– Я выхожу в море на яхте, – сказал он. – Надеюсь, у тебя хорошие новости.
– Новости совсем не хорошие, господин президент. Это касается Мэрилин.
– Я слышал, ее уволили из киностудии. Очень жаль. Как она это восприняла?
– Трудно сказать. Я думаю поехать туда и все выяснить. Бобби говорил с тобой о ней? – спросил я.
– Она прислала ему телеграмму. Довольно странного содержания. Он показывал мне ее. Она была приглашена на ужин, который Бобби и Этель давали в Хикори‑Хилл в честь Питера и Пэт, – дурацкая затея, надо сказать, ввиду сложившихся обстоятельств, – и она отказалась, выразив по этому поводу сожаление… Подожди‑ка минутку, Бобби дал мне копию этой телеграммы… Ага, вот она.
Джек замолчал – должно быть, надевал очки.
“Дорогой министр юстиции, дорогая миссис Кеннеди, я очень благодарна вам за приглашение посетить вечерний прием, который вы устраиваете в честь Пэт и Питера Лофорда. К сожалению, я должна участвовать в демонстрации в защиту прав звезд, которых так мало осталось на нашей земле. Ведь мы требовали только одного – чтобы нам позволили мерцать. Мэрилин Монро”.
Он нервно прокашлялся.
– Что ты об этом думаешь?
– Наверно, она имела в виду, что ее уволили. Кинокомпания лишила ее права мерцать? Логичное объяснение.
– Я тоже так подумал.
– Но есть и другой вариант. Возможно, это как‑то связано с Бобби.
– Что ты имеешь в виду?
Я сообщил Джеку о звонках Мэрилин на радио.
– О Боже! – воскликнул он. – Она с ума сошла.
– Может, и так.
– Ты же не веришь в это?
– В то, что она беременна? Вполне вероятно.
Джек помолчал.
– У нее роман с Бобби, верно, но это не значит, что он – отец ее ребенка. Нам всем приходилось сталкиваться с подобными ситуациями.
А Джек в таких ситуациях оказывался довольно часто, подумал я про себя. Я знал, что Джо Кеннеди не раз выручал своего сына из подобных историй.
– Возможно, ты прав, – ответил я. – Как бы то ни было, вам ни к чему, чтобы об этом писали в прессе.
– Не дай Бог! – Он опять замолчал.
– Поговори с Бобби. Он играет с огнем.
Откуда‑то из глубины на другом конце провода до меня донесся голос Джеки.
– Я рассмотрю этот вопрос и обговорю его с министром юстиции. – Джек произнес это резким, официальным тоном – глава правительства при исполнении своих обязанностей. – Держите меня в курсе событий.
– Думаю, сейчас не стоит передавать от меня привет Джеки.
– Благодарю вас за заботу, – твердо выговорил Джек и повесил трубку.
Я сразу не сообразил (а позже узнал об этом), что поскольку мой давний приятель Алан когда‑то был связан с движениями левого толка и одно время, совсем недолго, был женат на дочери официального, как тогда говорили, члена Коммунистической партии, то ФБР регулярно записывало его передачи на пленку, выискивая в них высказывания подрывного характера.
Таким образом о ночных звонках Мэрилин на радио стало известно Дж. Эдгару Гуверу, и он приказал своим агентам срочно проверить карточку Мэрилин, где фиксировались ее обращения к гинекологу.
Вскоре он уже мог с уверенностью доложить президенту, что по крайней мере в данном случае эта женщина говорила правду. Она определенно была беременна, но кто отец ребенка – неизвестно.
В Лос‑Анджелесе стояла нестерпимая жара. Разумеется, я еще не знал, что ФБР уже известно о беременности Мэрилин и о том, кто предположительно является отцом ребенка. Устроившись в гостинице, я сразу же позвонил Мэрилин. Голос у нее был на удивление бодрый и веселый. Я пригласил Мэрилин поужинать со мной. Она так обрадовалась, как будто ее сто лет никто не приглашал в ресторан.
Мне подумалось, что Мэрилин вряд ли пожелает привлекать к себе внимание широкой публики, и предложил ей на выбор пару небольших тихих ресторанчиков, из тех, что ей нравились, но, как оказалось, в данный момент они ее совсем не устраивали.
– Да ну тебя, Дэйвид! – воскликнула она. – Мог бы предложить что‑нибудь получше!
– Я просто думал…
– Я знаю, что ты думал. Мне надоело прятаться. Я хочу веселиться!
– Ну, тогда сходим в “Чейзенс”?
– Ты считаешь, там можно повеселиться? В “Чейзенс” ходят одни только бывшие актеры со своими женами. Давай поужинаем в каком‑нибудь шикарном ресторане, потом отправимся танцевать – в общем, будем кутить всю ночь?
– Ресторан Романова?
– Уже теплее. Начнем оттуда, детка. – Она послала в трубку звонкий поцелуй. – Гулять так гулять!
Мэрилин говорила громко. Меня это встревожило: обычно у нее был мягкий, тихий голос. Часто мне приходилось вслушиваться в ее слова и даже хотелось надеть слуховой аппарат.
– В восемь? – предложил я.
Смешок.
– В девять. – Она повесила трубку.
В девять сорок пять я все еще болтал с Майком Романовым, потягивая уже второй бокал сухого мартини. В этом не было ничего удивительного.
– С кем ты ужинаешь? – поинтересовался Майк.
– С Мэрилин Монро.
Он присвистнул.
– Может, тебе пока стоит заказать креветки в соусе или еще что‑нибудь. Эта женщина не. отличается пунктуальностью.
– Я знаю.
Стараясь не смотреть на часы, я намазал маслом еще одну хлебную палочку. У меня было достаточно времени, чтобы осмотреться в ресторане. Это заведение было одним из немногих в Беверли‑Хиллз, куда посетители приходили в вечерних нарядах, как в лучших ресторанах Нью‑Йорка.
По идее, Мэрилин не должна была чувствовать себя здесь уютно. Ресторан “У Романова” был излюбленным местом представителей “старой гвардии”. Синатра или Брандо со своими дружками ни за что не появились бы здесь. Но ведь Мэрилин, размышлял я, никогда не желала быть “посторонней” – она боролась за то, чтобы ветераны Голливуда принимали ее как равную. Ресторан “У Романова” являлся для Мэрилин олицетворением того мира, в который она отчаянно пробивалась всю жизнь, с того самого времени, когда жила в приюте и из окна во все глаза рассматривала находящееся по соседству здание студии “РКО”.
В зале раздались изумленные возгласы. Я поднял голову и увидел, что к столику, где я сидел, направляется Мэрилин. Ее волосы были даже не белокурыми – они отливали белым платиновым блеском; лицо накрашено, как для съемки. Она была в коротком вечернем платье из черной переливающейся блестками материи, спускавшемся с плеч на узеньких, как спагетти, бретельках, – просто непонятно, как это платье вообще держалось на ней.
Я поднялся ей навстречу, поцеловал, не в состоянии отделаться от мысли, что все мужчины в зале наверняка завидуют мне.
– Ты выглядишь восхитительно, сразу видно: человек пришел поужинать, – сказал я.
– Так и было задумано. – Мэрилин села рядом со мной на диван, не обращая внимания на улыбки и приветственные жесты посетителей. Кстати, с ее стороны это не было проявлением невоспитанности: Мэрилин от природы была застенчивой, к тому же страдала близорукостью, так что ей трудно было общаться со знакомыми, сидевшими за другими столиками, и даже реагировать на приветственные жесты. Майк открыл для нее бутылку шампанского “Дом Периньон” и, когда она с наслаждением сделала первый глоток, радостно засиял, будто он сам давил виноград. Мэрилин одобрительно кивнула. Интересно, подумал я, бывает ли шампанское “Дом Периньон” плохого качества, и, если бы Мэрилин отведала такого шампанского, смогла ли бы она определить, что оно плохое?
– А знаешь, кто впервые привел меня сюда? – спросила она.
Я покачал головой.
– Джонни Хайд. Бедняжка Джонни. Специально для этого случая он повез меня по магазинам и купил мне новый наряд. “Ты у меня будешь как куколка, детка”, – сказал он мне. Я так стеснялась! – Мэрилин рассмеялась. – Знаешь, Джонни умел держаться солидно, на высшем уровне, поэтому он хотел, чтобы и я выглядела солидно.
Она осушила свой бокал. В тоне Мэрилин сквозила горечь, но без сентиментальности и тоски по прошлому. К нашему столику подошел метрдотель. Я собрался было попросить его подойти попозже, но Мэрилин заявила, что хочет есть. Она заказала креветки в соусе, бифштекс с кровью, запеченный картофель и салат “Цезарь” – классическое меню в ресторанах Лас‑Вегаса.
– Тебе здесь понравилось? – поинтересовался я. – В тот раз, когда Джонни впервые привел тебя сюда?
Мэрилин погрустнела, взгляд затуманился, словно она смотрела куда‑то в глубь своей души с обидой и недоумением.
– Это было ужасно, – заговорила она, качая головой. – Джонни привез меня в магазин “И. Магнинз” и купил мне платье – с оголенными плечами, с такой длинной широкой юбкой, а также в тон к нему большой шарф и туфли такого же цвета, кажется, в стиле Диора; такой наряд могла бы выбрать его жена. Я чувствовала себя в нем, как маленькая девочка в мамином платье… И посетители ресторана смотрели на меня во все глаза. Мне казалось, будто я слышу, как они шепчут друг другу: “Эта та самая девица, из‑за которой Джонни бросил жену!” Знаешь, Джонни любил пообщаться со знакомыми за соседними столиками, когда бывал в ресторанах, – это и понятно, ведь он работал менеджером, – но в тот вечер к нашему столику вообще никто не подошел, и я видела, что Джонни это угнетает. То есть никого, конечно, не возмущало, что он завел себе любовницу, – в его положении это было вполне естественно, – но вот то, что он посмел показаться со мной, своей любовницей, у Романова, это было против правил. В ресторан Романова ходят с женами, понимаешь, а не с любовницами.
Я видел, что Мэрилин готова расплакаться. Но как раз в это время принесли креветки в соусе, и она с жадностью набросилась на еду. Кончиками пальцем с длинными ярко‑красными ногтями она брала огромных моллюсков за хвост и макала их в русский соус – в душе Мэрилин по‑прежнему оставалась бедной девушкой, которую пригласил в ресторан щедрый кавалер, и она опасается, что не успеет как следует наесться.
– Все мужчины, которые у меня были, почему‑то всегда любили поучать меня, – печально произнесла она. – А я так и осталась белокурой глупышкой.
– Ты не белокурая глупышка.
– Я не так глупа, как обо мне думают, это верно. Но я постоянно задаюсь вопросом: если мужчины действительно любят меня, почему им сразу хочется, чтобы я изменилась? Вот Джеку надо отдать должное – он никогда не пытался поучать меня.
– А Бобби?
– Давай не будем говорить о Бобби, хорошо? Что касается его, то он, в отличие от Джека, реформатор. Он решил, что его долг – спасти меня.
– От чего?
Мэрилин с жалостью посмотрела на меня.
– От меня самой, милый, – ответила она. – От чего же еще?
Нам подали второе. Мэрилин стала резать мясо быстро и решительно – нисколько не заботясь об изяществе своих движений.
– Ты хороший парень, Дэйвид, – сказала она, пережевывая бифштекс. – С тобой я могу говорить обо всем.
Она вновь обратилась к воспоминаниям.
– В тот вечер я плакала в уборной. Сидела в кабинке туалета в своем платье в стиле Диор цвета сапфира и с рыданиями изливала обиду своего двадцатидвухлетнего сердца. Я надеялась, что этот вечер станет поворотным событием в моей жизни, а вместо этого все только и шептались о том, что я просто бездарная шлюха, которой удалось окрутить Джонни Хайда.
Мэрилин расправилась с бифштексом, а оставшиеся два кусочка попросила официанта завернуть, чтобы взять с собой. Я сказал, чтобы он отдал сверток моему водителю. Возможно, Мэрилин не видела ничего зазорного в том, чтобы выходить из ресторана со свертком объедков для собаки, но мне такая перспектива не улыбалась.
Я заказал еще одну бутылку шампанского и попросил метрдотеля, чтобы на десерт приготовили блинчики “сю‑зет”, поскольку Мэрилин выразила желание полакомиться “чем‑нибудь особенным”.
Она захлопала в ладоши и завизжала от удовольствия.
– Ты читаешь мои мысли! – вскричала она. – Мне нужно в уборную. – У Мэрилин была выразительно чувственная походка, и, когда она шла между столиками, в зале воцарилась тишина. Но от моего внимания не ускользнуло, что она шла, чуть пошатываясь.
Когда она возвращалась, метрдотель как раз устанавливал на столе жаровню. Мэрилин двигалась теперь более уверенным шагом, казалось даже, будто она плывет по залу, хотя я заметил, что она с трудом обходит препятствия.
Она так грузно плюхнулась на диван, что даже чуть подпрыгнула.
– Ух! – воскликнула Мэрилин. Метрдотель, дождавшись ее прихода, поднес к жаровне спичку, и вверх взметнулись языки пламени.
От неожиданности Мэрилин испустила душераздирающий вопль. Все разговоры в зале мгновенно смолкли. Она обхватила меня обеими руками и уткнулась лицом в мое плечо. Я ощутил прикосновение ее грудей, едва защищенных тончайшей материей платья; соски заметно набухли – видимо, от неожиданного потрясения. Опустив глаза, я заметил, что юбка на ней задралась, увидел бледную нежную кожу ее бедер там, где кончались чулки, пристегнутые к поясу на тонких белых подвязках.
Я крепко прижал ее к себе. Мэрилин подняла голову и открыла один глаз.
– О Боже! – простонала она. – Я опять выставила себя на посмешище.
Я же был просто очарован ее восхитительной непосредственностью. Мне подумалось, что бедняга Джонни Хайд трудился понапрасну, пытаясь сотворить из Мэрилин свой идеал, как Пигмалион сотворил Галатею.
– У меня всегда так получается, – сказала она. Мэрилин выпрямилась, но не отодвинулась от меня, по‑прежнему прижимаясь ко мне бедром. На лицо ей упала прядь волос. Она откинула ее назад и, громко восхищаясь блинчиками, проглотила их с такой быстротой, будто сто лет ничего не ела.
Мы уже допивали вторую бутылку шампанского, когда я наконец‑то осмелился заговорить о ее ночных звонках. Мэрилин непонимающе уставилась на меня.
– Какие звонки? – спросила она изумленно, широко раскрыв глаза.
Мне вдруг пришло в голову, что она, возможно, и впрямь сумасшедшая. Я отбросил эту мысль.
Я сказал ей про Алана и напомнил, что она встречалась с ним.
– Не знаю такого, – ответила она.
– Он сказал, что ты звонишь ему на передачу каждую ночь.
– Я? – Мэрилин воткнула вилку в блинчик на моей тарелке и удивленно вскинула брови.
Я кивнул. Она ложкой доела сладкий соус с моей тарелки, осушила свой бокал с шампанским, а затем и мой.
Я собрался было продолжить разговор на эту тему, но она склонила голову мне на плечо и сказала:
– Поедем куда‑нибудь потанцуем, дорогой.
Ее предложение трудно было отвергнуть. Мысленно Мэрилин уже танцевала: глаза закрыты, рука покоится у меня на поясе. Я ощущал, как ее тело двигается в такт музыке, которую слышала только она одна; губы вытянуты, словно она про себя насвистывает какую‑то мелодию. С рассеянным видом она стала расстегивать на мне белый жилет, как бы даже не сознавая, что делает. Я боялся пошевельнуться, со сладостной надеждой ожидая, что она вот‑вот начнет расстегивать мои брюки, и в то же время опасаясь, что она станет это делать на глазах у всего зала.
– Расслабься, – как во сне произнесла она. – Не понимаю, зачем нужно носить столько одежды. И вообще, для чего носят жилет?
Я не сразу нашелся, что ответить.
– Наверное, для того, чтобы живот не вываливался, – сказал я и тут же втянул живот, но, разумеется, я не мог долго сидеть в таком положении.
– А по‑моему, небольшой животик у мужчины – это очень даже привлекательно, – заявила Мэрилин и, сжалившись надо мной, убрала свою руку.
– Куда сейчас ходят танцевать? – спросил я.
Она рассмеялась.
– “Ходят”? Так говорят англичане. Куда бы ты сам хотел пойти?
Я уже много лет не ходил на танцы в Лос‑Анджелесе.
Мне смутно припомнилась гостиница “Амбассадор” – однажды я танцевал там с Грейс Келли, тогда еще никому не известной начинающей актрисой; играл ансамбль Фредди Мартина, и после танцев мы познакомились с солистом ансамбля – розовощеким пареньком по имени Мерв Гриффин.
– В последний раз, помнится, я танцевал в “Амбассадоре”, – сказал я.
– О Боже, – вымолвила Мэрилин, – в “Амбассадоре”! – Она засмеялась каким‑то неуверенным дрожащим смехом – пронзительно, но не громко. Ее смех прозвучал, как звон хрустального бокала, который упал на ковер и разбился. – А эта гостиница еще существует?
– Не знаю. Наверное. Только она очень изменилась.
– Ладно, поехали, – сказала Мэрилин. – Я сама выберу, где нам потанцевать.
Мы ехали по бульвару Сансет в Малибу – этот маршрут указала шоферу Мэрилин. Мы устроились на заднем сиденье лимузина, и Мэрилин держала мою руку в своих ладонях. Долгое время мы ехали молча. У ее ног лежал сверток с ужином для Мэфа, а также бутылка шампанского в ведерке со льдом, которую по моей просьбе официант принес в машину. Мэрилин потягивала шампанское, как бы для того, чтобы поднять настроение, – после упоминания о гостинице “Амбассадор” она заметно скисла.
– Как ты думаешь, человек способен измениться? – неожиданно спросила она, словно вынашивала этот вопрос с того самого времени, как мы вышли из ресторана.
– Нет. Я не замечал. По большому счету люди не меняются.
Я думал, она имеет в виду Джека или Бобби, или других мужчин, которые были или есть в ее жизни, но я ошибался. Она размышляла о себе самой.
– Ты же не веришь, что можно просто так, вдруг, измениться и стать другим?
– Начать новую жизнь? Почему же? Некоторые пытаются это сделать. Но мне кажется, меняется только внешняя оболочка. А в конечном итоге наша суть остается неизменной, будь ты в новом костюме, заведи новую семью или устройся на новую работу.
– Господи, как бы мне хотелось надеяться, что это не так! – вздохнула она.
Машина свернула с Пасифик‑Коуст‑хайуэй и затормозила у небольшого домика с крышей из искусственных пальмовых листьев. По обеим сторонам от входной двери высились испещренные узорами тотемные столбы, наподобие тех, что охраняют вход в “Трэйдер Викс”. По стилю домик напоминал хижину где‑нибудь на Гавайских островах. Неоновая вывеска гласила: “Таити‑клаб”.
Я никогда не слышал об этом заведении, но Мэрилин, видимо, бывала здесь много раз. Она мгновенно выскочила из машины, прихватив с собой бутылку шампанского. Я последовал за ней. Швейцар, одетый в выцветший костюм пляжного торговца и потрепанную соломенную шляпу, широко улыбаясь, открыл перед нами дверь. Наружу вырвался поток оглушающей музыки, в лицо ударил горячий продымленный воздух, и все это потонуло в темноте прохладной и влажной калифорнийской ночи. Мэрилин нырнула в шумный полумрак и, вытянув вверх руку с бутылкой шампанского, прокричала:
– Еще одну!
Нас провели в небольшую кабинку. Вскоре глаза мои привыкли к полумраку, и я стал осматриваться. Зал был украшен поделками в полинезийском стиле. Я разглядел пальмовые листья, рыболовные сети, чучела рыб, вырезанные из дерева маски. С потолочных балок свисало боевое каноэ – впрочем, возможно, оно было сделано из папье‑маше, как декорации в кино. На танцевальной площадке собралось с полдюжины танцующих пар; на крошечной сцене, стилизованной под хижину, играл оркестр. Но наибольшее оживление царило у стойки бара, где посетители толпились в три ряда.
Мэрилин пошла освежиться, а я сел за столик. В зале было темно, и, когда она проходила между столиками, на нее почти никто не обратил внимания. Правда, на обратном пути она прошла через освещенное место, и, увидев ее, несколько посетителей свистом выразили свое восхищение. Мэрилин села напротив меня. Настроение у нее явно улучшилось, глаза снова заблестели, но зрачки были совсем крошечными, не больше булавочной головки.
Смуглый метрдотель с внешностью вышибалы щелкнул пальцами, и на столике появилось ведерко со льдом, в котором лежала бутылка “Дом Периньон”.
– Это от Джонни, мисс Монро, – сказал он.
– Кто такой Джонни? – спросил я ее, когда метрдотель большими пальцами открыл пробку.
– Джонни Роселли.
Я ошарашенно смотрел на Мэрилин сквозь дымную пелену полумрака.
– Джонни Роселли? Гангстер? Ты с ним знакома?
Мэрилин смутилась.
– Он не такой уж плохой парень, – возразила она.
Я не стал спорить с ней. Роселли был очень плохим парнем, даже по сравнению с другими плохими парнями. Его считали ударной силой чикагской мафии на Западном побережье США. Как и все гангстеры, он создал небольшую собственную империю, которая в основном вроде бы занималась наркотиками и подпольным игровым бизнесом.
– Как же ты познакомилась с Роселли? – поинтересовался я.
Мэрилин, полуприкрыв веки, раскачивалась в такт музыке и пила шампанское.
– Я давно его знаю.
– Откуда? – Круг ее знакомых был изумительно разнообразен.
Она нахмурилась.
– Он дружил с Джо Шенком. – Взглянув на меня, она засмеялась. – Ну, не то чтобы дружил, понимаешь? Джо платил Вилли Биоффу – каждый месяц, чтобы рабочие “Фокса” не проводили забастовок. Все так делали. Просто Джо на этом попался, вот и все.
– А при чем тут Роселли?
– Джонни собирал откупные деньги. Для Биоффа. Потом Джо забеспокоился, что за ним, возможно, следят агенты ФБР, и поэтому он иногда просил меня передать деньги Джонни. Вот так мы и подружились. Я обычно раза два в месяц являлась к нему домой с холщовой сумкой, в которой лежал бумажный пакет с деньгами.
На мгновение я потерял дар речи. Мэрилин смотрела на меня из‑под полуприкрытых век, загадочно улыбаясь. Я почти не сомневался, что она успевала еще и переспать с Роселли во время этих визитов. Я представил себе молоденькую Мэрилин в объятиях головореза Роселли, и эта мысль привела меня в крайнее замешательство.
Мэрилин схватила меня за руку и потащила в круг танцующих, затем обняла меня за шею и закрыла глаза. Мне это было очень приятно – она тесно прижималась ко мне всем телом, – но в то же время я не мог избавиться от ощущения, что она держится за меня, чтобы не упасть.
Я подумал, что, возможно, она проглотила какие‑нибудь таблетки, пока ходила в уборную. Мне также пришло в голову, что в ночном клубе, принадлежащем Джонни Роселли, наверняка торговали не только спиртным, и публика шла в “Таити‑клаб” не только затем, чтобы потанцевать в полумраке. Но теперь уже было поздно что‑либо предпринимать.
– Ты часто бываешь здесь? – спросил я.
Казалось, Мэрилин не сразу поняла мой вопрос, но потом все же заставила себя сосредоточиться.
– Раньше бывала часто, – ответила она, не совсем отчетливо выговаривая слова. – Дом Питера Лофорда недалеко отсюда. Мы часто приходили сюда с Джеком.
– С Джеком? В это заведение? А, ну это, наверное, когда он был сенатором…
Мэрилин хихикнула и медленно провела кончиком пальца по моему носу и губам.
– Он бывал здесь и после того, как стал президентом, – сказала она. – Его телохранители чуть с ума не сошли, но он настоял на своем. Он любил приезжать сюда по вечерам, потанцевать. А днем он предпочитал ходить в бар “Спи‑н‑Серф”, это на другой стороне улицы. Там всегда торчат девицы, увлекающиеся серфингом.
Я представил, как Джек танцует в ночном клубе, – вернее, в придорожной закусочной, – принадлежащей Джонни Роселли, и у меня внутри все похолодело.
Теперь мы танцевали медленный танец. Голова Мэрилин лежала у меня на плече, ноги машинально передвигались в такт музыке, как у робота.
– Мэрилин, – прошептал я, – раз уж мы заговорили о твоих отношениях с Джеком… и с Бобби… Как у тебя дела?
– Какие дела? – Она губами прижималась к моей шее, и поэтому ее голос прозвучал приглушенно.
– Ну, твои отношения с Бобби… Говорят, ты беременна?
– Где ты это услышал?
– По радио.
– Вообще‑то об этом никто не должен знать.
– Так это правда? – спросил я.
– Гм.
– И это ребенок Бобби?
– Чей же еще, дурашка. Вот‑те крест. Уж я‑то знаю.
– Каким образом?
– Просто я всегда чувствую, когда это происходит. Так было и с Бобби, и, знала, что мы зачали ребенка.
– И что говорит Бобби?
– Он в восторге.
– В восторге?
– Конечно. А вот ты, по‑моему, не очень, – заметила Мэрилин, и в ее голосе зазвучали металлические нотки.
– Нет, что ты, – поспешно проговорил я. – Я искренне рад, правда! Мне просто интересно, как ты собираешься жить дальше.
– Он уйдет от Этель и женится на мне.
Танцуя с Мэрилин в темноте, – вернее, раскачиваясь с ней из стороны в сторону, – я прижал ее к себе еще крепче.
– Ты в этом уверена? – тихо спросил я. – Ты же понимаешь, он тем самым погубит свою карьеру.
– Ради меня он пойдет на это, – мечтательно вымолвила она.
– А если не пойдет, ты ведь знаешь, ты всегда можешь рассчитывать на меня.
– Гм. Знаю, детка.
– Нет, правда, Мэрилин. И сейчас. И когда угодно. Ты же знаешь, как я ж тебе отношусь…
Мэрилин оторвала голову от моего плеча ж заглянула мне в лицо. Ее серо‑голубые глаза смотрели на меня подозрительно.
– Дэйвид, – сказала она, – ты что, предлагаешь мне стать твоей любовницей?
Я почувствовал, что краснею.
– Ну что ж, наверное.
– А я думала, мы друзья.
– Так и есть.
– Нет. Ты просто жаждешь переспать со мной, вот и все. Поэтому ж уверяешь меня, что Бобби не бросит Этель. Это мерзко с твоей стороны.
На какое‑то мгновение меня захлестнула волна разноречивых чувств. Мэрилин была права – я страстно желал ее. Но я также тревожился за ее судьбу ж не хотел, чтобы она обольщалась понапрасну. Я попытался заставить ее благоразумно взглянуть на сложившуюся ситуацию – во всяком случае, хотел растолковать ей то, что казалось благоразумным мне.
– Он не оставит Этель, Мэрилин. И ты это понимаешь не хуже меня.
– Оставит! – Резким движением она высвободилась из моих объятий, так что мы уже не танцевали, а просто стояли друг против друга посреди танцплощадки. – Ты ревнуешь, – сказала она. – В этом все и дело. Знаешь, в чем твоя беда? Ты всегда хотел затащить меня в постель, с того самого времени, как мы впервые познакомились на приеме у Чарли Фельдмана. И самое смешное – у тебя была такая возможность, но ты ее упустил.
Я озадаченно посмотрел на нее.
– Возможность? – переспросил я.
– Я готова была отдаться тебе, когда мы сидели с тобой в библиотеке во время приема, устроенного Джошем Логаном, в тот вечер, когда президент Индо‑черт‑его‑знает‑чего попытался выставить меня на посмешище, а ты этого даже не заметил! Ты упустил свой шанс, Дэйвид. Нужно было ловить момент, любимый. – Она произнесла слово “любимый” с нескрываемым презрением.
Мэрилин расхохоталась – громко, мстительно. Ее хохот ничем не напоминал тот легкий, мелодичный, воздушный смех, который всегда возбуждал меня.
Я попытался мысленно вернуться в тот вечер. Это было так давно, и, клянусь жизнью, я не мог припомнить, чтобы Мэрилин хоть как‑то намекнула на свое желание отдаться мне. Я до мельчайших подробностей помнил, как была обставлена комната, мог бы с точностью описать наряд Мэрилин, когда она вошла в библиотеку, где я с восхищением разглядывал коллекцию бронзовых статуэток, собранную Биллом Гёцом; Мэрилин тогда появилась совершенно неожиданно. Но я никак не мог припомнить тот момент, когда Мэрилин, если верить ее словам, выразила готовность отдаться мне.
Я молчал, не в состоянии вымолвить ни слова. Меня душил гнев на себя – за то, что упустил единственную возможность, которую она раз в жизни предоставила мне, и не просто упустил, а даже не заметил этой возможности. Я злился на Мэрилин – за то, что она не предоставила мне другого шанса. Все эти годы, думал я, – сколько? шесть? семь лет? – она, должно быть, не раз смеялась надо мной. Нужно быть идиотом, чтобы отказаться от предложенного тебе счастья и даже не догадываться об этом! Может быть, она рассказала об этом Джеку? И они смеялись надо мной вместе?
– Я не верю тебе, – горячо проговорил я.
– Ну и зря, Дэйвид! – Она сверлила меня злобным взглядом. Вид у нее, как у сумасшедшей, подумал я. – Я бы стала твоей прямо там, на том диване, не сомневайся. Ты кругами ходил вокруг меня все эти годы и даже не подозревал, как близок ты был однажды к своей цели. – Она истерично расхохоталась.
Я панически боялся скандальных сцен на публике и, желая увести Мэрилин с танцевальной площадки, где она явно притягивала к себе взоры посетителей ночного клуба, инстинктивно схватил ее за руку. Этого делать не следовало. Глаза у нее засверкали еще ярче, и она, отступив на шаг, залепила мне пощечину.
Я потер рукой пылающую щеку. Мэрилин стояла, скрестив на груди руки, и продолжала сверлить меня ненавидящим взглядом. В лиловых отблесках света, падающего на танцевальный круг, ее глаза казались черными, как обсидиан.
– Бобби не бросит Этель ради тебя, – сказал я ей и сразу же пожалел об этом. – Ты должна это знать.
– Тебе не следовало упускать ту возможность переспать со мной, Дэйвид, – произнесла она, уже более спокойным тоном. – Возможно, я так и не полюбила бы тебя, но сам бы ты стал относиться ко мне гораздо лучше.
Она покачала головой.
– Я сама доберусь до дому, – заявила она и, развернувшись на каблуках, исчезла в темноте зала, а я остался один на танцевальной площадке.
Мне пришлось заплатить за бутылку шампанского “Дом Периньон”. Очевидно, решение угостить нас за счет заведения было отменено, так как Мэрилин ушла от меня.