– Но ведь там где‑то есть база морской пехоты? – спросил он. – У них наверняка есть вертолеты? – Кеннеди нетерпеливо выслушал то, что ему ответили. – Ну, это меня не волнует. Выполняйте приказание.
Он повесил трубку и ринулся в гостиную. Дети с радостными криками обступили отца; усталости и озабоченности как не бывало.
Весь вечер в пятницу она провела с Лофордами. Мэрилин помнила, что встретилась с ними за ужином в “Ла Скала”. Вместе с ней за столиком собралось пять человек, и в общем‑то она была там лишняя.
К тому времени, как им подали горячее, она уже выпила не один бокал шампанского и, приободренная алкоголем и таблетками, начала громко рассказывать о Бобби и о том, что он бросил ее. Питер, пьяный под стать ей самой, сидел, обливаясь потом от нервного напряжения. Наконец он не выдержал и, бросив своих гостей, которые еще даже не доели первое блюдо, повез Мэрилин домой. Она, конечно, стала сопротивляться, устроила перед рестораном отвратительную сцену (на глазах у толпившихся там шоферов), но в итоге все же позволила ему затолкать себя в машину.
Она помнила, как, сбросив туфли, задрала ноги на щиток управления, чтобы прохладный ветерок дул ей под платье, – очень уж жаркий выдался вечер. Помнила, что всю дорогу изливала на Лофорда свою желчь и горечь, а он умолял ее вести себя благоразумно, напоминал, какое положение занимает Бобби, просил подумать о своей карьере и репутации – и самое главное, прекратить доставлять всем неприятности и не болтать лишнего.
Она напомнила, как сказала ему, чтобы он убирался к черту, и в этот момент они как раз остановились у ее дома. Также помнила, как орала во все горло, грозя предать все огласке, если Бобби не приедет к вей в Лос‑Анджелес.
|
|
– Но это невозможно, – стенал Лофорд. И в его глазах стояли слезы.
Она швырнула в него туфлю и угодила прямо в лоб.
– Я не шучу!
– Все кончено. Забудь об этом.
– Я люблю его!
– Ну и что теперь? Он женат. У него бог знает сколько детей. В шестьдесят восьмом году он наверняка будет баллотироваться в президенты. Отстань от него.
– Он любит меня, мерзкая ты английская тварь.
– Очень может быть. Но это ничего не значит.
Она швырнула в него вторую туфлю. Эта туфля угодила Лофорду в нижнюю часть лица и рассекла губу. Она с удовольствием заметила в его глазах страх. Ей хотелось еще что‑нибудь кинуть в него, но больше ничего не осталось.
– Передай ему, что завтра я позвоню Луэлле, Уинчеллу, всем, кому только можно. Я им все расскажу. Про Джека. Про Бобби. Все. Скажи ему, что я должна увидеться с ним, а то я за себя не ручаюсь!
В окнах домов по всей улице люди стали включать свет. Залаяли собаки. Лофорд съежился в своей машине, ожидая что она вот‑вот запустит в него чем‑нибудь еще, затем завел мотор и уехал. Мэрилин осталась одна перед дверью своего дома.
На следующее утро она проснулась рано. В девять часов она уже сидела на кухне, в голове непривычная легкость и ясность. Миссис Мюррей варила для нее кофе. За ночь к Мэрилин вернулась надежда – Бобби приедет, и как только он увидит ее, все наладится.
Обедать она не стала – вместо этого с час загорала возле бассейна, пока миссис Мюррей ездила по магазинам, чтобы к прибытию Бобби заполнить холодильник. Мэрилин не сомневалась в том, что Бобби приедет, а Питер Лофорд может думать, что ему заблагорассудится…
|
|
Она настолько уверила себя в этом, что даже позвонила в магазин игрушек на бульваре Санта‑Моника и заказала игрушки для всех семерых детишек Бобби, попросив, чтобы покупки доставили ей домой как можно скорее. Для самой маленькой, Мэри Керри, она заказала большого набивного тигра, – когда ей было три года, она очень хотела иметь такую игрушку. Для других детей она выбрала разных игрушечных зверей и машинки; она плохо представляла себе, во что любят играть дети в том или ином возрасте, и, похоже, теперь ей вряд ли удастся это узнать.
Она действовала по внезапному побуждению, – и, скорее всего, ее усилия напрасны, думала Мэрилин, – но ей так хотелось выразить Бобби свою любовь, доказать, что он дорог ей весь, и семья его тоже, и что ему не придется выбирать между ней и своими детьми… Теперь она поняла, что слишком уж настойчиво и нетерпеливо предъявляла ему свои требования.
Около часу дня из магазина доставили игрушки, и миссис Мюррей к этому времени вернулась с покупками из Брентвуда. Бобби ей так и не позвонил, и она начала нервничать, тем более что в коридоре на самом видном месте лежала гора игрушек, словно на Рождество. Глядя на игрушки, Мэрилин вспоминала свое детство в приюте: накануне Рождества в вестибюле приюта всегда лежали груды старых игрушек – пожертвования “добреньких” дядей и тетей. При этом воспоминании ее охватило гнетущее чувство беспокойства – так бывало всегда, когда она думала о своем детстве, – и она уже собралась звонить Питеру Лофорду, чтобы узнать, когда приедет Бобби и приедет ли он вообще, но в это время раздался телефонный звонок. Мэрилин подняла трубку и услышала знакомый голос.
|
|
– Я приехал, – сказал Бобби. – Нам нужно поговорить.
– Я знаю, – ответила она, пытаясь скрыть охватившее ее радостное волнение. – Ты где? Когда прилетел?
– Я остановился у Питера и Пэт. Ты не против, если я сейчас приеду?
– Ну что ты. Приезжай скорей. Пожалуйста.
Мэрилин поспешила к себе в комнату и быстро, как только могла, наложила макияж. Ее раздирали сомнения: в каком наряде ей лучше встречать Бобби – в платье или в брюках. В конце концов она решила, что ей следует одеться “по‑домашнему”, – тогда он подумает, будто она просто отдыхает у себя дома, потому что ей так хочется, а не сидит, как в плену, в ожидании его звонка.
Когда он приехал, Мэрилин еще одевалась. Она сама открыла ему дверь – миссис Мюррей она специально отослала из дома – и прямо на пороге поцеловала его. Лицо Бобби было серьезным. Он обнял ее одной рукой, но она почувствовала исходящий от него холод, хотя на улице стояла нестерпимая жара.
– Ты догадываешься, зачем я приехал? – спросил Бобби.
Она решила, что он не сердится на нее – просто устал и чем‑то озабочен. И в то же время она видела, что он не собирается терять самообладания.
– Потому что ты любишь меня, – сказала она. – И я люблю тебя. Только поэтому, зачем же еще.
– Да. Я люблю тебя. Это правда. И я знаю, что и ты меня любишь. Именно поэтому мы должны расстаться, Мэрилин.
Она предполагала, что он приедет мириться, составила для себя четкий сценарий примирения. Она не станет его уговаривать бросить Этель. Согласится быть просто любовницей – в конце концов, какое это имеет значение…
Если ему неприятно думать о том, что она винит его за аборт, она готова забыть об этом…
– Ты снова со мной, – сказала Мэрилин, провела пальцами по его волосам и, поцеловав в щеку, крепко прижалась к нему. – Я сделаю все, что ты скажешь.
Мягким, но решительным движением Бобби оттолкнул ее от себя, подвел к дивану, чтобы она села, а сам отошел к пустому камину, откуда мог смотреть на нее сверху вниз.
– Значит, все? Хорошо. Для начала перестань угрожать. Это первое. – Он поднял вверх указательный палец, как это делают учителя в школе, когда объясняют ученикам что‑то важное. – Второе – никаких звонков на радио… Только, пожалуйста, не говори, что этого не было. ФБР записывает эту передачу на пленку. И наконец последнее – не пытайся больше связаться со мной. Мне очень жаль, но это… это становится опасным.
– Я не угрожала тебе!
– Ты говорила Питеру, что предашь огласке наши отношения. Если это не угроза, тогда я уж и не знаю, Мэрилин.
Мэрилин, не отрываясь, смотрела на Бобби. Она совсем не думала “угрожать” ему – во всяком случае, она имела в виду совсем другое.
– Питер неправильно понял меня, – стала оправдываться Мэрилин. – Ты же знаешь, какой он.
– Знаю, – безжалостно отрезал Бобби. – Но то, что он мне передал, в толкованиях не нуждается. Если я не приеду к тебе, ты всем расскажешь о нашем… э… романе.
Последнее слово Бобби выговорил с явным отвращением, словно одна только мысль о том, что спал с ней, вызывала у него омерзение.
– Ты говорила это? Или что‑нибудь подобное?
Он говорил без злобы, но она не слышала в его голосе и любви. Ничто в лице Бобби, в его поведении не напоминало ей того мужчину, чье тело она знала, как свое собственное, мужчину, который был отцом ее ребенка… Перед ней стоял незнакомый, чужой человек. В глазах ни жалости, ни сочувствия, губы плотно сжаты – это был не любовник, а судья, и он выносил приговор их любви. Он приговорил их любовь к смерти.
– Мы совершили ошибку, – сказал Бобби. – Наши отношения зашли слишком далеко. – Он помолчал. – Я виню себя, а не тебя.
– Ничьей вины тут нет…
– Есть, – резко оборвал он Мэрилин. Глаза его угрожающе сверкнули, словно ей наконец‑то удалось пробить брешь в его оборонительных сооружениях. – Во всем виноват я. Я должен был понимать…
– Что мне нельзя доверять?
– Что подобные отношения… э… скрыть невозможно. Вот что я хотел сказать. Рано или поздно это должно было получить огласку. Ты пользуешься большой известностью. Я – брат Джека. С самого начала было ясно, что у нас нет никаких шансов.
– Шансы были, – возразила Мэрилин. – Мне очень жаль.
– Тут не о чем сожалеть.
– Нет, есть. – Она предпринимала все возможное, чтобы Бобби внял ее словам, пыталась заставить его посмотреть ей в глаза, но он не мог – или не хотел. – Когда у меня был Джек, – тихо заговорила Мэрилин, – мне всегда казалось, что ты такой печальный.
– Печальный?
– В глазах твоих были печаль и зависть. Как у Дэйвида, только еще сильнее. Тогда я все время думала: он не знает любви, его никто не любит по‑настоящему, как я люблю Джека. Он одинок и поэтому такой грустный. Я тогда не любила тебя. Просто ужасно жалела.
Бобби смущенно рассмеялся.
– Ты ошибалась, – возразил он. – Меня любит Этель. Дета. Мало кому выпадает столько любви. Я не заслуживаю этого.
– Нет, Бобби, это не любовь. Я говорю совсем о другом, и ты это знаешь. Если бы не дети, можно было бы предположить, что Этель – одна из твоих сестричек. Ты постоянно беспокоишься о своей Этель, о том, чего она хочет, что она подумает… Когда я впервые увидела тебя, после того как Джеку сделали операцию на позвоночнике, я сказала себе: он не знает, что такое любовь – любовь женщины, которая думала бы о нем, беспокоилась о его нуждах и исполняла его желания… Однажды я сказала тебе – я сделаю для тебя все, любимый, все, о чем ты мечтаешь в своих самых фантастических грезах, и всегда готова выполнить любое твое желание, и я говорила искренне. Я и сейчас могу повторить это.
Бобби вздохнул.
– Все это ни к чему, – спокойно произнес он. – И не потому, что я не испытываю к тебе никаких чувств, Мэрилин. Ты мне не безразлична. И не потому, что я не хочу наслаждаться в твоих объятиях. Я был бы счастлив. И сейчас хочу этого. Тебе не пришлось бы долго уговаривать меня. Но это ничего не изменит. Мы должны расстаться. Я не могу встречаться с тобой. Я не буду отвечать на твои звонки. Если ты станешь писать мне, я не буду вскрывать твои письма. Возможно, тебе будет тяжело. И мне, наверное, тоже. Но это ничего не меняет. Ничего тут не поделаешь.
Мэрилин на мгновение прикрыла рукой глаза. Ее поразило то, как он произнес свой приговор. Голос Бобби звучал бесстрастно. Не оставляя никаких сомнений и – самое страшное – никакой надежды.
– И, конечно же, я должна молчать? – она произнесла это зло, с горечью – не смогла сдержаться.
– Так было бы лучше, – ответил он. – Я буду благодарен тебе за это, И Джек тоже. Однако, если худшее все же произойдет, если ты предашь огласке наши отношения, я все буду отрицать. – Он задумался. – Тебе никто не поверит. А мне поверят. И Джеку.
В принципе для нее это больше не имело никакого значения. Она не хотела вредить Бобби и Джеку, даже если это было бы в ее силах. У них были жены, дети, своя жизнь, высокое положение в обществе – и им приходилось заботиться о своей репутации.
– Бобби, – произнесла Мэрилин, с наслаждением выговаривая его имя. – Это твое собственное решение? Или Джека? Или Этель?
– Мое, – ответил он. – Разумеется, и Джек этого хочет. Этель тоже повлияла на меня, как ты понимаешь. Но решение о разрыве принял я сам. И решение это окончательное. Встречаться мы больше не будем.
Вздрагивая от рыданий, она упала на колени, но он, не доверяя себе, побоялся поднять ее.
– Ты мучаешь себя, – сказал Бобби. – И меня.
В дверь постучали. Мэрилин это удивило, ведь она дала указание миссис Мюррей ни в коем случае не беспокоить их.
Она подняла голову и увидела на пороге доктора Гринсона. В руке он держал шприц. Гринсон смотрел не на нее, а на Бобби. Тот кивнул.
Мэрилин отчаянно закричала – от охватившего ее гнева, от того, что ее предали. Она кричала на Бобби за то, что он призвал на помощь Гринсона. Она кричала на Гринсона за то, что он согласился участвовать в этом грязном заговоре, а ведь ему она доверяла больше, чем кому бы то ни было.
– Не глупи, доктор хочет помочь тебе, – сказал Бобби. Он говорил ровно и невозмутимо, стараясь не повышать голоса, словно таким образом надеялся успокоить ее, чтобы врач смог сделать ей укол.
– Это всего лишь слабое успокоительное, Мэрилин, – ласково проговорил Гринсон. Он медленно продвигался в глубь комнаты, пытаясь приблизиться к ней. Мэрилин стала пятиться от него.
Ее мутило от отвращения – к самой себе, к обоим мужчинам. Ей было противно даже взглянуть на Гринсона, не говоря уже о том, чтобы прислушаться к его словам.
Она тупо затрясла головой. К горлу подступила тошнота, хотя она с самого утра ничего не ела.
– Это поможет снять стресс, – продолжал увещевать ее Гринсон. Он осторожно нажал на поршень шприца, чтобы выпустить воздух. – Вы поспите, – мягко проговорил он. – А завтра мы все обсудим…
Гринсон сунул руку в карман и извлек оттуда ватный тампон, обильно смоченный в спирте. Резкий запах напомнил Мэрилин о больнице, где она избавилась от своего ребенка – ребенка Бобби – всего три недели назад.
Бобби стоял у двери, чтобы она не могла убежать, а Гринсон медленно кружил по комнате, приближаясь к ней. Мэрилин схватила с пола телефон на длинном шнуре, которого хватало, чтобы переносить аппарат из комнаты в комнату. Мужчины чуть попятились назад, и она подумала, что они, должно быть, независимо друг от друга решили, будто она собирается отбиваться от них телефонным аппаратом.
Мэрилин зловеще улыбнулась, как бы призывая мужчин попытаться схватить ее, ко они, очевидно, не были готовы к столь решительным действиям.
– Оставьте меня в покое, – вымолвила она глухо и бесстрастно и сама удивилась своему голосу.
Гринсон посмотрел на Бобби, тот бросил на него ответный взгляд и кивнул.
– Не думала я, что ты такой, – тихо сказала она Бобби.
Мэрилин прошла в дальний конец комнаты и поднялась на две ступеньки покрытой дорожкой лестницы, которая вела в спальню; телефонный шнур змейкой тянулся за ней.
Теперь она была почти в безопасности. Она была уверена, что у Гринсона не хватит смелости взломать дверь в спальню, и Бобби тоже вряд ли на это решится. Она держала телефонный аппарат высоко перед собой, словно изгоняла дьявола.
– Не… подходите… ко… мне, – выговаривала Мэрилин очень медленно и четко, словно каждое слово отдавалось в ее теле жгучей болью.
Мужчины не двигались. Гринсон стоял, будто его пригвоздили к месту, безжизненно опустив руку со шприцем. Бобби немигающим взглядом смотрел на нее из другого конца комнаты.
Мэрилин понимала, что спальня для нее – это ловушка, но ей невыносимо было видеть этих мужчин. Она собрала в кулак всю свою выдержку, чтобы не расплакаться, чтобы они не видели, как у нее дрожат руки. Она так крепко сжимала телефон, что костяшки пальцев побелели. Она хотела только одного – укрыться за дверью своей спальни.
– Вы позвоните мне? – с тревогой в голосе спросил Гринсон. – Вы придете ко мне завтра?
Мэрилин не ответила. Она не хотела разговаривать с ним, не хотела думать о завтрашнем дне. Ее заботило только, удастся ли ей пережить этот день.
С телефоном в руках она проскользнула в спальню и, прежде чем закрыть дверь, остановилась и посмотрела в глаза Бобби.
– А теперь, пожалуйста, уходите, – сказала она. – Оба.
Бобби стоял бледный, не отрывая от нее глаз, пытаясь определить, это было ясно, правильно ли он поступил и чем это может грозить.
– Ты ведь будешь умницей? – спросил он.
Мэрилин опять промолчала. Его это больше не касается. Она ужасно устала, но спать не хотела.
– Кто‑то заплатит за все это, – сказала она, сама не зная почему.
Мэрилин повернулась и заперла за собой дверь спальни. Она даже не слышала, как хлопнула входная дверь, не слышала, как они уехали. Она осталась одна.
Раздевшись, она бросила одежду на стул и поставила на сбрасыватель проигрывателя пластинку с песней Фрэнка “Блюз в ночи”, а сверху положила еще пять пластинок с его песнями. Абсолютно нагая, Мэрилин лежала на кровати; в открытое окно врывался легкий ветерок и обдувал ее тело. Несколько мгновений она наслаждалась окутавшей дом тишиной, которую нарушало только монотонное жужжание насекомых в кронах эвкалиптов за окном и сухой шелест листьев – она всегда скучала по этим звукам, когда надолго уезжала из Лос‑Анджелеса. Пластинка опустилась на диск проигрывателя, и комнату заполнил мелодичный, печальный голос Фрэнка – самый красивый и чувственный голос, какой она когда‑либо слышала. Мэрилин тихо подпевала.
“Блюз в ночи, – думала она, – это песня о моей жизни”.
Нужно выпить несколько таблеток снотворного и попытаться уснуть, решила она. Потом стала звонить по телефону. До ночи еще далеко, а она так одинока. Ей просто необходима чья‑нибудь поддержка.
Она теперь не знала номер прямого телефона Джека, но помнила телефон Белого дома.
Крепко сжимая трубку, она слушала и слушала раздающиеся в ней гудки в надежде, что кто‑нибудь все же ответит…