Два агента службы безопасности встретили меня на аэродроме, и мы сразу поехали в дом Мэрилин в Брентвуде. Не знаю, зачем я попросил их об этом. Мне там нечего было делать. Но я чувствовал, что должен сначала побывать в доме Мэрилин, а потом уже начинать действовать.
Военный самолет доставил меня в Лос‑Анджелес быстро, хотя лететь было очень неудобно. Всю дорогу меня не покидали мысли о том, что в ее смерти есть и доля моей вины. Я понимал, что по приезде мне следует сразу же отправиться в свой офис и оттуда по телефону заняться обработкой средств массовой информации, сделать все, чтобы фамилия Кеннеди не упоминалась в связи со смертью Мэрилин, но это было выше моих сил. Сначала я должен был хоть на мгновение побывать там, где еще совсем недавно жила Мэрилин.
Маленький домик все еще был окружен полицейскими. Агенты показали свои удостоверения, и нас пропустили, хотя на лицах полицейских читалось явное недовольство.
Возле дома на газоне лежал большой игрушечный тигр.
– Что это? – поинтересовался я у одного из агентов сыскной полиции Лос‑Анджелеса, которые стояли возле дома в надежде, что их фотография попадет на страницы “Лос‑Анджелес таймс”.
– Игрушка, – пожимая плечами, ответил полицейский. – Совсем новая. В коридоре дома их целая гора. Как будто сейчас Рождество.
– Интересно, что бы это значило, – сказал я. Мэрилин не коллекционировала игрушечных животных.
– Ума не приложу. А вы из Вашингтона? – спросил он. – Ваша фамилия Леман?
Я кивнул.
– Макреди, – представился полицейский. – Мне поручено сопровождать вас, оказать почетный прием.
Мы обменялись рукопожатием, и Макреди, крупный мужчина в мятом полосатом костюме из легкой ткани, повел меня в дом. В комнатах было темно и тихо.
– Недавно приезжал ее муж, – сообщил он. – Несчастный мужик.
Я бросил на него удивленный взгляд.
– Артур Миллер? Приезжал сюда?
– Нет‑нет. Самый первый муж, Джим Доуэрти. Он служит сержантом в полиции Лос‑Анджелеса. Хороший парень. Я позвонил ему сразу же, как только узнал о случившемся, и сообщил, что она умерла от чрезмерной дозы наркотиков. “Бедная Норма Джин, – сказал он. – Ей никогда не везло”. Наверное, он прав. – Макреди открыл дверь в спальню. – Вот здесь она и умерла.
При виде маленькой унылой спаленки я чуть не разрыдался. Незастеленная кровать Мэрилин казалась почти голой. На ней лежали обычный полосатый матрас, две спутанные простыни, одеяло и измазанная косметикой подушка – ни кружевных накидок, ни нарядных покрывал. Такие кровати стоят в дешевых мотелях, в номерах, которые снимают на час. Мебели в спальне было мало, и, казалось, она тоже завезена из мотеля – дешевая тумбочка, пара стульев, заваленных старыми журналами и одеждой, телефон на длинном шнуре, который змейкой тянулся от самой двери.
– Она умерла с телефоном в руках, – сказал Макреди. – Мы с трудом вырвали из ее ладони трубку, когда забирали тело. Трупное окоченение. – Он закурил сигарету. – Должно быть, она умерла, когда набирала чей‑то номер. Кошмарная смерть – умереть в одиночестве, пытаясь дозвониться кому‑то…
– Она оставила какую‑нибудь записку?
Макреди окинул меня циничным взглядом сыщика – теперь он понял, зачем я приехал.
– Никаких записок она не оставляла, – ответил он. – Пусть в Вашингтоне не беспокоятся.
– Мне нет никакого дела до Вашингтона, сержант, – сказал я. – Я просто друг семьи.
– Хотел бы я знать, о какой семье вы говорите? – Мы прошли в гостиную, затем на улицу. – Чем еще могу быть полезен? – спросил он.
Я объяснил. Макреди взглянул на меня с еще большим отвращением.
– Воля ваша, – отозвался он. – Не хотел бы я заниматься вашей работенкой.
В отеле меня ждал Лофорд. Он был бледен, как полотно, по лицу его струился пот, хотя в номере работал кондиционер, руки тряслись, как в лихорадке.
– Надеюсь, Джек не винит меня в случившемся? – спросил он.
Я покачал головой. Джек винил только себя, а ему удастся заглушить голос совести.
– Как это произошло? – поинтересовался я.
– После того как Бобби объявил ей, что между ними все кончено, она напилась таблеток.
– Это мне известно. Но почему Бобби не остался с ней? Почему Гринсон не дал ей чего‑нибудь успокоительного?
– Бобби решил, что они сделали все возможное. Гринсон посчитал, что ситуация не критическая.
– Она звонила тебе?
Лофорд кивнул. Вид у него был, как у побитой собаки.
– Да, звонила. Говорила она невнятно – она всегда так разговаривала после нескольких таблеток. Меня это не удивило: я ведь знал, в чем дело. И поэтому не встревожился.
– Что она сказала тебе?
– Она спросила, у нас ли Бобби… Знаешь, все вышло как‑то… э… глупо. Бобби сидел возле бассейна, когда она позвонила, и он сказал: “Если это Мэрилин, скажи, что меня здесь нет”. Наверное, она слышала это. Когда я сказал, что Бобби уехал, она ответила: “Ты хороший парень, Питер. Попрощайся с Бобби от моего имени” – и повесила трубку. Вот и все. – Лофорд щелкнул влажными пальцами. – Я стал звонить ей, но у нее постоянно было занято, занято, занято… Бобби ждал вертолет, и когда он улетел, я вернулся в дом и опять позвонил ей. Но ее телефон по‑прежнему был занят, тогда я позвонил Гринсону. Тот после моего звонка отправился к ней домой, но она уже была мертва… – По глазам Лофорда я видел, что он рассказал далеко не все.
Он налил себе виски и большими глотками осушил бокал. У меня создалось впечатление, что он заранее отрепетировал свою версию.
– Я не виноват, Дэйвид. Честное слово, – добавил он с беспокойством в голосе.
– Да, – сказал я, но фактически Лофорд – единственный из близких знакомых Мэрилин, живший неподалеку, – мог спасти ее, но не сделал этого.
Я тоже налил себе виски.
– Я только что был у нее дома, – проговорил я, хотя вовсе не обязан был объяснять Лофорду, почему мне захотелось выпить.
– А, – отозвался он. – Зрелище угнетающее, правда?
– Ты тоже был там?
– Был, старина. Мне позвонили сразу же, как только обнаружили ее мертвой. Я позвонил Бобби, и он приказал мне немедленно ехать к ней домой, чтобы опередить полицию, и посмотреть, не оставила ли она какой‑нибудь записки. Думаю, он просто не сообразил, к кому, кроме меня, можно обратиться с такой просьбой, да и потом, я ведь как‑никак член их семьи. Я поехал к ней и все осмотрел. Она была голая, лежала на кровати лицом вниз с телефонной трубкой у уха. Мне все время казалось, что, если издать какой‑нибудь громкий звук, она проснется. Такое вот было чувство, но все это, конечно, мне только казалось… – Лофорд молча плакал. Слезы струились у него по щекам и капали на рубашку. Он не уточнил, кто сообщил ему о смерти Мэрилин, а я не стал спрашивать.
– А что потом?
– Я уже сказал Бобби. Никаких записок я не нашел, – всхлипнул он. – Вообще ни черта.
Я посмотрел ему прямо в глаза.
– Я тебе не верю.
Лофорд высморкался.
– Дэйвид, я говорю правду, Бог свидетель! Записки не было. – Он помолчал, шмыгая носом. – Только тетрадка со стихами.
Я протянул руку. Лофорд обиженно смотрел на меня. Но в его глазах я был посланником Джека, а Джек был единственным человеком в мире, которого Лофорд боялся еще больше, чем Бобби. Он сунул руку в карман и вытащил небольшую тетрадку, обычную, какие продаются в каждом магазине.
– Спасибо, Питер, – поблагодарил я. – Можешь идти.
– Ты не хочешь услышать остальное? – спросил он.
– Нет, – ответил я. – Не хочу.
Я и вправду ничего больше не хотел слышать, ни единого слова. Я желал только одного – чтобы он ушел.
Лофорд удалился, невнятно бормоча какие‑то извинения, все еще оправдываясь, а я сделал глоток из бокала и стал листать тетрадь. Все стихи были переписаны округлым неровным почерком Мэрилин – строчки, которые в то или иное время привлекли ее внимание. Некоторые из стихов были мне знакомы; я наткнулся на издавна любимые мною строфы из “Оксфордской антологии английской поэзии”; были там и стихи ее собственного сочинения. В принципе меня интересовала последняя запись, поэтому я заглянул в конец тетради. Запись была сделана кривыми, неуклюжими буквами, словно Мэрилин писала уже в таком состоянии, когда почти не могла держать ручку. Однако разобрать слова все же было можно, и я прочитал то, что Мэрилин написала в последние мгновения своей жизни, перед тем как окончательно потеряла сознание.
Это было не стихотворение. Запись гласила:
“Дорогой Бобби, я любила тебя. Ведь это не преступление?
Я хотела только одного – быть счастливой. Неужели это так много?
Где бы я ни была, я все равно буду любить тебя.
Береги Джека – и себя…
Мэрилин”.
Ниже, как на деловой корреспонденции, она вывела заглавными буквами: “ДОСТОПОЧТЕННОМУ РОБЕРТУ Ф. КЕННЕДИ, МИНИСТРУ ЮСТИЦИИ США. МИНИСТЕРСТВО ЮСТИЦИИ, ВАШИНГТОН (ОКРУГ КОЛУМБИЯ)”.
Неужели, размышлял я, несчастная женщина предполагала, что ее послание найдет своего адресата? Потом я подумал о том, какие могли быть последствия, если бы полиция нашла записку Мэрилин и тайно передала ее газетчикам…
Очень осторожно и аккуратно я вырвал из тетради последнюю страницу и разорвал ее на мелкие кусочки.
Затем положил тетрадку в карман и отправился выполнять свою последнюю миссию, о которой не мог думать без содрогания.
Макреди, с видом хозяина, ждал меня у морга.
– Не раздумали? – спросил он.
Я покачал головой.
– Дело ваше. – В городе, где растут пальмы, возвышаются постройки в испанском стиле, где преобладают яркие краски, здание морга выглядело неуместным, словно оно было спроектировано муниципальными архитекторами Кливленда или Бостона сотню лет назад. Глядя на это здание, трудно было представить, что вы находитесь в Лос‑Анджелесе, жителям которого суждено было после смерти вновь вернуться в зловещую сырую трущобу из кирпича, мрамора цвета рвоты и прокопченной облупившейся древесины – в застарелую затхлость городов, из которых они когда‑то сбежали сюда, в Калифорнию. Но ведь Мэрилин родилась в Лос‑Анджелесе, напомнил я себе, приют, в котором она росла, находится совсем недалеко от морга.
Макреди подвел меня к лифту, и мы спустились вниз. Он закурил сигару и предложил мне тоже. Я покачал головой.
– Так легче переносить запах, – объяснил он, когда мы вышли из лифта. В нос ударила мерзкая вонь – некая смесь въевшейся мочи, формальдегида и разлагающихся тел. От сигары Макреди вокруг распространялся запах тлеющей попоны, и от этого дышать было еще труднее.
Макреди шел впереди меня по проходу между рядами каталок из нержавеющей стали, на каждой из которых лежал прикрытый простыней труп. Мы миновали комнату, выложенную белым кафелем, где двое мужчин в операционных костюмах деловито очищали от мозгов чей‑то череп, одновременно слушая по приемнику радиорепортаж о бейсбольном матче. Я подумал, что Макреди, возможно, таким образом проверяет меня на прочность. Если так, он понапрасну тратит время. В молодости, когда я работал в кинобизнесе, мне не раз приходилось бывать в морге: Мэрилин не первая из кинозвезд покончила жизнь самоубийством. Если это и впрямь было самоубийство.
Макреди открыл дверь, и мы вошли в ярко освещенную комнату, в дальнем конце которой я видел ряды железных дверей. Здесь было довольно холодно, и я поежился. У дверей холодильника, раскачиваясь на стуле, сидел полицейский в форме. Он читал журнал “Плейбой” и курил сигарету.
– Немедленно встать, Квинн, жирная ты свинья, – сказал Макреди. – К ней посетитель.
Квинн не обиделся на такое обращение. Я знал, что полицейские только так и общаются между собой. Они ведут себя, как большие хищные звери – вам кажется, что они дерутся, а для них это просто игра.
– Пошел ты к черту, Макреди, – дружелюбно отозвался Квинн и поднялся со стула.
– Почему ее охраняют? – поинтересовался я, наконец‑то оценив предусмотрительность Макреди: запах сигары действительно помогал переносить зловоние морга.
– Сюда приходят разные идиоты, – объяснил он. – Фоторепортеры готовы заплатить пять, шесть тысяч долларов, а то и больше, чтобы сделать хотя бы один снимок Мэрилин Монро в морге. Поэтому мы и посадили сюда Квинна. Он совсем дурак и взяток не берет.
– Вы бы лучше о себе рассказали, сержант, – беззлобно огрызнулся Квинн, открывая дверь холодильной камеры и вывозя оттуда каталку.
Макреди затянулся сигарой и выпустил дым.
– Да что говорить, – продолжал он, – если женщина красивая, сюда пытаются проникнуть всякие извращенцы, чтобы надругаться над трупом. Особенно если эта женщина – знаменитая актриса. И поэтому тоже этот пост доверили Квинну. Он очень боится своей старушки, так что ничего подобного ему и в голову не придет.
– Вот, пожалуйста, – не обращая внимания на Макреди, сказал Квинн и откинул простыню с лица Мэрилин.
Она по‑прежнему не утратила своей красоты. Вскрытия еще не проводили. Белокурые волосы чуть спутаны, лицо чистое, без косметики, рот слегка приоткрыт, и поэтому кажется, что она улыбается. Мэрилин выглядела гораздо моложе, чем я помнил ее, и, если бы не подернутые синевой губы, можно было бы подумать, что она просто спит.
– Я хочу ненадолго остаться с ней наедине. Вы не возражаете, сержант? – попросил я.
Макреди окинул меня подозрительным взглядом, словно я мог оказаться одним из тех извращенцев, о которых он говорил. Моя просьба ему не нравилась, но, секунду подумав о чем‑то, он пожал плечами.
– Раз вам так нужно, – проворчал он, но уходить не спешил. Он сунул руку в карман пиджака и извлек оттуда какой‑то клочок бумаги. – Семье, наверное, это понадобится, – сказал Макреди и, передавая мне листок, понимающе подмигнул. Потом он ушел, уводя за собой Квинна.
Это был какой‑то документ с колонками цифр, на первый взгляд – сущая бессмыслица. Потом до меня дошло, что здесь записаны номера телефонов. Не нужно быть специалистом, чтобы догадаться: это список междугородных звонков из дома Мэрилин в день ее смерти, зафиксированных телефонной компанией. Судя по этому списку, утром Мэрилин занималась своими обычными делами. Однако в полдень последовала целая серия звонков. На листке они были записаны один за другим, и это сразу бросалось в глаза. Она набирала один и тот же номер десятки раз с интервалом всего в несколько минут. С замиранием сердца я осознал, что это номер телефона Белого дома. Почти все звонки длились недолго, минуту‑две, не больше, – очевидно, потому что Мэрилин не соединяли с президентом. Но последний разговор был долгим – почти на полчаса.
И тут я понял, что случилось в унылой маленькой спаленке. Я мог бы с точностью до малейших деталей описать, что там происходило, словно сам при этом присутствовал. После отъезда Бобби Мэрилин, должно быть, приняла все снотворное, какое у нее было. Потом, вдруг начиная понимать, что она погружается в сон и больше уже никогда не проснется, она стала без передышки набирать номер телефона Белого дома, отчаянно пытаясь дозвониться до Джека, пока телефонистка, а может быть, секретарша президента, замученная настойчивостью Мэрилин, не соединила ее с ним.
Должно быть, их разговор длился около получаса, а она в это время умирала! Сознавал ли Джек, что она уже при смерти? Понимал ли, что она прощается с ним – и с жизнью? Конечно, он должен был это понимать. И однако он ничего не предпринял. Неужели он убаюкивал ее своими речами, зная, что с каждой минутой у нее остается все меньше и меньше шансов обратиться за помощью? Может быть, он решил, что пора сократить наносимый ему ущерб, не желая больше рисковать своим будущим и будущим Бобби? Или он таким образом защищал Бобби – продолжал говорить с Мэрилин по телефону, а она уже погружалась в небытие; брат же его в это время возвращался к своей семье?
Да, ответил я сам себе, Джек мог так поступить, даже ценою ужасных душевных мук, ведь он по‑настоящему любил Мэрилин, я был уверен в этом. Но в крайней ситуации он был способен на такой шаг – ради себя, ради президентского поста, ради Бобби. Должно быть, Джек тоже думал обо всем этом, когда вызвал меня в Овальный кабинет, чтобы сообщить прискорбное известие, – во всяком случае, то, что считал нужным сообщить мне.
Бедная Мэрилин! Она была обречена с самого начала. Она жила в пленительном мире, но ей хотелось большего. Однако она так и не смогла понять, что политика – это не кино; там играют всерьез.
“Сможет ли теперь Джек жить в ладу с самим собой?” – думал я. Но я не сомневался – он выживет. В нем появится больше горечи, он станет мудрее и жестче. В конце концов, нам ведь не нужен президент‑размазня. Мы выбираем человека в президенты, чтобы он принимал за нас трудные решения и выполнял то, о чем мы вообще не хотим знать и даже слышать. И Джек Кеннеди прекрасно понимал это. Он, очевидно, понимал и другое – что за это ему придется платить дорогой ценой.
Ну, а сам‑то я как буду жить дальше, спрашивал я себя. Я порвал листок с номерами телефонов на мелкие кусочки и бросил в урну. Джек Кеннеди предстанет перед судом истории, а я ему не судья.
Квинн, уходя из комнаты, не взял с собой журнал “Плейбой”. Он оставил его лежать раскрытым на теле Мэрилин, обложкой кверху, чтобы не искать заново страницу, где он остановился. Я не стал убирать журнал, не дотронулся и до нее, лишь долго, не отрываясь, все смотрел и смотрел на это безукоризненно красивое, с правильными чертами лицо. А потом все‑таки заплакал.
Я наклонился и поцеловал ее, но не сдержанно, в лоб, как целуют на прощание умерших, а порывисто и страстно – в губы. Больше уже никто ее так не поцелует.
– Прощай, Норма Джин, – прошептал я.
Я накрыл лицо Мэрилин простыней и ушел, оставляя ее на попечение Квинна.
[1]1 фунт равен 0,453 кг.
[2]Рыцарь “Круглого стола”, сын Ланселота. Воплощение отваги и благородства.
[3]1 фут (12 дюймов) равен 0,3048 м.
[4]Мой дом – его дом (исп.)
[5]А queen (англ.) – королева.
[6]Матушка (фр.)
[7]Здесь: “Оставляйте поля!” (англ.); другое значение: “Установить наблюдение за границами!”
[8]Favourite son – политический деятель, выдвинутый представителями своего штата на пост президента.
[9]В США привилегированное общество выпускников колледжей.
[10]точное слово (фр.)
[11]В советском кинопрокате фильм шел под названием “В джазе только девушки”.
[12]Popsicle – фирменное название мороженого прямоугольной формы, без молока, подкрашенного и со вкусовыми добавками.
[13]В советском прокате фильм шел под названием “Путь в высшее общество”.
[14]Ни то ни се (фр.)
[15]В некоторых источниках употребляется испанское название – залив Кочинос.
[16]Ничего (исп.).
[17]Pied Piper – герой поэмы Р.Браунинга.
[18]Копна волос (англ.)
[19]Sealed with a kiss (англ.) – скреплено поцелуем.
[20]Дебс Юджин (1855–1929), один из организаторов социалистической партии США. Подвергался репрессиям.
[21]До свидания (англ., разговорная форма).
[22]Игра слов: late (англ.) – опоздавшая; the late – покойная.