– Когда он получит твое известие?
Хоффа снова ухмыльнулся.
– Если все в порядке, он уже получил его. – Он рывком развернулся в своем большом кожаном кресле и устремил взгляд в ту сторону, где среди зданий Вашингтона вырисовывалось министерство юстиции. Город погружался в знойные летние сумерки, но в окнах верхнего этажа здания министерства все еще горел свет.
Хоффа приподнял баночку кока‑колы, словно собирался провозгласить тост, и насмешливо произнес:
– Желаю приятно провести вечер, Бобби.
Министр юстиции допоздна засиживался в своем кабинете – никто из членов правительства не уходил с работы позже него. Люди из его окружения привыкли считать, что работа прежде всего, – если вы ее готовы поступиться ради этого личной жизнью, семьей, детьми, вам нечего делать в его команде. Однажды министр и один из его помощников покинули здание министерства даже после полуночи. Оба валились с ног от усталости, но когда водитель свернул на Массачусетс‑авеню, чтобы отвезти их домой, министр юстиции, выглянув в окно машины, заметил свет в окнах кабинета Хоффы в здании профсоюза водителей.
– Разворачивайся, мы возвращаемся в министерство, – бросил он шоферу. – Хоффа еще работает, значит, и нам отдыхать пока не время.
Он и сейчас считал, что не имеет права поступить иначе. Его враг все еще находится там, в своем кабинете, а должен сидеть в тюрьме. Роберт Кеннеди потер глаза, взял толстую пачку донесений и отчетов и включил диктофон. Собираясь вставить новую ленту, он вдруг заметил, что диктофон уже заправлен. Он нажал на кнопку, желая послушать, что там записано – его собственные указания или что‑то еще. Но вдруг услышал знакомый скрипучий голос: “Привет, Бобби, послушай‑ка вот это!” Последовала короткая пауза, затем послышался тоненький с придыханием голосок. Несомненно, это был голос Мэрилин, хотя и сильно искаженный в процессе записи и перезаписи. Она говорила приглушенным шепотом, словно маленькая девочка, которая по телефону делится своими секретами с подругой. Но в то же время было ясно, что этот голос не может принадлежать маленькой девочке, так как вас не покидало ощущение, что его обладательница либо пьяна, либо одурманена наркотиками, а возможно, и то и другое. Чувствовалось, что эта женщина не в состоянии контролировать свои слова и поступки.
“Он не может так поступить со мной, ведь правда, доктор? – проговорили она. – Не может быть, чтобы он заставил меня умертвить ребенка, а потом бросил меня? Я думала, мы будем вместе, и он поможет мне пережить весь этот ужас, но вместо этого он меняет номер своего чертова телефона, так что я даже не могу дозвониться до него, а ведь он так нужен мне сейчас…”
“Что сделано, то сделано. Вы прервали беременность. Вполне естественно, что у вас сейчас подавленное состояние”.
“Да какое к черту “подавленное”. Меня душит гнев. Я хочу, чтобы он был здесь. Я считала его своим другом. Думала, что могу доверять ему. Он послал меня ко всем чертям, как и все мужчины, что были в моей жизни. Если он не приедет ко мне, я устрою пресс‑конференцию и расскажу на весь мир о том, что произошло!”
“Я считаю, это будет неверный шаг, Мэрилин…”
“Плевать. Я сделаю это. И я не шучу…”
Министр юстиции слушал, подперев руками подбородок. Диктофон с треском выплескивал звенящий, как металл, голос, пронизанный болью, гневом и страхом.
Раздался щелчок – это Мэрилин положила трубку. Затем послышалось трещание номерного диска, и очень скоро она уже снова скороговоркой рассказывала свою историю какой‑то женщине по имени Долорес, которая изъявила желание приехать к Мэрилин, чтобы скрасить ее одиночество. Потом Мэрилин позвонила Эрону Дайамонду, самому известному менеджеру в Голливуде, но тот, резко оборвав ее излияния, посоветовал ей забыть об этом и позвонить утром ему на работу. А после она позвонила своему гримеру, и тот пришел в ужас от ее рассказа…
Министр юстиции выключил диктофон, вынул из него пленку и, взяв ножницы из канцелярского набора фирмы “Марк Кросс” (это был подарок Этель), аккуратно разрезал ленту на мелкие кусочки. Что, впрочем, не имело никакого значения. Он точно знал, кто прислал ему пленку, хотя и не мог предположить, каким образом она оказалась в диктофоне. Наверняка существует несколько копий этой записи – Хоффа не стал бы посылать ему оригинал.
Кеннеди попытался представить, скольким людям поведала Мэрилин о своей тайне и особенно о своей угрозе. Впрочем, точное количество значения не имело: достаточно и того, что об этом знает хотя бы один посторонний человек, – вернее, этого более чем достаточно.
Перед ним на столе лежал туристический проспект с надписью “Эф Джи энд Фэмили – Калифорния”. Министр посмотрел на него и тяжело вздохнул. Через десять дней он собирался вывезти семью на ранчо к своему старому приятелю, который жил недалеко от Сан‑Франциско. Этель и дети с нетерпением ждали этого события. Они пробудут там три дня, а потом он возвратится в Вашингтон, чтобы с судьей Уильямом О. Дагласом отправиться в горы.
Есть вещи, которые супругам, живущим в браке не один год, незачем обсуждать вслух; каждый из них понимает все без слов, словно читает мысли партнера. Этель ни разу не заговаривала с ним о Мэрилин, но он не сомневался, что ей известно об их романе. Этель довольно ясно дала понять, что эта поездка на запад страны – его моральный долг перед ней. Она не сказала об этом прямо. Но он понял ее.
Рядом с проспектом лежал лист бумаги, на котором было записано, кто и в какое время звонил ему. Имя Мэрилин фигурировало в этом списке раз десять, не меньше, причем иногда она звонила с интервалом всего лишь в несколько минут.
Министр юстиции посмотрел на часы. В Лос‑Анджелесе сейчас одиннадцать вечера.
Он очень устал. На мгновение он закрыл глаза, потом открыл их и, поднявшись наконец из‑за стола, потянулся. На сегодня, пожалуй, хватит, решил Бобби. Он был настолько утомлен, что не мог больше работать, да и Этель, он знал, не ложится спать, ожидая его. Взглянув на календарь, Бобби вздохнул. Завтра двадцать пятое июля, весь день расписан по минутам. А послезавтра, во второй половине дня, он вылетает в Лос‑Анджелес, где должен выступить на банкете, организованном по случаю съезда Национальной ассоциации работников страховых компаний, потом на военном самолете снова в Вашингтон, чтобы принять участие в совещании в Белом доме по проблеме нарастания советского присутствия на Кубе…
Он опять заглянул в список телефонных звонков Мэрилин: каждый раз она умоляла его встретиться с ней. Бобби покачал головой. Он понимал, что не имеет права встречаться с ней. Это слишком опасно и, как выражаются агенты ЦРУ, “контрпродуктивно”. К тому же нечестно по отношению к самой Мэрилин…
И потом, один Бог ведает, что еще она может учудить…
Он не стал звонить Мэрилин – вместо этого набрал номер Питера Лофорда.
Двадцать пятого июля, сама не зная почему, она решила переделать все дела, которые всегда откладывала на потом. У нее набралась целая пачка рецептов от разных врачей, и всю вторую половину дня она ездила по аптекам, покупая таблетки, пока не использовала все рецепты.
Ей не нужно было столько таблеток, но она чувствовала себя спокойно только тогда, когда имела их в достаточном количестве для обычных приемов плюс резервы, припрятанные на случай крайней необходимости. Мэрилин цепенела от страха при одной мысли о том, что у нее кончатся таблетки. Поэтому она лихорадочно прочесывала аптеку за аптекой в Брентвуде и Санта‑Монике, пока не набрала полную сумочку пузырьков с таблетками; только тогда она успокоилась.
После аборта прошло уже пять дней. Все эти дни она без конца названивала Бобби Кеннеди, но поговорить с ним ей удалось только однажды. Она умоляла его приехать к ней в Калифорнию хотя бы на одну ночь, но он сказал, что очень занят.
Она постаралась не показать своего гнева и обиды – она хотела, чтобы он вернулся к ней. Кроме того, она хорошо изучила Бобби. Ему, как и Джеку, угрожать было бесполезно. По ночам ее мучила бессонница – снотворное и шампанское переставали действовать на ее организм, – и, чтобы не сойти с ума, она начинала звонить всем, кого только знала, изливая знакомым свой гнев, жалуясь на свою горькую долю. Но самому Бобби она никогда не высказала бы ничего подобного. Вообще‑то она и не помнила точно, о чем болтала по телефону в эти бессонные ночи, и уж, конечно, не собиралась претворять в жизнь свои угрозы.
С бульвара Сансет она выехала на Пасифик‑Коуст‑хайуэй и остановила машину у бара “Сип‑н‑Серф”. Она скинула туфли и босиком побрела вдоль берега. Впервые за долгое время она чувствовала себя счастливой и умиротворенной. Может, жизнь казалась бы не такой бессмысленной, если поменьше думать о ней и просто сидеть вот так на берегу океана и смотреть на волны, наслаждаясь свежим дыханием ветерка, перебирающего пряди твоих волос.
Мэрилин вернулась в “Сип‑н‑Серф”, надела солнцезащитные очки, села за стойку под навесом из пальмовых листьев и заказала гамбургер и бокал кока‑колы. Кроме нее за стойкой сидели в основном подростки, и на какое‑то мгновение Мэрилин охватила жгучая зависть. Но ведь если бы они узнали ее, то наверняка стали бы завидовать ей, и, выходит, они квиты, решила она…
– Хочешь, угадаю, о чем ты думаешь, – произнес знакомый голос с британским выговором.
Недалеко от себя у стойки она увидела Лофорда. Между ними сидели две восхитительные девушки в бикини. Лофорд подошел к Мэрилин и обнял ее. Он был одет по‑пляжному: мешковатые шорты, старая тенниска, ноги босые, волосы взъерошены. Лофорд смотрел на нее, широко раздвинув губы в приветливой, добродушной улыбке, и она сразу заметила, что он уже немного выпил.
– Решила посетить трущобы, дорогая? – спросил он, опускаясь на табурет рядом с Мэрилин.
– С каких это пор Малибу стал трущобой?
– Есть тут и трущобы… – Лофорд бросил восхищенный взгляд на голую спину сидевшей рядом с ним девушки. – Эх, молодость! – вздохнул он. – Я старею, и меня привлекают все более молоденькие. Странно, правда? К старости я, наверное, стану педофилом. – Лофорд протянул свой бокал бармену. – Еще виски, Джордж, – крикнул он.
– Его зовут не Джордж.
– Всех барменов зовут Джорджами. Слушай, наверное, увидев меня здесь, ты подумала: “Надо же! Какое совпадение! А вот и мой родной Питер!”
Мэрилин покачала головой.
– Нет, – отозвалась она. – Я так и не думала.
– Ну вот. Но это вовсе не совпадение. Я увидел тебя на берегу и вот решил нагнать и немного поболтать – я уже много дней пытаюсь связаться с тобой, и все безрезультатно.
– Я все время дома.
– Вот как? Я десятки раз тебе звонил, дорогая.
– Да ну…
– Нет, правда, но не в этом дело. Главное – мы встретились. Я звонил, чтобы пригласить тебя поехать с нами куда‑нибудь дня на три. Я слышал, тебе нужно развеяться. Что ты пьешь?
– Кока‑колу.
– Так не пойдет. Налей‑ка даме бокал шампанского, Джордж.
Бармен подал Мэрилин шампанское, и Лофорд со звоном чокнулся с ней.
– Твое здоровье! Соглашайся, поехали с нами. Мы полетим в Тахо на новом самолете Фрэнка.
– Пэт тоже поедет?
– Возможно. Скорее всего, да. – Он запнулся. – Хотя вообще‑то Пэт еще не решила… Компания собирается неплохая – все, кто только можно, правда…
Лофорд упрашивал с подозрительной настойчивостью, и от этого Мэрилин стало не по себе. Он обнял ее одной рукой, как самого близкого друга, – возможно, их и впрямь связывала тесная дружба, но она не была уверена в этом…
– Тебе это пойдет на пользу, – уговаривал Лофорд.
А почему бы и не поехать? – подумала Мэрилин. Может, это как раз то, что ей нужно, – немного поразвлечься. И Бобби она проучит таким образом: пусть знает, что она не собирается вечно сидеть дома и названивать ему или, наоборот, ждать, когда он позвонит… Неужели она должна до конца своих дней бесцельно бродить по дому под бдительным оком хозяйничающей на кухне миссис Мюррей – своей телохранительницы, а вернее, сиделки.
– Хорошо, – согласилась Мэрилин.
Лофорд широко улыбнулся и поцеловал ее.
– Отлично! – воскликнул он. – Мы потрясающе проведем эти три дня. Ну что, едем завтра, если самолет свободен?
Отъезд был назначен на четверг. День выдался одуряюще знойный, а порывы ветра только усиливали духоту, словно жар вырывался из раскаленной печи. Если до сих пор у нее и оставались какие‑либо сомнения по поводу поездки в Тахо, то теперь она желала только одного – поскорее уехать из этой невыносимой жары. Даже миссис Мюррей постоянно раздражалась и срывалась из‑за малейшего пустяка, а Мэф, самое милое и неунывающее существо на свете, тяжело дыша, лежал, свернувшись клубочком в тени возле бассейна.
Утро она провела в беспокойных хлопотах, перерывая свой гардероб, пытаясь выбрать, в чем ей ехать и какую одежду взять с собой. В конце концов она решила, что в дорогу следует одеться как можно удобнее, и к самолету явилась в старых брюках и мужской рубашке с засученными рукавами (эта рубашка досталась ей от Джека), обмотав голову шарфом. Лофорд налил себе бокал виски, опустился в кресло рядом с Мэрилин и трясущимися руками закурил сигарету.
– Во время взлета курить запрещается, – сказал пилот; дверь в кабину экипажа была открыта.
– Пошел к черту, – отозвался Лофорд.
Пилот бросил на него сердитый взгляд, но спорить не стал, очевидно, решив, что ругаться с гостями хозяина не входит в его обязанности.
Мэрилин заметила, что Лофорд к тому же не пристегнул привязные ремни, и уже собралась было помочь ему, по потом подумала, что он может неправильно истолковать ее заботу, и отказалась от этой затеи. Черт с ним, решила Мэрилин. Она ему не нянька.
– Где же Пэт? – спросила она.
– Э… – пробормотал Лофорд и, приоткрыв один глаз, оглядел пустой салон, словно удивляясь, что не видит в самолете своей жены. – Она не смогла поехать. Вообще‑то это не в ее вкусе.
Он осушил свой бокал и тут же уснул. Мэрилин задумалась. “Не в ее вкусе?” Что ж, это верно. Пэт нечего делать в пансионате “Кол‑Нива”. Это заведение для “мальчиков”, которые любят хорошо выпить, обожают азартные игры и вечеринки. По правде говоря, ей там тоже не очень нравилось, но все же это во сто крат лучше, чем сходить с ума от одиночества в четырех стенах собственного дома.
Так она думала весь следующий день и последовавшую за ним ночь. Веселье не стихало двадцать четыре часа в сутки; ее окружали люди, среди которых она чувствовала себя раскованно, да за внешностью можно было следить не так тщательно. Ее поселили в домике между коттеджами Питера и Фрэнка, в том самом домике, в котором она когда‑то останавливалась с Джеком, и она чувствовала себя там как дома. Она просыпалась поздно, подолгу читала, валяясь в постели, потом отправлялась одна на прогулки. Здесь, вдали от Лос‑Анджелеса, Мэрилин не терзало сознание того, что она бездельничает, что она должна сниматься; нервное напряжение спало, и впервые за многие недели она ощутила прелесть жизни.
Она шутила и танцевала с Фрэнком и Питером, с их друзьями. Всюду вокруг нее царила атмосфера мужского товарищества, и это внушало ей чувство безопасности. Благодаря неисчерпаемым запасам возбуждающих лекарственных средств, которые хранились в “командировочном портфеле” Лофорда (так он называл кожаный медицинский чемоданчик, который всегда и всюду носил с собой), Мэрилин постоянно пребывала в приподнятом настроении.
Только в воскресенье она поняла, что ее обманули.
Накануне они веселились до трех часов ночи, поэтому у бассейна она появилась уже после двенадцати часов дня. Там сидел Лофорд. Он пытался избавиться от похмелья, попивая черный кофе и сок.
Лофорд полулежал в шезлонге, прикрыв глаза, и поэтому не сразу заметил направлявшегося к ним коридорного. Увидев у него в руках воскресные газеты, Лофорд крикнул:
– Нет, нет, газет нам не нужно! – но было поздно. Коридорный уже положил на шезлонг к его ногам сложенную пополам “Лос‑Анджелес таймс”. В верхней части первой страницы была помещена большая фотография Бобби Кеннеди, выступающего с речью на каком‑то съезде. Мэрилин сразу же увидела фотографию. Заголовок гласил: “Выступая в Лос‑Анджелесе, Бобби Кеннеди объявил войну преступности”.
Ей понадобилось не больше секунды, чтобы понять, почему Питер Лофорд так настойчиво уговаривал ее уехать на выходные из Лос‑Анджелеса.
– Ну ты и скотина, – с угрожающим спокойствием проговорила Мэрилин.
Хороший актер, возможно, изобразил бы невинное удивление, но Лофорд был симпатичен именно тем, что, не обладая актерским талантом, никогда и не пытался доказать обратное.
– Каждый из нас выполняет свой долг, – сказал он. – Это не только в его интересах, но и в твоих тоже.
– Ну конечно! Он хотел, чтобы меня не было в городе во время его визита, вот и все. И ты помог ему.
– Да, все верно.
– Но зачем, почему?
– Он боялся, что ты устроишь ему сцену, Мэрилин. Ну, а как ты думала? Ты же названиваешь ему круглыми сутками, болтаешь всем подряд, что у тебя с ним роман. Рано или поздно он обязан был как‑то отреагировать, сама должна понимать.
– Он мог бы сам позвонить мне!
– Он решил, что это только усугубит положение. Послушай, дорогая, хорошо еще, что он обратился ко мне, а не задействовал федеральную полицию. Ты забываешь,, с кем имеешь дело, детка, а это непростительная ошибка.
Лофорд привстал с шезлонга и сидел прямо, наставив на нее палец. Лицо его было серьезно, без тени присущей ему самоиронии, благодаря которой она терпела его, даже когда он говорил ей что‑то обидное. Не задумываясь, дрожащей рукой она схватила со столика кофейник и запустила им Лофорду в голову.
– Я говорю, Мэрилин свихнулась.
При упоминании ее имени мое сердце, как всегда, учащенно забилось. С того памятного вечера в ночном клубе в Малибу, когда она ушла от меня и я вернулся в Нью‑Йорк, мы не звонили друг другу. Говорить нам, похоже, больше было не о чем.
– Где, говоришь, она была? – спросил я. Марти Глим, мой клиент, был довольно‑таки приятным человеком (учитывая, что он был мультимиллионером). Свое состояние он нажил на оптовой торговле водопроводным оборудованием в Кливленде, затем переехал на Западное побережье, начав там новую жизнь в качестве независимого кинопродюсера (это была мечта всей его жизни). Его супруга осталась жить в Кливленде, а мои обязанности заключались в том, чтобы создать ему репутацию серьезного деятеля кинобизнеса, чем я в данный момент и занимался.
– На выходные я ездил в пансионат “Кол‑Нива”, – стал объяснять он. – С одной девочкой. Все было замечательно, но потом Питер Лофорд (он занимал соседний столик) начал подкалываться к моей девочке…
Ну, я, конечно, не собирался терпеть его выходки и сказал ему, чтобы он отвалил. Представляешь, этот пьяный ублюдок подошел и стал лапать ее прямо на глазах у всего честного народа. Потом вдруг откуда ни возьмись появляются Синатра и Мэрилин Монро. Она извиняется, он уводит Лофорда. Потом нам приносят бутылку шампанского, и все в ажуре… А Мэрилин меня просто покорила. Она так умело обуздала Лофорда, и к девочке моей отнеслась превосходно, и со мной была очень мила… И знаешь, мне показалось, что она счастлива. А то ведь столько слухов: как она страдает, что она подвинулась рассудком и тому подобное. А тут вот она, сидит рядом с нами, развлекается от души…
Слушая бесконечную болтовню Глима, я погрузился в свои мысли – как и многие в Голливуде, Глим научился болтать без умолку до тех пор, пока сам не выдохнется или не будет исчерпана тема разговора.
– И когда мы увидели ее на аэродроме, я не мог прийти в себя от изумления, – рассказывал он. При этих словах я встрепенулся, понимая, что потерял нить разговора и прослушал что‑то важное.
– Что‑что?
– На аэродроме, – повторил Глим несколько раздраженно. – Боже мой, я не поверил, что это та самая женщина, которая накануне вечером подходила к нашему столику. Ее буквально несли на руках, и, по‑моему, против ее желания, как мне показалось, хотя в это трудно поверить…
Я вполне допускал такое.
– Там и врач был. Он шел сразу же за ними со своим черным чемоданчиком. А она вырывалась – не хотела садиться в самолет, а может, ей просто не нравилось, что ее держат, кто знает?
– Она что‑нибудь говорила?
– Нет. Они втащили ее в самолет. Вернее, втолкнули ее туда. Клянусь богом, Дэйвид, это было похоже на похищение. Кошмар какой‑то.
Я поспешно поблагодарил Глима и сразу же набрал номер телефона Мэрилин. Трубку снял доктор Гринсон.
– Как она себя чувствует? – спросил я.
– В данный момент отдыхает, – ответил Гринсон. Голос у него был приятный – сиделке с таким голосом цены бы не было. Мне вдруг пришло в голову, что Гринсон, возможно, единственный врач‑психиатр в стране, который лечит пациентов у них на дому.
– Скажите, – попросил я, – с ней ничего не случилось? Я слышал, что вчера вечером, когда она уезжала из Тахо, там были какие‑то осложнения.
– Я советовал ей не ездить туда, но она не послушала, – довольно неприветливо сказал Гринсон, словно я в чем‑то обвинял его.
– Что произошло?
– Меня там не было, господин Леман. Но, пожалуй, на Мэрилин эта поездка сказалась неблагоприятно, что совсем неудивительно, учитывая ее состояние…
В устах доктора Гринсона слово “состояние” имело очень емкий смысл.
– Можно ли ей чем‑нибудь помочь, доктор? – спросил я.
Гринсон ответил не сразу.
– Честно говоря, тут мало что можно сделать. Она чувствует себя покинутой, потеряла веру в себя, а у нее и так этой веры было не много…
– Передайте ей, что, если она хочет, я прилечу к ней, – сказал я, хотя сомневался, что мое присутствие пойдет Мэрилин на пользу. Последний раз я тоже летал в Калифорнию, чтобы помочь ей, но моя миссия окончилась провалом – для меня. Еще раз бросаться очертя голову в подобную авантюру мне не хотелось.
– Передам, – пообещал Гринсон. – Но, пожалуй, в этом нет необходимости. – Его уверенный тон несколько развеял мою тревогу.
Успокоенный, я попрощался с врачом, а свою секретаршу попросил послать Мэрилин цветы и вложить карточку со словами: “Я всегда к твоим услугам. Дэйвид”. После этого я набрал номер телефона Бобби в министерстве юстиции, рассудив, что неприятные дела откладывать незачем.
Бобби не сразу ответил на мой звонок. В его голосе слышалось явное раздражение – так разговаривает человек, который заранее знает, по какому поводу его беспокоят. Мы обменялись любезностями, поговорили о том о сем, и только потом я перешел к делу:
– Я слышал, Мэрилин неважно себя чувствует.
– Ей сейчас тяжело, бедняжке, – сказал Бобби, словно Мэрилин страдала не из‑за него. Тон его был сочувственным, но в нем слышалась настороженность. К этому времени жизнь Мэрилин, казалось, состояла из одних только невзгод. Они нарастали, словно могучая волна, поднимающаяся из глубин, которая вот‑вот поглотит всех и вся.
– Я делаю все, что в моих силах, Дэйвид, – терпеливо продолжал он. Я хорошо знал Бобби и догадывался, каких усилий ему стоит сдерживать свой ирландский нрав, но он, по всей видимости, решил, что чем спокойнее он будет держаться со мной, тем скорее я закончу разговор и оставлю его в покое. – Я попросил Питера присматривать за ней.
– Он едва в состоянии заботиться о себе, а ты хочешь, чтобы он еще присматривал за ней. Тебе известно, что вчера вечером ей пришлось сделать успокоительный укол, чтобы увезти из Тахо в Лос‑Анджелес? Ее буквально втащили в самолет.
– Благодарю за информацию, но ситуация находится под контролем, – сказал Бобби. – О ней заботятся Питер и Пэт, доктор Гринсон и миссис Мюррей и другие люди, чуть ли не полгорода. Если у тебя тоже возникло желание присоединиться к этой армии благотворителей, сделай одолжение.
– Видимо, так и придется поступить.
– Вот и замечательно, – вспылил Бобби. – Поступай как знаешь. Эти выходные мы с Этель и детьми тоже проведем на Западном побережье, недалеко от Сан‑Франциско, но в Лос‑Анджелес я ехать не собираюсь. И тебе не советую, если хочешь знать мое мнение. Ей нужно время, чтобы прийти в себя. Ехать к ней сейчас бесполезно. Между прочим, ее врач тоже так считает, – добавил он и повесил трубку.
Конечно, Бобби был прав. Так считал доктор Гринсон, и именно это хотели слышать все мы – а Бобби особенно, – о чем Гринсон, безусловно, догадывался.
И только после того, как Бобби повесил трубку, я осознал, что он ни разу не назвал Мэрилин по имени. И что он уже разговаривал с доктором Гринсоном.
Мэрилин позвонила мне только в среду. Я был у себя в офисе и собирался уходить: у меня была назначена встреча за обедом с одним из моих клиентов.
– Спасибо за прекрасный букет, – сказала она. – Больше никто не прислал мне цветов.
– Если хочешь, я буду присылать тебе цветы каждый день.
– Что ты, милый, это мы уже проходили. Знаешь, я тогда вела себя отвратительно, прости меня.
– Ничего. – По ее голосу не скажешь, что она переживает трудный период, подумал я. Неужели доктор Гринсон сотворил чудо? Похоже, что так. Моя секретарша многозначительно постучала пальчиком по циферблату часов у себя на руке. Я передернул плечами. Клиент может и подождать.
– Я хочу извиниться перед тобой, – сказала Мэрилин. – Когда ты снова будешь в Лос‑Анджелесе?
В ее голосе слышались страх и беспокойство. Я объяснил себе это тем, что она еще не совсем оправилась от стресса. Если в вопросе Мэрилин и таилась скрытая мольба бросить все и прилететь к ней, я, к своему стыду, не понял этого.
– Через неделю, может, дней через десять, – ответил я.
– О… – Мне показалось, что мой ответ несколько разочаровал Мэрилин, но она не стала уговаривать меня приехать раньше. – Ты не против еще раз пригласить меня поужинать где‑нибудь?
– Что ты. Буду очень рад.
– Я думаю, нам не следует идти в ресторан Романова.
Мы оба рассмеялись. Со мной разговаривала прежняя Мэрилин.
– Ты дашь мне знать, когда приедешь? – спросила она.
– Конечно.
– До свидания, – попрощалась Мэрилин. Какое‑то мгновение из трубки не доносилось ни звука, и меня охватил непонятный страх. Потом послышалось нечто напоминающее то ли слабый порыв ветра, то ли вздох.
– До свидания, – сказал я, но Мэрилин уже повесила трубку.
Я поспешил на встречу в “Ла Каравел”. До конца недели мне предстояло переделать немало дел. В четверг я должен встречаться в Вашингтоне с президентом, а после в Белом доме устраивали официальный обед, и я собирался присутствовать на нем.
Я мысленно отметил, что нужно будет потом позвонить Мэрилин и рассказать ей, как прошел обед в Белом доме, – ее по‑прежнему интересовало все, что касалось Джека. Но рассказать ей об этом мне так и не пришлось.
В коридоре дома Гилроя на ранчо раздался телефонный звонок. Военные связисты установили телефон в коридоре, чтобы не портить проводами красивый интерьер гостиной. Обычный черный аппарат без номерного диска был напрямую соединен с Белым домом. Где бы ни находился министр юстиции, он всегда должен был держать связь со своим братом. Менее важные персоны, такие, как, например, его зять Питер Лофорд, звонили ему через коммутатор Белого дома.
Шикнув на детей, чтобы они ушли из коридора, министр снял трубку и плечом прижал ее к уху. Он слушал стоя, повернувшись к свету так, что глаз его не было видно.
– Что значит “она неуправляема”, Питер? – спросил он.
Долгое время министр слушал молча. Он стоял лицом к двери, спиной повернувшись к гостиной, тем самым давая понять, что его нельзя беспокоить.
– Да, да, я понимаю, твои возможности небеспредельны… Ты все делаешь как надо. Я благодарен тебе.
Он мерил шагами небольшое пространство возле телефона, насколько позволяла длина шнура, но ему этого было мало, словно в нем скопилось так много энергии, что он не в силах был стоять на месте.
– Не думаю, что она приедет сюда. – Роберт Кеннеди произносил слова твердо и решительно, как всегда, уверенный в своих суждениях. – Вот на это она способна, это верно, – сказал он. – Бедная женщина.
Голос его был полон печали. В нем слышались и жалость, и стыд, не было только жалости к самому себе – он просто не знал этого чувства.
– Вызови врача, – приказал он, – как его… Вот‑вот… Нет, нет, я сам ей скажу. Это единственный выход.
Кеннеди попрощался и со вздохом повесил трубку, затем снова взял ее.
– Папа, папа, ну скоро ты? – услышал он у себя за спиной крик одного из ребятишек. Он повернулся и, широко улыбаясь, поднял вверх указательный палец. Это означало, что он просит еще только одну минутку, – Роберт Кеннеди не любил заставлять своих детей ждать. После этого он попросил телефонистку соединить его с министерством юстиции.
– Мне нужно сегодня вечером быть в Лос‑Анджелесе. Выясните, как это можно устроить, – отрывисто приказал он, не тратя времени на обмен любезностями. – И чтобы об этом никто не знал.
На короткое мгновение министр закрыл глаза, как будто силы вдруг покинули его.