За ужином она сидела между Питером Лофордом и Бобби Кеннеди. Настроение у нее было превосходное.
Конечно, она была знакома с Бобби, но вот сказать, что хорошо знает его, не могла. Он всегда казался ей не очень приветливым, порой даже недружелюбным, поэтому она очень удивилась, когда Питер сообщил, что Бобби хочет встретиться с ней. Питер также сказал ей, что устраивает в честь Бобби торжественный ужин, чтобы отметить его приезд в Лос‑Анджелес, и выразил надежду, что она тоже сможет прийти.
Вечера она, как правило, проводила дома в обществе миссис Мюррей и поэтому с радостью приняла приглашение. Она давно мечтала о возможности поговорить с Бобби по душам и, собираясь на ужин, тщательно продумала, какие вопросы задаст ему. Поскольку Бобби как‑никак был из семьи Кеннеди, то она по этому случаю осветлила волосы и уложила их естественными завитками, а также пригласила из студии гримера, чтобы он сделал ей макияж. Она решила надеть серебристое платье из ламе с глубоким конусообразным вырезом до пупа, который полностью открывал ее плечи и спину и почти до сосков обнажал грудь. Немногие женщины рискнули бы надеть такое платье, да и она сомневалась, стоит ли его надевать, – нет, она не боялась, что будет чувствовать себя неловко; просто оголенные формы могли смутить Бобби.
Она приложила максимум усилий, чтобы приехать на ужин вовремя – по ее понятиям. Это означало, что все остальные гости к ее приезду уже успели выпить по два бокала и стали поглядывать на часы, а Пэт раза два забегала на кухню, чтобы успокоить повара. Мэрилин переступила порог дома Лофорда как раз тогда, когда гости уже решили, что она не придет. Она знала, как произвести впечатление на собравшихся: внезапно возникнув на верхней ступеньке лестницы, спускавшейся в большую гостиную, в сверкающем серебристом платье, она замерла на месте. Кто‑то из гостей поднял голову и, увидев ее, воскликнул:
|
|
– Мэрилин! – В гостиной воцарилась мертвая тишина. Все смотрели на нее с благоговением, даже те, кто хорошо ее знал.
Она стояла в этой тишине, затем улыбнулась ослепительной улыбкой, и комната взорвалась аплодисментами, криками приветствия и свистом. Ради таких моментов она и жила, лучше нее никто не умел вызвать подобную реакцию. Никто не способен был произвести фурор среди людей, занятых в кинобизнесе, – никто, кроме нее, да разве еще Элизабет Тейлор, но даже красота Лиз не могла сравниться с ослепительным серебряно‑платиновым блеском, который излучала самая знаменитая блондинка в мире, затмевая всех присутствующих.
Всех, но только не Роберта Кеннеди. Она отметила, что Бобби, несмотря на свою худобу, взъерошенные волосы, как у непокорного подростка, и неотглаженный летний костюм из синтетической ткани, приобретенный в “Сиэрз”, сразу обращал на себя внимание. Он, как и его брат, всегда отличался от окружающих, но его неординарность была выражена еще ярче. Бобби словно был окутан каким‑то загадочным ореолом, которым бывают отмечены только необычные, выдающиеся личности, и поэтому заметно выделялся в толпе гостей, как будто излучал такой же ослепительный свет, как и она, – ярко‑голубые глаза, крепкое мускулистое тело, распространявшее вокруг себя почти осязаемые волны энергии.
|
|
Она медленно спустилась по ступенькам. Лофорд осторожно чмокнул ее в щеку – будучи актером, хотя и не бог весть каким, он умел целовать актрис, не размазывая косметику.
– Мэрилин, дорогая! – воскликнул Питер. Он уже был немного пьян. – Не зря мы тебя ждали!
– Ждали? – спросила она. – А я думала, что приеду слишком рано?
Лофорд рассмеялся над ее остротой.
– Ты, кажется, уже знакома с господином министром юстиции, – сказал он, стараясь выглядеть радушным хозяином, хотя уже слегка пошатывался.
– О да, конечно, – прошептала Мэрилин. – Добро пожаловать в Лос‑Анджелес, господин министр. – Она не была уверена, что именно так приветствуют министров, но такое приветствие звучало вполне почтительно.
Бобби пожал ей руку, покраснев от смущения.
– Пожалуйста, зовите меня Бобби.
Она задержала его руку в своей ладони.
– Ну, значит, Бобби, – сказала она и, по‑прежнему не вынимая руки, прошла с ним к столу.
За ужином она полностью владела его вниманием. Поначалу ей пришлось приложить немало усилий, чтобы побороть его упрямство; Бобби никак не хотел поддаваться ее чарам. Но к тому времени, когда со стола убрали тарелки из‑под супа, он держался с ней уже более дружелюбно.
– Почему Джек не помогает борцам против расовой сегрегации? – с вызовом спросила она.
– Он делает все, что в его силах.
– Я считаю, это возмутительно, что изуверы из ку‑клукс‑клана и им подобные безнаказанно забрасывают камнями и убивают людей.
– У нас свободная страна.
– Но только, очевидно, не для негров.
В глазах Бобби блеснул гневный огонек, затем он кивнул.
|
|
– Я полностью с вами согласен, – сказал он. – Все это отвратительно. Но Джек победил на выборах с очень незначительным преимуществом. Без поддержки Юга он не сможет победить в шестьдесят четвертом году, поэтому ему приходится действовать осторожно. Он подписал распоряжение о десегрегации государственного жилого фонда, и это вызвало бурю протестов в южных штатах.
– Он обещал сделать это еще во время предвыборной кампании 1960 года, – заявила она.
От удивления Бобби широко раскрыл глаза.
– Надо же, и вы это помните?
– Волосы у меня белокурые, но я не белокурая глупышка. – Сегодня она была уверена в себе как никогда. Перед тем как отправиться к Лофордам, она выпила много таблеток – и транквилизаторов, и возбуждающих средств – и теперь была просто не способна испытывать свои обычные страхи, а в поведении и облике Бобби было нечто такое – прямота, быстрая усмешка, какая‑то печаль, спрятанная в глубине его ясных глаз, – что позволяло ей без особых усилий и независимо от своей воли блистать умом и очарованием.
– Ему пришлось выждать какое‑то время.
– Целый год? А вам известно, что африканские дипломаты не имеют возможности зайти в кафе и даже воспользоваться туалетом, когда проезжают через Мэриленд по дороге в Нью‑Йорк или из Нью‑Йорка?
Он опять удивился.
– Мы занимаемся этой проблемой.
– Я слышала, Джек, то есть господин президент, говорил Энджи Бидл Дьюку, что им надо посоветовать добираться самолетом.
– Это неправда. Ну, хорошо, может, он это и говорил, – поправился Бобби, глядя ей прямо в глаза, – но это была шутка.
– Но ведь в этом нет ничего смешного. Разве его не беспокоят такие вещи?
– Конечно, беспокоят, и вы это знаете, но он умный политик и не пытается добиться невозможного… Чтобы что‑то изменить, нужно время. Например, мы целых девять месяцев добивались, чтобы Кастро освободил пленных, захваченных в ходе операции в Заливе свиней, а этот вопрос очень беспокоил президента.
– Какой смысл добиваться освобождения пленных, захваченных на Кубе, когда негры в своей собственной стране не могут даже зайти в уборную?
– Со временем мы решим и эту проблему.
– Значит, вы, как политик, тоже не стремитесь добиться невозможного, Бобби?
Он ответил не сразу. Лицо его стало тревожным, словно своим вопросом она задела что‑то сокровенное в его душе.
– Не знаю, – вымолвил он наконец. – В какой‑то степени, да, вы правы. Все дело в том, что я не хочу быть таким политиком. У Джека это получается само собой, а мне приходится переступать через себя. – Он помолчал. – Но хватит о жестокости.
Мэрилин дотронулась до его руки под столом.
– Вы никогда не казались мне жестоким, – сказала она.
– Вы могли ошибаться на этот счет, – резко ответил Бобби; на лице его отразилась безграничная печаль. К концу ужина ей уже казалось, что она хорошо изучила Бобби, и он ей понравился гораздо больше, чем она ожидала, хотя в его манере держаться и выражении лица проскальзывало нечто такое, чего она никак не могла понять. У нее возникло ощущение, что он боится ее.
Подали кофе, гости стали понемногу напиваться. Бобби повел ее в затемненный угол гостиной.
– Мне нужно поговорить с вами, – сказал он. – Наедине.
Сама не зная почему, Мэрилин вдруг поежилась.
– Здесь достаточно уединенное место, – заметила она.
Бобби покачал головой.
– Давайте выйдем на свежий воздух.
Они прошли на террасу.
– Не хотите прогуляться по пляжу? – предложил он.
Мэрилин собралась было возразить, что на ней вечерний туалет из тонкой серебристой парчи и открытые туфли на каблуках‑шпильках, но, заглянув ему в лицо, передумала. Она молча сняла туфли и, оставив их на террасе, отошла в темноту, откуда ее не было видно. Наклонившись, она отстегнула от пояса чулки, сняла их и сунула в свою сумочку.
– Я готова, – сказала она, и вдвоем они ступили на песок и зашагали вдоль берега. Маленькие волны, ярко переливаясь в лунном свете, завитками накатывались на песчаный берег. Ступать босыми ногами по песку было приятно, хотя узкое платье сковывало ее движения.
– Вам не холодно? – спросил Бобби. Он на мгновение коснулся ее руки, как бы нечаянно, но она была уверена, что он это сделал умышленно. В лунном свете лицо Бобби казалось серьезным, даже мрачным. Он сделал глубокий вдох, как человек, которому предстоит нырнуть в ледяную воду.
– Знаете, а ведь меня прислали сюда, чтобы поговорить с вами, – осторожно начал Бобби, словно врач, который вынужден сообщить плохие новости.
– О чем же?
– О Джеке.
– И в чем же дело?
– Он… э… не может больше встречаться с вами, Мэрилин.
Она не остановилась, хотя от такого сообщения лишилась дара речи. Теперь она поняла, зачем он приехал. В глубине души она давно знала, что это неминуемо, и смиренно ждала, когда топор вонзится в шею, не смея взглянуть на орудие казни. Что ж, топор почти у цели – достаточно одного взгляда на Бобби Кеннеди, чтобы исчезли все сомнения.
– Значит, все конечно? – вымолвила она, стараясь говорить спокойно.
– Да, все кончено.
– Но почему?
– Он – президент, Мэрилин. У него есть враги. Вспомните сцену в вестибюле отеля “Карлайл”. Письмо к матери. Ваше заявление журналистам в связи с болезнью отца. И еще вы всем говорите, что он собирается развестись с Джеки и жениться на вас… Все это очень опасно. Я знаю, вы любите Джека, но если вы любите его по‑настоящему, то должны отказаться от него.
– А если я не сделаю этого?
– Сделаете. – Голос Бобби прозвучал жестко и грубо, и Мэрилин поняла, что этот приговор обжалованию не подлежит.
– Почему он сам не сказал мне об этом? Уж это я, во всяком случае, заслужила. – Она чувствовала, как ее охватывает гнев, разгораясь, словно костер, и поняла, почему Бобби не хотел разговаривать с ней в доме Лофорда.
Бобби Кеннеди смотрел на море.
– Джек хотел сообщить вам сам. Но я отговорил его.
– Почему?
– Он – президент, Мэрилин. А я должен, если это необходимо, спасать его даже от самого себя.
– А что будет, если я позвоню ему?
– Не знаю. Но точно могу сказать одно: по прямому номеру вы дозвониться не сможете. По моему указанию этот номер сегодня отключили.
– Не может быть, чтобы Джек позволил вам сделать это!
– Он еще не знает об этом. – Бобби смотрел на нее, качая головой. – Мэрилин, Мэрилин, – мягко проговорил он. – За последние три недели вы звонили ему тридцать шесть раз. Вы должны были понимать, что так продолжаться не может.
– Мерзавец, высокомерный мерзавец! – закричала она. – Да что вы понимаете? Он же любит меня.
– Да, – спокойно произнес Бобби, слегка наклонив голову. – Наверное, любит. – Он пожал плечами. – Но это ничего не меняет.
– Меняет, меняет! – взвизгнула она и бросилась на Вобби с кулаками, испачкав мокрым песком подол своего платья. Он без труда увернулся от ее кулаков, но она развернулась и опять кинулась на него – зубы оскалены, глаза сверкают. На этот раз они столкнулись. Бобби обхватил ее обеими руками и сжал изо всех сил, при этом он откинул назад голову, так что ее удары не достигали цели. Она резко подалась вперед и укусила его за ухо, и тут же с ликованием услышала, как он вскрикнул от боли и неожиданности. Она отчаянно пыталась вырваться, но он не выпускал ее, пока она, обессилев от собственной ярости, не затихла в его руках.
– Вы зашли слишком далеко, разве сами не понимаете? – произнес Бобби, все так же мягко. На мочке уха у него выступила кровь и тонкой струйкой, которая казалась черной в лунном свете, сбежала по шее, испачкав воротник рубашки.
– Вы хотите сказать, я нарушила правила?
– Да, вы нарушили правила.
– Он очень сердится? – спросила Мэрилин.
Бобби покачал головой, и на лоб ему упали пряди волос, как у мальчишки.
– Нет, он не сердится, – ответил он. – Он не винит вас. Вы не виноваты. И он не виноват. – Бобби стоял, носками туфель выдалбливая в песке ямку. – Но о вашей связи знают люди, которые могут использовать эту информацию против Джека. Я не могу допустить этого.
– Что это за люди?
– Посторонние люди. Чем меньше вы будете знать, тем лучше.
Мэрилин поежилась. Бобби снял с себя пиджак и накинул ей на плечи.
– Это было самое лучшее в моей жизни, – призналась она. – То, что придавало ей смысл. Любовь к Джеку.
– Для него это тоже много значило.
– Дело не только в сексе. Мы… как бы это сказать… очень подходим друг другу. Я помогала ему избавляться от болей в спине. А он поднимал мне настроение, и я засыпала без снотворного. Наши тела созданы друг для друга, понимаете? Как правильно подобранные кусочки в составной картинке?
– Да? – Казалось, он пытается зрительно представить себе этот образ.
– Для него я готова была сделать все что угодно. Все, что бы он ни попросил. Я никогда не испытывала подобных чувств в отношении других людей.
– Он это знает. И сейчас он просит вас только об одном. Забыть его.
Мэрилин дрожала всем телом, хотя холода не чувствовала. Она вообще ничего не чувствовала. Бобби обнял ее одной рукой за плечи.
– Вы в состоянии это пережить? – спросил он.
– Не знаю. Топиться я, конечно, не собираюсь, если вас это интересует.
– Нет, я говорю о другом.
Мэрилин вошла в воду, навстречу накатывающимся на берег волнам, которые разбивались у ее нот; подол ее серебристого платья сразу стал насквозь мокрым. Несколько минут они вдвоем шли по воде вдоль берега. Брызги разбивающихся об их ноги волн ярко поблескивали в лунном свете. Капли соленой воды попали ей на руки и сверкали на едва заметных золотистых волосках.
– Ведь это была не иллюзия, правда? – спросила она. – Мне это важно знать. Джек в самом деле любил меня?
– Любил. И любит. Если бы он не был президентом, все могло бы сложиться иначе, но он президент.
Мэрилин всегда содрогалась от ужаса при мысли о том, что когда‑нибудь ей все‑таки придется пережить это мгновение, но теперь, услышав приговор, она, к своему удивлению, осознала, что не собирается впадать в истерику. Она была спокойна, не потеряла самообладания – доктор Крис и доктор Гринсон могут гордиться своей пациенткой! Просто она давно уже ждала этого момента. И тем не менее все ее существо до самой последней клеточки было охвачено глубокой, почти безграничной печалью. Она ощущала ее настолько сильно, что не знала, сможет ли жить дальше, да и стоит ли так жить.
Не сговариваясь, они одновременно повернули назад и побрели по направлению к дому Лофорда.
– Нужно создать впечатление, будто между вами вообще ничего не было, – произнес Бобби.
– Я не собираюсь писать мемуары.
– Я не об этом. Если у вас есть какие‑либо письма или подарки, – что‑нибудь в этом роде… Сдайте их на хранение в банк, если не хотите выбрасывать.
– Да у меня почти ничего нет. Джек никогда не писал писем.
Бобби кивнул.
Они были уже почти у дома Лофорда. Интересно, что о них думают гости и хозяин дома, промелькнуло у нее в голове, но вообще‑то ей было все равно.
– Я любила мечтать о том, что когда‑нибудь мы с Джеком будем вместе, и это помогало мне жить.
– Да, сейчас вам тяжело. Я понимаю.
– Вряд ли вы можете это понять. – Они дошли почти до двери, и лившийся из окон яркий свет ослепил их после прогулки в темноте. Мэрилин заплакала. Это были не истеричные рыдания – слезы медленно и тихо катились по ее щекам. – Я не могу идти в дом, – сказала она. – Нельзя появляться в таком платье. Не говоря уже о лице и прическе.
– Вы на машине?
Конечно, она приехала на своей машине, но она покачала головой и, взяв руку Бобби, сильно стиснула в своей ладони.
– Отвезите меня домой, – попросила Мэрилин. – Пожалуйста. Я сейчас не хочу оставаться одна. Когда я доберусь до дому, все будет в порядке.
Она заметила в его лице нерешительность, – а может, это было что‑то другое. Она точно не знала.
– Ну, – заговорил он. – Даже не знаю…
– Я ведь хорошо себя вела, правда? – отчаянно взмолилась она. – Не кричала, не визжала, не устраивала сцен?
Бобби кивнул, глядя на нее ястребиным взором из темных глазниц, – он стоял спиной к свету. “У него лицо интереснее, чем у Джека, – подумала она, – более скрытное, жесткое и в то же время какое‑то беззащитное, все черты более резкие”.
– Что ж, поехали. Не забудьте свои вещи, – ответил он.
Мэрилин взяла сумочку, туфли и, как была босиком, последовала за Бобби. Они обогнули дом и вышли к аллее, где стояла черная машина. В ней сидел какой‑то человек – должно быть, агент службы безопасности. Она ждала в тени в накинутом на плечи пиджаке Бобби, а он о чем‑то шептался с водителем. Тот вылез из машины и отдал Бобби ключи. Брюки Бобби ниже колен были насквозь мокрые, в туфлях хлюпала вода, и, когда он шел, на асфальте оставались маленькие лужицы. Бобби дождался, пока агент скрылся за углом дома, затем махнул ей рукой.
– Вам придется показывать мне дорогу, – сказал он, открывая перед Мэрилин дверцу. Она скользнула на переднее сиденье, он сел за руль.
В машине она почувствовала, что замерзла, и начала дрожать – но не только от холода; казалось, она только сейчас поняла, что произошло. Она никак не могла сдержать сотрясавшую все ее тело дрожь. Зубы громко стучали, словно ее только что вытащили из ледяной воды.
– Боже мой, – произнес Бобби. – Вы совсем окоченели.
Он завел мотор и включил обогреватель, но она продолжала дрожать. Он обнял ее и крепко сжал в своих объятиях. Мэрилин увидела в зеркале свое лицо – огромные глаза, рот приоткрыт, маленькие ровные зубки белеют в темноте. Лямочки от платья соскользнули с плеч, и, кроме бюстгальтера, под накинутым на плечи пиджаком Бобби на ней больше ничего не было.
– О Боже, – стонала она. – Обними, обними меня покрепче.
– Да, да, все будет хорошо, – хрипло пробормотал он, пытаясь успокоить ее. – Все будет хорошо…
“Хорошо, хорошо, хорошо…” Снова и снова доносились до нее слова Бобби, но теперь уже его голос звучал приглушенно, так как она крепко прижималась губами к его губам. Обхватив руками голову Бобби, она притянула его к себе, прильнув к нему всем телом.
– Обними меня, обними, – шептала она не переставая.
Мэрилин не знала, сколько времени они сидели так, обнявшись. Она еще дрожала, но теперь уже не от холода; по телу струился пот.
– Не отпускай меня, – просила она. – Обними, вот так.
В машине было темно – свет падал лишь от уличного фонаря, стоявшего на расстоянии в сотню футов. Она ощущала близость его тела. Бобби был такой же, как Джек, и все‑таки совсем другой – более поджарый и мускулистый. На переднем сиденье места было не много, но ей все же удалось вытянуться во всю длину, а он устроился между ее ног. Платье задралось до пояса – теперь ее вечерний туалет был окончательно испорчен. Одной ногой она упиралась в щиток управления, другая нога была прижата к спинке сиденья, голова неудобно покоилась на каком‑то толстом блокноте в виниловой обложке. Острый угол блокнота врезался ей в шею, но она не обращала на это внимания, потому что рядом было лицо Бобби, его дыхание смешивалось с ее собственным, и она чувствовала тяжесть его тела. Она слизывала языком морскую соль с его губ и щек, вдыхая терпкий запах его лосьона (не такого, как у Джека).
Бобби дышал тяжело и глубоко, как спортсмен, который только что выиграл забег. Волосы у него были такие же жесткие, как у Джека, только длиннее. Затем, испустив тихий глубокий вздох покорности и смирения, она отняла руки от его головы и, опустив их в темноте, расстегнула молнию на его брюках. Она лежала с закрытыми глазами и пыталась представить в своем воображении Джека…
Только когда все было кончено и они, изможденные и потные от напряжения любовных утех и от тепла включенного обогревателя, в тесном сплетении лежали в объятиях друг друга, не в состоянии пошевелиться, потому что ноги Бобби застряли под рулем машины, – только тогда она осознала, что все произошло не так, как она предполагала.
Она все время пыталась представить, что лежит в объятиях Джека, но его образ растворялся в страстных ласках Бобби, и в остром наслаждении экстаза ее губы произносили имя Бобби, а не Джека. Мэрилин вдруг стало ясно, что не важно, как такое могло случиться и почему, не важно, хорошо это или плохо, – чему суждено быть, того не миновать…
Как это ни странно, на душе у нее было легко.
Он проснулся рано утром и с удивлением оглядел маленькую, почти без мебели спальню.
– Который час, любимый? – спросила она.
– Полседьмого.
– Так рано?
– Да нет, пожалуй, поздно. Агенты службы безопасности, должно быть, с ума сходят, не зная, где меня искать.
– Ну и черт с ними, если они такие же, как тот, которого я отхлестала по щекам.
– Когда приходит твоя экономка?
– У нас еще есть время. Иди сюда, поцелуй меня, а потом я сварю тебе кофе. Ты не поверишь, но я готовлю довольно приличный кофе.
Она взяла его за руку и улыбнулась. Она увидела в зеркале свое лицо с самодовольной кошачьей улыбкой – так улыбается женщина, которой удалось обольстить чужого мужа. “Теперь Бобби придется выкручиваться, – думала она про себя, – и не только перед агентами службы безопасности”. Гости Лофорда наверняка догадались, в чем дело, и, разумеется, Этель захочет услышать объяснения мужа (рассказывали, что Бобби считает дли себя священным долгом каждый вечер звонить жене во время своих поездок), да и Джек, наверное, захочет знать, что произошло… Да что тут говорить, ей и самой придется давать объяснения, по крайней мере доктору Гринсону, – вряд ли он сочтет ее поведение разумным. “Ну и пусть, – думала она, – черт с ними со всеми. Я снова радуюсь жизни”.
– Кофе? Охотно верю, – сказал он. – У тебя все получается хорошо, не только кофе.
Бобби снова вытянулся на кровати. Строением тела он напоминал юного спортсмена – гибкая, стройная фигура, ни одной лишней складочки. Глядя на его тело, она почему‑то почувствовала себя старой, словно только что соблазнила шестнадцатилетнего футболиста, который доставил ей покупки из магазина. Такое сравнение рассмешило ее.
– Почему ты смеешься?
– Сама не знаю. Вчера мне казалось, что жизнь моя кончена, а сейчас мне хочется жить вечно. Забавно, правда?
– Пожалуй. Но мне совсем не смешно, когда я думаю о том, что скажу Джеку.
– Потому что ты переспал с его возлюбленной?
– Нет. Потому что я потерял голову. – Он вздохнул.
Мэрилин легла рядом с Бобби, притянула его к себе и крепко прижалась губами к его губам, так что он не в состоянии был произнести ни слова. В саду заработали фонтанчики. Их тела вновь сплелись на мятых простынях. Несколько подушек упали на пол, другие лежали у них в ногах; на лохматом коврике валялось ее испорченное платье, и на нем безмятежно спал бедняжка Мэф…
Когда все было кончено, Бобби скатился на живот и заглянул в глаза Мэрилин. Если он и испытывал чувство вины, он этого не показывал. Должно быть, он контролирует свои эмоции, решила она, и слава Богу – она не вынесла бы сейчас его показного раскаяния. Но, разумеется, иначе и быть не может – ведь он из рода Кеннеди. Он не станет растрачивать себя на пустые раскаяния и сожаления.
Бобби обнял Мэрилин и, прижимаясь губами к ее уху, едва слышно спросил:
– Скажи, со мной тебе так же хорошо, как с братом?
Мне было поручено позаботиться о том, чтобы неуместное заявление Мэрилин по поводу ее обеспокоенности здоровьем Джо Кеннеди не попало в газеты, а также обеспечить, чтобы газетчики не очень распространялись о тяжелом состоянии отца президента. Мы выпускали один за одним бюллетени о том, что посол выздоравливает, а бедный старик в это самое время лежал в больнице парализованный, не в состоянии даже закрыть рот, и у него постоянно текла слюна. Скрюченные пальцы Джо были похожи на птичьи когти, и единственное, что ему удавалось произнести – это “нет, нет, нет, нет, нет, нет…” Он с ужасом, не переставая, бормотал это слово, словно пытался отогнать от себя то, что произошло, не желая признаться даже самому себе, что он парализован.
Пожалуй, только одному Джеку удавалось общаться с Джо. Он часами просиживал у постели отца, разговаривая с ним, словно тот мог отвечать ему. Джек, казалось, понял, что теперь они с отцом поменялись ролями.
А я просто не мог без слез смотреть на Джо. Конечно, с Джо не так‑то легко было ладить, но нас с ним связывала давняя дружба. Кроме того, как и его сыновья, я привык думать, что Джо неуязвим, и теперь вместе с ними я лицом к лицу столкнулся с бренностью бытия, воочию убедился, как судьба смеется над людьми: она дала Джозефу П. Кеннеди все, что он желал, а затем низвела его до положения немощного калеки – единственное, чего он больше всего боялся на этом свете.
Тогда у меня не было времени размышлять над всеми этими вещами: прежде всего я должен был обеспечить, чтобы имя Мэрилин не упоминалось в прессе в связи с болезнью Джо. К тому же мне пришлось разбираться в собственных чувствах, когда я узнал о том, что Джек по настоянию Бобби порвал с Мэрилин.
Я сразу же позвонил ей, и, к моему удивлению, она была в прекрасном настроении. Я уже мысленно готовился к тому, что мне придется ехать в Лос‑Анджелес и утешать ее, и был несколько разочарован, когда понял, что она не нуждается в утешении.
Все равно я решил слетать в Калифорнию: у меня там были кое‑какие дела. Но позвонил Джек и попросил меня утром быть в Вашингтоне.
Вернувшись от отца, Джек обнаружил, что за время его отсутствия весь мир сошел с ума, – во всяком случае, ему так показалось. Ходили слухи, что в Сайгоне вот‑вот падет правительство Нго Динь Дьема – там буддистские монахи подвергали себя самосожжению, и как раз ко времени вечерних выпусков новостей на американском телевидении. В южных штатах борьба за права негров вызвала враждебную реакцию расистов – там постоянно стреляли, взрывались бомбы, творились бесчинства, раздавались угрозы, что на выборах 1964 года Юг не станет поддерживать демократическую партию. В Европе существовала реальная опасность, что Советы попытаются захватить Берлин и развязать третью мировую войну. Мы с Джеком встретились за завтраком. Вид у него был мрачный и усталый.
– Меня начинает мутить, когда я читаю газеты, – сказал он.
– Ну и не читай. Айк никогда не читал газет. Только комиксы.
– Надо попробовать.
– Есть и хорошие новости. Заявление Мэрилин не будет опубликовано.
– Да, это новость хорошая.
– Мне пришлось кое‑что пообещать.
– Это касается тебя или меня?
– Тебя. Тебе придется дать пару эксклюзивных интервью, сфотографироваться для нескольких журналов и пригласить на обед издателей одной‑двух газет…
Джек кивнул. Уж он‑то хорошо представлял, как улаживаются дела с прессой.
– Раз уж мы заговорили о Мэрилин, – сказал он, – как выяснилось, она совсем не расстроилась. – В голосе Джека не слышалось особой радости.
– Значит, и ты заметил. У меня тоже сложилось такое впечатление. Когда я разговаривал с ней по телефону, она была в прекрасном настроении.
Президент делал отчаянные попытки совладать с собственными чувствами.
– Я тут, понимаешь ли, беспокоюсь, как она перенесет все это, – заговорил он снова, – с ужасом представляю, что она вдруг попытается покончить с собой или еще что‑нибудь в этом роде. А вместо этого знаешь, что произошло?
Я покачал головой.
– Она завела роман с Бобби.
Я в изумлении уставился на него, не веря своим ушам.
Джек пожал плечами.
– Просто потрясающе, да? Ну разве можно понять женщин? Ответь мне. Я думал, она, по крайней мере, закатит мне сцену, а может, устроит еще что похлеще. Ничего подобного… Они пошли прогуляться под луной. А потом – только не падай со стула – они стали сношаться прямо в машине службы безопасности, которая стояла в аллее у дома Питера. Такое могут учудить только подростки.
– Не может быть!
– И тем не менее это правда. Бобби мне все рассказал. Он решил, что не вправе скрывать это от меня. Агенты секретной службы также доложили мне об этом. Они были так смущены, что скорее согласились бы провалиться сквозь землю.
– Она с ума сошла, не иначе!
На мгновение мне показалось, что Джек готов согласиться со мной. Впервые в жизни он был глубоко потрясен, даже, наверное, испытывал душевную боль, но, разумеется, самолюбие не позволило ему открыто выразить свои чувства. Джек не мог долго сердиться на Бобби, а тем более злиться на Мэрилин – ведь он сам отрекся от нее. Оставалось предположить, что он злится на самого себя. Однако ему, без сомнения, нужно было выговориться перед кем‑нибудь, и выбор пал на меня. Я был раздосадован и в то же время польщен.