– Я ничего такого не делала, – ответила Мэрилин. – Это вышло само собой, вот и все.
– Так не бывает. Я чем‑то обидел тебя?
Мэрилин покачала головой. И почему мужчины всегда считают, что женщины травятся из‑за них? Этот же вопрос задавали ей Джонни и Артур. Неужели они полагают, что только из‑за мужчины женщина способна принять смертельную дозу снотворного? Мэрилин хотела сказать Бобби, что он тут ни при чем, но она чувствовала себя очень усталой. И потом, в какой‑то мере это все же случилось из‑за него. Если бы она не ждала его так долго, если бы он ушел с вечера вместе с ней, ничего бы и не случилось – во всяком случае, ей так казалось.
– Не уходи, – прошептала она. – Побудь эту ночь со мной. До утра уже недолго. – Она заснет в его объятиях, и ей совсем не будет страшно, а утром, за завтраком, когда силы вернутся к ней, она скажет ему, что беременна, что у них будет ребенок. И все наладится, и боль наконец‑то отступит…
Но Бобби в ответ покачал головой.
– Спи, – сказал он. – Мне скоро нужно уходить.
Когда она проснулась, его уже не было.
Вечером она улетела в Лос‑Анджелес. По пути в аэропорт Айдлуайлд она сидела ссутулившись на заднем сиденье лимузина и не отрываясь смотрела через затемненные стекла на мелькавшие мимо дома и улицы. У нее было такое чувство, будто она видит Нью‑Йорк в последний раз.
В понедельник, к всеобщему удивлению, она уже пришла на съемочную площадку и всю следующую неделю никому не доставляла хлопот. Она была благодарна, что ее не лишили роли, потому что она уехала в Нью‑Йорк.
Ее в очередной раз спасли от смерти, и, как часто бывало после подобных потрясений, она чувствовала себя здоровой, энергичной, полной жизненных сил, хотя и понимала, что это всего лишь иллюзия. У нее по‑прежнему не было менструации, и она решила, что разговор с Бобби откладывать больше нельзя. Хотя Бобби и проявил искреннее беспокойство о ней, Мэрилин догадывалась, что “происшествие” в Нью‑Йорке заставило его задуматься об их отношениях. Он наверняка опасается, что их любовная связь может получить огласку и привести к скандалу.
|
|
Спустя неделю после возвращения из Нью‑Йорка Мэрилин снималась в сцене, где ее героиня купается ночью в бассейне возле дома своего мужа. Она плавает обнаженной. Муж окликает ее из окна, и она выходит из воды. Мэрилин должна была сниматься в трико телесного цвета, чтобы скрыть свою наготу. Но, оказавшись в воде, она выскользнула из костюма, в котором чувствовала себя глупо и неудобно, и решила поплавать голой, впервые за многие годы непринужденно и с наслаждением двигаясь перед камерой. Эта сцена вошла в историю кинематографа, ведь еще ни одна актриса не снималась голой в голливудских фильмах.
Кьюкор был так изумлен, что даже не подумал останавливать Мэрилин. Он сказал, чтобы дали побольше света, и приказал оператору начинать съемку. А она со смехом плавала по всему бассейну, довольная своей дерзостью, подгребая под себя, как собачонка, чтобы ее тело не погружалось глубоко в воду. Вдоль края бассейна стояли трое фоторепортеров (один из них – Ларри Шиллер – работал по заданию журнала “Пари‑матч”) и лихорадочно щелкали затворами фотоаппаратов “Никон”. Но ее это не беспокоило. Ее фигура не претерпела никаких изменений: бюст – 37 дюймов, талия – 22, объем бедер – 36, хотя совсем скоро ей будет уже тридцать шесть, к тому же она беременна! Пусть весь мир любуется ее формами.
|
|
На съемочной площадке было тихо. Тишину нарушали только щелчки фотоаппаратов, плеск воды и тяжелое прерывистое дыхание мужчин. Мэрилин стала замерзать.
– Пора – не пора, я вылезаю, – крикнула она и выскочила из бассейна. С голубым халатом в руках к ней кинулся костюмер. На какую‑то долю секунды она предстала перед фоторепортерами вся, как была, – обнаженная Мэрилин Монро, груди, светлый треугольничек. Она завернулась в халат и помахала всем на прощание.
На следующей неделе ей исполнялось тридцать шесть лет. Коллеги по съемочной группе устроили для нее вечеринку в павильоне звукозаписи. Но с их стороны это был просто жест вежливости, да и у нее сердце не лежало к этому торжеству. Поэтому с вечеринки она ушла рано и отправилась на стадион “Доджер”, чтобы бросить первый мяч в благотворительном матче, устроенном Ассоциацией содействия лечению мышечной дистрофии. Настроение у нее было подавленное, она чувствовала себя смертельно усталой, но она давно пообещала устроителям, что придет на этот матч.
Вернувшись домой, она позвонила Бобби в министерство юстиции. Она застала его на месте, хотя рабочий день давно кончился.
– С днем рождения, – поздравил он. Бобби прислал ей цветы – не то что президент, тот никогда не проявлял сентиментальности в подобных вещах.
– Я скучаю по тебе, – сказала Мэрилин.
– Я бы очень хотел быть с тобой.
– Когда ты приедешь?
Молчание. Он был в нерешительности.
|
|
– Пока не могу сказать.
– Я должна увидеться с тобой.
– Да, я знаю. Я волнуюсь за тебя. Как вообще у тебя дела?
– Бобби, – сказала она, – я тебя люблю.
– Да, – отозвался он с печалью в голосе, – я знаю. – Для Мэрилин не было секретом, что Бобби совсем не нравилось, когда она говорила ему о любви. Она понимала: это оттого, что ему не хочется произносить нечто подобное в ответ.
– Не говори ничего, Бобби, – сказала она. – Правда, не надо. Я не прошу тебя об этом. Просто мне самой нравится это говорить – что я люблю тебя. И благодарить меня не надо.
– Понимаю. – В голосе Бобби слышалось желание поскорее сменить тему разговора.
Она глубоко вздохнула.
– Бобби, я должна сказать тебе что‑то не очень приятное.
– Да? – Теперь в его голосе слышалась настороженность; то был голос юриста.
– Это касается меня. – Мэрилин помолчала. – Вернее, нас.
– Слушай, я постараюсь приехать в Лос‑Анджелес. Обещаю тебе.
– Нет, я не о том… То есть это замечательно, я хочу увидеться с тобой. Но сейчас я говорю о другом. Я беременна.
– Беременна?
– У меня будет ребенок, понимаешь?
– Мне известно значение слова “беременна”, – сухо отозвался Бобби. – Как это случилось, черт побери?
– Ну, как обычно…
– Ясно.
“Скажи, что ты рад этому”, – молча молила она его, но ответом ей было долгое молчание на другом конце провода.
– Боже мой, – наконец‑то вымолвил Бобби и опять замолчал. – Ты уверена?
– В том, что беременна, или в том, что беременна от тебя? – спросила она.
– И в том и в другом.
– Да.
Бобби громко, со свистом выдохнул.
– Послушай, – начала Мэрилин, – это мои трудности, тебя это не касается. – На самом деле она так не считала, но решила не мучить его.
– Что ты собираешься делать? – спросил Бобби таким тоном, будто и не думал связываться с этой проблемой.
– Я рожу этого ребенка, – твердо ответила Мэрилин.
– Родишь? – Он был потрясен; ей показалось, что она услышала в его голосе страх.
– Да. Мне исполнилось тридцать шесть лет. Может быть, это мой последний шанс.
– Я никогда не замечал в тебе материнских инстинктов.
– Мужчины многого не замечают в женщинах.
– Мне кажется, это не самый умный шаг, Мэрилин…
– Ты же католик. Я думала, католики не одобряют абортов.
– Они не одобряют, да. То есть мы не одобряем. Я не одобряю. Но я, помимо всего прочего, еще и политический деятель, женатый человек, отец семерых детей, и мой брат – президент Соединенных Штатов Америки. А ты – самая знаменитая женщина в мире.
– Я не задумываясь готова отказаться от всего этого. Завтра же. Сегодня же. Этель не любит тебя так, как я. Мы с тобой стали бы замечательной парой, на всю жизнь.
– Это невозможно…
– Возможно! – отчаянно выкрикнула она в трубку. – Возможно, если очень захотеть! И, даже если это невозможно, ты, по крайней мере, мог бы сказать мне, что очень хочешь жить со мной! Господи, ну дай мне хоть какую‑то надежду, – взмолилась Мэрилин и заплакала. Она пыталась сдержаться, но ничего не вышло. – Скажи, что любишь меня, хочешь меня, что будешь любить нашего ребенка, что у нас с тобой есть будущее, что ты будешь со мной! Завтра ты можешь отказаться от своих слов, но сегодня мне нужно это услышать.
– Успокойся… – начал Бобби.
– Нет! – – закричала Мэрилин. – Ты должен помочь мне, Бобби! Ты должен сказать мне, что все будет хорошо! Клянусь Богом, если ты не скажешь мне этого, я сделаю с собой то же, что и в Нью‑Йорке, только на этот раз тебя не будет рядом, чтобы спасти меня.
– Не смей даже заикаться об этом…
– Кто ты такой, чтобы указывать мне!
– Я пытаюсь помочь тебе.
– Такая помощь мне знакома. Так “помог” моей матери отец. Дал ей сто долларов, чтобы она избавилась от меня, а потом ушел и больше не возвращался.
– Будь благоразумной, Мэрилин…
Будь благоразумной! Сколько раз ей уже доводилось слышать эти слова от мужчин, которые думают только о своем благополучии.
– Спокойной ночи, – резко бросила Мэрилин и повесила трубку.
На следующий день она чувствовала себя очень плохо и на студию не поехала. Вскоре после разговора с Бобби к ней домой пришел доктор Гринсон. Ему было приказано на всякий случай находиться рядом с Мэрилин. Этот приказ Гринсон получил от Питера Лофорда, которому позвонил Бобби Кеннеди. Бобби был встревожен, а Лофорд всполошился еще больше.
Гринсон был удивлен, увидев Мэрилин распростертой на кровати в старой черной ночной рубашке. Она лежала на спине, прикрыв глаза черными матерчатыми очками; в ногах у нее прикорнул Мэф. Направляясь к Мэрилин, Гринсон ожидал, что найдет ее мертвой или умирающей.
– Все беспокоятся, что вы принимаете нембутал, – начал он. – А я сказал, что уже давно не выписываю вам это лекарство. На студии все будут очень расстроены, – продолжал Гринсон. – Я вот думаю, может, все‑таки лучше не пропускать съемки? – Он ближе придвинул свой стул. – По своим каналам я узнал, – снова заговорил он (она прекрасно знала все эти каналы!), – что Ливатес всем жалуется, что уже сыт по горло. – Для пущей убедительности Гринсон провел ладонью по горлу.
– Если он откажется от меня, он откажется и от картины.
– Возможно, ему уже все равно. Ему сильно достается от нью‑йоркского начальства. Кое‑кто в совете директоров хочет проучить вас в назидание другим. Зачем давать им такую возможность?
Мэрилин никак не отреагировала на слова врача. Эта дурацкая картина сейчас волновала ее меньше всего.
– Что вы скажете о мужчине, который бросает любящую его женщину, как только узнает, что она беременна?
– Ситуация не из приятных.
– И, даже если этот мужчина очень важная персона, он ведь все равно не должен так поступать, верно?
Доктор Гринсон насторожился.
– Ну, это зависит от обстоятельств, – ответил он.
– Даже если он министр юстиции, он все равно не должен бросать ее, разве нет? Если он ее любит по‑настоящему?
– Возможно. – Гринсон весь вспотел от напряжения. – Все зависит от обстоятельств.
– Вообще‑то он хороший человек, – мечтательно произнесла Мэрилин. – Я говорю о Бобби. И я люблю его. Но он не должен стараться внушить женщине любовь к себе, если эта женщина ему не нужна. Ему не следует говорить женщине, что он уйдет от жены, если он не собирается этого делать, правда?
– Он вам такое говорил? В это трудно поверить.
– Ну, не совсем так… Но я знаю, в душе он хотел именно этого.
Доктор Гринсон вздохнул.
– Чувства, – тихо протянул он, пытаясь выиграть время. – Чувства – это важно. Вы уверены, что любите его?
– Да, я люблю его.
– И как он воспринял ваше сообщение? Он рассердился?
– Нет. Бобби не повысил голоса. Он скорее был опечален, ну и ошеломлен, конечно, что вполне объяснимо.
– Он просил вас сделать аборт?
– Да нет, пожалуй, нет, – ответила Мэрилин. Она не помнила, чтобы Бобби говорил ей нечто подобное. Он только спросил, собирается ли она рожать, – он не запретил ей этого. – Он сказал, что не бросит Этель и своих детей из‑за меня.
– Вообще‑то ничего другого я и не ожидал. И потом, любой человек его положения – тем более государственный деятель – был бы удивлен и потрясен подобным сообщением.
– Я просила, чтобы он подыграл мне, сказал, что оставит Этель, – мне необходимо было услышать это, чтобы хоть как‑то пережить эту ночь, но он отказался…
– Возможно, в этом проявилось его чувство ответственности и забота о вас. Вы попросили его солгать, но он не мог этого сделать. Мне кажется, его поведение достойно восхищения, хотя вы и расстроились. Кстати, я думаю, вам не следовало так резко прекращать разговор.
– Может быть, мне еще раз позвонить ему? – спросила Мэрилин с надеждой в голосе.
Гринсон кивнул, задумчиво поднеся к губам сложенные ладони, как это делают судьи. Возможно, он размышлял о том, что, если Мэрилин Монро поговорит по телефону с Робертом Кеннеди, а не будет сидеть в одиночестве, переживая из‑за того, что ее отвергли, у нее больше шансов остаться в живых.
– Хуже не будет, – ответил он.
Вашингтон KL 5–8210, Вашингтон KL 5–8210, Вашингтон KL 5–8210 – снова и снова она называла телефонистке этот номер: она заказывала Вашингтон раз по десять в час, а то и чаще, иногда хватаясь за трубку уже через две минуты после предыдущего звонка. Ей отчаянно хотелось дозвониться до него, говорить с ним как можно дольше, когда их соединяли.
Бобби не прятался от нее – иногда он не мог подойти к телефону: проводил какое‑нибудь совещание или его вообще не было в здании. Но его секретарша Энджи Новелло всегда была с ней вежлива и всячески старалась помочь. Когда это было возможно, Бобби всегда разговаривал с ней, иногда подолгу. Но он ни разу не коснулся темы, которая волновала ее больше всего.
Доктор Гринсон был прав – как только Бобби оправился от первого потрясения, вызванного ее сообщением, он снова стал заботливым и внимательным к ней, с сочувствием выслушивал ее жалобы, обещал приехать в Калифорнию… Она должна беречь себя, не волноваться. А когда он приедет, они все обсудят…
“Когда?” – спросила она. “Недели через две, не позже”, – ответил он. Ведь две недели – это совсем не долго? Конечно, две недели она подождет, но дольше тянуть нельзя, – подчеркнула она.
Мэрилин записала в тетрадке несколько строчек. Она купила эту тетрадь много лет назад, собираясь вести дневник, но для этого у нее не хватало времени и самодисциплины. Иногда она записывала в тетрадке кое‑какие мысли. “Живым кажется, что смерть – это иллюзия; а из загробного мира, возможно, жизнь кажется иллюзорной”, – записала она когда‑то давно. Наряду со своими мыслями она переписывала в тетрадку и понравившиеся ей стихи. Было там и одно стихотворение из древнеиндийской любовной лирики, которое оканчивалось так:
В этом высшая мудрость – надо жить и любить,
Принимать дар богов и судьбы,
Не просить ни о чем, ни о чем не молить,
Упиваться блаженством любви.
Чашу страсти испей с наслажденьем до дна,
Брось па землю сосуд, если нет в нем вина.
Мэрилин стала листать страницы: она по многу лет не брала в руки тетрадку, совсем ничего не записывала в ней, но бывало, вдруг сразу исписывала по нескольку страниц. Заполненных страниц не так уж и много, удрученно отметила она. Ей стало грустно от того, что всю мудрость и поэзию человеческой жизни можно уместить всего лишь в половину дневника.
“Бобби”, – вывела она, подчеркнула двумя чертами, обвела сердечком, затем написала:
В его объятиях я не чувствую страха!
В его объятиях я спокойно засыпаю!
В его объятиях я думаю о жизни,
А не о смерти!!!!
Мэрилин перечитала написанное и несколько раз подчеркнула слово “смерть”. Пожалуй, это ей нравится больше, чем индийский стишок, решила она.
Ближе к вечеру она выпила две таблетки от простуды, которые купила для нее в аптеке “Брентвуд” миссис Мюррей, и вскоре погрузилась в неспокойный сон, вызванный сильным недомоганием. Из дремотного забытья ее вывел телефонный звонок.
Мэрилин, как пьяная, схватила трубку со стоящего рядом телефонного аппарата и, поднеся ее к уху, зажала плечом.
– Привет, Бобби, – сказала она сонным чувственным голосом.
Мгновение на другом конце провода было тихо, затем чей‑то голос, отнюдь не голос Бобби, произнес:
– Э… это Питер Денби, мисс. Монро. Из “Лос‑Анджелес таймс”.
Она вздрогнула от неожиданности. Сон как рукой сняло. Она вспомнила, что давно уже не меняла свой номер телефона, но было поздно. Денби она знала – он писал о новостях кинобизнеса. Денби был англичанин. Когда по приезде в Англию на съемки фильма “Принц и хористка” она давала пресс‑конференцию, Денби был в числе тех журналистов, которые мучили ее безжалостными вопросами. Она вспомнила его красное лицо и белый в черный горошек галстук‑бабочку.
– Я хотел бы услышать, – продолжал Денби своим сочным голосом с английским выговором, – ваше мнение по поводу сегодняшних новостей.
– Каких новостей?
– Разве вы не в курсе? Кинокомпания “XX век – Фокс” уволила вас. С картины вас тоже сняли.
– Уволили меня? Не может быть. – Теперь она проснулась окончательно.
– Я получил эту информацию из надежного источника. Один из сотрудников администрации “Фокса” заявил: “Этому надо положить конец, а то психи захватят психушку”. Что вы можете сказать по этому поводу?
Она не знала, что сказать. Неужели на студии ее считают сумасшедшей? Она не хотела этому верить – для нее это были самые жестокие слова. Она чувствовала… Она и сама не знала, что чувствовала, – одна за одной на нее накатывались волны разноречивых ощущений, словно лава из жерла вулкана, ярость, боль, стыд, страх. Она едва удерживала трубку, настолько была потрясена.
– Вы ведь наверняка знали, что это давно назревало? – оживленно продолжал Денби. – Они отстали от графика на несколько недель. – Слово “график” он произнес на английский манер, так что она не сразу поняла. – И смета превышена не менее чем на миллион долларов. Вчера вечером они просматривали отснятый материал, все, что есть, и Ливатес сказал, что это не работа, – из того, что отснято, почти все пойдет в корзину. Я слышал, они собираются подать на вас в суд… Вы слушаете?
– Подать на меня в суд?
– Ну да. И, надо думать, они это сделают. Могу я написать, что вы “потрясены и озадачены”?
– Мне нечего сказать вам.
– “Потрясенная и озадаченная, Мэрилин отказалась от комментариев”. Так и запишем.
– Нет, подождите! – Она не могла позволить, чтобы Денби положил трубку, не получив от нее никакого ответа, не могла промолчать, когда администрация киностудии так чернит ее репутацию. – Вы можете написать так: “Руководителям киностудии давно пора разобраться в том, что они делают. Если и есть проблемы в Голливуде, виноватых надо искать наверху. И еще. Мне кажется, они зря разбрасываются своим главным капиталом”.
Денби прочитал Мэрилин то, что записал.
– Ваши планы на будущее? – спросил он.
– Как только я поправлюсь, я вернусь на съемочную площадку и закончу фильм, – ответила она. – Все это чушь собачья.
– Я не могу так написать, – коротко сказал журналист и повесил трубку.
Не прошло и секунды, как телефон зазвонил снова. Мэрилин ждала, что трубку снимет миссис Мюррей, но звонок не смолкал, и тогда она вспомнила, что миссис Мюррей ушла в кино. Мэрилин встала, отнесла телефон в гостиную, а сама вернулась в спальню и закрыла дверь. Разумеется, к ней сейчас будут пытаться пробиться сотни журналистов и обозревателей, а она не в состоянии переговорить с каждым из них. Она лежала на кровати, прислушиваясь к непрекращающемуся звону в гостиной. Ей становилось все хуже и хуже. Выгнали! И это после шестнадцати лет работы на “Фокс”! Да как такое может быть, ведь студия дала ей имя!
Она прошла в ванную, выпила пригоршню таблеток, снова вернулась в спальню, легла на кровать и накрылась подушками, чтобы ничего не слышать.
На следующий день Питер Ливатес созвал пресс‑конференцию. Он назвал Мэрилин “безответственной” и пригрозил предъявить ей иск на полмиллиона или даже на миллион долларов, потому что из‑за ее хронических опозданий, которые срывают работу всей съемочной группы, нет никакой возможности закончить фильм. До Мэрилин даже дошли слухи, будто ее костюмы перешивают для Ли Ремик, которой отдали роль Мэрилин, чтобы можно было возобновить съемки картины.
Оскорбленная, озлобленная, она все время проводила дома; лишь раз в день Юнис Мюррей отвозила ее на сеанс к доктору Гринсону. Ей срочно сменили номера телефонов, так что теперь, по крайней мере, она хотя бы сама могла звонить. Но, с другой стороны, никто из ее друзей не знал новых номеров, а у нее не было сил известить их об этом, и поэтому в доме часто стояла мертвая тишина, как в могиле. Так и сидели – только она сама, Мэф и о чем‑то молча размышлявшая на кухне миссис Мюррей.
Поначалу она надеялась, что друзья не бросят ее в беде, хоть как‑то выразят свою привязанность и поддержку, но ничего такого не было и в помине, или почти ничего – ни цветов, ни телеграмм, ни предложений от других киностудий. Правда, Дино заявил, что по контракту его партнерша в фильме – Мэрилин Монро, и отказался сниматься с Ли Ремик. Дино поступил благородно, но это означало, что картину “положат на полку”, а в кинобизнесе это самое худшее, что может произойти.
К счастью, Бобби не был занят в шоу‑бизнесе и поэтому даже не подозревал, чем грозит ей такая опала. В его представлении это был обычный трудовой конфликт, к тому же в такой области, в которой он ничего не смыслил и к которой вообще не относился серьезно. Она – “звезда”, и значит, скоро все уладится, успокаивал он Мэрилин каждый раз, когда она звонила ему.
О ее ребенке – их ребенке, напоминала она себе – он старательно избегал говорить. У него были свои проблемы, и она была счастлива, если он делился ими с ней. Ему все опостылело, он потерял покой и сон, жалеет, что согласился стать министром юстиции. За что бы он ни брался, жаловался Бобби, его всюду подстерегали неудачи: ему не удалось обойти Гувера и перестроить работу ФБР; Хоффа все еще на свободе и его друзья из мафии тоже; правительство умышленно оттягивает решение по вопросу гражданских прав, и в связи с этим негры южных штатов уже начали поговаривать о том, чтобы выступить с демонстрациями – и даже не против расизма, а против Кеннеди…
– Это “зима тревоги нашей”, – с грустью продекламировал Бобби – он постоянно занимался самосовершенствованием и в последнее время много читал Шекспира, – хотя в тот момент стояло лето.
В конце месяца он должен выступать с приветственной речью на съезде надзирателей федеральных тюрем в Боулдере, штат Колорадо, сообщил ей Бобби, и на обратном пути, возможно, заедет в Лос‑Анджелес.
Только это и придавало еще смысл ее существованию в те мрачные дни после увольнения из киностудии – мысль о том, что приедет Бобби и все образуется…
Известие об увольнении Мэрилин из кинокомпании “XX век – Фокс” застало меня в Лондоне. Я не был удивлен. Она с самого начала давала всем понять, что ей не нравится сниматься в этом фильме, да и с Кьюкором она никак не могла поладить. Я не винил ни Питера Ливатеса, ни совет директоров “Фокса” – вполне вероятно, что на этом этапе жизни Мэрилин работать с ней было невозможно. Я сразу же попробовал позвонить ей, но не дозвонился.
Вернувшись в Нью‑Йорк, я опять позвонил ей, но с тем же успехом. Тогда я позвонил Лофорду, хотя и недолюбливал его. Он сообщил мне, что Мэрилин, конечно, “расстроена”, но в общем‑то беспокоиться не о чем. С этим мнением согласился и мой приятель Айк Люблин.
– Может, для нее оно так даже и лучше, – сказал он с присущим ему оптимизмом юриста, занимающегося проблемами шоу‑бизнеса. – Все равно эта картина – сущее дерьмо.
Возможно, я на том бы и успокоился, если бы из Лос‑Анджелеса мне не позвонил один мой давний друг. Это был профессор либеральных взглядов, один из многих, кто претерпел немало гонений от Джо Маккарти и его подручных и сумел скрыться от них, устроившись работать на радио ведущим ночной программы, в которой он отвечал на вопросы радиослушателей. Простой в общении, невозмутимый, умный человек, Алан Берк, к своему удивлению, стал в Лос‑Анджелесе своего рода божеством, во всяком случае, среди людей, страдающих бессонницей. Услышав мой голос, он сразу перешел к делу – мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы ходить вокруг да около.
– Ты ведь знаком с Мэрилин Монро, не так ли? – спросил он. Я ответил, что знаком. – Ты узнаешь ее голос? – Я сказал, что узнаю.
– Тогда послушай вот это. – Раздался щелчок включаемого магнитофона, затем мягкий задыхающийся голосок, который невозможно было спутать ни с каким другим голосом:
“Я скоро выйду замуж за одного человека, занимающего очень важный пост в правительстве. Ради меня он готов бросить жену”.
Дальше заговорил Алан:
“Как вас зовут, дорогая?”
“Мэрилин”.
“Так же, как Мэрилин Монро?”
Тихий смешок.
“Точно”.
“А кто вы по профессии?”
“Я актриса. Вернее, была актрисой. – Опять смешок. – Меня недавно уволили”.
“А кто этот “человек, занимающий очень важный пост в правительстве”? Вы можете назвать его имя?”
Пауза. Я слышал записанное на пленку дыхание Мэрилин.
“Бобби Кеннеди… Ух! Наверное, мне не следовало это говорить”. – Послышался щелчок. Мэрилин повесила трубку.
– Боже мой! – воскликнул я.
– Так это она?
– Похоже. Больше она не звонила?
– Звонила. Она звонит каждую ночь, иногда по два раза за ночь. Она говорит, что беременна и что отец ребенка – Бобби. Послушай, вот еще что. Она захотела познакомиться со мной. Ей понравилось, что я с таким вниманием и сочувствием разговаривал с ней, и она пожелала познакомиться со мной лично … Но знаешь, это совсем не в моем вкусе. Почтя все, кто звонит на передачу, как правило, чудаки или сумасшедшие, так что никогда не угадаешь, на кого можно напасть… Но в ее голосе было столько отчаяния, что я согласился. И потом, я подумал: будь что будет, это ведь и впрямь может оказаться Мэрилин…
– Так это была она?
– Вне всякого сомнения. Мы встретились в баре ресторана “Браун Дерби”. Это возле студии, сразу же за углом. Это точно была она, Мэрилин.
– Что она говорила тебе?
– Мы разговаривали с ней часа два. Она мне много чего порассказала про Бобби Кеннеди и президента, очень интимные вещи. И мне показалось, что она говорила осмысленно. Я запомнил одну ее фразу: “У меня была слава, даже больше, чем нужно. А теперь я хочу счастья, и я обрету его или умру”.
– Она не была пьяна, как ты думаешь?
– Нет, думаю, что нет. Со мной она выпила только бокал белого вина и больше ничего. Она говорила так, будто только что прилетела на землю с какой‑то другой планеты, но пьяной она не была.
– А куда ты дел эти пленки?
– Никуда не дел. Слушай, Дэйвид, при чем здесь пленки? Мою программу каждую ночь слушают никак не меньше полумиллиона людей. И они тоже слышат ее признания о том, что Бобби Кеннеди – отец ее ребенка, что он собирается ради нее бросить Этель. Рано или поздно на это кто‑нибудь обратит внимание.
– Ты можешь не отвечать на ее звонки?
– Нет, – резко и сердито ответил Алан. – Профессионалы так не поступают, Дэйвид. И потом, если хочешь знать, мне кажется, только эти звонки и помогают ей жить. Она очень одинокая женщина, с очень неустойчивой психикой. Она нуждается в помощи. Поэтому я и звоню тебе. Если она покончит с собой, я не хочу чувствовать себя виноватым, слуга покорный.
– Я совсем не это имел в виду, Алан…
– Именно это, – бесстрастно возразил он. – Я знаю, на кого ты работаешь. Но не забывай: я не считаю Бобби героем. Он – зловредный негодяишка, один из тех, кто лишил меня работы за то, что я не стал давать показания на своих коллег перед комиссией. Он ничем не лучше Роя Коуна, да и Джек тоже под стать всем деятелям сената, которые дрожали перед Маккарти. Хочешь преклоняться перед Кеннеди, Дэйвид, дело твое, ну а я делать этого не собираюсь. Слишком многим они испортили жизнь. И мне в том числе.
– Понимаю.
– Тогда пойми и то, что я не стану мешать Мэрилин высказываться, чтобы защитить репутацию Бобби, которого все считают верным мужем. Я на ее стороне.
– Я тоже.
– В каком смысле?
– Я не хочу, чтобы она пострадала.
Алан помолчал, обдумывая услышанное.
– Надо думать, этим людям ничего не стоит погубить ее. Ты можешь это предотвратить?
– Не знаю. Попытаюсь.
– Я и впредь буду принимать ее звонки, но, по возможности, буду стараться отвлечь ее от этой темы.
– Я очень благодарен тебе, Алан. За заботу о ней. Завтра я буду в Лос‑Анджелесе. Если захочешь связаться со мной, я остановлюсь в отеле “Беверли‑Хиллз”.
– Ты же только что из Лондона.
– Да, это верно, – угрюмо подтвердил я, подумав, что мне опять предстоит длительный перелет.
Я попытался дозвониться до Бобби, но он как раз в это время летел в Хианнис‑Порт. Президент был уже там, и мне удалось поговорить с ним. Своим звонком я помешал его отдыху, и он был раздражен.