В сложившейся ситуации администрация киностудии уже не думала о рекламе – она хотела, чтобы фильм был закончен как можно скорее. Значит, она в состоянии лететь в Нью‑Йорк, чтобы выступить на праздновании дня рождения президента Кеннеди, а на съемки приехать не может, хотя от ее дома до студии на машине добираться всего двадцать минут. Это известие подтвердило наихудшие опасения и подозрения студийных чиновников. Президент киностудии Питер Ливатес приказал передать Мэрилин, что запрещает ей лететь в Нью‑Йорк.
На следующий день он узнал, что она уже улетела.
Я с самого начала был против того, чтобы в честь дня рождения президента устраивали “гулянку”, как называл это чествование Лофорд. Предполагалось, что в Мэдисон‑Сквер‑Гарден соберутся несколько тысяч человек в строгих вечерних костюмах, в основном толстосумы, которые заплатили бешеные деньги за право попасть на торжество. На мой взгляд, такое мероприятие могло только навредить утверждению политики “Нового рубежа”. В южных штатах стреляли и убивали негров, русские снабжали оружием Кубу и накаляли обстановку в Берлине, Юго‑Восточная Азия погрязла в революциях и войнах, а мы в ответ на все это пригласили Мэрилин Монро, чтобы она исполнила для президента песню “С днем рождения”.
Что же касается самого выступления Мэрилин Монро, я вообще считал это неразумным. Среди приглашенных было немало людей, которые знали о связи Мэрилин с Джеком или, во всяком случае, слышали сплетни об этом. Поэтому ее появление в Мэдисон‑Сквер‑Гарден могли истолковать как дурной тон, особенно если учесть, что там не будет Джеки.
Но я даже представить не мог, в каком ужасном состоянии Мэрилин собирается выступать на публике. Она была не более собранна, чем во время съемок у Джорджа Кьюкора. Приехав в “Сент‑Режи”, я уже через пять минут сообразил, что у нас большие неприятности.
– Она все время спрашивает о вас, – сообщил мне режиссер, готовивший этот спектакль. Он выходил из номера Мэрилин, крепко прижимая к себе портфель, словно это был спасательный жилет. – Она всегда такая?
– Какая?
Режиссер показался мне вполне приятным человеком. За свою жизнь он поставил не одно представление с участием многих знаменитых артистов, однако он не знал, как совладать с нервозностью Мэрилин Монро.
– Она не может запомнить слова песни “С днем рождения”.
– Новые слова? – Я и сам не мог их запомнить.
Он покачал головой.
– Нет, – ответил он, – обычные. “С днем рождения…”, ну, и так далее.
Режиссер, по‑видимому, намеревался и дальше цитировать слова известной песни, но я жестом дал ему понять, что мне‑то этот текст знаком.
– Я поговорю с ней, – пообещал я, придав своему голосу твердую уверенность, которой отнюдь не испытывал.
– Попробуйте.
В гостиной, как всегда, царил хаос: парикмахер расставлял необходимые для работы принадлежности, гример Мэрилин распаковывал привезенный с собой набор косметики, маникюрша, закончив работу, укладывала инструменты и лак. Вся мебель была сдвинута в сторону, а на высвобожденном пространстве разместилось предприятие по обслуживанию Мэрилин Монро.
Виновница всей этой суеты находилась в спальне. Она лежала на кровати в халате, положив на лицо влажную махровую салфетку.
– О Боже, – произнесла она. – И зачем только я согласилась!
Я приподнял край салфетки, поцеловал Мэрилин и сел.
– Потому что ты умница.
– Ничего себе, нашел умницу. – Она тяжело вздохнула. – У меня жуткое похмелье, – объявила Мэрилин. – Я летела из Лос‑Анджелеса с Питером, и мы всю дорогу пили шампанское, разбавляя его русской водкой… Боже мой! – Она взяла мою руку. Рука Мэрилин дрожала, ладонь была горячая, словно ее трясло в лихорадке.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил я.
Мэрилин убрала с лица махровую салфетку. Глаза у нее были мутные, взгляд рассредоточенный или, вернее сказать, сосредоточенный на чем‑то таком, что видела только она одна, зрачки, как булавочные головки.
– Я чувствую себя отвратительно, – устало проговорила Мэрилин. – Который час?
– Четыре. У тебя есть три‑четыре часа, чтобы привести себя в порядок. Этого хватит?
Она прикусила нижнюю губу.
– Придется исходить из возможного. – С неимоверным усилием ей удалось спустить с кровати ноги. Халат на ней чуть распахнулся, и я увидел обнаженное тело Мэрилин. Шрамы от двух перенесенных ею операций все еще казались свежими. Кожа была бледная, почти восковая, на бедрах – синяки.
Мэрилин оперлась на мое плечо, и я помог ей подняться на ноги. На мгновение мне показалось, что, если ее отпустить, она тут же упадет, но через некоторое время Мэрилин стояла на ногах уже более твердо.
– Может, примешь ванну? – ободряюще предложил я, надеясь, что это поможет ей прийти в себя.
– Времени нет.
Мэрилин завязала халат и неровной походкой направилась в гостиную номера, где вокруг нее сразу же все засуетились – так конюхи обслуживают породистую скаковую лошадь.
Она села на табурет, и парикмахер – это был не кто иной, как сам господин Кеннет – занялся ее волосами. Мэрилин включилась в работу, и туман у нее в голове стал понемногу рассеиваться. Мне вдруг подумалось, что для нее это и есть самая настоящая реальность: не само выступление, а подготовка к нему.
– Знаешь, я так ждала этого выступления. Хотя после Кореи мне больше ни разу не приходилось петь перед такой огромной аудиторией. Специально для этого случая Жан‑Луи сшил мне платье. Оно из прозрачной материи, все пронизано маленькими бусинками и очень обтягивающее, так что его придется сшивать прямо на мне…
– А как песня? – спросил я. – Помнишь текст?
– Текст?
– Ну да, “С днем рождения”.
Мэрилин закрыла глаза.
– “С днем рождения, с днем рождения. – Она снова открыла глаза, широко, взгляд абсолютно невинный – никто не сумеет изобразить такой невинный взгляд или хотя бы попробовать сымитировать его. – С днем рождения, дорогой господин президент, с днем рождения…” Ну как?
Она не стала петь. Просто декламировала текст тоненьким голоском, который, казалось, исходил откуда‑то из‑под воды. Тем не менее текст она знала.
– Очень хорошо, – похвалил я. – А новые слова?
Мэрилин шаловливо улыбнулась и погрозила пальцем.
– Не испытывай мое терпение, Дэйвид, – сказала она. – Текст дебильный, но я его помню.
– Что ж, – проговорил я, – ты в надежных руках. Я закажу для тебя кофе и поеду по своим делам.
– Давай. И передай Джеку, чтобы не беспокоился.
А Джек и не думал беспокоиться.
Ему уже сообщили о проблемах Мэрилин, но он ответил:
– Ничего, все будет нормально.
Я тоже думал, что скорее всего все будет нормально. Во второй половине дня я позвонил Мэрилин. Настроение у нее было приподнятое. Я и не подозревал, что она даже не притронулась к кофе: все время, пока гример и парикмахер колдовали над ее лицом и волосами, она глотала таблетки, запивая их шампанским.
До самого вечера я был очень занят, и мне было некогда думать о Мэрилин, пока я наконец‑то не заглянул в отведенную для нее уборную в Мэдисон‑Сквер‑Гарден. Пожалуй, никогда не видел я такого скопления журналистов и фоторепортеров, даже на съезде. Сочетание имен Джека Кеннеди и Мэрилин Монро было лучшей “приманкой” (пользуясь популярным словечком из мира кинобизнеса) в истории со времен Антония и Клеопатры даже для тех, кто никогда не слышал об их любовной связи.
Я организовал телетрансляцию торжества в честь дня рождения президента, и поэтому всюду с камерами толпились съемочные группы, стояла осветительная аппаратура, тянулись провода. Обстановка напоминала нечто среднее между съездом партии и цирком. Однако во всей организации праздника, в отличие от цирковых представлений, не чувствовалось профессионализма. Люди из окружения президента прекрасно умели обставить политическое мероприятие, тем более что Джек был от природы наделен даром талантливого исполнителя. Но у них было весьма туманное представление о канонах шоу‑бизнеса: им казалось, что на концертах известные актеры и певцы просто по очереди появляются на сцене, и публика довольна.
Протискиваясь сквозь толпы телеоператоров, фоторепортеров и сотрудников охраны, я добрался до уборной Мэрилин, постучал в дверь и проскользнул в комнату. Мэрилин стояла перед большим зеркалом, в котором во весь рост отражалась ее фигура. Вокруг нее суетились портные. Сесть она не смогла бы при всем желании – платье Жана‑Луи, казалось, было нарисовано прямо на ее теле. Спина до самых ягодиц была полностью обнажена, тонкая прозрачная материя телесного цвета туго облегала ее груди и живот, так что поначалу могло показаться, будто она совсем голая. Только нижняя часть юбки, волнами окутывавшая ее лодыжки, была расшита бусинками, вызывая в воображении рождение Венеры из морской пучины.
Таково было мое первое впечатление. Потом я заметил, что Мэрилин как бы играет саму себя. Ваше внимание в первую очередь привлекала искрящаяся копна платиново‑белых волос. Взбитые и пышные, как сахарная вата, волосы затмевали саму Мэрилин. Глядя на безупречные формы ее фигуры, вы не сомневались, что перед вами богиня секса всей Америки, но лицо ее в ярком свете ничем не отличалось от лиц миллионов женщин, тех, кому за тридцать, которые вдруг с удивлением замечают, что молодость прошла, а им и невдомек, как такое могло случиться.
Я положил руку на обнаженное плечо Мэрилин и потерся губами о ее щеку, стараясь не испортить макияж.
– Ты выглядишь потрясающе, – сказал я.
– Мне ужасно плохо. Наверное, где‑то простыла.
Должно быть, Мэрилин заметила, что я встревожен.
– Не волнуйся, – успокоила она меня. – Я выстою. – Она хихикнула и отдала честь. – Semper fidelis, господин президент, – отсалютовала она. – Кажется, так говорят морские пехотинцы?
– Да, это их девиз. Это означает: “Всегда верны”.
Мэрилин улыбнулась, и лицо ее просветлело – она больше не казалась усталой и измученной. Улыбка заметно преобразила ее, но мое первоначальное впечатление не рассеялось.
– Вот оно что, – отозвалась она. – Мне это, пожалуй, не подходит.
Я бросил взгляд на часы.
– Мне надо идти. Пора кормить зверей в зоопарке.
– Надо же, как интересно. Мне тоже показалось, что здесь пахнет, как в зоопарке.
– Здесь цирк.
– Вот‑вот, – сказала Мэрилин. – Похоже. Наверно, поэтому сегодня вечером я и чувствую себя каким‑то уродцем. – Она взяла сумочку и вытряхнула из нее несколько капсул. Взяв у швеи булавку, она проткнула в капсулах дырочки, резким движением опрокинула пригоршню в рот и, морщась от неприятного вкуса, запила их шампанским из кофейной чашки с эмблемой Мэдисон‑Сквер‑Гарден. – Toodle‑oo [21], как говорят в Англии, – произнесла она. – Поцелуй за меня президента. – Видимо, приняв таблетки, она почувствовала себя уверенней.
– Думаю, он предпочел бы, чтобы ты сама поцеловала его.
– Да уж. А где Бобби?
– В зале, рядом с Джеком.
– Передай ему, чтобы он пришел ко мне сразу же, как все кончится, Дэйвид. Очень тебя прошу.
Мэрилин произнесла эти слова с пугающей напряженностью в голосе. Хорошее настроение, в котором она пребывала минуту назад, растворилось так же быстро, как и возникло.
– Скажи, что мне обязательно надо с ним увидеться.
– Передам.
– Это очень важно.
В ее лице я увидел и требование, и мольбу – только кинозвезда способна одновременно изобразить такие разные чувства.
– Обещаю, – ответил я.
Она в последний раз внимательно оглядела себя в зеркало, понимая, что актриса всегда должна выглядеть ослепительно. Эмилин Снайвли, глава фирмы “Блю Бук Модел Эйдженси” (с которой и началась карьера Мэрилин), всегда твердила ей об этом в тех же самых выражениях. Именно Эмилин в 1945 году направила ее в дамский салон “Фрэнк энд Джозефе” на бульваре Голливуд, где обесцветили ее волосы, и с тех пор она стала блондинкой. И еще Эмилин не уставала повторять “своим девочкам”, чтобы они предохраняли себя от беременности…
И вот, спустя семнадцать лет, говорила себе Мэрилин, волосы у нее все такие же светлые, но она опять беременна! Она напоследок глотнула шампанского, просто так, чтобы прополоскать горло, и хихикнула. Беременна! “Пузатая” – это слово было в ходу у молодежи в те дни, когда она любила околачиваться возле бассейна отеля “Амбассадор” в компании ребят, которые работали там спасателями. Первый мужчина, “обрюхативший” ее, был Тед Льюис по прозвищу “Важный Тед – Я и моя чертова тень”. Он же первый вручил ей пачку банкнот и назвал имя врача, который “занимался” подобными проблемами.
Она точно знала, сколько раз ей приходилось избавляться от этих неприятностей. По ее подсчетам, сообщила она однажды Эми Грин, она сделала тринадцать абортов – в Лос‑Анджелесе, в Тихуане, в Нью‑Йорке… Она могла бы написать целую книгу на эту тему. Гинекологи, обследуя ее, каждый раз тревожно и с негодованием покачивали головами, словно она некое наглядное пособие, демонстрирующее, как нельзя обращаться с женскими детородными органами.
Но на этот раз все будет по‑другому! Этого ребенка она родит! Он вырастет – она была уверена, что родит мальчика, – и будет таким же красивым и умным, как его отец, а может, еще красивее, ведь он унаследует и ее черты. Она закрыла глаза, пытаясь представить, каким будет ее ребенок – дитя любви Мэрилин Монро и Роберта Фрэнсиса Кеннеди…
Раздался стук в дверь.
– Ваш выход, мисс Монро, – сообщил ей мальчик‑слуга.
Даже она не имела права заставлять ждать президента Соединенных Штатов Америки. Напоследок она еще раз осмотрела себя в зеркало. Мистер Кеннет, портниха и гример, выставив вверх большие пальцы, подтвердили, что она неотразима, и захлопали в ладоши. Мэрилин шагнула в коридор, в тускло освещенную узкую галерею с крашеными стенами из шлакобетона.
Она свернула за угол, дошла до следующего поворота и только тогда поняла, что мальчик, пришедший проводить ее на сцену, куда‑то исчез. Где‑то далеко впереди гудел огромный зал, и среди этого шума до нее донесся голос Питера Лофорда, который говорил о ней, готовясь объявить ее номер.
Она решила, что не стоит поворачивать назад, – ведь она шла по направлению к сцене. Она продолжала идти по коридору, который, как ей показалось, состоял из одних поворотов. В нос ей ударил мерзкий запах, как будто здесь совсем недавно размещались конюшни. Наконец она дошла до большой металлической двери с табличкой “Сцена”. Она потянула за ручку, но дверь была заперта.
Мэрилин почувствовала, что ее охватывает паника.
– Господин президент, – услышала она голос Лофорда, рокотавший из сотен динамиков, – по случаю вашего дня рождения эта женщина сегодня не только ослепительно красива, но и пунктуальна… Господин президент, эта женщина – МЭРИЛИН МОНРО!
Публика зааплодировала, засвистела, затопала ногами. Оркестр заиграл мелодию популярной песни, которую она пела в фильме “Некоторые любят погорячее”. Мэрилин побежала по коридору, тыкаясь в каждую дверь, но все они были заперты. Не помня себя от страха, она свернула за угол, думая, что сейчас увидит дверь своей уборной, но, очевидно, в этом подземном лабиринте она по ошибке свернула не в ту сторону.
– Женщина, которая поистине не нуждается в представлении! – Раздалась барабанная дробь, публика опять зааплодировала, но теперь уже без особого энтузиазма. Мэрилин побежала быстро, насколько ей это удавалось, ведь она была в туфлях на высоких каблуках‑шпильках.
Теперь она слышала в зале смех в ответ на беспомощные дифирамбы Лофорда. Ну а что еще ему оставалось делать, ведь он стоял один в лучах прожекторов перед семнадцатитысячной аудиторией?
В конце коридора она увидела железную лестницу и стала карабкаться по ней. Над верхней ступенькой возвышалась дверь с красной лампочкой. Мэрилин толкнула ее и, споткнувшись, нырнула в темноту кулис. Там толпились какие‑то люди. Она начала протискиваться к свету, и тут ее наконец заметил пресс‑агент Питера Лофорда. Без лишних церемоний он схватил Мэрилин за руку и со словами: “Боже мой! Где вас черти носят!” – подтолкнул ее к сцене. Она увидела Лофорда. Он сжимал в руках микрофон, словно от этого зависела его жизнь. По лицу Лофорда струился пот; он был в отчаянии.
Должно быть, со своего места на сцене он краем глаза заметил ее отливающие блеском волосы. Лофорд повернулся к ней, в негодовании качая головой, затем снова переключил свое внимание на публику и, широко улыбаясь, выкрикнул:
– Господин президент, в истории шоу‑бизнеса, пожалуй, нет другой женщины, которая играла бы столь выдающуюся роль и которая… – он сделал паузу и многозначительно подмигнул, – имеет такие заслуги перед страной и ее президентом… – По залу прокатился смешок, и как только смысл сказанного дошел до тех, кто знал, на что намекает Лофорд, толпа разразилась диким хохотом. Лофорд тоже засмеялся, затем вытянул руку в ту сторону, где стояла в ожидании Мэрилин. У нее стучало в висках, глаза наполнились слезами, щеки и шея стали пунцовыми. – Господин президент! – выкрикнул Лофорд, перекрывая своим голосом шум толпы. Публика замолчала. – Вот она – как всегда, опоздала, будто добиралась с того света – Мэрилин Монро! [22]
У нее захватило дух от этой двусмысленности. Она оцепенела, не в состоянии двинуться с места, а толпа завывала и ревела от хохота. Из оцепенения ее вывел чей‑то сильный толчок, так что она чуть не растянулась на сцене. С трудом удержавшись на ногах, Мэрилин шагнула в ослепительно яркий круг света. На ее лице застыла напряженная улыбка – она даже испугалась, что у нее сведет челюсть.
С яростью глядя на Лофорда, Мэрилин послала ему воздушный поцелуй и направилась к трибуне. Яркий свет ослепил ее. Она постояла, привыкая к освещению, затем посмотрела в сторону президентской ложи, где сидел Джек Кеннеди – ноги на поручне, во рту – сигара. Рядом с ним, ссутулившись, сидел Бобби, глядя на нее во все глаза.
Интересно, что произойдет, пронеслось у нее в голове, если она вдруг объявит во всеуслышание, что спала с ними обоими и что в данный момент она носит под сердцем ребенка Бобби? Ей казалось, что огромная аудитория настроена против нее. Реакцией на ее наряд были неприличный свист и раскрытые от потрясения рты. Мэрилин почувствовала, что зал беспокойно заерзал, и, собрав все свои силы, вцепившись руками в трибуну, запела:
– С днем рождения,
С днем рождения,
С днем рождения, господин президент,
Поздравляем вас с днем рождения.
Она пела тоненьким голоском, медленно, запинаясь на каждом слоге, и несколько смущенная публика начала подпевать лишь после третьей строчки.
Мэрилин замолчала, собираясь с новыми силами, и запела посвященный президенту текст, который написал Ричард Адлер, запела с остановками, с трудом вспоминая слова:
– Благодарим вас, президент,
За неустанный, тяжкий труд,
За ваши славные победы,
За ваши мудрые дела,
И за заботу обо всех
Мы вас благодарим.
Потом она вскинула вверх дрожащие руки. Публика встала и нестройным хором еще раз исполнила куплет “С днем рождения”.
В тот момент, когда Мэрилин наконец‑то появилась на сцене, я сидел позади Джека и Бобби. Джек с облегчением вздохнул, но, как оказалось, он успокоился преждевременно. Джек, как и я, не мог не отметить, что Мэрилин выбрала не очень удачный наряд, что она переступила черту дозволенного. В этом платье Мэрилин уже не казалась той блондинкой, которую все любили. Теперь в глаза бросалась лишь ее вульгарная сексуальность. Мэрилин никак не соответствовала тому символу нации, который хотел продемонстрировать народу президент на торжестве, устроенном в честь дня его рождения.
Из‑под телесного цвета материи гениального творения Жана‑Луи явственно просвечивали ее груди, так что казалось, будто она стоит на сцене совсем голая. Мэрилин – воплощение разврата, разрушительница семейных очагов – словно бросала вызов всем благонравным женам, пришедшим на праздник. А когда она запела своим высоким тоненьким задыхающимся голоском растерявшейся маленькой девочки, всем стало ясно, что она либо пьяна, либо одурманена наркотиками. Движения заторможенные, совсем не в такт музыке, между словами, даже между отдельными слогами – длинные, слишком длинные паузы.
Бедняжка Мэрилин, нервная, измученная, выбивалась из последних сил, чтобы понравиться публике. Это было жалкое зрелище, словно на замедленной скорости прокручивали съемки какого‑то несчастного случая.
Сказать, что Джек все это заметил, – значит, ничего не сказать. Он улыбался – он ведь и сам был неплохим актером. Уголки его губ чуть шевельнулись, и я услышал шепот:
– Черт возьми, Дэйвид, что с ней?
– Простудилась, наверное, – поспешил защитить Мэрилин Бобби, прежде чем я успел что‑либо ответить.
– Простудилась? Да она же лыка не вяжет.
Джека по праву считали мудрым государственным деятелем. Он поднялся со своего места, не дожидаясь, пока Мэрилин закончит петь или свалится с ног, или выкинет еще какую‑нибудь неуместную шутку.
На него сразу же навели прожекторы.
– Спасибо, – сказал Джек, хватая микрофон. – Теперь, после того как в мою честь прозвучала песня “С днем рождения” в таком милом… – он на мгновение замолчал и широко улыбнулся, – удивительном исполнении, я могу со спокойной душой отойти от политики!
Публика разразилась гомерическим хохотом. На сцену вышли другие исполнители и окружили Мэрилин и Питера Лофорда. Джек с присущей ему ловкостью ровно к назначенному времени завершил праздник, организованный в его честь.
– Если мне когда‑нибудь взбредет в голову устроить нечто подобное, вы должны мне это запретить, – сказал он, когда мы вышли из его ложи и двинулись вдоль рядов полицейских и агентов службы безопасности. – Пусть лучше меня застрелят.
Ей не с кем было обсудить выступление – рядом не было ни Полы Страсберг, ни Наташи Ляйтесс, но она и без них понимала, что опозорилась. Это читалось в глазах окружавших ее людей, даже Дэйвид не мог скрыть своего разочарования.
Но она была знаменитостью, а это большое преимущество: никто не смел сказать ей прямо, что она выступила плохо. Она стояла между президентом и Бобби. Мужчины одаривали лучезарными улыбками поздравлявших президента людей и нескольких журналистов, которым было позволено приблизиться, потому что их считали достаточно прирученными. К ней подошел Эдлай Стивенсон, затем губернатор Гарриман, другие, менее знаменитые личности – много людей, сотни людей, казалось ей. Они поздравляли Мэрилин, а Бобби все это время охранял ее, как свою личную собственность. Президент пару раз бросил на него предостерегающий взгляд, как бы говоря, чтобы он не слишком явно демонстрировал свою привязанность к Мэрилин, но Бобби в силу своего характера не обращал на это внимания.
Она пыталась залить шампанским глодавшее ее чувство, что она огорчила президента. Он не показывал виду, что разочарован, но она знала его лучше, чем многие, и по некоторым нюансам в его поведении определила, что он крайне недоволен, и от этого пила еще больше. И когда президент, ссылаясь на усталость – хотя совсем не выглядел утомленным, – наконец‑то пожелал всем спокойной ночи и уехал в “Карлайл”, Мэрилин вздохнула с облегчением.
Она догадывалась, что в отеле его ждет какая‑нибудь женщина, так же как в былые времена иногда приходилось ждать и ей самой. И, возможно, эта женщина уже лежит в постели, ожидая президента. Мэрилин было любопытно, кто эта женщина, но в принципе, ей было все равно. Ходили слухи, что ее место заняла какая‑то длинноногая телезвезда, но были и другие…
Она наклонилась к Бобби.
– Ты нужен мне, – сказала она. – Ты обязательно должен быть со мной сегодня.
Он кивнул, взглядом предупреждая ее, чтобы она говорила тише.
– Я хочу уйти сейчас же, – заявила она.
– Я не могу.
– Тогда я ухожу.
Мэрилин видела, что он мечется между желанием уйти с ней и чувством долга. К ее разочарованию, чувство долга победило.
– Что ж, иди, – отозвался Бобби.
– Ты придешь? – спросила Мэрилин, стараясь скрыть мольбу в голосе.
Он кивнул.
– Через час, – ответил он. – Самое позднее через два. – Но, заглянув ей в лицо, добавил: – Постараюсь освободиться как можно раньше.
Вернувшись в гостиницу, она разделась, швырнув на пол творение Жана‑Луи, которое обошлось ей в пять тысяч долларов, в бешенстве от того, что выставила себя на посмешище, как будто ей нечего было показать публике, кроме грудей и задницы, – вот вам и итог двенадцати лет упорного труда и больших успехов. В ярости она принялась вышагивать по комнате, открыла на ходу бутылку шампанского и проглотила две таблетки; внутри у нее все кипело от злости. Ей плевать на то, что в постели с президентом в “Карлайле” лежит сейчас другая женщина. Ее злила собственная жизнь, в которой ничего не менялось. Сколько раз за все эти годы ей приходилось подолгу готовиться к какому‑нибудь событию, на которое она являлась (как правило, с опозданием), чтобы в угоду кинокомпании или, как сегодня, президенту, повилять задницей и продемонстрировать груди, а потом возвращаться в лимузине домой, где ей только и оставалось, что смыть с лица косметику, снять выданные на один вечер пышный наряд и украшения, принять снотворное и ждать, когда придет сон, если ей вообще удастся уснуть… Сколько раз за время работы в Голливуде появлялась она в лучах прожекторов и под вспышками фоторепортеров, а потом возвращалась на студию, чтобы сдать свой вечерний наряд, будто Мэрилин Монро – это декорация, вещица студийного реквизита, как, например, Микки Маус или Лесси.
Она посмотрела на часы. Она не помнила, сколько времени так ходит, не знала, сколько приняла таблеток, да и вообще не соображала, зачем их пьет. Ее клонило в сон, и это было просто невероятно. Но, разумеется, она не хотела выглядеть сонной тетерей к приезду Бобби. Чтобы взбодриться, она приняла две возбуждающие таблетки “Рэнди‑Мэнди” – для повышения сексуальной возбудимости и, немного поразмыслив, пару транквилизаторов, чтобы успокоить нервы. Все это она запила шампанским.
Косметику она стирать с лица не стала и разгуливала по номеру в бюстгальтере и в туфлях на высоких каблуках, время от времени натыкаясь на столы и стулья, – должно быть, какой‑то идиот специально расставил мебель так, чтобы она ударялась об нее. За Мэрилин по полу тянулся шлейф мокрых пятен от шампанского, как бы отмечая ее передвижение. Когда Бобби Кеннеди наконец приехал в гостиницу, Мэрилин лежала на полу в одной туфле, на бедре огромный синяк, глаза закрыты. Он подумал, что она мертва.
Она слышала его голос, хотя и очень отдаленно, чувствовала прикосновение его рук. Он неумело пытался нащупать пульс, никак не мог определить, жива ли она.
– …отвезу тебя в больницу, – донеслось до нее.
Она слабо покачала головой. Только не в больницу, только не в кабинет неотложной помощи – ведь здесь, в Нью‑Йорке, газетчики пронюхают о случившемся еще до того, как ей прочистят желудок. Она не сомневалась, что Бобби такая идея тоже не нравится, ведь тогда и ему вряд ли удастся избежать огласки.
Непослушными губами Мэрилин едва слышно прошептала имя Дэйвида Лемана. Она не была уверена, что Бобби расслышал ее слова, – она не знала, удалось ли ей произнести имя Дэйвида вслух. Но, по всей вероятности, Бобби понял, что она хотела сказать. Он позвонил по телефону, затем вернулся к ней, держа в руках завернутые в гостиничную салфетку кусочки льда, которые он взял из ведерка для охлаждения шампанского, и положил салфетку со льдом ей на лоб.
Мэрилин почувствовала холод ото льда – значит, она еще жива, – но лучше ей не стало. Бобби прошел в спальню, принес одеяло и накрыл ее. Движением век она выразила ему свою благодарность, хотя больше всего хотела, чтобы он оставил ее в покое.
Бобби опустился на пол возле нее и так и сидел, пока не приехал врач Дэйвида. Врач сделал ей укол и промыл желудок.
– Ты напугала меня до смерти, – сказал Бобби. Он сидел возле ее кровати, вид у него был изможденный, измученный. Он полночи провел на ногах вместе с врачом, боровшимся за ее жизнь.
– Я и сама напугалась. – У Мэрилин саднило в горле от зонда, который вставлял ей врач, когда промывал желудок, и говорила она хриплым шепотом, который напоминал воронье карканье.
– Зачем ты это сделала? – Бобби смотрел на нее озадаченно, словно был не в силах понять, как можно решиться на самоубийство, и, разумеется, никакие доводы не прозвучали бы для него убедительно.
Сама она, в общем‑то, не собиралась убивать себя – так ей казалось каждый раз после очередного “происшествия”, как выражался доктор Гринсон. Время от времени наступал такой момент, когда она теряла не только контроль над собой, но теряла и всякий интерес к жизни, к будущему, к себе самой. Ее не преследовала мания самоубийства – просто в такие моменты жить ей было страшнее, чем умереть. Жизнь становилась невыносимой.
Живя с Артуром, Мэрилин дважды пыталась покончить с собой, и оба раза он спасал ее. В последние месяцы их совместной жизни Артур превратился в санитара из психиатрической лечебницы: он постоянно пересчитывал ее таблетки, ни на минуту не оставлял ее без присмотра, даже приказал снять замки с дверей ванных. Джонни Хайд тоже спасал ее раза два – всем, кто вступал с Мэрилин в близкие отношения, рано или поздно приходилось оберегать ее от самой себя. Такая же участь постигла и Бобби Кеннеди, хотя, очевидно, это не доставляло ему удовольствия.