Я осталась стоять как была, но не смогла не возразить:
– Поверь мне, Ашер, это все не так. Меня кусали вампиры, они подчиняли меня себе.
Он посмотрел на меня своими невозможно светлыми глазами:
– Но когда это было? Я думаю, с тех пор твоя сила выросла существенно.
Мой взгляд скользил по его телу, отслеживая узор крови на этой бледной, чуть тронутой золотом коже. Я закрыла глаза, потому что должна была перестать на него смотреть, чтобы заговорить.
– Есть у тебя такое чувство, что ты должен делать то, что я велю?
Он задумался, и я подавила порыв посмотреть на него, посмотреть, как он думает.
– Нет, – ответил он тихо.
Я медленно вдохнула и выдохнула, открыла глаза и чертовски сильно напряглась, чтобы смотреть только в лицо Ашеру, а не куда-нибудь еще.
– Видишь, значит ты никак не в моей власти или что-нибудь в этом роде.
Он слегка наморщил лоб:
– Значит ли это, что ты в моей власти?
– Я не могу перестать на вас смотреть. Не могу перестать думать о том, что мы сделали, что еще могли бы сделать.
Он резко засмеялся, и этот смех я ощутила на коже как удар плашмя.
– Да как же ты можешь о нас не думать, когда мы перед тобой в таком виде?
– Какой ты скромный, – сказала я, цепляясь руками за плечи как за последнюю надежду.
– Анита, я тоже о тебе думаю. О бледной линии твоей спины, крутизне бедер, холме зада подо мной. И это ощущение, когда я трусь о мягкое тепло твоей кожи.
– Перестань! – Мне пришлось отвернуться, потому что трудно стало дышать и краска залила лицо.
– Почему? Ведь мы все трое сейчас думаем об этом.
– Ma petite не любит, когда ей напоминают о наслаждении.
– Mon Dieu, почему?
Я вовремя подняла глаза, чтобы увидеть это универсальное галльское пожатие плеч у Жан-Клода. Оно может значить все и ничего. Обычно у него это получалось грациозно, сегодня – устало.
– Анита! – сказал Ашер.
Я посмотрела на него, и на этот раз сумела смотреть в глаза, да только глядеть в эти восхитительные глаза было не намного менее соблазнительно, чем на это восхитительное тело.
– Ты мне сказала, что хочешь ощутить меня у себя внутри, как я помню. И когда я обнажил тебе шею, ты сказала: «Да, Ашер, да».
– Я помню, что сказала.
– Тогда как ты можешь на меня сердиться, если я сделал то, что ты просила? – Он сделал три больших шага ко мне, и я попятилась. Это движение его остановило. – Как ты можешь меня в этом винить?
– Не знаю, но так получается. Несправедливо это с моей стороны или нет, не знаю, но так получается.
Тут заговорил Жан-Клод, как вздох ветра за одинокой дверью.
– Если бы ты только сдержал себя, mon ami, мы могли бы сейчас быть в ванне втроем.
– Ну уж не знаю. – Мне удалось произнести это сердито, чем я была довольна.
Жан-Клод поднял на меня сине-черные глаза.
– Ты хочешь сказать, что отказалась бы от такой радости, только раз ее попробовав?
На этот раз я не покраснела, а побледнела.
– В общем, это сейчас непонятно, потому что он сжульничал! – И я театральным жестом показала на Ашера.
У него отвалилась челюсть:
– Как это я сжульничал?
Жан-Клод снова опустил лицо в ладони.
– Ma petite не позволяет воздействовать на нее вампирскими приемами.
Голос его звучал приглушенно, но как-то очень ясно.
Ашер посмотрел на него, на меня:
– Никогда?
Жан-Клод ответил, не двинувшись, не поднимая лица:
– Почти никогда.
– Значит, она никогда тебя не пробовала так, как нужно, – сказал Ашер с легким удивлением.
– Так она решила, – ответил Жан-Клод и медленно поднял лицо. Я встретила взгляд синих глаз, и в нем было чуть-чуть гнева.
Я не поняла весь этот разговор, и не знала, хочу ли понимать, так что оставила его без внимания. Всегда отлично умела не замечать того, от чего мне неудобно.
– Я хочу сказать, что Ашер воздействовал на меня вампирскими чарами. Он чем-то затуманил мои мысли о нем. И теперь я не узнаю, никогда не узнаю, какие чувства были настоящими, а какие – внушенными.
На этой высокоморальной почве я хотя бы чувствовала себя уверенно.
Жан-Клод развел руками, будто хотел сказать: «Видишь? Я же тебе говорил».
Из лица Ашера начал уходить гнев, оставляя лишь пустую маску, которая у них обоих так хорошо получалась.
– Значит, все это была просто ложь.
Я посмотрела на них обоих:
– Что была ложь?
– Что ты хочешь быть со мной и с Жан-Клодом.
Я нахмурилась:
– Нет, не ложь. Я это говорила, я этого хотела.
– Тогда моя бестактность ничего не меняет.
– Ты влез в мой разум, и я не считаю, что это всего лишь бестактность. Для меня это очень серьезно.
Я поставила руки на бедра – все лучше, чем прижимать их к себе, чтобы никого не коснуться. Я подогревала в себе гнев, потому что так легче было не замечать их красоту. Ну, при гневе вообще меньше внимания обращаешь на красоту.
– Значит, ты все-таки солгала, – сказал Ашер, и на лице его почти не было выражения.
Мне неприятно было смотреть, как он в себе замыкается, но я не знала, как этому помешать.
– Нет, черт побери, это не была ложь! Это ты изменил правила, Ашер, не я.
– Я ничего не менял. Ты сказала, что мы будем вместе. Ты мне предложила вашу постель. Ты молила меня войти в тебя. Жан-Клод сказал, что твою милую задницу трогать нельзя, а глубина для удовольствия у тебя была заполнена. Так куда я должен был деваться?
Я постаралась не покраснеть – не вышло.
– Это говорил ardeur, и ты это знал.
Он отступил почти до края кровати и свалился на синие простыни, ухватившись за столбик, чтобы не соскользнуть. Лицо его было пустым, но тело реагировало так, будто я его ударила, и я поняла, что сказала что-то не то.
– Я говорил, что когда остынет ardeur, ты найдешь способ отвергнуть меня, отвергнуть это, – он показал на Жан-Клода и на кровать, – и ты именно так и поступила.
Оттолкнувшись от кровати, он встал, на секунду уцепился за деревянный столб, будто не был уверен, что ноги его выдержат, потом осторожно шагнул от нее прочь, почти шатаясь, потом сделал еще шаг, еще и еще. И каждый был увереннее предыдущего. Он шел к двери.
– Подожди! Не можешь же ты просто так уйти! – сказала я.
Он остановился, но так и остался стоять ко мне красивой спиной, когда ответил:
– Я не могу уехать, пока здесь Мюзетт. Я не дам ей повода забрать меня с собой обратно ко двору. Если я не буду никому принадлежать, она это сделает, и у меня не будет оснований для отказа. – Он потер плечи руками, как от холода. – Когда Мюзетт отбудет, я подам прошение о переводе к другому Мастеру города. Есть такие, которые согласятся меня взять.
Я шагнула к нему.
– Нет, нет. Ты мне должен дать какое-то время подумать о том, что ты сделал. Так уходить нечестно.
Я почти дошла до него, когда он обернулся, и ярость на его лице остановила меня, как удар о стену.
– Нечестно? А честно, когда тебе предлагают все, что ты в этом мире хочешь и думал, что никогда уже не получишь, а потом вырывают у тебя из рук? А за что? За то, что ты сделал именно то, что тебе сказали, о чем тебя просили.
Он не кричал, но голос его дрожал от злости, и каждое слово втыкалось в меня раскаленной кочергой.
Перед лицом такой ярости я лишилась слов.
– Я не останусь, не могу остаться смотреть на тебя с Жан-Клодом. Я не могу видеть вас и быть отторгнутым от ваших рук, от ваших объятий, от вашей нежности. – Он закрыл лицо руками и застонал. – Быть с нами, любить нас – это значит поддаться на соблазн нашей силы.– Он оторвал руки от лица, и я увидела, как синеют его глаза – гнев восполнял недостаток крови. – Мне даже присниться не могло, что Жан-Клод этого не сделал. – Он посмотрел на второго вампира, все еще сидящего на краю кровати. – Как ты мог быть с ней так долго и устоять против искушения?
– Она очень твердо настроена против таких вещей, – сказал Жан-Клод. – По крайней мере, она пожелала отдать тебе кровь. Я никогда не знал такого счастья.
Ашер нахмурился, и к его лицу это очень не шло. Хмурый ангел.
– Это меня до сих пор поражает, хоть я и знал. Но она дарует тебе свои чары, а я теперь не узнаю их никогда.
Все это было для меня слишком быстро.
– Жан-Клод понимает правила, и мы оба живем по ним.
Правда, именно сейчас я готова была эти правила изменить, но Ашеру было об этом знать не обязательно.
Он покачал головой, рассыпав пену волос по плечам.
– Даже если бы я понимал правила, Анита, я не смог бы им подчиняться.
Тут нахмурилась я:
– Почему?
– Анита, мы не люди, как бы хорошо некоторые из нас ни притворялись. Но в нас не все плохо. Ты вошла в наш мир, но отказываешься от лучшей его части, видя только худшую. А самое ужасное – что ты отказываешь Жан-Клоду в том, что лучше всего в его мире.
– Что это значит?
– Он хранит тебе верность, но он не получает полного наслаждения ни от тебя, ни от кого-либо другого. – Ашер сделал жест, которого я не поняла. – Я вижу это выражение у тебя на лице, Анита, чисто американское выражение. Секс – это не просто сношение, даже не просто оргазм, и для нас это особенно верно.
– Почему? Потому что вы французы?
Он посмотрел на меня так серьезно, что моя попытка обратить все в шутку осталась не осуществленной.
– Мы вампиры, Анита. Более того, мы – мастера вампиров линии Белль Морт. Мы можем дать тебе такое наслаждение, какого не даст никто другой, и мы можем испытать такое наслаждение, которое недоступно никому. Согласившись себя ограничить, Жан-Клод отказал себе в огромной доле того, что делает мир терпимым и даже приятным.
Я посмотрела на Жан-Клода:
– И много ли ты придерживал?
Он не смотрел мне в глаза.
– Жан-Клод!
– Я не могу превратить свой укус в истинное наслаждение, как может Ашер. Я не могу подчинить себе твой разум полностью, как он.
– Я спрашивала не об этом.
Он вздохнул.
– Есть вещи, которые я умею и которых ты не видела. Я старался следовать твоим желаниям во всем.
– Ну, а я этого делать не буду, – заявил Ашер. Мы оба повернулись к нему. – Анита всегда найдет причину, по которой не сможет открыто принять нас обоих. Она даже не позволяет своему единственному вампиру быть истинным вампиром. Как же она выдержала бы полное прикосновение двоих?
– Ашер! – начала я, но не знала, что сказать дальше. Знала я только, что у меня болит в груди и трудно дышать.
– Нет, ты всегда найдешь в своих мужчинах что-то, недостаточно хорошее, недостаточно чистое. Ты приходишь к нам из нужды, даже из любви, но этого никогда не достаточно. И ты никогда не позволишь нам быть достаточными даже для себя. – Он снова покачал головой, и вспышка золотистой радуги заиграла под светом. – У меня слишком хрупкое сердце для таких игр, Анита. Я тебя люблю, но я не могу так жить, не говоря уже о том, чтобы так любить.
– У меня даже времени не было понять, что ты применил ко мне вампирские чары.
Он положил руки мне на плечи, и от тяжести их мне стало тепло.
– Если бы этого не было, ты бы нашла что-то другое. Я видел тебя с Ричардом, Жан-Клодом, теперь с Микой. Мика проходит твой лабиринт, просто соглашаясь со всем, чего ты просишь. Жан-Клод находит проход в нем, отсекая себя от неимоверных наслаждений. Ричард не идет в твой лабиринт, потому что у него есть свой, а в паре только один может так запутывать отношения. Кто-то должен идти на компромисс, а ни ты, ни Ричард не способны на это в достаточной степени.
Он отпустил меня, и без его рук я чуть не пошатнулась, будто он убрал прикрытие, и я оказалась посередине бури.
Он снова пошел к двери.
– Я думал, что пойду на все, чтобы быть с Жан-Клодом и его новой слугой. Я думал, что пойду на все, чтобы снова оказаться в убежище объятий двоих, которые меня любят. Но теперь я знаю, что твоя любовь всегда обставлена условиями, и как бы хороши ни были твои намерения, что-то всегда удержит тебя, Анита. Что-то не даст тебе полностью отдаться моменту, тому сверкающему чуду, которое зовется любовью. Ты сдерживаешь себя, и сдерживаешь тех, кто тебя любит. Я не могу жить, если мне в один миг будет предложена твоя любовь, а в следующий отобрана. Я не могу жить в наказании за то, чего я не могу изменить.
– Это не наказание, – сказала я, и сама удивилась, насколько у меня оказался сдавленный голос.
Он грустно улыбнулся и набросил волосы на изрытую рубцами щеку – теперь он глядел на меня безупречным профилем.
– Цитирую тебя, ma cherie: «Фига с два». – Он повернулся и пошел к двери.
Я позвала:
– Ашер! Прошу тебя...
Он не остановился. Дверь за ним закрылась, и в комнате воцарилась глубокая тишина.
И в этой тишине заговорил Жан-Клод, и от его тихого голоса я вздрогнула.
– Собери свои вещи, Анита, и иди.
Я посмотрела на него, сердце забилось у меня в горле, и я испугалась – по-настоящему.
– Ты меня выгоняешь? – Даже голос прозвучал не по-моему.
– Non. Но сейчас мне надо побыть одному.
– Ты же еще не ел?
– Ты хочешь сказать, что желаешь дать мне пить? Сейчас?
Он говорил, глядя в пол, а не на меня.
– На самом деле сейчас я больше вроде как не в настроении, – сказала я, пытаясь говорить обычным голосом. Жан-Клод не выгоняет меня из своей жизни, но мне не нравилось, что он на меня не смотрит.
– Я буду есть, но только для еды, а ты не еда. Так что, пожалуйста, уходи.
– Жан-Клод...
– Уходи, Анита, прошу. Не надо тебе быть здесь. Мне сейчас не стоит тебя видеть.
В его голосе послышались первые струйки злости – будто занялся фитиль и зашипел искрами, но еще не разгорелся вовсю. Пока не разгорелся.
– Если я скажу, что прошу прощения, это поможет?
Сама удивилась, какой у меня был жалкий голос.
– То, что ты понимаешь, что тебе есть за что извиняться, уже начало, но этого не хватит – сегодня. – Тут он посмотрел на меня, и глаза его блестели – не силой, а непролитыми слезами. – И это не мне ты должна принести извинения. А теперь иди, пока я не сказал ничего такого, о чем мы оба пожалеем.
Я открыла рот, хотела ответить, но он поднял руку и сказал просто:
– Нет.
Я подобрала пистолет и кобуру. Мокрые шмотки оставила на полу в ванной. Я не оглянулась, и не попыталась поцеловать его на прощание. Наверное, дотронься я до него, он бы сделал мне больно. То есть не стукнул бы, но есть тысяча способов причинить боль тому, кого любишь, не связанных с физическим насилием. В его глазах светились слова, и целый мир боли был в них. Я не хотела слышать этих слов. Не хотела ощущать эту боль. Ни видеть, ни ощущать, ни растравлять ими раны собственного сердца. Я считала, что я права, что у девушки должны быть какие-то правила. Я не позволяю вампирам трахать себе мозги, хватит с них тела. Час назад это казалось мне хорошим правилом.
Я закрыла за собой дверь, прислонилась к ней и постаралась вдохнуть так, чтобы вдох не был прерывистым. Час назад мой мир был куда как прочнее.
Глава тридцать третья
Так я и тряслась, прислонясь к двери, когда ко мне подошел Натэниел. Я его сперва не видела, хотя он встал прямо передо мной. Я уставилась на пол и сперва увидела его кроссовки, ноги, шорты, и лишь потом медленно подняла глаза к его лицу. Как будто очень долго я смотрела вдоль его тела, пока нашла это знакомое лицо с теми же сиреневыми глазами.
– Анита... – сказал он тихо.
Я выставила ладонь, потому что если сейчас меня кто-нибудь пожалеет, я рассыплюсь на части. А этого я не могла себе позволить. Раз поднялся Ашер, то и Мюзетт, наверное, тоже. В обычном состоянии такая мысль дала бы мне возможность проверить, нет ли поблизости вампира. Сегодня она была пустой. И я была пустой. Такое состояние Марианна, моя учительница в парапсихических делах, называет головной слепотой. Иногда это бывает от потрясения – физического, эмоционального или еще какого-нибудь. И я ни хрена не буду стоить во всем метафизическом, пока это состояние не пройдет. Если пройдет. Сейчас ощущение было такое, будто вот сейчас мир разверзнется у меня под ногами и поглотит меня большой черной дырой, которая пожирает мое сердце.
– В чем дело, Натэниел?
Я едва могла шепнуть. Прокашлялась, чтобы повторить, но он услышал и так.
– Те двое, что ехали за нами в синем джипе, сидят в своей машине и наблюдают за служебной стоянкой. У них другая машина, но они те же самые.
Я кивнула, и черная дыра у моих ног начала закрываться. Еще было больно, еще голова была слепой, но все это неважно. Пистолетам плевать, насколько ты одарен парапсихически. Им на все плевать. Они тебе не будут устраивать сцены насчет твоих правил в личной жизни. Конечно, то же относится и к собакам, но за пистолетом мне не надо убирать веником и совочком. Иногда нужен пластиковый мешок для тела, но обычно это уже не моя забота.
Я почувствовала себя лучше. Увереннее, ровнее. Вот эта работа для меня.
– Найди Бобби Ли. И пусть возьмет лучших людей, что у него есть, для автомобильной коробки.
– Автомобильной коробки?
– Мы их возьмем в коробочку и узнаем, что им от нас надо.
– А если они не захотят говорить? – спросил он.
Я посмотрела на него, надевая кобуру и расстегивая ремень, чтобы ее передвинуть. И ничего не ответила, пока не переместила пистолет ровно туда, куда хотела. Мне приходится носить рукоятку чуть ниже, чем я бы хотела для скорости, но если натыкаешься краем пистолета на собственную грудь, это замедляет движение еще больше. Так что приходится чуть ниже. Легенды гласят, что амазонки отрезали себе грудь, чтобы лучше стрелять из лука. Я не верю. Я думаю, это еще один пример мужских предрассудков – что женщина не может быть великим воином, если не отрежет от себя свою женскую суть – символически или еще как. Мы можем быть воинами, только надо снаряжение закреплять чуток по-другому.
Натэниел посмотрел на меня очень серьезно:
– А я не взял пистолета.
– Вот это отлично, потому что тебя там не будет.
– Анита...
– Нет, Натэниел. Я тебя научила обращаться с оружием, чтобы ты не прострелил себе ногу и в крайнем случае мог себя защитить. Сейчас не крайний случай. Я хочу, чтобы ты остался внутри и не лез под выстрелы.
Что-то мелькнуло на его лице, что-то, похожее на упрямство. И тут же исчезло, но упрямство – это такая вещь, которой я на лице Натэниела не видела никогда. Я хотела, чтобы он был более самостоятельным, но не более упрямым. Единственный человек в моей жизни, который всегда делает, что я прошу и когда прошу. В эту минуту для меня это было ценно.
Я его обняла, и, наверное, для нас обоих это было неожиданно. Я шепнула ему в ухо, в сладкий ванильный запах щеки:
– Пожалуйста, сделай, как я прошу.
Он на миг затих, потом обвил меня руками и шепнул в ответ:
– Сделаю.
Я отодвинулась, медленно, глядя ему в лицо, желая спросить, считает ли и он мои «правила» бременем, лишила ли я и его жизнь наслаждения? Я не спросила, потому что, честно говоря, не хотела знать. Не то, чтобы мне изменила храбрость – скорее меня одолела трусость. Свою дозу горькой правды я на этот день уже получила.
Я поцеловала его в щеку и пошла искать Бобби Ли. Вот ему я доверяла быть на линии огня. Но не только в этом дело: с Бобби Ли я не сплю. Я его не люблю. А любовь иногда делает тебя эгоистичным. Иногда глупым. А иногда напоминает, за что ты любишь пистолеты.