– Он позвал тебя на помощь? – спросила я, все еще прислонившись к двери.
– Нет, мне нужно было к нему по делам стаи, и я хотел найти его в школе, но там сказали, что он заболел. Я позвонил ему домой – никто не ответил. Анита, пожалуйста, впусти нас.
Мать твою так, этак и еще раз так. Я не могла поверить, что мне придется это сделать. Мужчина, который разбил мое сердце, назвал меня монстром, будет отмокать в моей ванне Бог знает сколько времени?
Я отперла дверь и спряталась за ней, чтобы меня не видели. И чтобы я не видела.
Джемиль протиснулся, держа на руках Ричарда. Не вес ему мешал – он бы мог одной рукой поднять все, что было здесь в ванной, – но Ричард был очень широк в плечах, а Джемиль и сам не маленький.
Я попыталась не смотреть на них обоих, только краем глаза увидела косички Джемиля с вплетенными ярко-красными бусинами. Рубашка была красной им под цвет, пиджак синий. Времени увидеть, подходят ли брюки по цвету к пиджаку, у меня не было. Я просто пошла к двери, прижимая к себе полотенце.
– Можешь включить мне воду, Анита? – спросил Джемиль.
– Нет, – ответила я и исчезла.
Глава двадцать шестая
Я оделась. Не могла вспомнить, успела я намылить волосы шампунем или только смочила их, да и все равно мне было. Лицо Ричарда горело у меня в памяти. Закрытые глаза, безупречный подбородок с ямочкой. Но не было разлива великолепных волос по плечам. Чудесных волос, каштановых с проблесками золота и меди, на солнце они почти горели. Он отрезал волосы. Отрезал волосы.
Я помнила их на ощупь, шелковое прикосновение их к моему телу, как они рассыпались вокруг лица Ричарда, когда он поднимался надо мной. Помню Ричарда, лежащего подо мной, и волосы его облаком на подушке, и глаза его не видят, а тело вбивается в мое.
Я сидела на кровати и плакала, когда в дверь постучали. Джинсы я уже надела, но сверху на мне был только лифчик.
– Минутку! – Голос был только чуточку ниже обычного.
Я натянула красную футболку поверх черных джинсов, и хотела уже сказать «войдите», как сообразила, что это может быть Ричард. Вряд ли, поскольку он еще несколько минут назад был без сознания, но рисковать я не могу.
– Кто там?
– Натэниел.
– Входи.
Я протерла глаза и повернулась спиной к двери, глядя на наплечную кобуру и гадая, куда я могла засунуть ремень. Его же надо продеть в лямки кобуры. Куда я его, к черту, сунула?
– Звонят из полиции, – сказал Натэниел.
Я только замотала головой:
– Портупею не могу найти.
– Я ее найду, – сказал он.
По звуку голоса я поняла, что он уже в комнате. Как он прошел, я не слышала. Будто я не все слышу, что-то пропадает.
– Да что это со мной?
Вообще-то я не хотела произносить это вслух.
– Здесь Ричард, – ответил Натэниел, будто это все объясняло.
Я все мотала головой, пытаясь пальцами причесать мокрые волосы. Они перепутались. Я не мыла их шампунем, тем более ополаскивателем. Высохнут – будет воронье гнездо.
– А, черт!
Он тронул меня за плечо, и я отдернулась.
– Нет. Не надо со мной сейчас ласково. Иначе я разревусь.
– Если я буду с тобой груб, тебе будет легче?
Вопрос был настолько странный, что я обернулась к нему. Он все еще был в тех же шортах, в которых вышел из комнаты, но косу расплел и расчесал волосы блестящим темно-рыжим занавесом. Лучики солнца играли в них. Я знала, каковы на ощупь эти волосы, когда струятся по моему телу. Такие густые, такие тяжелые, что шелестели, стекая по телу, как сухая вода. Я всегда отказывала себе во всем, что мог предложить Натэниел. Я всегда отступала перед перспективой насладиться им целиком. Меня преследовали слова Джейсона – насчет того, что я никому не отдаю себя полностью. От Натэниела я утаивала приличные куски. От него я прятала куда больше, чем от других мужчин, потому что не думала, что стану его удерживать. Когда я возьму ardeur под контроль, мне не нужен будет pomme de sang каждый день. Когда я смогу питать ardeur на расстоянии, как Жан-Клод, я обойдусь без pomme de sang. Обойдусь ли?
У него был встревоженный вид.
– Анита, что с тобой?
Я замотала головой.
Он шагнул ко мне, и от этого легкого движения его волосы завихрились на плече. Он небрежно мотнул головой, отправляя их за спину.
Мне пришлось закрыть глаза и сосредоточиться только на дыхании. Я не заплачу. Не заплачу, так всех и еще раз так. Каждый раз, когда я думала, что уже пролила последние слезы по Ричарду, оказывалось, что я ошибаюсь. Каждый раз, когда я думала, что он не найдет нового способа заставить меня плакать, он его находил. Ничто не превращается в ненависть настолько жгучую, как бывшая любовь.
Я открыла глаза и увидела Натэниела на расстоянии вытянутой руки. Я смотрела в эти полные сочувствия сиреневые глаза, в нежное заботливое лицо, и ненавидела его. Не знаю, почему. Но ненавидела будь здоров. За то, что он не кое-кто другой. За то, что у него волосы до колен. Ненавидела, потому что я его не любила. Или за то, что любила. Но не так, как Ричарда. Я ненавидела Ричарда, и себя тоже. В этот миг своей жизни я ненавидела всех, всех и все, а больше всех – себя.
– Мы уезжаем, – сказала я.
– Что? – нахмурился он.
– Ты, я, Джейсон, все мы отсюда уезжаем. Все равно я должна закинуть Джейсона в «Цирк» до того, как Жан-Клод проснется. Пакуем сумку, а дом оставляем Ричарду.
Натэниел вытаращил глаза:
– То есть мы покидаем дом на все время, что здесь будет Ричард?
Я закивала, может быть, слишком быстро, может быть, слишком часто. Но у меня появился план, и я его держалась.
– Что скажет Мика?
Я мотнула головой:
– Может приехать к нам в «Цирк проклятых».
Натэниел секунду на меня посмотрел, потом пожал плечами:
– Сколько мы там останемся?
– Не знаю, – ответила я и отвела взгляд. Он не возражал, не стал обвинять меня в трусости. Он просто держался фактов: мы уезжаем. На сколько?
– Я соберу вещи на пару дней. Если нам понадобится еще что-нибудь, я съезжу.
– Так и сделай, – сказала я.
Он пошел к двери, оставив меня озираться в комнате.
– Твой ремень в ногах кровати.
Это заставило меня на него взглянуть. Что-то было в его глазах более взрослое, что заставило меня поежиться и отвернуться, но я уже и так убегала от Ричарда, и одновременно убегать еще от чего-нибудь не могла. Не больше одного акта крайней трусости в день – иначе мое самолюбие не выдержит.
– Спасибо, – сказала я слишком тихо, слишком хрипло, слишком еще как-то.
– Тебе тоже собрать сумку? – спросил он с ничего не выражающим лицом, будто сообразил, что сейчас любое выражение меня ранит.
– Я и сама могу.
– Я могу собрать вещи для нас обоих, Анита, это не проблема.
Я стала было спорить, но остановилась. Последние двадцать минут я искала портупею, мимо которой прошла по меньшей мере дважды. Если я в таком состоянии стану собирать вещи, то могу нижнее белье забыть.
– Ладно.
– Что мне сказать сержанту Зебровски?
– Я с ним поговорю, пока ты будешь собираться.
– Хорошо, – кивнул он.
Я не торопясь заправила рубашку, надела портупею и на нее – наплечную кобуру. Машинально проверила, полна ли обойма в пистолете. Я начала что-то говорить Натэниелу, этим взрослым глазам на юном лице, но мне совершенно нечего было сказать. Мы сбегаем из дому, пока Ричард не уйдет. При этом решении мне сказать было совершенно нечего.
Я оставила Натэниела и пошла на кухню взять телефон, гадая, ждет ли еще Зебровски, или его терпение кончилось раньше моего смятения мыслей.
Глава двадцать седьмая
Когда я вошла в кухню, трубка висела на стене, а за кухонным столом сидел Калеб. Из всех новых леопардов, которые появились, когда мы с Микой слили наши парды, он был моим наименее любимым. Хотя он был смазлив – как мальчик по вызову, в таком подростково-эмтивишном стиле. Каштановые кудри, сбритые по бокам, а на макушке – волной, искусно сброшенной на глаза. Темная загорелая кожа, хотя волосы темнее. За то время, что он в городе, загар несколько сошел. Глаза темно-карие, в брови – серебряное колечко. На гладкой коже голого торса выделяется серебряное кольцо, проткнувшее пупок. И еще два новых пирсинга – в сосках крошечные серебряные гантельки. Он всегда ходил с расстегнутой верхней пуговицей джинсов, и объяснял это тем, что пояс натирает проколотый пупок. Я ему не верила, но так как сама я даже уши никогда не прокалывала, назвать лжецом все-таки не могла.
Он держал одну руку на чашке кофе, а другой водил по груди, перекатывая между пальцами серебряные гантельки.
– Я их вставил только две недели назад. Нравится?
– Что ты здесь делаешь? – спросила я, и наплевать мне было, что это прозвучало враждебно. У меня был тяжелый день, а наличие Калеба у меня в кухне его не украшало.
– Записываю для тебя телефонограммы.
Он не среагировал на мой ворчливый вызов. Не похоже на Калеба – упустить повод пособачиться.
– Какие?
Он подал мне клочок бумаги. Лицо его было совершенно нейтрально, только мерцание в глазах так до конца и не исчезло. Оно говорило: «А у меня неприличные мысли. Про тебя».
Я медленно вдохнула и выдохнула, потом подошла взять клочок. Бумагу я узнала: стопка для записок, которые у нас возле телефона. Калеб подержал ее чуть дольше, чем нужно, чтобы я потянула, но отпустил, не сказав никакой глупости. Чуть ли не впервые в жизни.
Я взглянула на записку. Почерк я не узнала, что указывало на Калеба. Неожиданно аккуратный почерк, печатными буквами.
«ВСЕ ЖИВЫ. КОГДА БУДЕТ ВРЕМЯ, ПОЗВОНИ МНЕ. ДОЛЬФ В ОТПУСКЕ НА ДВЕ НЕДЕЛИ. ЦЕЛУЮ ЗЕБРОВСКИ».
Наверное, я подняла брови на последней фразе, потому что Калеб поспешно сказал:
– Я записал все, как этот полисмен сказал. Ничего не добавил.
– Верю. Зебровски считает себя остроумным. – Я поглядела в карие глаза Калеба. – Калеб, зачем ты здесь?
– Мика позвонил мне на сотовый и сказал, чтобы я сегодня был рядом с тобой.
Явно он не был особенно доволен таким приказом.
– Он не сказал, почему ты должен быть со мной?
– Нет, – нахмурился Калеб.
– И ты все бросил, что на сегодня наметил, и прибежал сюда со мной нянчиться просто по доброте сердечной.
Он попытался сохранить хмурое лицо, но постепенно расплылся в улыбке под стать озорным огонькам в глазах. Неприятной улыбке, будто он думал про себя что-то недоброе, и эти мысли ему очень, очень нравились.
– Мерль мне сказал, что сделает мне плохо, если я не выполню, что Мика велел.
Мерль был главным телохранителем Мики – шесть футов сплошных мышц и повадка такая, что «Ангел Ада» дважды подумает перед тем, как с ним связываться. Калеб – пять футов шесть дюймов и дохляк, с бойцами и рядом не стоявший.
Я не могла не улыбнуться:
– Мерль тебе и раньше угрожал, и ты не слишком его боялся.
– Это было, когда Химера был жив. Меня он любил больше, чем Мерля или Мику. Я знал, что он меня не даст в обиду, что там Мерль ни говори.
Химера – это был их прежний вожак парда. В некотором смысле он был «крестным отцом» групп оборотней. Но сейчас он был мертв, и его группы мы поделили между нашими. Для большинства его оборотней это было облегчение, потому что Химера был сексуальный садист, серийный убийца и вообще плохой человек во всем. Но некоторые, те, что помогали ему вершить его кровавые фантазии, по нему скучали. Поскольку я вряд ли видела кого-нибудь страшнее Химеры – а видела я многое, в том числе претендентов на звание бога и тысячелетних вампиров, я не верила тем, кто тосковал по добрым старым дням. Один из них был Калеб.
– Отлично и прекрасно. Рада, что ты начал выполнять приказы как хороший солдат. Скажи Мике, когда он вернется, что я буду в «Цирке проклятых».
– Я поеду с тобой.
Он уже встал, говоря эти слова. Ботинок на нем не было, но Калеб есть Калеб – были кольца на пальцах ног.
Я покачала головой:
– Нет, ты останешься здесь и передашь Мике мои слова.
– Мерль выразился очень ясно. Мне положено сегодня находиться рядом с тобой – целый день.
Я нахмурилась. Мне начинала закрадываться страшная мысль.
– Ты уверен, что ни Мика, ни Мерль тебе не сказали, зачем ты должен сегодня ко мне приклеиться?
Он покачал головой, но вид у него был встревоженный. Я впервые подумала, действительно ли Мерль ограничился «разговором».
– Что тебе обещал Мерль сделать, если ты не будешь ходить за мной как тень?
– Он сказал, что все мои пирсинги вырежет ножом, а особенно самый последний.
В голосе его не было даже намека на поддразнивание. Была только безнадежность.
– Последний? Это в сосках? – спросила я.
– Нет. – Он покачал головой.
И руки его опустились к верху штанов с расстегнутой пуговицей. Он тут же расстегнул вторую.
Я подняла руку:
– Стоп, не надо. Все поняла. Ты проколол себе... там.
– Я подумал, почему нет? Ведь за пару дней заживет, а не за недели или месяцы, как у людей.
Я хотела спросить: «Больно было»? Но так как серебро жжет ликантропам кожу, то пирсоваться может только мазохист. Я одного леопарда с пирсингом спросила: почему не золото? Ответ: тело зарастает на золоте, погружает его в себя. А на серебре – нет.
– Спасибо за усердие, Калеб.
Мелькнула тень его обычной улыбки, но глаза его так и остались тревожными, испуганными.
– Я просто стараюсь делать то, что мне сказали.
Я вздохнула. Прежде всего, я не ожидала, что буду сочувствовать Калебу. Черт меня побери, меньше всего мне сейчас был нужен еще один объект опеки. У меня с заботой о самой себе полно проблем.
– Ладно, только мы с Натэниелом везем сейчас Джейсона обратно в «Цирк» ко времени пробуждения Жан-Клода.
– Я с вами.
Я только глянула на него.
Тревога переросла в откровенный страх.
– Анита, прошу тебя, я знаю, что я всегда был занозой в заднице, но я буду хороший. Я ничего плохого не буду делать.
Неужто Мика послал Калеба на случай, если ardeur пробудится раньше? Я Калеба активно не любила; неужто Мика думал, что я его буду использовать таким образом? Конечно, когда я впервые увидела Мику, я тут же стала от него кормиться. И это как раз был самый первый раз, когда проснулся ardeur, и я его еще никак не контролировала. Сейчас я это умела лучше, но мое поведение с Джейсоном показывало, что ненамного.
Ладно, насчет выбора нянек я Мике потом предъявлю претензии, а он мне, наверное, возразит: если не Калеб, то кто? На это у меня не было хорошего ответа. Черт побери, даже плохого ответа у меня не было.
Глава двадцать восьмая
Когда понаехало еще волков из стаи Ричарда и начались вопли, я уехала. У него с полдюжины сиделок, и во мне он не нуждается. Черт побери, он меня и не хочет.
Я уже не знала, что делать с Ричардом. Я могла бы помочь стае в целом, но помогать Ричарду – это казалось за пределами моих сил. Ему нужно исцеление, а я не знала, как его лечить. Если нужно кого-то убить, или запугать, или даже набить морду как следует – это пожалуйста, это ко мне. Мне приходилось защищаться, и убийство я признавала как средство ради доброго дела, но самоубийство – это не по моей части. Ричард довел себя до температуры трупа, энергию из него высосали, а он не позвал на помощь. Это и есть самоубийство, пусть и пассивное, но все равно намеренное.
Вел машину Джейсон. Он напомнил, что со мной весь день творится что-то непонятное, и нехорошо будет, если со мной случится обморок прямо за рулем. Я ему ответила, что устранила причину обмороков, развесив в «Цирке» кресты. Он возразил, что не на сто процентов известно, была ли эта причина единственной. Не лучше ли проявить осторожность?
С этим я спорить не могла. Моя гордость не стоит разбитого джипа с тремя пассажирами. Если бы на кону стояла только моя шкура, я бы еще рискнула. Но о безопасности других людей я тревожусь больше, чем о своей.
Тот факт, что все трое – ликантропы и наверняка переживут катастрофу лучше меня, дела не менял. Если выбросить мохнатого через ветровое стекло, разве у него не пойдет кровь?
Мы были на хайвее 21 и сворачивали на 270-е шоссе, когда я учуяла запах роз.
– Чувствуете запах? – спросила я.
Джейсон обернулся ко мне с еще мокрыми после душа волосами, и белая футболка местами промокла от воды, будто он вытирался в спешке и небрежно.
– Что ты говоришь?
– Розы, я чую розы.
Он обернулся назад, на Натэниела и Калеба. Натэниела я позвала сама. Калеб чуть не плакал, когда я не захотела брать его с собой. Не знаю, что Мерль ему сказал, но впечатление произвел.
Я корнем языка ощущала эти сладкие, удушливые духи. А никто больше их не чувствовал. Вот черт!
Голос Белль Морт шепнул у меня в голове:
– Ты серьезно думала, что можешь от меня уйти?
– Я и ушла.
– Что? – спросил Джейсон.
Я нетерпеливо тряхнула головой, сосредоточась на голосе у меня в голове и густеющем запахе роз.
– Ты не ушла, ты кормила меня, и будешь кормить снова, и снова, и снова, пока я не насыщусь.
– Жан-Клод говорил, что ты не насыщаешься никогда.
Она засмеялась у меня в голове, и мне будто мехом погладили изнутри черепа, будто она своим голосом могла коснуться такого, чего не коснется руками никто. Этот мурлыкающий контральтовый смех прокатился по моему телу, вызвав озноб.
Передо мной мелькнул образ, воспоминание. Огромная кровать, и на ней – масса тел. Путаница рук, ног, торсов, пахов – все мужские. Вот один мужчина приподнялся на руках, и под ним мелькнула Белль. Он опустился, и она скрылась из виду. Будто смотришь на клубок змей – столько шевеления, прерывистого в пламени свечей, будто каждая конечность живет сама по себе. Рука Белль поднялась из массы тел, потом она всплыла сама на поверхность, отдирая мужчин от своей обнаженной плоти, и встала среди них, а они тянули к ней руки, умоляли ее. Она выпустила на них ardeur и питалась, питалась, питалась, пока не восстала из массы тел, сверкая силой, и глаза ее так светились темным огнем, что отбрасывали тени, когда она наполовину шагнула, наполовину поплыла с кровати. Чье-то мужское тело упало на пол и лежало там, забытое. Он лежал неподвижно, а она шествовала, голая, сверкая зрелыми выпуклостями, пылая силой. Она перешагнула через мужчину, который отдал все ради ее насыщения, а остальные тянули к ней руки, моля не прекращать. Они стали подниматься на колени или падали с кровати в попытках за ней последовать. И по крайней мере два тела лежали на кровати, затихнув навеки. Три мертвых, залюбленных до смерти, и все еще остальные просили, просили, пытались вставать и идти за ней.
Я знала, что это Жан-Клод сидел, привязанный к креслу, вынужденный наблюдать. Я знала, что это он, а не я, смотрит на нее испуганными и голодными глазами. Но когда она прошла мимо него, не повернув головы, это я захлебнулась его отчаянием. Часть наказания за то, что он ее покинул.
– Анита, Анита! – звал далекий голос.
Кто-то тронул меня за плечо, я ахнула и очнулась, моргая, и дыхание жгло мне пересохшее горло. Я все еще сидела в джипе, пристегнутая ремнем. Мы ехали по шоссе 270, уже у поворота на 44-е. Я не была привязана к креслу, я не была в логове Белль, я была в безопасности. Но сладкий запах роз, словно порочные духи, не оставлял меня.
Джейсон звал меня по имени, но рука на моем плече принадлежала Натэниелу.
– Что с тобой? – спросил Джейсон.
Я замотала головой.
– Белль лезет мне в голову.
Натэниел стиснул мое плечо. Я открыла рот, хотела сказать «может быть, не стоит меня сейчас трогать», и тут на меня с ревом накатил ardeur. Жар выступил на коже испариной, заставил бешено биться пульс, как спелый плод, закупорил мне горло и остановил дыхание, и я целый миг тонула в пульсе собственного тела. Кровь шумела как горный поток. Я ощущала каждый удар пульса, каждую каплю своей крови всем телом, до самых кончиков пальцев. Никогда не понимала, как много крови течет по моим жилам.
Рукой я схватилась за руку Натэниела, еще лежащую у меня на плече. Кожа у него была теплой, почти горячей. Я повернулась к нему, глянула в эти сиреневые глаза, и одна только пристальность моего взгляда притянула его ближе – настолько, что его щека оказалась на подголовнике моего сиденья. У меня еще хватило способности мыслить, чтобы смутно сообразить, что он, наверное, расстегнул ремень безопасности, но слишком мало осталось от меня, чтобы об этом беспокоиться. Я только могла думать о том, что так он пододвинулся ко мне ближе, а этого я и хотела.
– Анита! – произнес голос Джейсона. – Анита, что это такое? У меня по коже что-то пляшет, и это похоже на ardeur, но не он.
Я не могла оторвать глаз от Натэниела. Голос Джейсона был как жужжащее насекомое – слышишь, но не слушаешь.
Я сняла руку Натэниела со своего плеча и притянула к губам. Его ладонь обхватила мой подбородок, я ощутила тепло собственного дыхания, и с его жаром донесся запах Натэниела. Руки его пахли не только теплом и кровью, но и всем, до чего он сегодня дотрагивался. Едва уловимые следы, которые мыло не может полностью убрать. Руки его пахли жизнью, и я хотела ее.
– Анита, ответь! – позвал Джейсон.
– Что это такое? – спросил Калеб. – Почему в машине такая духота?
– Сила, – ответил Джейсон. – Я только не знаю пока, что за сила.
Я провела руку Натэниела мимо своего лица, и мои губы легли на его запястье, и там, там, под кожей, была иная теплота.
Я лизнула его языком, и он задрожал.
– Анита! – звал Джейсон.
Я его слышала, но это было абсолютно неважно. Единственное, что важно было – это теплота кожи и едва уловимый пульс под ней. Я открыла рот, пошире, растянула губы, чтобы попробовать этот пульс на вкус.
Джип резко вильнул, отбросив Натэниела в сторону, оторвав от меня. Он приземлился на колени Калеба.
Тут я посмотрела на Джейсона – посмотрела по-настоящему. Умом я понимала, что это Джейсон, но видела сейчас только пульс у него на шее сбоку. Он бился под кожей пойманной птицей. Я знала, что могу освободить его, выпустить красным и теплым себе в рот.
И я отстегнула ремень безопасности. От этого я на секунду застыла, потому что насчет ремней я была фанатиком. Моя мать осталась бы жива, если бы пристегнулась. Я никогда не ездила в машине, не пристегнувшись. Никогда. И так глубоко коренился во мне этот страх, что он отбросил Белль, отбросил жажду крови, которую она возбудила во мне.
Я обрела голос – хриплый и сдавленный, но свой.
– Сначала я думала, что это был ardeur, но оказалось, что нет.
– Жажда крови, – сказал Джейсон.
Я кивнула, все еще держа руки на расстегнутом ремне.
– Жажда крови ощущается как ardeur, но это не он. Иногда ты даже не знаешь, какая это жажда, пока не увидишь, тянется он к твоей шее или к паху.
Я заморгала.
– Как ты сказал?
Ответа, если он и был, я не услышала – Белль снова налетела на меня, и вдруг меня больше стал интересовать этот пульс у него на шее, чем то, что у него шевелятся губы. Ничего я не слышала, кроме рева моей собственной крови, моего сердца, моего пульсирующего тела.
Я скользнула к нему по сиденью, и не помню, как двинулась, не помню, как хотела двинуться. Он снова крутанул баранку, отправив меня назад до самой дверцы. Только впечатавшись спиной в дверь, я смогла расслышать рассерженный рев клаксонов: наш джип резко вильнул в сторону через все полосы. Потом он выровнялся, снова пошел ровно. Джейсон глянул на меня дикими глазами:
– Я не могу вести машину, пока ты на мне кормишься.
Я ответила хриплым голосом:
– А мне, кажется, плевать. – Я села, упираясь руками в сиденье, чтобы меня снова не бросило к двери.
– Натэниел, Калеб, держите ее, пока я не найду, где остановиться.
Я уже неуклюже перелезала через ручку передач, когда рука Натэниела оказалась перед моим лицом. Он не пытался до меня дотронуться, но держал запястье настолько близко, что я ощущала запах его теплого тела. Потом он медленно отвел руку назад, и я полезла за ней, протискиваясь между сиденьями, за манящей плотью, будто меня с ним связывала леска.
И пролезла на заднее сиденье. Натэниел сидел уже на своей стороне. Я встала перед ним на колени, оседлав его тело. Я ощущала, как он туго натянут в шортах, даже сквозь джинсы, но сегодня это не было и близко так важно, как обнаженный изгиб горла. Он убрал волосы в косу, и шея осталась голая.
Джип снова вильнул, и я упала на пол, к ногам Калеба. Пока что нам везло не столкнуться с другими машинами или с разделительной бетонной стенкой. Но везение когда-нибудь кончится, хотя мне, кажется, было все равно.
– Если ты не можешь брать от Натэниела секс, то вряд ли можно от него брать кровь. Он еще слаб.
Голос Джейсона доносился будто очень издалека.
Я подняла глаза на того, кто сидел рядом со мной и задевал меня штанинами джинсов. Для секса Калеб не был желанным, а вот для крови... Я встала на колени между его ногами и полезла вверх по его телу, зарываясь пальцами в джинсы, ощущая под ними его плоть.
Мои руки скользнули под его незаправленную рубашку, разрисованную кричащими картинками из комиксов. Очень теплой была его кожа. Мои пальцы полезли вверх, тронули кольцо в пупке. Здесь я остановилась, трогая края металлического кольца, осторожно подергала, ощущая, как натягивается кожа, пока он не пискнул, протестуя. Я поглядела в его лицо, и то, что он увидел, заставило его распахнуть глаза и разинуть рот от удивления.
Я провела пальцами по его животу, по груди, руки мои потерялись под просторной рубашкой, и наконец ладони нашли его плечи. Рубашка задралась, открывая живот. Вид голой кожи пробудил другой голод – по мясу, а не только по крови. Но Белль взревела на том метафизическом поводке, который она ко мне прицепила, и зверь отступил, не успев проснуться. Она хотела, чтобы я хотела того, чего хотелось ей, и в этот момент я поняла, что хоть у нее и есть подвластные животные, их зверь не живет в ней, она не разделяет их жажду мяса. Мысль была слишком рациональной, и потому поводок ослаб. Я смогла мыслить самостоятельно.
– Какая тебе разница, возьму я кровь или мясо, ведь ты же можешь питаться любой энергией? Ты целый день кормилась от Ричарда.
– Наверное, мясо мне надоело.
Передо мной мелькнул образ, будто я прочла ее мысли.
– Ты не смогла заставить Ричарда жрать. Он боролся с тобой целый день, дал тебе себя высосать досуха, но ты не заставила его напасть на кого-нибудь.
Ее гнев был как раскаленный металл, вонзающийся в тело. Мне выгнуло спину, из горла вырвался стон. Калеб поймал меня за руки, иначе бы я свалилась.
Голос Белль замурлыкал у меня в голове:
– Этот loup оказался на удивление силен. Но он – не мой подвластный зверь, и его не тянет к мертвым, а ты, ma petite, такова, да, именно такова. – Ее сила залила меня, но не жаром жажды крови, а холодом, холодом могилы. Как только ее энергия меня коснулась, вспыхнула моя собственная сила, та часть моей личности, что поднимает мертвых. Она разгоралась во мне, будто холодная энергия Белль оказалась каким-то горючим для моего холодного огня. – Ты моя, ma petite, моя в таких смыслах, которые этот loup даже представить себе не может. Его связь с мертвыми случайна, а твоя предопределена судьбой с момента твоего рождения.
Ее сила была силой могилы, силой самой смерти, но и моя была такова же. Она хотела подчеркнуть свои слова, но пробудила во мне некроманта, а сама она – всего лишь разновидность мертвеца. С мертвецами я управляться умею.
Я сделала вдох, черпая собственную магию, готовясь метнуть в нее. Я это уже делала. Но ее холод вдруг сменился жаром, не успела я еще закончить вдох. Жажда крови смыла мою магию, утопила в потоке голода.
И ее голос закапал мне на кожу как теплый мед, будто темная сила ее глаз разливалась по мне.
– Сила могилы подвластна тебе, но не сила желания. Желание, во всех его формах, подвластно мне.
Если бы я могла вдохнуть, я бы завопила, но воздуха не было, и зрение исчезло на миг полного головокружения. Я тонула в звуках, в крови, бьющейся в моем теле, сердце влажно колотилось, пульс как второе сердце бился в разных местах. Я слышала, я ощущала.
Я ощущала грудь Калеба у себя под пальцами, ощущала шероховатость волос на краях его сосков, и наконец сами соски, набухшие и затвердевшие под моими пальцами. Металлические гантельки, пронзавшие их, отвлекали меня. Я хотела покатать соски в пальцах, а металл не давал этого сделать. Как зубочистка, воткнутая в сандвич, они торчали на дороге. Был момент, когда Белль готова была их вырвать, и эта мысль была настолько не моей, что я смогла отползти обратно в собственное сознание, хоть немного.
Когда у меня в глазах прояснилось, Калеб смотрел перед собой, не видя, полуоткрыв губы. Моими руками его коснулась сама Белль, а ее прикосновение распространяет похоть, вожделение всякого рода.
Я вернулась в собственную голову и в собственную кожу, но желание Белль осталось во мне, и я не могла его вытолкнуть. Она была права: жажда крови – это не смерть.
Я рванула руки из-под рубашки Калеба. Пуговицы отлетели, обнажился торс. Когда я каналировала жажду крови Жан-Клода, она почти всегда была направлена к шее, запястью, сгибу руки, иногда паху, к самым нормальным большим артериям и венам, но Белль не смотрела ни высоко, ни низко. Она глазела на грудь Калеба, будто это был первоклассный бифштекс, зажаренный как раз как надо.