Я сунул деньги в кожаную папку, в которой мне преподнесли счет.
– Передайте привет Джонни Роселли, – сказал я. – И проследите, чтобы мисс Монро благополучно добралась домой.
С каменным выражением на лице метрдотель убрал в карман свернутую банкноту.
– О каком Джонни вы говорите? – переспросил он.
На свертке с объедками для собаки, который мы взяли из ресторана “У Романова”, я написал: “Прости меня” и попросил шофера положить этот сверток у двери дома Мэрилин в Брентвуде после того, как он отвез меня в гостиницу. Но Мэрилин не позвонила мне на следующий день, а когда я позвонил сам, миссис Мюррей отказалась подозвать ее к телефону.
Я улетел в Нью‑Йорк и постарался забыть этот вечер.
– В каком возрасте у нас в стране государственные служащие должны уходить на пенсию? – решительно начал Джек.
– В шестьдесят пять лет.
Джек и Бобби загорали у бассейна дома семьи Кеннеди в Хианнис‑Порте. Плечи президента были прикрыты полотенцем, нос обмазан толстым слоем крема от загара. Вокруг стула, на котором он сидел, валялись газеты и журналы; рядом, у ног, стоял портфель.
– Точно, – произнес Джек без тени улыбки. Он сдвинул на лоб очки и, порывшись в портфеле, извлек оттуда какой‑то листок бумаги. – Вот, – сказал он, – письмо, собственноручно написанное мною. Оно дает право одному государственному чиновнику не выходить на пенсию по достижении пенсионного возраста. Догадываешься, кто этот чиновник?
Бобби мрачно смотрел на письмо; кадык на шее подергивался.
– Догадываюсь, – отозвался он.
– Молодец. А знаешь, почему твой президент – предводитель всего свободного мира, у которого есть дела и поважней, – вынужден личным письмом уведомить Дж. Эдгара Гувера, что он может оставаться на посту директора этого чертова Ф‑проклятого БР до тех пор, пока не скопытится?
|
|
– Да.
– Да? Уж не потому ли, что люди Гувера пронюхали о том, что Мэрилин беременна и беременна от тебя? Что она болтает всем и каждому, будто ты ради нее собираешься бросить Этель?
Бобби устало кивнул.
– И дело не только в Гувере, хотя приятного в этом мало. Я разговаривал по телефону с Дэйвидом, и он сообщил мне, что она звонит в одну ночную радиопрограмму в Лос‑Анджелесе и изливает ведущему свои горести. А вчера вечером она заявилась к Питеру в Малибу, чтобы поведать свою историю ему. Пэт видела ее утром и говорит, что та казалась “смущенной”. Так выразилась Пэт.
– Все это чушь собачья.
– Чушь? Она действительно беременна. Ребята Гувера с присущей им щепетильностью в отношении конституционности своих действий проникли в кабинет ее гинеколога и пересняли на фотопленку ее карту – чтобы защитить тебя, разумеется. – Джек безжалостно расхохотался. – Так это от тебя?
– Не знаю. Пожалуй, такое тоже не исключено.
– Замечательно. – Джек посмотрел на другую сторону бассейна, где в кресле‑каталке принимал солнечные ванны его отец. Старик был в летней широкополой шляпе; пальцы, судорожно вцепившиеся в подлокотники кресла, напоминали птичьи когти.
Джек, широко улыбаясь, помахал отцу рукой, но в ответ Джо изобразил только гримасу. Джек вздохнул.
– Не знаю, что посоветовал бы тебе отец, но мой совет таков: надо покончить с этим делом, и немедленно. Скажи Мэрилин, что все кончено. Прояви твердость, чего бы это ни стоило, но заставь ее понять и принять это.
|
|
– А ребенок?
– Ребенок? Что с тобой? Господи, а я‑то всегда считал, что “совокупляться до безумия” – это только слова. Ты что, собираешься открыто и гордо признать, что это твой ребенок? И готов бросить Этель?
– Ты прекрасно знаешь, что я не сделаю этого. – От душившего его гнева – а возможно, и от стыда – лицо Бобби превратилось в пунцовую маску.
– Тогда нечего стонать и рыдать по поводу ребенка Мэрилин. Скажи ей, чтобы сделала аборт. Скажи, что ребенок не от тебя. Говори что хочешь, лишь бы она заткнулась! Я ясно выражаюсь?
– Да.
– Тогда действуй. – Президент откинулся на спинку стула, подставляя лицо солнцу. Издалека доносились крики резвящихся детей и грохот волн, набегающих на берег. Казалось, Джек расслабился и отдыхает, но, когда он заговорил снова, его голос звучал резко и напряженно. – Я понимаю, это тяжело, – произнес он. – Уж я‑то знаю! Ты ведь любил ее, не так ли? – Он выделил слово “любил”, давая понять, что не оговорился.
– Люблю.
Джек не обратил внимания на вызов, прозвучавший в ответе Бобби.
– Я тоже ее любил, – тихо продолжал он. – После разрыва ты будешь чувствовать себя отвратительно. Чувство вины будет мучительным, поверь мне.
Бобби кивнул. Шумная возня детей послышалась где‑то совсем близко, и он, прикрывая рукой глаза от солнца, посмотрел в их сторону.
– Ну, это ничего, – сказал Джек. – Ты и должен чувствовать себя отвратительно. Так и надо, к тому же это очищает душу. Слушай, она потрясающая женщина, одна из лучших. Может, самая лучшая… Быть с ней – это все равно что лакомиться ореховым пломбиром с сиропом и фруктами. Ты заслужил такое угощение… Я бы даже сказал, это хорошо, что ты встретил ее после стольких лет супружеской повинности, если хочешь знать мое мнение. Но твое увлечение зашло слишком далеко, в этом все дело. Ты все делал правильно, но допустил две ошибки. Ты не понял, что она ненормальная, – это твоя первая ошибка. Вторая – ты влюбился в нее.
|
|
– Во мне живет непреодолимое желание бросить все – и всех – и быть только с ней, – проговорил Бобби с настойчивым упрямством, словно считал своим долгом произнести эти слова.
– Охотно верю. Но ты же этого не сделаешь. Возможно, ты никогда не избавишься от этого чувства. Да и я, может быть, тоже. Не исключено, что всю свою жизнь ты будешь просыпаться среди ночи и, глядя на спящую рядом с тобой Этель, думать: “Господи, ну почему у меня не хватило мужества на такой шаг?” Что ж, Бобби, не ты первый, не ты последний.
Издавая воинственные крики, словно дикие индейцы, к бассейну от берега стремительно неслись дети, размахивая на бегу ведерками, совками и надувными игрушками. Самые маленькие по‑прежнему вели себя так, будто с дедом ничего не случилось, – очевидно, они не понимали, в каком он состоянии. При виде внуков Джо несколько оживал, но это было мучительное зрелище. Его лицо искажали чудовищные гримасы, и дети постарше старались не подходить к нему.
Джек поднялся на ноги.
– Мы живем в безжалостном мире, Бобби, – произнес он. – Помни, только это и имеет значение. Иначе ты проиграл. – Он схватил в охапку двух малышей и бросил их в бассейн. – Полный разрыв, – крикнул он через плечо. – Это самый лучший способ. И самый милосердный. – Он помедлил и, прежде чем нырнуть вслед за детьми, добавил: – Если это вообще имеет значение.
Ей казалось, что вся ее жизнь замерла на месте. Дни текли за днями, и она почти все время была занята, но эта занятость во многом была надуманной и фальшивой: сначала миссис Мюррей отвозила ее на прием к доктору Гринсону, потом ею занимался массажист, затем приходил ее пресс‑агент; после обеда она садилась за телефон, пытаясь придумать, как провести вечер. И в такой вот однообразной суете проходил весь день.
Вечера тоже почти ничем не отличались один от другого. Ужинала она, как правило, в компании тех людей, с которыми встречалась в течение дня, – потчевала их заказанной в ресторане едой, или, бывало, они устраивали пикник на свежем воздухе. После ужина она отправлялась к себе в комнату, унося наверх стопку журналов и телефон, чтобы всю ночь звонить друзьям.
Она надеялась, что получит массу предложений сниматься в фильмах, ожидала, что ее завалят новыми сценариями, но ничего такого пока не случилось. Встреч с ней жаждали только фоторепортеры и журналисты, поэтому, чтобы хоть как‑то занять себя, она, по возможности, не отказывала им: позировала и давала интервью. Кроме того, ей хотелось продемонстрировать всему миру, что Мэрилин Монро по‑прежнему выглядит великолепно, хотя и лишилась работы.
В какой‑то степени она даже получала удовольствие от этих встреч – можно сказать, что в сложившейся ситуации только это и приносило ей удовлетворение: ее тело не утратило былой привлекательности. После каждой встречи с фоторепортерами она брала в руки лупу и, склонившись над негативами и слайдами, внимательно изучала полученные на них изображения, размашистыми крестами перечеркивая не понравившиеся ей снимки. Двум фотографам, которые внушали ей симпатию и которым она доверяла – как, например, Берту Стерну, – она даже позволила заснять себя в обнаженном виде (последний раз она позировала обнаженной шестнадцать лет назад, когда снималась для календаря; те фотографии сделали ее знаменитой), хотя знала, что эти снимки нельзя опубликовать. Она хотела увидеть, как выглядит, определить границы своих возможностей и осталась довольна результатами. Она даже разрешила Стерну оставить себе негативы. Интересно, как бы он отреагировал, если бы знал, что она беременна!
И все же, несмотря на осаждавших ее фоторепортеров и журналистов (которым она каждый раз с глубоким чувством и волнением рассказывала одни и те же грустные истории о своем детстве, словно до этого никогда и ни с кем не делилась этими безрадостными воспоминаниями), она чувствовала себя позабытой всеми, потерянной и несчастной. Она постоянно звонила Бобби, но все чаще и чаще вместо него трубку снимала его секретарша Энджи, а когда ей все же удавалось пробиться к нему, Бобби держался с ней сухо и старался побыстрее закончить разговор – так обычно ведет себя мужчина, если любовница звонит в тот момент, когда он в комнате не один.
После каждого разговора с Бобби она испытывала такую нервозность, что приходилось пить успокоительные таблетки, но вскоре она стала принимать “Рэнди‑Мэнди” непосредственно перед тем, как позвонить ему, чтобы чувствовать себя более уверенно. Однако этот способ не приносил желаемых результатов: она не всегда усваивала то, что говорил ей Бобби, и вынуждена была сразу же после разговора звонить ему снова и просить его повторить сказанное… Правда, его сообщение о том, что он собирается приехать в Лос‑Анджелес, она расслышала ясно и четко.
– Когда? – спросила она.
– Двадцать шестого июня, – ответил Бобби.
Она давно уже перестала следить за календарем и поэтому не сразу сообразила, как скоро это случится, а когда поняла, то была несколько ошарашена. Она разговаривала с ним по телефону вчера, и он ни словом не упомянул о своем намерении приехать в Лос‑Анджелес. Обычно все его поездки были расписаны на несколько недель вперед.
– Вот здорово! – воскликнула она, стараясь придать своему голосу радостное возбуждение, которое отнюдь не слышалось в тоне Бобби. – Как долго ты здесь пробудешь?
– Всего одну ночь, – ответил он излишне осторожно. – Я провожу встречи с представителями правоохранительных органов регионов страны по проблеме организованной преступности. Последняя встреча состоится в Лос‑Анджелесе. Ты будешь в городе?
Этот вопрос ей показался странным.
– Я? Любимый, я приеду куда угодно, только скажи.
– Нам нужно поговорить.
– Конечно. – Она сделала вид, что не заметила напряженности в его голосе. – Я приготовлю что‑нибудь поесть, – сказала она. – Ты останешься на ночь?
Последовало долгое молчание. Должно быть, Бобби обдумывал ее предложение. Затем он кашлянул и произнес:
– Видишь ли, я обещал Питеру и Пэт поужинать у них дома… Почему бы и тебе не приехать к ним? Они будут очень рады.
Она была настолько задета его небрежным тоном, что не сразу нашлась, что ответить. Он разговаривает со мной, как с посторонней, думала она. Наверное, он не один в кабинете.
– Хорошо. – Она постаралась не выдать своей обиды. – А потом мы уйдем вместе, ко мне?
– Конечно, – ответил Бобби, но в его голосе не слышалось уверенности.
– Я люблю тебя, Бобби, – сказала Мэрилин и замолчала, надеясь, что он тоже признается ей в любви, но в ответ он только произнес:
– Я знаю. – Это прозвучало так печально, что она едва не расплакалась.
Но все же он приезжает, и с его приездом кончится летаргия ее каждодневного существования. Миссис Мюррей было приказано немедленно навести в доме идеальный порядок. Холодильник был до отказа набит всевозможными продуктами, на тот случай, если вдруг ночью Бобби проголодается. Она договорилась, чтобы ей сделали прическу и привели в порядок ногти. Гримеру и парикмахеру были даны четкие инструкции прибыть домой к Мэрилин за шесть часов до ее отправления к Лофордам, а сама она принялась перерывать свой гардероб в поисках какого‑нибудь сенсационного наряда, в котором ни Бобби, ни Лофордам видеть ее до этого не приходилось.
Несмотря на тщательные приготовления, день, когда должен был приехать Бобби, начался неудачно для Мэрилин. Примеряя наряды, она пролила кофе на платье, которое собиралась надеть на ужин, и с досады накричала на миссис Мюррей, хотя та была совершенно ни при чем. Вспышка гнева вызвала у Мэрилин головную боль, и, чувствуя себя виноватой, она до самого вечера извинялась перед миссис Мюррей. С помощью экономки (миссис Мюррей всегда была готова к “совместным действиям”) она выбрала другое платье – белое, с оголенными плечами, которое она купила когда‑то потому, что оно очень понравилось Иву Монтану (он увидел его в витрине магазина “Сакс”). К тому времени, когда она примерила это платье, подобрав к нему сумочку и туфли, мир между ней и миссис Мюррей был полностью восстановлен. Маникюрша наложила Мэрилин искусственные ногти, и ей сразу вспомнилась женщина‑дракон из фильма “Терри и пираты”. С такими ногтями невозможно было застегнуть молнию или пуговицу, но она всегда была готова пожертвовать удобством ради красоты, а сегодня она намеревалась предстать на ужине у Лофордов в полном великолепии.
Однако вскоре Мэрилин изменила свое решение. Ведь через несколько месяцев она станет матерью, разве не так? Бобби ценил ее не за то, что она зажигательная голливудская красавица. Она – мать его ребенка (или, как это ни горько, точнее будет сказать, мать одного из его детей) и будущая жена. Мэрилин принялась переделывать работу парикмахера и маникюрши. Сначала нужно изменить прическу – волосы должны лежать свободными волнистыми прядями, казаться мягкими и воздушными.
Взглянув на себя в маленькое зеркальце, она поняла, что совершила глупость. Она стала обычной женщиной, серой и непривлекательной. Бобби вряд ли это понравится. Если бы ему нужна была только благообразная мамаша его детей, которая вечно ходит в домашнем халате, почти не красится и не блещет красотой, он довольствовался бы своей Этель, а не вкушал удовольствия с ней, Мэрилин.
– Давайте вернемся к тому, что мы сделали вначале, – сказала она и, резко тряхнув головой, разрушила новую прическу.
Помощники Мэрилин хором издали тяжелый вздох. Миссис Мюррей нервно взглянула на часы.
– Уже шесть часов, – робко проговорила она.
В Голливуде ужинают рано. Привычки обитателей столицы кинобизнеса подчинены рабочему расписанию: актеры, бывающие на вечерних приемах, должны являться на киностудию не позднее семи часов утра, чтобы их успели загримировать к началу съемок; а сотрудники администрации поднимаются на рассвете – им начинают звонить из Нью‑Йорка, где в это время уже девять часов утра. Мэрилин следовало прибыть к Лофордам в семь, самое позднее – в половине восьмого, и учитывая, что на дорогу из Брентвуда в Малибу потребуется никак не менее часа, она должна была уже выходить из дома. А вместо этого она сидела в халате, под которым не было еще даже нижнего белья, и ей только‑только начали делать прическу и накладывать макияж.
Стрелка часов приближалась к восьми, и вот она наконец‑то готова. Из всех туфель она выбрала лодочки с самыми высокими каблуками‑шпильками и теперь стояла, покачиваясь, одетая в платье, которое прикрывало только отдельные части ее тела. Она решила, что выглядит чертовски привлекательно, а уж она‑то разбиралась в таких вещах.
Волосы Мэрилин отливали серебром, как сахарная вата; ярко‑красные губы сияли влажным блеском. Она хихикнула.
– Пусть знает, чего он лишает себя, – произнесла она.
Чтобы успокоить нервы, она, не глядя, сунула в рот пару таблеток и еще несколько штук кинула в блестящую сумочку, так, на всякий случай, хотя знала, что в ванной у Лофорда есть аптечка, в которой можно найти любые лекарства в неограниченных количествах.
Водитель помог Мэрилин выйти из машины, и тут ей показалось, что асфальт под ее ногами ожил и стал покачиваться, как при замедленном землетрясении. Она была благодарна водителю за то, что он довел ее до парадного входа. Служанка открыла дверь, и Мэрилин пронеслась мимо нее в гостиную. К ее изумлению, там никого не было.
– Señorita! – крикнула ей вслед служанка, но Мэрилин уже направлялась в столовую. Сделав глубокий вдох, она спустилась на две ступеньки, стараясь не отрывать глаз от прямых линий раздвижных стекол, чтобы не потерять равновесие.
При появлении Мэрилин в столовой наступила полная тишина. Питер, как всегда, широко улыбаясь, поднялся со своего места; Пэт встретила ее смущенным взглядом, какой бывает у хозяйки дома из мелкобуржуазного сословия при появлении опоздавшего гостя, которого уже давно перестали ждать.
Потом она увидела Бобби. По правую руку от него место пустовало. Внутри у Мэрилин все опустилось: не потому, что перед ним уже стояло блюдо с десертом – неужели она настолько опоздала? – ее напугало выражение его глаз.
Глаза Бобби были бледно‑голубые, холодные, как затянутый льдом пруд, неумолимые, как смертный приговор.
– Прошу прощения за опоздание, – извинилась она.
– Ничего страшного, – произнес Бобби, явно нервничая. Все оставшееся за ужином время они переговаривались, как совершенно чужие люди. Но ведь некоторые гости, по всей вероятности, не были осведомлены об их отношениях. И потом, хотя Пэт довольно спокойно относилась к любовным похождениям мужчин семейства Кеннеди, в ее присутствии Мэрилин чувствовала себя скованно, будто Пэт была воспитательницей, которая не допустит фривольного поведения – во всяком случае, при посторонних.
Из гостей они ушли рано – после того как Бобби разыграл малоубедительный спектакль, в неловких выражениях предложив Мэрилин довезти ее до дому, так как он все равно возвращается в “Беверли‑Хилтон”. Всю дорогу, пока машина везла их по бульвару Сансет, они сидели молча, взявшись за руки, словно подростки. Мэрилин наблюдала, как у Бобби дергается кадык – верный признак того, что он нервничает. Бобби явно не желал начинать разговор в присутствии водителя, который наверняка был еще и полицейским, поскольку работал в министерстве юстиции. Своего шофера она отправила домой.
Они приехали к ней домой, но и тут ее надежды не оправдались. Бобби даже не обнял ее. Если он и испытывал к ней какие‑нибудь страстные чувства, это ни в чем не проявлялось. Мэрилин стояла посреди гостиной, и Бобби, очевидно, пристыженный своим поведением, наконец‑то подошел к ней и поцеловал, вернее, просто чмокнул, так целуют своих жен мужчины, живущие в браке не один год. Если бы Бобби любил выпить, он налил бы себе что‑нибудь из бара, но у него не было такой привычки, и журить он тоже не курил. Поэтому она прошла на кухню, налила себе бокал шампанского и включила радио. Затем вернулась в гостиную и села на диван, так, что подол ее платья задрался. Она скинула туфли и похлопала по диванным подушкам. С явной неохотой Бобби сел рядом с ней.
– В чем дело, мой мальчик? – спросила она.
– Мэрилин, – заговорил он. – Я всегда старался быть честным с тобой, ведь так? Никогда не лгал?
– Хочу ли я услышать правду, детка? – печально поинтересовалась она.
– Наверно, нет. Редко, кто этого хочет. Это одна из причин того, что в нашей семье политикой занимается Джек, а не я.
– Говорят, у тебя уже лучше получается, чем раньше.
Бобби мрачно усмехнулся.
– Сомнительный комплимент. Послушай, я говорил, что люблю тебя…
– И это была ложь? – спросила она едва слышно.
– Нет, я не лгал, – ответил он. – Я и сейчас повторю. Я люблю тебя. И думаю, ты тоже любишь меня.
– Гм, – произнесла она. – Ты знаешь, что я люблю тебя, милый.
– Да, знаю. – Он взял ее руку в свои ладони. – Если ты любишь меня, то согласна ли сделать все, что бы я ни попросил?
– Все, что бы ни попросил? – прошептала она хрипло. – Все, что пожелаешь, детка. Я принадлежу тебе каждой клеточкой тела и души. – Она приблизила к нему свое лицо, так что они едва не касались щеками, и до боли в пальцах сжала его руку.
– Если ты и вправду любишь меня, не откажи мне в одной просьбе, Мэрилин, – сказал Бобби.
– Говори.
Взгляд Бобби был устремлен в пространство.
– Сделай аборт.
Мэрилин молчала, глаза вдруг наполнились слезами.
– Почему?
Он стал терпеливо объяснять ей, как будто разговаривал с ребенком.
– Потому что я не оставлю Этель…
– Ты любишь ее сильнее, чем меня?
– “Сильнее” – суть не в этом. Она – моя жена и мать моих детей – а их у меня семеро. Я не могу поступиться своим долгом по отношению к ней. Я не могу поступиться своими обязательствами перед Джеком. Я должен вести себя разумно.
– Значит, мы не имеем права любить друг друга? Не имеем права вместе ложиться в постель?
– Мы поступили неразумно. Но в этом нет ничего зазорного. Мы с тобой взрослые люди. Такое случается, я нам обоим это хорошо известно. Мы немного согрешили. Но вот любовь, ребенок – это уже грехи пострашнее и с более опасными последствиями. Слишком многие могут пострадать.
– Тебе бы следовало думать об этом, когда ты ложился на меня в первый раз.
– Ты права, – едва слышно прошептал Бобби, как нашкодивший мальчишка, которого вынудили признаться в озорном проступке. – Мы поступили неверно.
– Нет, – твердо возразила Мэрилин. – Я незамужняя женщина. Я хочу иметь ребенка. Мне не в чем винить себя, просто не того полюбила.
– Зачем ты так?
– Да, не того, но это не твоя вина, милый. – Она рассмеялась. – Глупо любить женатого мужчину, у которого семеро детей, – любая девчонка должна это понимать!
– Тебе нужна какая‑нибудь помощь?
– Помощь? О Господи, да у меня огромный опыт. Ты обалдеешь, если узнаешь, сколько раз я оказывалась в такой ситуации. Не надо обижать меня, хорошо? Ты хочешь, чтобы я позаботилась об этом, – позабочусь.
Они долго молчали.
– Я понимаю твое состояние, – вымолвил наконец Бобби.
– Что ж тут не понять. – Она посмотрела ему прямо в лицо. – Да я сама виновата. Беда в том, что мы верим в счастливый конец, но в жизни так не бывает.
– Бывает. Иногда.
– У меня не бывает… Бобби, – спросила она тихо, – мы можем остаться… друзьями?
– Да, конечно…
– А любовниками?
Он медлил с ответом. Просто невероятно, что мужчина, который большую часть своей сознательной жизни занимается политикой, не может убедительно солгать.
– Если ты хочешь этого, – выговорил он.
– А ты хочешь?
– Хочу, конечно…
Слово “конечно” в его устах прозвучало очень неубедительно – оно фактически придало его ответу обратный смысл, – но она не стала заострять на этом внимание. Чтобы хоть как‑то удержать его, она готова поступиться всем.
Сперва от нее отреклась киностудия, а теперь вот и мужчина, которого она любит, тоже дает ей отставку.
– Не уходи сегодня, дорогой, – взмолилась Мэрилин. – Не оставляй меня одну коротать ночь.
– Ну…
– Прошу тебя. – Она чувствовала, что внутри он весь зажат и не может расслабиться. А вдруг ему даны четкие указания переговорить с ней, немедленно убраться из ее дома и укрыться в “Беверли‑Хилтон”? – Тебе совсем не обязательно любить меня сегодня, если не хочешь, – прошептала Мэрилин. – Просто побудь со мною рядом и все.
– Конечно, я останусь.
Она встала с дивана, четко сознавая, какой эффект производит на Бобби ее одурманивающая красота. Никогда еще не была она столь обольстительной, как в этот момент, а возможно, такого эффекта вообще не добивалась ни одна женщина. Она взяла его руку в свои ладони и притянула его лицо к своему животу, тотчас ощутив на коже его теплое дыхание, просачивающееся сквозь тонкую, как паутинка, ткань платья.
– Расстегни мне молнию, детка, – попросила она сиплым голосом.
Одолжив у знакомых частный самолет, она прилетела в Тихуану. На взлетно‑посадочной полосе ее ждал лимузин, который должен был отвезти прямо в больницу. Это была небольшая специализированная клиника, оснащенная сверхсовременным оборудованием. Она находилась на территории Мексики, и законы штата Калифорния здесь не действовали. В этой клинике за кругленькую сумму американский гинеколог делал богатым американкам простейшие операции, за которые в США его посадили бы в тюрьму. Только администрация и обслуживающий персонал были мексиканцами, но и они работали здесь потому, что умели держать язык за зубами.
Наглотавшись таблеток, чтобы притупить послеоперационные боли, Мэрилин лежала на больничной койке, и ей хотелось плакать. Она отказалась от своего ребенка, ребенка Бобби, отказалась, хотя инстинктивно чувствовала, что это ее последний шанс стать матерью, начать новую жизнь и обрести все то, что она променяла на славу.
Через сорок восемь часов после аборта она снова была в Лос‑Анджелесе. Она никому не говорила, куда и зачем ездила. Даже миссис Мюррей думала, что она уехала с Лофордами в Тахо. Сразу же по возвращении домой она позвонила Бобби в министерство юстиции и доложила, что его требование выполнено.
Ей пришлось пробиваться к нему через коммутатор, так как его прямой номер сменили.
Хоффа беспокойно вышагивал по кабинету. Он терпеть не мог подобную чушь. Всю эту глупую болтовню итальяшек об уважении и чести. Как будто нельзя сразу перейти к делу. Он не особо жаловал Палермо, этого прилизанного итальяшку, который всегда одет с иголочки, но делать было нечего; Палермо явился к нему в качестве связного от мафии, и с этим приходилось мириться. Джанкана отсиживался где‑то в Куэрнаваке, скрываясь от повесток и наемных убийц; Моу Далиц не общался ни с кем, даже с Дорфманом; группа Лански – Траффиканте, Марчелло и Роселли – тоже залегла на дно. Именно теперь, когда он нуждается в помощи, когда этот мерзкий змееныш Бобби Кеннеди все‑таки привлекает его к судебной ответственности на основании серьезного обвинения, от которого он пока не знает, как отвертеться, – именно теперь все убегают и прячутся.
– Слушай, – сказал Палермо, разводя руками, – тебе трудно. Мы понимаем.
– Трудно? Тебя‑то за решетку не сажают.
– Этого не случится, Джимми.
– Не трепись! На этот раз Бобби имеет серьезные доказательства и понимает это. А ты напомни своим ребятам: если я погорю, они погорят вместе со мной.
Палермо печально покачал головой.
– Джимми, неужели ты хочешь, чтобы я так и передал? Не может быть.
– Еще как хочу.
Палермо изучающе разглядывал носки своих начищенных до блеска туфель. Если Хоффе надоело жить, его это не касается. Он что, совсем дурак и решил, что закон omertà на него не распространяется? Похоже, так и есть.
– Скажи своим: пусть только попробуют бросить меня одного, – зловеще проговорил Хоффа.
Палермо кивнул. Именно так и хотят поступить “его” люди.
– Если тебя интересует, – самодовольно ухмыляясь, продолжал Хоффа, – у Бобби тоже проблем хватает.
– Да? – Палермо трудно было представить, чтобы у Бобби могли возникнуть столь же сложные проблемы, как у Хоффы.
Хоффа перегнулся через стол и приблизил к Палермо свое лицо. Такая близость вызывала у Палермо отвращение: у Хоффы были бурые глазки и желтовато‑серое лицо, к тому же у него дурно пахло изо рта. Но Палермо вытерпел все это, не шелохнувшись.
– Мэрилин только что сделала аборт, – с презрением прохрипел Хоффа. – Ребенок был от Бобби! Если он не приедет к ней в Калифорнию, она созовет пресс‑конференцию и объявит об этом на весь мир. Она всем так и говорит.
– Неужели это правда? – Впервые Хоффе удалось удивить его.
– У меня есть записи их разговоров. Бобби не знает о пресс‑конференции, пока не знает. Она позвонила ему сразу же после аборта, и он все пытался, понимаешь ли, успокоить ее. Но ведь это Бобби, у него кишка тонка, чтобы сразу заявить: “Отвали, женщина, все кончено!” Он просто уверяет ее, что сейчас очень занят и тому подобное. Он даже изменил номер своего прямого телефона, не сказав ей об этом, гнусный червяк, а когда она спросила, в чем дело, он стал, поминутно извиняясь, вещать ей, что у них в министерстве юстиции устанавливают новую телефонную систему и так далее и тому подобное. И, разумеется, она не поверила ни одному его слову… Да что тут говорить, история стара, как пень, верно?
– Что ты собираешься предпринять, Джимми? – поинтересовался Палермо, не без доли скептицизма. Его люди не любили использовать информацию о сексуальных связях в целях шантажа – разбитые коленные чашечки и гаррота в их глазах были куда более эффективными средствами.
– Я проинформирую Бобби о намерении Мэрилин предать огласке тот факт, что он заставил ее сделать аборт. И если она будет молчать, тогда я сам сообщу об этом в прессу.