согласился я. – Бобби – чуткий человек. Однако я не стал бы повторять ту же ошибку.
– О какой ошибке ты говоришь?
– Незачем рассказывать об этом кому попало. Мэрилин засмеялась, несколько неуверенно.
– Я знаю, – ответила она. – Я теперь ученая! Я ни с кем об этом не говорю. Только со своим психиатром.
Я не очень ей поверил. Опыт подсказывал мне: люди, которые открывают свои тайны психиатру, уже поделились ими и с друзьями. Однако мне вряд ли удалось бы что‑либо изменить. Я мог только предупредить Мэрилин, чтобы она вела себя осторожно. “Ей на собственном опыте предстоит убедиться, – думал я, – что Бобби более беспощаден к человеческим слабостям, в том числе и к своим собственным, чем Джек”.
Зазвонил телефон. Мэрилин сняла трубку.
– Алло, – произнесла она, затем встряхнула трубку, словно надеялась таким образом устранить неисправность. Она положила трубку на рычаг, на лице промелькнуло раздражение. – С тех пор как я переехала в этот дом, с моим телефоном творится что‑то неладное, – пожаловалась она. – Какие‑то странные шумы на линии, или, бывает, раздается звонок, а в трубке тишина… Это ужасно раздражает. – Мэрилин вновь обратила ко мне свой взор. – Ну что ты такой кислый, – сказала она. – Я счастлива. Правда. Когда Бобби сообщил мне о решении Джека, я подумала: “Что ж, вот и все. Теперь мне остается только умереть, на этот раз я действительно сделаю это”. Но вышло все по‑другому. Может, удача повернулась ко мне лицом, Дэйвид, – спросила она, – как ты думаешь?
– Надеюсь, что так, Мэрилин.
– Я тоже надеюсь, милый, – прошептала она. – Боже, как я надеюсь!
Но нет, удача не повернулась к ней лицом. Я узнал, что на следующий день Мэрилин явилась на съемочную площадку, как всегда, с большим опозданием и провалила съемку сцены: было сделано огромное количество дублей, но все безрезультатно. Даже технический персонал киностудии – осветители, рабочие ателье, реквизиторы, электротехники, то есть люди, которым платят за отработанные часы, а за сверхурочные – отдельно, так что им все равно, если та или иная сцена снимается слишком долго, – даже они застонали, а кое‑кто тяжело вздохнул, когда Мэрилин в двадцатый, а может, уже и в тридцатый раз подряд не смогла правильно произнести наипростейшую реплику.
К концу дня позади камеры выстроились в ряд сотрудники администрации киностудии в строгих темных костюмах – при нормальных обстоятельствах они никогда не появлялись на съемочной площадке. Но сейчас они пришли и явно нервничали; по их лицам струился пот. И это еще больше сбивало ее с толку.
– Ну, не бойся, дорогая, – подбадривающе крикнул ей Кьюкор. Но то был не страх – ее охватила настоящая паника.
Появиться перед камерой для нее теперь было все равно, что пройтись без страховки по канату на большой высоте. Не помогало даже присутствие на съемочной площадке доктора Гринсона. Камера, прославившая Мэрилин на весь мир, теперь стала ее врагом.
– Может, камера для вас – это своего рода фаллический символ? – предположил доктор Гринсон, не очень уверенно.
– Меня не пугают мужские члены. Бог свидетель, я достаточно насмотрелась на них.
– Допустим. Но, может быть, как‑то подсознательно…
Мэрилин слушала психиатра с закрытыми глазами, лежа на спине. Голос доктора Гринсона действовал на нее успокаивающе, как массаж, хотя она и не верила, что он способен сотворить какое‑нибудь психиатрическое чудо.
Но кинокамера не являлась для нее символом фаллоса – в этом Мэрилин была абсолютно уверена. В кинокамере она видела воплощение могущества иного рода. Став взрослой, она всю свою жизнь боролась из последних сил, чтобы понравиться заправилам киностудии, – пела, танцевала, улыбалась, каждым жестом и взглядом как бы молчаливо взывая: “Любите меня, выберите меня, я красивее и лучше всех!” – и в то же время ненавидела их всех, боясь, что на нее не обратят внимания или выпихнут в ряды тех миловидных блондинок, которым не удалось стать актрисами и которые поэтому работали официантками в кафе и ресторанах Лос‑Анджелеса. Она стала рабыней собственной славы, и в ее глазах кинокамера была символом и магическим тотемом власти рабовладельцев.
Все это она объяснила доктору Гринсону. Он выслушал ее с сочувствием, но сдержанно – в конце концов, он ведь представлял интересы Голливуда и поэтому не мог и не хотел признать, что болезнь Мэрилин связана с киностудией и вообще с работой в кино.
– Я всегда делала то, чего все от меня ждали, – продолжала Мэрилин. – Я позволяла помыкать собой, эксплуатировать себя, терпела грубое обращение, но говорила себе: “Ничего, вынесу и это, зато стану звездой ”. Я думала: “Когда достигну славы, я стану могущественной и тогда покажу им всем!” Но, как оказалось, никакой власти у меня нет. Моего могущества хватает только на то, чтобы досаждать им: опаздывать на съемки, болеть, отказываться выполнять то, чего они требуют от меня… Мое положение можно сравнить с положением жены. Единственная реальная власть, которой она обладает, – это сказать “нет” своему мужу, ведь так?
– Гм.
– Вот такие же у меня отношения с киностудией, понимаете? Она для меня вроде мужа. Я не могу противостоять целой киностудии – она больше меня и сильнее, – но в моей власти сказать “нет”. Я могу симулировать головные боли. Могу опаздывать. То есть я могу отказаться лечь с мужем в постель. Я понятно выражаюсь?
– Да, – ответил доктор Гринсон. – Однако это означает, что мое предположение верно. Камера для вас – это фаллос, фаллос студии, и поэтому она внушает вам страх.
– Я не боюсь ее. Я просто не хочу ей подчиняться.
– Это, моя дорогая, и есть страх. – Гринсон сложил ладони уголком. – Ну, а как вообще ваши дела?
– Я скучаю по Бобби, – ответила Мэрилин. – Наверное, потому мне и безразлично, как я играю в этом фильме. Я хочу быть рядом с ним.
– Но ведь это не так легко осуществить?
– Нью‑Йорк гораздо ближе к Вашингтону, чем Лос‑Анджелес. Знаете, мне кажется, между нами возникает все большее взаимопонимание. Мы с ним по‑настоящему родственные души.
– Это хорошо. Родственная душа – это как раз то, что вам нужно.
– Я все время звоню ему – три‑четыре раза в день. Мы постоянно разговариваем с ним по телефону вечерами, когда он допоздна задерживается в своем министерстве. Иногда говорим часами. Его интересует все, чем я занимаюсь, а он рассказывает мне обо всем, что с ним произошло за день, о своих делах, о семье…
– О семье? – с сомнением в голосе переспросил Гринсон.
– Да. Я посоветовала ему, какой подарок купить Этель на день рождения. А одна из его сестер даже написала мне письмо. – Как бы в доказательство сказанного, Мэрилин вытащила из сумочки два листка дорогой почтовой бумаги. – Она пишет, что вся их семья очень довольна тем, что мы с Бобби нашли друг друга.
Гринсон встревожился.
– На вашем месте я никому не показывал бы это письмо.
– Да я и не собираюсь. Просто я пытаюсь объяснить вам, что у нас сложились добрые отношения, позитивные, как раз такие, какие вы одобряете. Бобби скоро приедет сюда. Я просто сгораю от нетерпения.
Лицо Гринсона было озабоченным. Он словно пытался найти позитивное зерно в тайной любовной связи между одной из своих самых знаменитых пациенток и министром юстиции, человеком не менее известным, да к тому же женатым, но от комментариев воздержался. Его обязанности заключались в том, чтобы как можно скорее вернуть свою пациентку в рабочее состояние, а не лишать ее последних жизненных сил.
– Да. Ну, и у него, конечно, есть здесь дела, – продолжала Мэрилин. – Он сказал мне, что хочет припереть к стене Джимми Хоффу. Он просто свирепеет, когда говорит о Хоффе. А при упоминании Джанканы он вообще теряет контроль над собой. Кстати, я однажды встречалась с ним, я вам рассказывала? Не хотела бы я оказаться на его месте. Бобби ужасно зол на него… Как выясняется, Хоффа замешан в какой‑то афере с землей. Это связано со строительством поселка для пенсионеров в Сан‑Вэлли. Он заставил членов своего профсоюза вложить сбережения в землю, которая ничего не стоит. И теперь Бобби приезжает, чтобы встретиться с бывшим служащим профсоюза водителей, который согласился дать показания против Хоффы. Его зовут Костяшка Бойл, вот такое имечко! Если таким именем наградить персонаж фильма, все подумают, что это шутка… Во всяком случае, я увижусь е Бобби.
– Будьте осторожны, – предупредил доктор Гринсон.
– Я всегда осторожна, – ответила Мэрилин. – Поверьте, уж этому меня учить не надо!
Хоффа и Джанкана виделись не часто, предпочитая решать общие дела через посредников. За ними так тщательно следили правоохранительные органы, что любая встреча была связана с большими трудностями и опасностями.
Когда Хоффа потребовал личной встречи с Джанканой, тот поначалу отказался. Но, поскольку Хоффа никогда прежде не обращался к нему с подобной просьбой, Джанкана в конце концов согласился увидеться с ним, хотя и не преминул высказать свое недовольство: ему предстояло пуститься в долгое и утомительное путешествие, часто пересаживаться из одной машины в другую, постоянно менять маршрут, чтобы избежать слежки со стороны ФБР.
К тому времени, когда Джанкана наконец‑то добрался до “виллы” Хоффы – небольшого деревянного домика в лесной чаще в Мичигане, – он весь заледенел от холода и был раздражен. Густой сосновый лес с мокрыми деревьями нагонял на него тоску. Домик ему тоже не понравился. В нем стояли каменный камин и дешевая грубо обтесанная и покрытая лаком мебель из сосновой древесины. К стене была прикреплена пирамида, в которой стояли “винчестер” калибра 30/30, винтовка с оптическим прицелом и ружье двенадцатого калибра помпового действия. Кроме этого, по стенам висели голова оленя, мальтийский крест и несколько цветных фотографий рыб, выпрыгивающих из воды. Других украшений в комнате не было. Слава Богу, хоть камин пылал. Джанкана взял предложенную ему чашку кофе с бренди и несколько минут смаковал горячий напиток, чувствуя, как по телу разливается тепло.
Одежда Хоффы как нельзя лучше соответствовала окружающей обстановке: шерстяная рубашка в красно‑черную клетку, как у лесоруба, старые плисовые штаны, заправленные в высокие ботинки. Джанкана, напротив, был в костюме из серебристо‑серой ангорской шерсти и в сшитой на заказ рубашке с галстуком.
– Видишь ту штуковину? – спросил Хоффа. – Эта дура – самое меткое из всех моих ружей. Если Бобби, этот неугомонный недоносок, этот чертов аристократишка, не оставит меня в покое, я пристрелю его.
Джанкана пожал плечами. Ему не нравились люди, которые высказывали вслух угрозы, а разговоры о насилии вселяли в него тревогу. Разумеется, без насилия в их деле не обойтись, но об этом не кричат – просто шепотом отдается приказ, вот и все. Хоффу он считал опасным человеком, горлопаном. Уже не в первый раз Джанкана сожалел о том, что связался с профсоюзом водителей.
Они сели у камина друг против друга; их лица не выражали взаимной симпатии. Телохранители Джанканы и шофер Хоффы находились в машинах возле дома. Эти же двое, как и полагалось, проявляя взаимное уважение, беседовали наедине.
– Я неспроста заговорил о ружье, – продолжал Хоффа. – Пусть тебя не волнует, откуда я это знаю, но Бобби собирается взяться за тебя.
– Он уже взялся.
– Верно, однако та история с Кубой, то, что твоя девица ублажает Джека, – все это теперь не имеет никакого значения. Все договоренности побоку. Джек слушает только своего братишку‑молокососа. Сделки больше не существует. Они жаждут твоей крови. И моей.
– Вряд ли они станут так рисковать. Зная, что я могу немало порассказать о них.
– На это не рассчитывай. Мне сообщили, что Джек плевал на все наши угрозы. Очевидно, он решил, что, если ты станешь болтать о причастности ЦРУ к кубинской операции, он будет все отрицать, возможно, кое‑кого из ЦРУ выгонит с работы, тебя упрячет за решетку, а в тюрьме кто‑нибудь по счастливой случайности пырнет тебя ножом в сердце. Он будет баллотироваться на второй срок, шагая по нашим трупам, вот такие у него планы.
– Откуда тебе это известно, Джимми?
– Отовсюду понемногу. Во‑первых, я установил подслушивающее устройство в доме некоей леди, а также в кабинете ее психиатра – это во‑вторых. Ты знаешь, эта леди – которая раньше спала с президентом – теперь завела роман с Бобби, с этим лицемером, которого все считают порядочным семьянином?
Джанкана сделал удивленное лицо. О Мэрилин и Бобби он узнал от одной приятельницы‑певицы, которая дружила с Питером Лофордом и была в курсе всех голливудских сплетен, но он не собирался информировать об этом Хоффу.
– Посадить “жучка” в кабинет психиатра – это была гениальнейшая идея, – сказал Хоффа. – К тому же она часто разговаривает с Бобби по телефону. Они могут болтать часами, представляешь? Та история с Сан‑Вэлли, знаешь? Они вот уже несколько лет пытаются повесить на меня это дерьмо. Так вот, Бобби даже сообщил ей фамилию своего нового осведомителя, с которым он собирается встретиться в Лос‑Анджелесе!
– Что ж, это большая удача, – отозвался Джанкана, улыбаясь, хотя сам считал Хоффу ходячей миной с часовым механизмом, который постоянно трещит. – Ну и что ты предпринял? – поинтересовался он.
Хоффа самодовольно ухмыльнулся.
– То самое, что мы с тобой сделаем с Джеком и Бобби, – со злостью пробрюзжал он, наклоняясь к Джан‑кане. – Этого чертова доносчика придется пустить в расход, как же иначе? Если Джек останется на второй срок, мы всю оставшуюся жизнь будем любоваться на белый свет через решетку.
Джанкана промолчал. Все это он понимал и без Хоффы. И все же вынужден был признать, что Хоффа кое в чем прав. Если Джека Кеннеди изберут на второй срок, им не поздоровится.
Однако, думал Джанкана, убийство – любое убийство – связано с риском. Как ни планируй, всегда случаются неувязки. А убийство президента – это немыслимо рискованное мероприятие, настолько рискованное, что его сразу же бросило в холодный пот, когда он подумал о том, что сидит и слушает, как Хоффа рассуждает об этом. Неужели Хоффа не соображает, что если ему удается подслушивать Кеннеди, то и те с таким же успехом могут подслушивать его? Раз уж Берни Спиндел умудрился вмонтировать микрофон в кабинете психиатра Мэрилин Монро, то почему бы кому‑то еще не подложить “жучка” в домике Хоффы?
Джанкана сидел, думая о том, какая мерзкая и слякотная за окном погода, с сожалением глядя на свои туфли ценою в пятьсот долларов.
– Пойдем прогуляемся, – произнес он. – Подышим свежим воздухом.
Именно так она и мечтала провести выходные: в доме Лофордов был устроен торжественный ужин, она и он, кинозвезда и министр юстиции, весь вечер вели себя так, будто они “просто добрые друзья”. В течение нескольких часов им пришлось соблюдать приличия в присутствии гостей, и это еще больше распалило их страстное влечение друг к другу. Наконец Бобби с показной невозмутимостью, которая была понятна только немногим посвященным, сказал, что едет в “Беверли‑Уилшир”, и предложил подвезти ее до дому. Приехав в Брентвуд, они, едва переступив порог дома, стали сдирать с себя одежду До спальни они так и не добрались и занялись любовью прямо в гостиной, на широком диване, который она выписала из Мехико, разбросав по дальним углам комнаты подушки, чтобы освободить для своих утех побольше места.