И я сказала ему то, что он сказал мне:
– Ты можешь обратить ardeur в голод, но на ком-то или на чем-то нам сейчас надо кормиться. Для чего-нибудь другого слишком поздно.
И даже его голос у меня в голове прозвучал сдавленно:
– Мне и лучше, и хуже. Кажется, я смогу теперь охотиться. Раньше я не мог двигаться.
– У всякой вещи есть хорошая и плохая сторона, Ричард.
Я злилась на него – прозрачной горячей злобой, и она помогала мне брести по воде, которой был ardeur, по воде, которая хотела поглотить меня, утопить в желании. Но я лелеяла злость и шла по воде вперед изо всех сил.
Я почувствовала, как сменился его голод, как подвело у него живот желанием мяса и крови, желанием драть добычу, и только далеко-далеко осталось желание сексуальное.
– Я пойду на охоту, и все будет в порядке, надеюсь.
– Это мне не очень поможет, Ричард, – ответила я, и злость даже прошла по нашей метафизической связи, как по проводу.
– Прости, Анита, я не понимал. Я не хотел.
Я знала в этот миг, что могу превратить его голод обратно в ardeur. Как он заставил Джейсона сменить форму, так и я могла заставить его голод принять форму по моему выбору. Знала, что могу плеснуть ему на кожу магией и заставить кормиться так, как придется кормиться мне. Но я не стала. Он сделал это по неведению, и я не могла ответить тем же намеренно.
– Иди охоться, Ричард.
– Анита... я не хотел...
– Ты никогда не хочешь, Ричард, само выходит. Теперь убирайся из моей головы, пока я не сказала такого, о чем мы потом оба пожалеем.
Он потянулся прочь, но разрыва не было. Обычно, когда у него щит становится на место, то будто захлопываются подогнанные металлические двери. Сегодня мы разъединялись, будто половинки потекшего леденца, которые, даже если их растащить, остаются одним целым. Я хотела подтащить его к себе, вплавиться в его тепло, пока мы не станем единой липкой массой, и сегодня Ричард не мог бы мне помешать. Не смог бы не допустить меня к себе.
|
|
Проснулся Жан-Клод. Я ощутила, как распахнулись его глаза, как он сделал первый жадный вдох, наполнился жизнью. Очнулся.
– Он проснулся! – Джейсон глядел на меня синими глазами.
– Знаю, – кивнула я.
Натэниел заговорил так, будто понял из нашего разговора куда больше, чем следовало.
– Мы уже почти у «Цирка», Анита.
– Сколько нам еще ехать?
– Минут пять или меньше.
– Сделай, чтобы было меньше.
Джип рванулся вперед, набирая скорость. Я вползла на заднее сиденье и крепко пристегнулась ремнем. Не на случай аварии, а чтобы не распустить себя, пока мы не приедем в «Цирк» – и к Жан-Клоду.
Глава тридцать первая
Ardeur овладевал мной, и я билась с ним. Я билась с ним в машине по дороге в «Цирк». Билась с ним, когда бежала от стоянки и колотила во входную дверь. Пролетела мимо удивленного Бобби Ли, кое-как сумев сказать:
– Насчет джипа спроси Натэниела.
И я уже бежала вниз по лестнице, туда, в подземелье.
И Ричард тоже бежал. Он бежал среди деревьев, листья и ветки хлестали его, но он успевал уйти, виляя, стремясь, как вода, ставшая плотью, плоть, ставшая скоростью. Он бежал среди деревьев, и я слышала, как с шумом рвется перед ним что-то большое. Ричард поднял голову, и погоня полетела дальше.
Я ударилась в дверь спальни Жан-Клода, когда Ричард увидел мелькающий силуэт оленя, стремящегося прочь от него, спасая свою жизнь. В лесу были и другие волки, почти все в полностью волчьей форме, но не все.
|
|
Я распахнула дверь, и охранники плотно закрыли ее за мной. Не знаю, что ребята могли почувствовать. Может, им хватило увиденного.
Синие шелковые простыни лежали на кровати, и Ашер все еще лежал на них, недвижный и мертвый. Только Мастер города уже проснулся, только он двигался. Я послала исследующую мысль и ощутила всех вампиров, спящих в гробах, в постелях. Я на миг коснулась Анхелито, и он был встревожен, и бродил из угла в угол, гадая, почему не преуспела его госпожа в своих дьявольских планах.
Он поднял голову, будто увидел меня или что-то почуял, но я уже снова была у дверей ванной. Ричард свалил своего оленя и бился с ним. Ему досталось копытом в живот, разорвало кожу, но уже подоспели другие волки, и положение оленя – оленухи – стало безнадежно. Черный мохнатый волк рванул ей горло. Я ощутила, как Ричард в виде человека сидит на оленухе, держит ее, а она бьется все медленнее, и страх ее выдыхается, как выдыхается открытое и оставленное шампанское.
Дверь ванной распахнулась, ударившись о стенку, но я не помню, как ее тронула. Я проскочила в нее прежде, чем она захлопнулась позади, и опять-таки не помню, чтобы я ее закрывала.
Жан-Клод стоял в черной мраморной ванне. Стоял на коленях, длинные черные волосы облепили плечи. Он только что помылся. Ощутив мое приближение как бурю желания, он полез в ванну. Конечно, ему случалось уже ощущать меня как бурю желания, и не всегда эта буря должна была обрушиться на него.
Я чуяла горячую свежую кровь – это Ричард наклонился к горлу оленухи. Волк, который прикончил ее, отступил, давая место Ульфрику. Кожа оленя пахла едко, почти горько, будто ее залило страхом. Я не хотела находиться в голове у Ричарда, когда он погрузит зубы в эту плоть.
|
|
Во всей одежде я влезла в ванну, и горячая вода пропитала джинсы почти до верха.
– Помоги, – прошептала я, хотя хотела крикнуть.
Жан-Клод встал – вода стекала по безупречной белизне кожи, и мои глаза невольно глянули вниз, и увидели, что он мягкий и не готов для меня. Я взвыла, и Ричард всадил зубы в кожу, покрытую шерстью.
Жан-Клод подхватил меня, иначе я бы упала в воду. Вдруг я перестала чувствовать Ричарда. Как будто дверь захлопнулась у меня перед носом, и настала секунда благословенного молчания, тишины, проникшей до самой глубины моей души.
В тишине заговорил Жан-Клод:
– Я могу защитить тебя от нашего Ричарда, ma petite, или его от тебя, но не в моих силах не допустить ardeur к нам обоим.
Я смотрела на него, лежа в полуобмороке у него на руках. Он поддерживал меня под спину, а ноги мои болтались в горячей воде.
Я хотела что-то сказать, но тут его слова подтвердились на практике, и с ревом вернулся ardeur. Меня свело судорогой, и он чуть не уронил меня. Полоща мои волосы в воде, он подтянул меня вверх, прижал к себе. Руки, рот, тело – вся я ездила по нему, гладила безупречную скользкую от воды кожу, ласкала едва заметные следы от плетей на спине, которые лишь увеличивали его красоту.
Он оторвался от меня чуть-чуть, только чтобы сказать:
– Ma petite, я не пил, во мне нет крови, чтобы наполнить тело.
Я уставилась на него, и увидела, что глаза у него обычные, как всегда, полночно-синее небо в кружеве черных ресниц. Но в них не было силы. Обычно на этой стадии любовной игры они становятся чистой синевой без зрачков.
Мне пришлось выплыть сквозь ardeur, чтобы понять, о чем он. Я отбросила волосы с шеи:
– Пей, пей! А потом трахни меня.
– Я не могу подчинить твой разум, ma petite, это будет одна только боль.
Я трясла головой, закрыв глаза, водя руками по его плечам и рукам.
– Жан-Клод, пожалуйста, пей, пей из меня!
– Если бы ты полностью владела своим разумом, ma petite, ты бы не предложила такого.
Я вытащила футболку из штанов, но запуталась, сбрасывая лямки наплечной кобуры, будто не помнила, как это делается. От досады я заорала без слов. То ли от этого, то ли от того, что Жан-Клод устал бороться с таким количеством отвлекающих моментов одновременно, я вдруг почувствовала, как ест Ричард, как горячее мясо большими кусками проскакивает к нему в горло.
Я задохнулась, зашаталась, свалилась на край ванны, и горячая вода залила меня до пояса. Вот-вот стошнит.
Жан-Клод коснулся моей спины, и я перестала ощущать Ричарда.
– Я не могу закрывать тебя от нашего волка, удерживать наш ardeur и бороться с собственной жаждой крови. Слишком это для меня много.
Я села на край ванны, уперлась руками, стараясь ровно усидеть на мраморе.
– Тогда не веди все битвы сразу. Выбирай их.
– И какую же битву мне выбрать? – спросил он тихим голосом.
Ardeur накатывал медленной волной, прогоняя тошноту, очищая меня от ощущения кровавого мяса, проскальзывающего в горло. Я не думала, что ardeur обладает такой мягкой силой.
И будто читая мои мысли, Жан-Клод сказал:
– Если не сопротивляться, когда подступает ardeur, то все не так страшно, ma petite.
– Как твой зверь. Если его принять, он тебя не измучит до смерти.
– Oui, ma petite, – слегка улыбнулся он.
Ardeur поднял меня на ноги, и я уже стояла твердо. Желание горело ровным пламенем. Я шагнула в доходящей до бедер воде, и джинсы прилипали ко мне как вторая кожа, кроссовки без труда скользили сквозь воду. Я остановилась, касаясь Жан-Клода только взглядом. Сильная линия его бедер, свободная выпуклость паха, – кожа там чуть темнее, – полоска черных волос, уходящая вверх, вокруг пупка, к линиям груди с бледными кругами вокруг сосков, и яркая белизна крестообразного ожогового рубца. Дальше – изящество плеч, линия шеи и наконец – лицо. Никогда не понимала, как можно глядеть в его лицо и не остолбенеть. Если бы только черное великолепие волос, я бы это еще перенесла, но глаза, глаза, синева настолько темная, насколько можно еще без перехода в черноту. Такой синевы я не видела никогда. Ресницы густые, как черное кружево. Черты лица тонкие, резные, будто тот, кто его создал, со всем тщанием прорабатывал линии щек, контуры подбородка, изгибы бровей до последнего волоска, и наконец – рот. Рот был просто прекрасен и невероятно ал на белизне кожи.
Я тронула это лицо, провела пальцами от виска до подбородка, но пальцы натыкались на бисеринки воды, так что поглаживание не получилось гладким или легким. Ardeur еще лежал во мне огромной теплой тяжестью, но на этот раз я радовалась ему, звала его прогнать зверя Ричарда, и могла думать – хотя только о стоявшем передо мной мужчине.
Глядя в это лицо, я сказала:
– Вот этот лик, что тысячи судов гнал в дальний путь? – Я завела руки ему за шею, стала ласково наклонять к себе, как для поцелуя. – Что башни Илиона безверхие сжег некогда дотла? – Я отвернула лицо в сторону и отвела волосы, обнажая шею. – Прекрасная Елена, дай изведать бессмертие в одном твоем лобзанье! [2][2]
Он ответил:
– Мой ад везде, и я навеки в нем. Ты думаешь, что тот, кто видел Бога, кто радости небесные вкушал, не мучится в десятке тысяч адов, лишась навек небесного блаженства?[3][3]
Эта цитата заставила меня повернуться к нему.
– Это тоже из «Фауста»?
– Oui.
– Я помнила только одну цитату.
– Тогда вот тебе другая: «С прощальным поцелуем я отнял жизнь твою, и, видишь, сам с прощальным поцелуем жизнь отдам»[4][4].
– Это не Марло.
– Один из его современников, – сказал Жан-Клод.
– Шекспир.
– Ты меня поражаешь, ma petite.
– Ты мне слишком сильно подсказал. Марло и Шекспир – пожалуй, единственные современники, которых до сих пор цитируют. Почему ты не хочешь того, что я предлагаю?
– Сегодня, когда тобой владеет ardeur, ты говоришь «пей». Когда твой разум прояснится, ты скажешь, что это нечестно, и я буду наказан твоим сожалением. – Жажда и неутоленный голод отразились на его лице. – Почти больше всего на свете я хочу, ma petite, чтобы ты делилась со мной кровью, но если возьму ее сейчас, когда ты опьянена, ты потом откажешь мне еще тверже обычного.
Хотелось бы мне с ним поспорить. Хотелось бы найти еще какую-нибудь цитату, чтобы его убедить, но я не так хорошо умела смирять ardeur, как он. Пока что. И, глядя в его лицо, я растеряла тот скудный запас стихов, который у меня был. Забыла логику, здравый смысл, сдержанность. Забыла все, кроме его красоты, кроме своего желания.
Я скорей сползла, чем встала на колени. Горячая вода проникла сквозь блузку, лифчик, к телу, охватила меня жаром, а я таращилась вверх, вдоль тела Жан-Клода. Он смотрел на меня, и глаза у него были нормальные, человеческие – прекрасные, но я хотела большего.
Я прижалась к нему лицом, медленно, чтобы поцеловать.
– Ma petite, тебе ничего не сделать, пока я не напитаюсь.
Я нежно поцеловала его в пах.
Он закрыл глаза и вздохнул сдержанно:
– Я не говорю, что в этом нет наслаждения, но для тебя это бесполезно.
Я взяла его в рот, и он был мал и мягок, так что можно было втянуть его без труда целиком. Мне понравился он таким, и не потому, что не надо было бороться с эрекцией, чтобы дышать и глотать, но из-за разницы ощущений. В женском теле нет ничего, что ощущалось бы подобным образом. Я покатала его во рту, и он вздрогнул. Я втянула его бережно, присасываясь губами, подняв глаза, чтобы видеть, как закинул назад голову Жан-Клод, как руки его судорожно схватили воздух.
Я отодвинулась, чтобы сказать, прошептать прямо в мокрую кожу:
– Ешь, чтобы мы могли есть оба.
Он покачал головой и посмотрел на меня, и такое выражение я не часто видала у него на лице. Это было упрямство.
– Наслаждение я возьму от тебя, ma petite, но не кровь. Ее я не возьму, пока ardeur владеет тобой. Если ты пожелаешь того же, когда ardeur насытится, я радостно тебе повинуюсь, но не сейчас.
Я провела руками по мокрой глади его бедер.
– Мне нужно есть сейчас, Жан-Клод, пожалуйста, прошу тебя!
– Non. – Он снова покачал головой.
Ardeur готов был к нежности, был таким нежным, каким я никогда его не ощущала, но отказ – не то, что могло бы придать нежности ему или мне. Во мне вспыхнул гнев, упрямство, чувство обманутых ожиданий. Я попыталась думать вопреки этим чувствам, но не смогла. Я так долго была хорошей. Я не стала питаться от Калеба, а меня никто бы за это не осудил. Я не стала питаться от Натэниела, а он – мой pomme de sang. Пусть еще походит до того, как его будут жевать дальше. Мне не понравилось, что он в клубе упал в обморок.
Я не тронула Джейсона, который был слишком слаб, чтобы спорить. Как только я ощутила, что Жан-Клод проснулся, я уже знала, чего хочу. Я в упор не видела других мужчин, пока бежала сюда – они для меня не существовали. А он мне отказывает, отвергает меня, отбрасывает. Где-то в глубине сознания я понимала, что это неправда, так даже думать несправедливо, но слишком тихо звучал этот голос. А те, что были на поверхности, орали, вопили: имей его, жри его, бери его!
Я сопротивлялась, пока еще оставалась достаточно собой для этого. А теперь остался только голод, а он не знает милосердия.
Я снова накрыла его ртом и сделала то, что получается лишь, когда он маленький-маленький. Я осторожно втянула в рот его мошонку, и держала его теперь всего во рту. Потрясающее ощущение – возможность его держать, елозить языком по свободной коже между нежными мячиками, катать их по зубам и по щекам. Он наполнил мой рот широко, невероятно широко, но не было длины, соответствующей этой ширине, я не захлебывалась, не задыхалась. И так я могла бы, кажется, держать его целыми сутками напролет. Я сосала его – ствол, мошонку, все одновременно, – прикладываясь губами к корню, припечатываясь, сосала, лизала, катала, исследовала. Подняв глаза, я увидела, что глаза его наконец посинели, но это меня уже не интересовало. Я закрыла глаза, охватила руками тугие ягодицы и дала полную волю наслаждению.
Я слышала его крики, ощущала, как содрогается его тело, трепещет от моих прикосновений, но как-то отстраненно. Его плоть заполнила мой рот, так легко перекатываясь на языке. Мне всегда нравилось ощущение от него, когда он не напряжен, но никогда не могла этим насладиться, потому что он, как у всех мужчин, после нескольких прикосновений переставал быть маленьким.
Я ближе притянулась губами к корню и чуть-чуть прикусила зубами. Это была основа его всего, и если куснуть слишком сильно, отделится все. Я знала, каким актом доверия было это со стороны Жан-Клода. Я кусала лишь настолько, чтобы он вскрикивал, потом отодвигалась слегка, давя только губами.
Выпустив его яички, я всосала все остальное резко и быстро, сильнее, чем надо было, так резко и быстро, как мне хотелось, отпустив вожжи, не ожидая, просто ощущая, как он входит и выходит.
Он выкрикивал мое имя, наполовину от наслаждения, наполовину от боли, и ardeur бушевал над нами. Жар пошел от меня вверх, и я ощутила, как он ударил в Жан-Клода – так горячо, что вода вокруг должна была бы закипеть. Какой-то самоконтроль у меня еще остался, и я выпустила его изо рта, чтобы меня не занесло. Я конвульсивно дергалась у его ног, впиваясь ногтями в ягодицы, в бедра, а он качался, стараясь удержаться на ногах.
Наконец он то ли сел, то ли свалился на край ванны и там остался сидеть, опираясь на руки, тяжело дыша, и то, что он вообще дышал, означало, что он напитал свой ardeur, пока я питалась от него. Иногда это просто обмен энергией, а иногда – кормежка по-настоящему.
Я выбралась из ванны и села рядом, не касаясь его. Иногда, сразу после того, как ardeur удовлетворится, прикосновение любого рода может зажечь его вновь, особенно если ardeur живет в обоих. Так бывало у Жан-Клода и Белль, так бывало иногда и у нас с ним.
Его глаза все еще были сплошной синевой, как полночное небо, где утонули звезды. И голос его звучал с придыханием:
– Ты научилась кормить ardeur без истинного оргазма, ma petite.
– У меня хороший учитель.
Он улыбнулся, как улыбается мужчина женщине, когда только что закончилось что-нибудь подобное, и уже не в первый раз, и известно, что не в последний.
– Ученица способная.
Я поглядела на него. Он сиял как белейший алебастр в раме черных волос, с синими-синими глазами. Складки и изгибы его тела, открытые верхнему свету, были мне знакомы и желанны, как любимая тропа для прогулок, по которой можно ходить всегда, и не надоест.
Я глядела на Жан-Клода. Не красота его заставляла меня его любить, а просто – он. Это была любовь, созданная из тысяч прикосновений, миллиона разговоров, триллиона обменов взглядами. Любовь, созданная из совместно пережитых опасностей, побежденных врагов, решимости любой ценой защитить тех, кто зависит от нас, и полной уверенности, что ни один из нас не стал бы менять другого, даже если бы мог. Я любила Жан-Клода, всего целиком, потому что если отнять от него маккиавелистские интриги, лабиринт мысли, он станет меньше, станет кем-то иным.
Я сидела на краю ванны, полоща в воде джинсы и кроссовки, глядя, как он смеется, глядя, как глаза его снова становятся человеческими, и я хотела его – не в смысле секса, хотя и это было, а во всех смыслах.
– У тебя серьезный вид, ma petite. О чем ты думаешь таком мрачном?
– О тебе, – тихо ответила я.
– И отчего же при этом такая серьезность?
Улыбка исчезла из его голоса, и я знала, хоть и не на все сто, что он думает, будто я снова решила сбежать. Наверное, он тревожится на эту тему с той минуты, как я разделила ложе с ним и с Ашером. Обычно после таких крупных прорывов я сбегаю. Или это не прорыв, а падение?
– Один друг, от которого я не ожидала такой мудрости, сказал, что я каждому мужчине в своей жизни что-то от себя недодаю. Он сказал, что это я делаю с целью сохранить себя, чтобы меня не поглотила любовь.
Лицо Жан-Клода стало нарочито спокойным, будто он боялся, что я по нему что-то прочту:
– Я бы хотела поспорить, но не могу. Он прав.
Жан-Клод глядел на меня с тем же ничего не выражающим лицом, только вокруг глаз ощущалось какое-то напряжение, беспокойство, которое он не мог скрыть. Он ждал, когда обрушится удар – я его приучила, что так всегда бывает.
Вдохнув как можно глубже, я медленно выдохнула и закончила:
– Тебе я недодавала одно: кровь. Мы питали ardeur друг друга, но я до сих пор не даю тебе брать у меня кровь.
Жан-Клод открыл рот, будто что-то хотел сказать, но промолчал. Он сел прямее, положив руки на колени. Не только лицо он старался сохранить нейтральным – не хотел выдать себя и жестом.
– Несколько минут назад я просила тебя из меня пить, и ты сказал, что не тогда, когда ardeur мной владеет. Не когда я пьяна. – При этом слове я улыбнулась, потому что именно так действует ardeur. Как метафизическая выпивка. – Я накормила ardeur, оба мы его накормили, я больше не пьяна.
Он стал совершенно недвижен, как умеют только старые вампиры. Как будто если я отвернусь, а потом повернусь обратно, его уже не будет.
– Мы оба напитали ardeur, это верно.
– И я снова предлагаю тебе кровь.
Он глубоко вздохнул:
– Ты сама знаешь, ma petite, как я этого хочу.
– Знаю.
– Но почему сейчас?
– Я же тебе сказала – поговорила с одним другом.
– Я не могу дать тебе того, что дал тебе – нам – Ашер вчера. На тебе мои метки, я вряд ли смогу подчинить себе твой разум. Это будет боль, и ничего кроме.
– Тогда сделай это в разгаре наслаждения. Мы уже не раз убедились, что у меня сенсоры боли-наслаждения немного перепутываются, когда я достаточно возбуждена.
Он улыбнулся:
– У меня тоже.
Тут улыбнулась я.
– Так давай одурачим их.
– А потом? – спросил он тихо.
– Выберешь минуту и возьмешь кровь, а потом трахаться.
Он прыснул смехом:
– Ma petite, ты так сладкоречива! Как я могу устоять?
Я прислонилась к нему, нежно поцеловала в губы и сказала:
– Ее уста всю душу исторгают! Смотри, летит! Верни ее, Елена! Я жить хочу – в устах твоих все небо! Все, что не ты – один лишь тлен и прах![5][5]
Он всмотрелся в мое лицо жаждущим взглядом:
– Ты, кажется, говорила, что ничего больше из этой пьесы не помнишь.
– Помню, – шепнула я. – А ты?
Он покачал головой, и мы были так близко, что его волосы задели мои, и трудно было различить, где чья чернота.
– Когда ты ко мне так близко – нет.
– И хорошо, – улыбнулась я. – Но обещай мне, что как-нибудь мы найдем всю пьесу и будем читать друг другу по очереди.
Он улыбнулся, и это была улыбка, которую я ценила больше любой другой: настоящая и беззащитная, наверное, одна из немногих вещей, оставшаяся от того человека, которым он мог быть, не попади когда-то в лапы Белль Морт.
– Клянусь, и с радостью.
– Тогда помоги мне стащить эти мокрые джинсы, а поэзию оставим до другого раза.
Он взял мое лицо в ладони:
– У нас это всегда поэзия, ma petite.
Вдруг у меня пересохло во рту, и пульс забился так, что глотать стало трудно. Я с придыханием сказала:
– Да, только иногда это бывают похабные лимерики.
Он засмеялся и поцеловал меня, потом помог мне выбраться из мокрых джинсов и носков, и кроссовок, и всего мокрого. Когда крест вывалился из-под блузки, он не светился. Просто себе лежал, блестя в свете ламп. Жан-Клод отвернулся, как всегда от освященного предмета, но это был единственный признак, что его как-то волнует наличие у меня креста. До меня вдруг дошло, что сколько я ни надевала крест в присутствии Жан-Клода, он ни разу не светился. Что бы это могло значить?
Обычно я очень прямолинейна, кроме как в области эмоций, но стараюсь быть помягче, изменить это свойство, и потому я спросила:
– Тебе действительно больно смотреть на мой крест?
Он упорно смотрел на край ванны.
– Нет.
– Тогда зачем отворачиваться?
– Потому что он начнет светиться, а этого я не хочу.
– Почему ты уверен, что он начнет светиться?
– Потому что я вампир, а ты истинно верующая.
Он все еще смотрел на воду, на мрамор ванны, на все, кроме моей груди с крестом, который я еще не сняла.
– У меня никогда не светился крест, если рядом из всех вампиров был только ты.
На эти слова он поднял глаза, и тут же опустил.
– Этого не может быть.
Я задумалась, припоминая.
– Не могу вспомнить, чтобы такое было. Ты отворачиваешься, я снимаю крест, и мы занимаемся своим делом, но он не светится.
Он чуть подвинулся, плеснула вода.
– А это важно?
По голосу было слышно, насколько ему не нравится этот поворот разговора.
– Не знаю.
– Если ты не хочешь, чтобы я пил, то я пойду.
– Нет, Жан-Клод, не в этом дело. Честно.
Он уперся рукой в край ванны и вышел.
– Жан-Клод! – позвала я.
– Non, ma petite, ты этого не хочешь. Иначе ты бы не цеплялась так за свой священный предмет.
Взяв ярко-синее полотенце, под цвет простыням на кровати, он начал вытираться.
– Я хотела сказать... да черт меня побери, не знаю я, что хотела сказать! Просто не уходи.
Я подняла руки – расстегнуть цепь, и тут открылась дверь. Вошел Ашер, покрытый засохшей кровью – моей. Это должно было меня смутить, но не смутило. Волосы его все так же рассыпались золотом по плечам, и это не поэтическое преувеличение, когда речь идет об Ашере. Волосы как густые золотые волны, и глаза такие светло-голубые, как зимнее небо, но теплее, как-то... живее. Он шел к нам, играя длинными линиями прекрасного тела. И шрамы не убавляли его красоту, они просто были частью Ашера, и ничего не портило ту божественную грацию, с которой он вошел. Он был так красив, что у меня дыхание перехватило, в груди защемило от восторга. Я хотела сказать «иди к нам», но голос у меня пропал от этого чуда – плывущего к нам на узких босых стопах Ашера.
Крест ожил, светясь – не так, как в джипе, но достаточно ярко. Так, что я заморгала. Так, что я смогла задуматься. Ашер все еще был красив, ничего не изменилось, но теперь я могла дышать, двигаться, говорить. Хотя понятия не имела, что сказать. Никогда до сих пор при нем тоже крест у меня не светился.
Это Жан-Клод спросил его:
– Что ты сделал, mon ami? Что ты натворил?
Он стоял спиной к свету от креста, прикрывая глаза полотенцем.
Ашер вскинул руку, защищая свой светлый взор.
– Я попытался подчинить ее разум, сколько нужно для наслаждения, но ardeur был слишком силен.
– Что ты сделал? – повторил Жан-Клод.
Я глядела на них обоих в свете креста: один прикрыл глаза полотенцем, другой – сгибом руки, и я ответила за Ашера.
– Он подчинил мой разум. Подчинил полностью и без остатка.
Произнося эти слова, я уже знала, что он сделал и больше. Меня до того уже подчиняли. И однажды это делал и Жан-Клод, когда мы встретились впервые. Но способность туманить человеку разум встречается у двенадцати вампиров на дюжину. Почти все молодые должны для этого поймать твой взгляд, но старым достаточно просто о тебе подумать. У меня был почти полный иммунитет от этой силы, частично из-за меток Жан-Клода, частично из-за природного таланта некромантии. Но к Ашеру у меня иммунитета не было.
Крест продолжал светиться, вампиры защищали глаза, и даже когда они вот так прятались от белого света, я все равно хотела их обоих, но теперь уже задумалась, сколько здесь моего желания, а сколько фокусов Ашера. А, будь оно все проклято!
Глава тридцать вторая
Мы перешли в спальню, но вовсе не для чего-нибудь приятного. Я вытерлась и надела запасную одежду, которую хранила в «Цирке», хотя кроссовки пришлось надеть мокрые. Крест был надежно упрятан под рубашку. Там он перестал светиться, но сохранял какое-то пульсирующее тепло.
Жан-Клод повязал на пояс то самое синее полотенце, и оно спадало почти до лодыжек. Полотенцем поменьше он замотал волосы, и синева ткани пригасила слегка синеву глаз. Без волос его лицо казалось мужественней, чем обычно. Дело было в очертаниях скул – они не давали ему походить на женщину. Он был все так же красив, но чуть более мужественной красотой, чем со спадающими черными локонами.
Ашер все еще был одет только в засохшую кровь и разлив собственных волос. И расхаживал по комнате, как зверь по клетке.
Жан-Клод просто сел на край кровати, на ту же заляпанную кровью и другими жидкостями простыню. Вид у него был обескураженный.
Я стояла от них как можно дальше, сцепив руки на животе. Кобуру я не стала надевать, чтобы не поглаживать пистолет во время спора. Я хотела пригасить враждебность, а не раздуть.
Жан-Клод закрыл лицо руками – осталась только бледная кожа и синяя ткань, простыни и полотенца.
– Зачем ты это сделал, mon ami? Если бы ты повел себя как следует, мы уже сейчас были бы вместе, как нам следует быть.
Не знаю, понравилась ли мне такая уверенность Жан-Клода в моих действиях, но спорить, не солгав, я не могла, потому и не стала. Молчать в тряпочку – редко бывает с моей стороны ошибкой.
Ашер остановился и сказал:
– Анита знала, как я питаюсь. Она знала, что я могу полностью подчинить себе ее разум. Она не сказала на это «нет». Она велела мне взять ее, кормиться от нее, и я так и сделал. Я сделал то, что она мне сказала, и она знала, как я это буду делать, потому что уже кормила меня до того.
Жан-Клод поднял голову на миг, как утопающий за глотком воздуха.
– Я знаю, что Анита тебя кормила, когда ты умирал в Теннесси.
– Она меня спасла, – ответил Ашер. Он уже подошел к большой кровати под балдахином.
Я смотрела на них на фоне синих простыней, где так недавно нам было хорошо. Я стояла и мучительно хотела их обоих, руками стискивая себя за плечи, будто надеялась удержать.
– Oui, она тебя спасла, но ты тогда не подчинял себе ее разум полностью, потому что я бы ощутил твое прикосновение к ее разуму и сердцу, а его тогда не было.
– Я попытался подчинить ее себе, потому что мне кажется, будто любой вампир, который берет у нее кровь, как-то подпадает под ее власть, ее влияние. Как будто, когда вампир питается, она управляет им, а не он ею.