Свет начал тускнеть. Секунду я думала, что мне просто обожгло сетчатку, но потом в глазах стало проясняться, мелькающие пятна редели и сокращались. Я все еще ощущала это – ее, прижатую ко мне, прижимающую меня к сиденью, прильнувшую к кресту, будто она ела свет.
Натэниел уставился на меня, сиреневые глаза вдруг стали леопардовыми – темно-темно-серыми, но на свету еще с намеком на синеву.
– Она оборотень, – сказал он шепотом, и я знала, чем он так поражен.
Оборотни не бывают вампирами – и наоборот. Вирус ликантропии дает иммунитет от того, что делает человека вампиром. И тем, и другим быть невозможно – таково правило. Но то, что сейчас прижималось ко мне, было животным, а не человеком. Каким животным – я не могла сообразить, но животным.
Как Мать Всей Тьмы могла быть одновременно и вампиром, и оборотнем – вопрос в данный момент не актуальный. Сейчас мне было плевать, кто она, мне надо было только, чтобы она оставила меня в покое ко всем чертям.
Крест еще светился, но только его металл, будто он был пустотелый, а в нем горели свечи. Свет был белым и мерцал. Никогда еще я не видела крест, так похожий на живой огонь, но огонь холодный. Зверюга толкалась и перекатывалась, будто хотела влезть в меня, но крест продолжал гореть, закрывая меня от нее метафизическим щитом.
– Чем мы можем помочь? – спросил Джейсон.
Наш джип все еще стоял посередине улицы. Машина, застрявшая за нами, гудела клаксоном. По обе стороны этой улицы в жилом районе стояли припаркованные автомобили, не давая нас объехать. Здесь были только маленькие домики без подъездных дорожек. Джейсон включил аварийку, и застрявшая за нами машина стала сдавать назад в поисках объезда.
Я почти боялась открыть каналы связи с Ричардом и Жан-Клодом: а вдруг изначальная тьма хлынет по каналам и захватит их тоже? У Жан-Клода нет веры, на которую он мог бы опереться. Ричард верует, но носит ли он крест – вопрос открытый. Давно я уже не видела на нем креста.
Пока я раздумывала, Джейсон схватил меня за руку. Аромат ночи не рассеялся, он усилился, будто на один слой цвета положили другой. Ночь заполнил чистый мускус волка. Холодная вода, скользившая по моему горлу, теперь имела вкус не духов, а скорее леса и суглинка.
Я увидела мысленный образ огромной головы зверя с длинными зубами, с такими клыками, каких я еще никогда не видала. Мех на голове был золотой с коричневым, красноватый, с оттенками, а не полосами, скорее похожий на львиный, чем на тигриный. На меня глядели глаза, полные золотого пламени, огромная пасть раскрылась широко и завопила от досады – похоже было на крик пумы, только на октаву ниже. Пионеры всегда принимали крик пумы за женский вопль. Эту никто бы не принял за женщину – за мужчину, быть может. За мужчину, который испускает смертный вопль под пыткой.
Я вскрикнула в ответ, будто голова была передо мной, а не за тысячи миль отсюда. Два крика эхом отозвались мне. Натэниел зарычал на меня с пола, и во рту его показались зубы, превращающиеся на глазах в клыки. Калеб соскользнул между сидений, и глаза у него стали кошачьи, желтые. Он стал тереться щекой о мое плечо, будто оставляя пахучую метку, потом остановился и зарычал, будто коснулся этой призрачной кошки.
Джейсон не вскрикнул. Он зарычал: низким рыком с поднятой дыбом шерстью – не охотничьим рыком, а боевым, для боя не ради добычи, а ради жизни. Так рычит волк, охраняя территорию, изгоняя захватчиков, избавляя стаю от бунтарей. Этот звук предупреждает: «Уйди или погибнешь».
И она вскрикнула в ответ, и от этого крика должна была застыть кровь у меня в жилах, прийти воспоминание о предках, жмущихся к своим костеркам и со страхом озирающих горящие глаза там, куда не достает свет пламени. Но я сейчас не мыслила как человек, и вообще словом «мысль» нельзя было назвать то, что шевелилось у меня в мозгу. Скорее я погрузилась в момент, полностью, до конца. Я ощущала кожу сиденья, прижатое к ногам тело Натэниела, руки его, вцепившиеся выше, Калеба у своего плеча, его щеку у своей, его оскаленный в рыке рот, руку Джейсона на моей руке, будто она пустила корень, стала частью меня самой.
Я чуяла запах кожи Калеба, запах мыла, которым он умывался утром, страх, горьким привкусом затаившийся у него под кожей. Натэниел пошевелился, стоя на коленях, потянулся выше, и его лицо на миг наложилось на саблезубую морду. Но я слышала ванильный запах его волос, и ничего – от призрачной кошки.
Джейсон придвинулся ближе, лицо почти вплотную к моему, и стал нюхать воздух. Я чуяла мыло, шампунь, запах Джейсона – аромат, который стал означать для меня дом, как ванильный запах волос Натэниела, или дорогого одеколона Жан-Клода, или, когда-то, теплого изгиба шеи Ричарда. Не воспоминания о сексе, а как запах свежего хлеба или любимых маминых печений создают надежную атмосферу дома. Я повернулась к Калебу, чтобы коснуться носом его кожи, и под страхом, мылом и юной кожей от него пахло леопардом, почти неслышимый запах в человеческом виде, но он был – запах, от которого щекочет нос и покалывает кожу. Я повернулась к тяжести, прижатой к все еще горящему кресту. Заглянула в эти желтые глаза, посмотрела на эти клыки, которых нет ни у одной живой в наше время твари, и запаха у этого зверя не было.
Джейсон нюхал воздух. Его волчьи глаза встретились с моими, и я знала, что он тоже это понял.
Как вампир она пахла прохладным вечером и свежей водой и слегка – жасмином. Как оборотень она была лишена запаха, потому что ее здесь не было. Это был парапсихический посыл, астральный образ. В нем была сила, но он не был реальным, по-настоящему реальным, физически. Неважно, сколько в него вложено силы – парапсихический посыл имеет ограничения в том, что он может сделать физически. Он может тебя напугать, чтобы ты выбежал в поток машин, но швырнуть под колеса не может. Он может обманом толкнуть тебя на действия, но прикоснуться к тебе без физического агента не может. Когда она была вампиром, мой крест и вера не подпускали ее ко мне. Как оборотень, она не была реальной.
Натэниел в буквальном смысле вполз в ее образ, который все еще витал на уровне моей груди. И он первый сказал:
– Оно не пахнет!
– Оно не настоящее, – ответила я.
Голос Калеба прозвучал на грани рычания такого низкого, что почти больно было ушам.
– Я это чувствую. Какая-то большая кошка, как пард, но не пард.
– А запах ты чуешь? – спросил Джейсон.
Калеб понюхал воздух вдоль моего тела. В другое время я бы заметила ему, чтобы не лез слишком близко к грудям, но не сейчас. Он был таким серьезным, каким я его еще не видела, и нюхал воздух вдоль груди, почти сталкиваясь лицом с мордой этого создания зла. Потом он остановился, глядя в эти желтые глаза почти в упор, и зашипел, как любой испуганный кот.
– Я не чую, но вижу.
– Видеть еще не значит верить, – сказала я.
– Что это такое? – спросил он.
– Парапсихическая проекция, астральный образ, – объяснила я. – Вампир не может пробиться мимо креста, так что она попыталась сделать это в другой форме, но этот кот не путешествует так хорошо, как... она, чем бы она ни была. – Я поглядела в желтые глаза и увидела рычащую на меня огромную пасть. – Ты не пахнешь, ты не настоящая, ты только дурной сон, а у снов нет над тобой власти, кроме той, что ты сам им даешь. Я тебе не дам ничего. Вернись туда, откуда ты пришла, вернись во тьму.
И вдруг я увидела темную комнату – не угольно-черную, но будто освещенную отраженными откуда-то бликами света. В ней стояла кровать под черным шелковым покрывалом, а под ним кто-то лежал. Комната была странной формы – не квадрат, не круг, почти шестиугольник. И были в ней окна, но я знала, что они не выходят в мир. Они выходили во тьму, не рассветающую никогда, неизменную.
Меня тянуло к этой кровати, тянуло, как бывает только в кошмарах. Я не хотела смотреть, но не могла не смотреть, не хотела видеть и не могла не видеть.
Я протянула руку к сияющему черному шелку – я знала, что это шелк, по тому, как он отражал свет снизу, далеко снизу из-за окон. Свет играл, и я знала, что это свет пламени. Ничего электрического никогда не касалось этой тьмы.
Мои пальцы задели шелк, и тело под простыней шевельнулось во сне, как шевелится спящий, когда видит сон, но не просыпается. В этот миг я знала, что я для нее тоже сон, и на самом деле не могу стоять в ее внутреннем святилище, что как бы ни было это все реально и живо, я не могу послать себя к ней и стянуть с нее простыню. Сны так не поступают. Но еще я знала, что все, что она сделала со мной сегодня, было сделано во сне, который длится и длится, длится так долго, что другие ее иногда считают мертвой, надеются, что она мертва, боятся, что она мертва, молятся, чтобы она оказалась мертва, если у них еще осталась смелость молиться. Кому могут молиться лишенные души?
Вздох пронесся по этой закрытой безвоздушной комнате, и с этим первым дыханием воздуха донесся шепот, первый звук, услышанный этой комнатой за многие века.
– Мне.
Я даже не сразу поняла, что это ответ на мой вопрос. Кому могут молиться лишенные души? «Мне», – сказал этот шепот.
Фигура под простыней снова шевельнулась во сне. Не проснулась пока еще, но всплывала из сна, наполняясь сама собой, приближаясь к бодрствованию.
Я отдернула руку от простыни, шагнула прочь от кровати. Я не хотела к ней прикасаться. Меньше всего на свете хотелось мне ее будить. Но так как я не знала, как попала сюда, я не знала, и как отсюда выбраться. Я никогда еще не бывала в чьем-то сне, хотя некоторые и обвиняли меня в том, что я – их кошмар. Как выйти из чужого сна?
И снова шепот отдался в комнате:
– Разбудить спящего.
Она снова ответила на мой вопрос. Черт. У меня стала возникать ужасная мысль: может ли тьма пропасть во сне? Может ли тьма пропасть во тьме? Может ли мать всех кошмаров застрять в стране снов?
– Не застрять, – снова сказал шепот в темноте.
– Тогда что же? – спросила я уже вслух, и тело под простыней перевернулось полностью, наполняя безмолвие шелестом шелка по телу. Эти слова чуть не застряли у меня в глотке, и я выругала себя за то, что не подумала.
– Ждать, – снова выдохнул окружающий воздух, и это не был голос.
Я изо всех сил задумалась: чего ждать?
Но не было ответа в этой темной комнате. Однако послышался иной шум. Кто-то рядом со мной дышал глубоко и ровно, как во сне. Хотя секунду назад я готова была поклясться, что фигура на кровати не дышит.
Я не хотела быть здесь, когда она сядет, не хотела этого видеть. Чего ждала она все это время?
На этот раз голос прозвучал с кровати, тот же голос, слабый, давно не использованный, такой хриплый и тихий, что не скажешь, мужской или женский.
– Чего-нибудь интересного.
При этих словах я наконец уловила какие-то эмоции от этого тела. Я готова была ощутить злобу, зло, гнев, но абсолютно не ожидала любопытства. Будто ей было интересно, что я такое, а ей ничего уже не было интересно лет тысячу, или две, или три.
Я ощутила запах волка, мускусный, сладковатый, едкий, такой острый, что он будто скользнул по коже. Вдруг у меня на шее оказался крест, и его белое сияние залило комнату. Кажется, лежащее на кровати тело можно было рассмотреть явственно, но то ли я неосознанно закрыла глаза, то ли есть вещи, которые нельзя видеть, даже во сне.
Я очнулась в джипе, и надо мной нависли встревоженные лица Натэниела и Калеба. На водительском сиденье устроился здоровенный волчище, и его длинная морда обнюхивала мое лицо. Протянув руку, я потрогала мягкий густой мех, потом увидела блеск жидкости вокруг сиденья водителя, где перекинулся Джейсон – прямо на обивке.
– Иисус, Мария и Иосиф! Перекинуться сзади, в грузовом отсеке ты уже не мог. Тебе обязательно надо было это сделать на кожаном сиденье. Его же теперь никогда не отскрести!
Джейсон зарычал на меня, и даже не зная волчьего языка, я поняла, что он говорит. Что я неблагодарная свинья.
Но гораздо легче было думать о погибшей обивке, чем о том факте, что я только что была у Матери Всех Вампиров, Матери Всей Тьмы, Изначальной Бездны, ставшей плотью. По воспоминаниям Жан-Клода я знала, что ее называют Матерью Милостивой, Марме и еще десятками эвфемизмов, чтобы она казалась доброй и, как бы это сказать, материнской. Но я почувствовала на себе ее силу, ее тьму, и наконец – ее интеллект, холодный и пустой, как всякое зло. Я была ей любопытна, как ученым любопытен новый вид насекомого. Его надо найти, поймать, посадить в банку, хочет оно того или нет. В конце концов, это всего лишь насекомое.
Пусть они называют ее Матерь Милостивая, но по мне, так Драгоценнейшая мамочка[1][1] куда как точнее.
Глава тридцатая
Калеб забрался в багажник джипа достать кусок пластика, который я прихватывала на случай, если придется везти что-то погрязнее цыплят, и растянул его на сиденье, чтобы Натэниел мог вести машину. Я хотела вести сама, но Джейсон на меня зарычал. Он был прав, я еще не была в самой лучшей форме. Натэниел, глаза которого вернулись к сиреневой норме, сказал мне:
– Ты отрубилась. Перестала дышать. Джейсон тебя стал трясти, и ты как-то всхлипнула. – Он покачал головой с очень серьезным лицом. – Но ты не задышала. Нам пришлось трясти тебя и дальше.
Будь они людьми, я бы стала спорить, что им только показалось. Но они людьми не были. Если три оборотня не могли расслышать твоего дыхания, то приходится им поверить.
Драгоценнейшая Мамочка пыталась меня убить? Или это было случайное воздействие? Или побочный эффект? Она могла не намереваться меня убить, но сделать это случайно. И я достаточно прикоснулась к ее мышлению, чтобы понимать, что ей это все равно. Она не испытала бы ни сожаления, ни вины. Она не думает, как человек – то есть как нормальный, приличный, цивилизованный человек. Она думает как социопат – ни сочувствия, ни понимания, ни вины, ни сопереживаний. Как ни странно, такое существование должно быть очень мирным. Нужно ли иметь больше эмоций, чтобы чувствовать себя одинокой? Я так полагаю, но на самом деле не могу сказать с уверенностью. Одинокая – я бы такого слова к ней не применяла. Если ты не понимаешь потребности в любви или дружбе, как ты можешь быть одиноким? Я пожала плечами и покачала головой.
– О чем ты? – спросил Натэниел.
– Если ты не знаешь ни любви, ни дружбы – можешь ли ты быть одиноким?
Он приподнял брови.
– Не знаю. А что?
– Мы только что задели краем Мать Всех Вампиров, но она больше похожа на Мать Всех Социопатов. Люди редко бывают полностью социопатами. У них скорее пары кусочков не хватает там или сям. Чистая, истинная социопатия – вещь крайне редкая, но Драгоценнейшая Мамочка под нее, по-моему, подходит.
– А неважно, одинока она или нет, – сказал Калеб.
Я оглянулась на него. Его карие глаза стали больше, и под загаром он побледнел. Я понюхала воздух, не успев подумать. Автомобиль стал полигоном запахов: сладковатый мускус волка, чистая ваниль Натэниела, и Калеб. Он пах... молодостью. Не знаю, как это объяснить, но я будто чуяла, каким нежным было бы его мясо, какой свежей кровь. Он пах чистотой, чуть надушенное мыло ощущалось на его коже, но под ним был еще и другой запах. Горький и сладкий одновременно, как кровь одновременно сладкая и соленая.
Я повернулась, насколько позволял ремень, и сказала:
– Ты хорошо пахнешь, Калеб. Нежный и напуганный.
Истинным хищником был он, а не я, но глянул он на меня глазами жертвы: огромные глаза на потухшем лице, губы чуть открыты в дыхании. Я видела, как бьется пульс у него на шее под кожей.
Меня подмывало вползти на заднее сиденье и языком потрогать эту трепещущую жилу, погрузить зубы в нежную плоть и выпустить пульс наружу.
Пульс Калеба представился мне леденцом, который можно достать и катать во рту. Я знала, что так не получится. Знала, что если прокусить кожу, пульс пропадет, превратится в струю красной крови, но образ леденца оставался со мной, и даже мысль о крови, брызжущей мне в рот, не ужасала.
Я закрыла глаза, чтобы не видеть, как бьется жила на шее Калеба, и стала думать только о собственном дыхании. Но с каждым вдохом все сильнее становился запах горькой сладости, вкус страха. Почти вкус плоти во рту.
– Что со мной? – спросила я вслух. – Мне хочется вырвать артерию из шеи Калеба. Слишком рано еще пробуждаться Жан-Клоду. К тому же обычно мне не хочется крови. Или хочется не только крови.
– Близко полнолуние, – ответил Натэниел. – Потому, в частности, Джейсон перекинулся прямо у тебя на сиденье.
Я открыла глаза, повернулась взглянуть на него, отвернулась от страха Калеба.
– Белль пыталась заставить меня жрать Калеба, но не смогла. Почему же мне вдруг вкусен стал его запах?
Натэниел наконец нашел новый поворот обратно на сорок четвертое. Он пристроился позади большой желтой машины, давно мечтающей о покраске, или как раз находящейся в процессе ее, потому что наполовину она была покрыта серым грунтом. Я уловила в боковом зеркале движение – это был синий джип. Он стоял в конце узкой улицы, окруженный автомобилями. Только что он вывернул из-за поворота, и теперь пытался сдать назад, надеясь, как я думаю, что мы его не заметили.
– Блин! – сказала я с чувством.
– Что случилось? – спросил Натэниел.
– Тот самый чертов джип в конце улицы. Никому не оглядываться.
Все остановились, не закончив поворота головы. Все, кроме Джейсона. Он даже не пытался оглянуться – может быть, у волка шея не так действует, а может, он смотрел на другое. Да, он смотрел на Калеба.
Я посмотрела на эту здоровенную мохнатую башку.
– Думаешь насчет слопать Калеба?
Он повернулся ко мне и выдал мне взгляд в упор этих зеленых глаз. Говорят, что собаки произошли от волков, но иногда у меня возникают сомнения. Ничего дружественного или добродушного или даже отдаленно ручного не было в этих глазах. Он думал о еде. Он встретил мой взгляд, поскольку знал, что я поймала его на мысли съесть кого-то, кто под моей защитой, а потом повернулся обратно к Калебу и мыслям о мясе. Псы никогда не смотрят на людей, думая: «Вот пища». Черт побери, они даже на других собак так не смотрят. А волки смотрят. И тот факт, что никогда не регистрировалось нападение на человека североамериканского волка, меня всегда интриговал. Когда смотришь в эти глаза, понимаешь, что за ними нет никого, с кем можно говорить.
Я знала, что ликантропу нужно свежее мясо, когда он первый раз перекидывается. Ликантроп-новичок смертоносен, но Джейсон новичком не был, и умел держать себя в руках. Это я знала, и все равно мне не нравилось, как он смотрит на Калеба, и еще меньше мне нравилось, когда этот голод проецировался на меня.
– Так что мне делать с этим джипом? – спросил Натэниел.
Я снова обернулась к нему, прочь от голода. Это потребовало усилий – от него отвлечься, – но если этот джип набит плохими парнями, то надо думать о них, а не о каком-то метафизическом голоде.
– Черт, даже не знаю. Никогда не была объектом слежки. Обычно меня просто пытаются убить.
– Мне надо либо съехать на хайвей, либо свернуть. Если тут стоять, они поймут, что мы их видели.
Очень разумная мысль.
– На хайвей.
Он подал машину вперед, въезжая на пандус.
– А там куда?
– В «Цирк», я полагаю.
– Мы не боимся привести туда плохих ребят? – спросил Натэниел.
– Джейсон уже говорил, что почти все знают, где у Мастера города дневная лежка. Кроме того, крысолюды до сих пор там, и почти все они – бывшие наемники или вроде того. Я позвоню предупредить Бобби Ли и спрошу его мнение.
– Насчет чего? – спросил Калеб с заднего сиденья. Глаза его все еще были шире обычного, и от него пахло страхом, но он не смотрел на сидящего рядом с ним волка. То, чего он боялся, было не так близко.
– Насчет того, хватать ли нам их или повернуться и ехать за ними.
– Хватать? – спросил Калеб. – А как?
– Пока не знаю. Зато я знаю, что насчет хватать противника я знаю гораздо больше, чем насчет следить за кем-то, чтобы посмотреть, куда приеду. Я на самом деле не детектив, Калеб. Я могу обнаружить разгадку преступления, если споткнусь об нее, или высказать мнение о предполагаемом преступнике-монстре, но я склонна к работе более прямой, чем работа детектива.
Он не понял.
– Я истребительница, Калеб. Я убиваю монстров.
– Иногда их надо выслеживать, чтобы убить, – сказал Натэниел.
Я посмотрела на его серьезный профиль, на глаза, следящие за дорогой, на руки на руле, точно на двух и десяти часах. Он целый год не собрался получить права. Если бы я не настояла, их бы у него и сейчас не было.
– Верно, но этих я хочу не убивать, а допросить. Я хочу знать, зачем они за нами едут.
– Я не думаю, что они это делают, – произнес Натэниел.
– Как это?
– Синий джип не выехал за нами на хайвей.
– Наверное, они поняли, что мы их засекли.
– Или, как все, знают, где спит Мастер города. И потому его подружку найти нетрудно.
Это все Натэниел сказал спокойным голосом, глядя на дорогу. Но он знал, как мне не по душе быть подружкой Мастера, и в любом случае, чтобы меня так называли. Честно говоря, в его словах был смысл. Если ты знаешь, с кем объект встречается и где этот кто-то живет, то ты сможешь обнаружить объект. А я терпеть не могу, когда меня вычисляют.
Мохнатая голова Джейсона просунулась из-за спинки моего сиденья и потерлась о плечо, а грива пощекотала щеку. Я погладила эту башку, не думая, как если бы он был собакой. Но как только я его коснулась, голод охватил меня с макушки до пят. Волосы на теле встали дыбом, будто кто-то пытался вползти сзади в череп, потому что шею защекотало невыносимо.
Мы с волком обернулись одновременно и уставились на Калеба. Если бы мои глаза могли превратиться в волчьи, то в этот момент так и случилось бы.
Калеб был в ужасе. Я думаю, если бы он продолжал сидеть тихо, все было бы нормально, но он не смог. Он опустил руки, закрывавшие почти голую грудь, и пополз прочь по сиденью.
Джейсон зарычал, и меня сбросило с сиденья, на пол в заднем отсеке раньше, чем я успела бы подумать: отстегиваться в мчащемся автомобиле – неудачная мысль. И одна эта мысль уже могла бы вернуть меня на место, но Калеб попытался сбежать. Он бросился через спинку сиденья, а мы с Джейсоном – за ним. Так же естественно, как вода течет под гору.
Мы не стали его прижимать к месту, только сели вокруг него. Калеб был тесно зажат в грузовом отсеке, руки он прижал к груди. Он пытался занимать как можно меньше места – наверное, он знал, что коснуться сейчас кого-нибудь из нас будет плохо. Джейсон сидел на корточках, оскалив клыки и испуская из пасти чуть слышное рычание. Оно без слов говорило: «Не шевелись, твою мать, не шевелись!»
Калеб не шевелился.
Я стояла перед ним на коленях и видела только пульс, бьющийся на шее, вырывающийся на волю. И я хотела его выпустить.
И вдруг я ощутила запах леса, деревьев и волчьей шерсти – не Джейсоновой. Ричард дохнул сквозь мой разум сладковатым облаком. Я увидела его у себя в ванне за много миль отсюда. Рука, темнее того загара, который был у Ричарда почти весь год, держала его поперек груди. Джемиль был усердным Хати, и держал своего Ульфрика, не давая утонуть. Он делал то же, что раньше делал для меня Джейсон, только без секса. Ричард малость гомофоб. Он не любит мужчин, которые говорят ему, что любят мужчин, особенно если этот мужчина – он. Мне здесь трудно бросить в него камень – у меня так же примерно с женщинами. Какая бы я ни была искушенная, но постоянно забываю, что другие женщины могут признать меня привлекательной. И всегда это застает меня врасплох.
Лицо Джемиля было чуть выше лица Ричарда, но в этом будто сне только Ричард был виден ясно. Я увидела проблески его тела в воде при слабом свете свечей. У ликантропов иногда возникает светобоязнь, и потому не горел яркий верхний свет, но при свечах вода казалась темной и сильнее скрывала Ричарда, чем мне хотелось бы. Я почувствовала себя так, будто метафизически подглядываю в замочную скважину. Но мой голод оказалось так же легко перевести в другой вид голода, как это бывало всегда.
Ричард поднял на меня глаза, и от вида его лица, лишенного рамы волос, у меня перехватило горло. Я хотела спросить: зачем? Но он заговорил первым. Впервые мы говорили мысленно, и меня это удивило. Я знала, что с Жан-Клодом это мы можем, но не знала, что можем и с Ричардом.
– Это голод мой, Анита, я прошу прощения. Как-то это создание лишило меня контроля почти полностью.
Я удивилась, что он говорит о Матери Всей Тьмы, но потом поняла, что он имеет в виду Белль Морт.
Я глядела в испуганные глаза Калеба, и меня все время тянуло смотреть ниже, на шею, ниже, на грудь, на живот. Он тяжело дышал, был настолько напуган, что низко на животе у него бился пульс, вибрировал по полоске волос, уходящей в штаны. Мягкий и нежный живот, и в нем много мяса.
– Анита! Анита, слушай меня! – позвал Ричард.
Мне пришлось моргнуть, чтобы избавиться от видения трепещущей плоти Калеба, и вдруг я яснее увидела образ Ричарда, чем то, что было передо мной.
– Что? – спросила я мысленно, не произнося вслух.
– Ты можешь превратить этот голод в секс, Анита.
Я замотала головой:
– Калеба я скорее съем, чем трахну.
– Ты никогда никого не ела, иначе бы не сказала такого.
С этим я не могла спорить.
– И ты всерьез говоришь, будто согласен, чтобы я его трахнула?
Он задумался. Вода играла в свете пламени, а тело его шевелилось. Мелькнуло колено, бедро.
– Если выбор между сожрать его или поиметь, то да.
– Ты даже с Жан-Клодом не хотел меня делить.
– Мы больше не встречаемся, Анита.
Ах, да.
– Извини, забыла на минуточку. – Укол боли как от задетой полузажившей раны помог мне думать чуть яснее. – Джейсон в волчьей форме, Ричард. Я с мохнатыми не трахаюсь.
– С этим я могу разобраться.
И его зверь золотистой тенью прыгнул из него в меня. Как будто острие метафизического ножа вонзилось в меня, потом сквозь меня в Джейсона, и вдруг я оказалась в середине всей этой силы, боли и ярости. Зверь питается болью и яростью – именно поэтому он и зверь. Я осталась стоять на коленях, ловя ртом воздух, не в силах вскрикнуть.
За меня вскрикнул Джейсон, и его зверь стал уходить от него – нет, в него, будто что-то огромное запихивали в и без того полный чемодан. Но этим чемоданом было тело Джейсона, и чемодану было больно. Я ощущала выворачивание костей, отщелкивание и присоединение мускулов. Черт, ну и больно же! До меня долетела далекая мысль Ричарда, что это так больно, потому что вынужденно. Когда сопротивляешься перемене, получается больнее.
Мех будто всосался обратно в бледную кожу, которая поднялась сквозь него, как нечто, вмороженное в лед, вытаивает на поверхность. Джейсоново тело снова лепилось в форму, и мех уходил в него, двигались кости и мышцы. Все тонуло в нем, пока он снова не стал собой, лежа бледный и дрожащий в луже жидкости. Она пропитала мои джинсы от колен вниз. Джейсон перекинулся, но не пожрал, и теперь его вынудили перекинуться еще раз на протяжении получаса. Может быть, если бы ему дали подкормиться, с ним было бы все в порядке, но сейчас он лежал, дрожал, сворачиваясь в комок, стараясь удержать оставшееся тепло и занимать поменьше места. И Джейсон, как и Калеб, понимал, что ко мне сейчас прикасаться не стоит.
Он больше не представлял опасности для Калеба. Пока не отдохнет, он ни для кого не будет представлять опасности. Вообще-то даже...
Я глядела на круглые ягодицы, такие гладкие, твердые, нежные. Глядела на это голое тело, и не секс у меня был в голове. Ричард только дал мне выбор блюд.
Я посмотрела в свое видение, на Ричарда, где он был виден отчетливо, а все остальное в тумане.
– Я могу думать только о том, чтобы вонзить в него зубы. Ты его сделал беспомощным, а мне нужно есть, потому что есть нужно тебе.
– Я себе найду что-нибудь поесть. Я наемся, но у тебя не на что там охотиться, Анита. Ты же не хочешь никого из них рвать.
Я взвыла громко и долго, выпуская досаду в джип, выливая ее изо рта, обжигая себе горло, потом сжала руки в кулаки и шарахнула по борту машины. Металл застонал, и я заморгала, глядя, что натворила. Вмятина. Круглая ямка размером с мой кулак. Мать твою.
Калеб тихо пискнул. Я поглядела на него, и видела только мягкую плоть живота, почти ощущала ее у себя на зубах. Нагнувшись над Калебом, я стала обнюхивать его живот. Не помню, когда я подобралась так близко.
– Анита! – позвал меня Ричард.
Я подняла глаза, словно он действительно стоял передо мной. Он отпихнул руку Джемиля и привалился к борту ванны. Потом пробежал руками по груди, трогая пальцами соски, потом рука пошла ниже, и Ричард поднялся из воды. Она стекала по нему серебристыми струями, а рука шла все ниже, ниже. По животу, по полоске волос… взяла его, стала с ним играть. Он рос у меня на глазах, и голод сменился, будто его переключили. Но как только голод превратился в желание, запылал ardeur. Он восстал из середины моего существа как огонь, ширясь, ширясь, и рука Ричарда, тело Ричарда раздували жар, ревущей пеленой заставляли его накрывать мое тело.
Но Жан-Клода здесь не было, чтобы нам помочь, а Ричард сегодня не мог поставить щит. Ardeur пробежал по метафизическому шнуру и ударил в Ричарда как грузовик на полной скорости. У него выгнулась спина, рука конвульсивно сжалась, и сам он рухнул на край ванны, ногами в воду.
Я смотрела в огромные карие глаза, в лицо, опустевшее без обрамлявшей его гривы, и видела, как ужас борется с желанием. Наверное, раньше он не испытывал ardeur в полной его силе. Его ошеломило, смяло, лишило дыхания, но ненадолго. Я знала, что ненадолго.