Все, что я делал до этого момента – исключительно паниковал. Вполне нормальная реакция, учитывая в каком положении я находился, но все же я даже не пытался задуматься о том, как оказался в такой ситуации. И я стал думать. Первым делом у меня в голове возникла мысль, что я идиот. Мой смартфон. У меня наверняка был с собой смартфон, а в страхе перед погребением, я даже не подумал им воспользоваться. Изогнув руку, я пробрался во внутренний карман пиджака в надежде разыскать там свой смартфон, но вместо него обнаружил целых два устройства. Точнее, все же одно устройство, но теперь оно было расколото на две части. Я смог вытянуть обе части смартфона из кармана, повертел их немного в руке, убеждаясь, что мне от них не будет никакого толку и отчаянно выбросил в темноту.
Осознав, что на технику мне более надеяться не стоит, я решил положиться на свой разум. Эта идея оказалась не многим лучше предыдущей, так как мой разум оказался расколот на куда большее количество осколков, чем смартфон. После нескольких попыток, я с трудом все же вспомнил свое имя и чем занимаюсь. Меня звали Нейтан Стиллер и я являлся специальным агентом ФБР, управляющим отделом криминальных расследований в Нью‑Йорке. Далее я стал восстанавливать в памяти свои самые последние воспоминания и вспомнил, что занимался серией жесточайших убийств. Я вел дело некого серийного убийцы, который зверски уродовал людей с весом более сотни килограмм, а потом еще и издевательски украшал их едой. На этом этапе я окончательно убедился, что с памятью у меня были реальные проблемы, потому что едва мог вспомнить все то, что происходило со мной до погребения под этими завалами, не говоря уже о деталях моего расследования. Блуждая в глубинах своего поврежденного мозга, мне все же удалось кое‑что вспомнить.
|
|
Перед глазами у меня всплыл образ нас с Райаном, бешено бегущих по ступенькам одного из небоскребов. Следом мы оказались на крыше под жутким ливнем и пытались отговорить какого‑то необычайно крупного мужчину бросаться с огромной высоты. В конечном итоге нам это не удалось и бедняга свалился с крыши, потянув за собой Райана, которого я в последний момент успел поймать и спасти от печальной участи. Как же звали этого самоубийцу? Я никак не мог вспомнить его имени, у меня почему‑то в голове постоянно крутилось собственное имя, но никак не его. После нескольких тщетных попыток вспомнить какие‑либо еще обстоятельства этого самоубийства, я бросил эту затею и переключился на дальнейшие события.
Я вспомнил, что сразу после самоубийства неизвестного бедняги, я с Дэвидом в каком‑то кафе вел беседу со свидетелями убийства… убийства женщины, которую звали Линда. Да, я точно вспомнил ее имя и еще того закутанного в целлофан от дождя офицера, впервые показавшего нам изуродованное тело. Кажется, его звали Роркинс. Затем у меня возник образ единственного свидетеля по этому убийству – молодого парня по фамилии Тауб. Он подрабатывал в этом кафе и в ночь убийства находился в нем, готовясь к утреннему экзамену. Парень всячески пытался помочь нам с Дэвидом, вспоминал события ночи перед убийством Линды, но на деле ничего полезного нам не сообщил.
Вспоминать было невероятно трудно. Это было похоже на то, как я когда‑то вспоминал свои сновидения. Теперь уже у меня были определенные навыки и запоминать сновидения я мог довольно легко, но так было не всегда. Когда‑то мне было сложно восстанавливать в памяти все свои ночные похождения и мне пришлось этому учиться. Сейчас я находился в очень похожей ситуации – я будто учился вспоминать, но не сновидения, а события, имевшие место в реальной жизни.
|
|
Сконцентрировавшись в очередной раз, мне удалось вспомнить самые последние события предшествовавшие моему погребению. Во всяком случае, мне казалось, что это были самые последние события. Закрыв глаза, я по кусочкам составлял картину, вырисовывая в своем сознании некое полуразрушенное здание, в окрестностях которого я находился с… Мне сложно было вспомнить, с кем я был в этом месте. Это был мужчина, высокий, светловолосый… Райан? Нет, не он, мой спутник был несколько младше и довольно тощий, чего нельзя было сказать о Райане. Тогда кто же это мог быть? Джейкоб что ли? Точно, я вспомнил, что осматривал эту местность вместе с Джекобом Броуди, но вот что было дальше? На этом все мои воспоминания обрывались и наступала абсолютная тьма. Однако тут был и положительный момент – если я был вместе с Броуди, значит, есть все шансы, что он знает о случившемся, знает, что произошло со мной, а, следовательно, я могу надеяться на помощь в скором времени… если только с Джейкобом ничего не случилось.
Продолжая блуждать в лабиринте своих отрывистых воспоминаний, в какой‑то момент я вспомнил кое‑кого, кто невольно заставил меня улыбнуться, даже несмотря на то, что я был заживо погребен и находился практически при смерти. Я вспомнил Кристен. Эту несколько странноватую, но в тот же момент милейшую голубоглазую блондинку. Мы с ней совсем немного успели пообщаться, но уже умудрились узнать друг о друге очень и очень многое. В этом была исключительно ее заслуга.
|
|
Я по натуре никогда не был ни доверчивым, ни общительным человеком – этому способствовали как род моей деятельности, так и печальный жизненный опыт, но встретив такую яркую личность как Кристен, такую открытую и доверчивую, я ощутил то, чего не знал уже долгие годы. Я почувствовал, что могу общаться с людьми и это может по‑настоящему доставлять мне удовольствие. Мне всегда было сложно доверять людям, сложно найти такого человека, которому бы действительно хотелось что‑то рассказать «просто так». А Кристен на эту роль подходила идеально.
Конечно, у нее была, может, и не шикарная, но вполне привлекательная внешность, ее милейшая женская кокетливость и неотразимая улыбка – все это подкупало, но дело было не в этом. Она была открытым и доверчивым человеком. Как бы она себя иногда странно не вела, показывая свою наглость, настырность или банальную неадекватность, она все равно оставалась искренним человеком, который мог мне посочувствовать, не произнеся ни слова. Она могла лишь понимающе взглянуть на мое побитое хмурое лицо и я верил ей.
Меня поражало то, как она умудрялась так держаться. Совсем недавно она пережила смерть своей матери, у ее отца нашли Альцгеймера, а она все равно продолжала искренне улыбаться, лишь в редкие моменты грустно опуская свои глаза и произнося пару слов о далеко не лучшей части своей жизни. Если она временами и вела себя неадекватно, то это явно была всего лишь ее защитная реакция на все пережитое. Когда организм долгое время угнетается всевозможными стрессами и депрессиями, он начинает искать способы борьбы с этими негативными переживаниями. Как правило, это может отразиться на человеке в виде проявления самых разных эмоций вроде нервного смеха с примесью неадекватного поведения. Подобные последствия дают выход подавленным эмоциям и позволяют чувствовать себя как минимум чуточку лучше. Это уж я знаю по себе наверняка.
Размышляя о Кристен, я понял, что помню по большей части ее образ, а не что‑то определенное. В моей памяти хранилась пара конкретных вещей о ней, но в остальном это был лишь ее образ. То, как она себя вела, как говорила, как внимательно слушала меня, как улыбалась и грустнела… Черт, неужели я ее больше не увижу?
Мне стало страшно. Я снова осознал, что это конец и я отсюда не выберусь. Осознал, что обречен медленно гнить под этими обломками в полном одиночестве, ощущая каждый миг мучительно долго приближающейся смерти. Я начал размышлять о смерти, о наиболее вероятном сценарии своей кончины. Мне казалось, что, скорее всего, я умру от жажды, от недостатка жидкости в организме. Я с трудом делал каждый вздох, с болью гоняя воздух по своему иссохшему горлу. Казалось, что внутри у меня все начинало трескаться, словно сухая земля в пустыне под беспощадным Солнцем. Мои глаза были так же высушены и жутко болели. Как бы я не пытался моргать или закрывать их на долгое время – ничего не помогало, пыль будто окутала мои глазные яблоки и проникла далеко вглубь чуть ли не до самого мозга. Я словно высыхал, превращался в мумию, лишенную последней капли жидкости.
Тем не менее, надежда все еще была. Если с Джейкобом все в порядке, если ли он не плод моего воображения, если он и правда был со мной и видел, что произошло, то я мог надеяться на спасение. Только вот слишком много «если», а я даже не знал, можно ли мне доверять своей памяти. Может, часть моих воспоминаний вообще не имела никакого отношения к действительности и тогда мне точно надеяться было не на что. Все что мне оставалось – ждать. Своего спасения или своей смерти – выбор у меня был не велик.
В какой‑то момент своего бесконечного ожидания, я почувствовал, как начинаю слабеть и понемногу теряю сознание. Теперь уже мысль умереть от жажды превращалась в крайне нелепую. У меня были проблемы куда серьезнее, чем жажда. Я терял кровь. Рана на правой ноге хоть и была зажата одним из обломков, но все равно немного кровоточила, с каждой секундой отнимая у меня драгоценные капли крови. И все же моя нога даже не являлась угрозой на фоне того, что было у меня на затылке.
В очередной раз дотронувшись рукой до своей головы, я понял, что из моей черепушки стремительно вытекает какая‑то жидкость. На ощупь это даже на кровь не было похоже, казалось, у меня из головы постепенно вытекают мозги, вследствие чего я все сильнее слабел и едва держался, чтобы не отключиться. Во всяком случае, чувства были именно такие – мне будто хотелось спать, но в тот же момент страх говорил мне: «закроешь глаза – больше их никогда не откроешь».
Я давно в своей жизни кое‑что решил для себя. Мне доводилось бывать в разных неприятных ситуациях, с какими обычно людям везет не сталкиваться. Будучи на службе в спецназе я участвовал в мини‑войнах, где мне приходилось убивать людей и совсем не по случайности. Я исполнял приказы, зная на что иду, зная, кто моя цель и четко понимая, что эти люди заслуживали смерти как никто другой за все то, что они натворили в своей жизни.
В самом начале своей службы меня часто мучила совесть, я не был уверен в том, что делаю. Мне казалось, что нельзя решать, кого убить, а кому сохранить жизнь – это выглядело неправильным. Но годы шли, я не раз попадал в критические ситуации, в которых находился на волосок от смерти и в подобных обстоятельствах я собственными глазами мог видеть на что способны те, за чье убийство меня по ночам мучила совесть. Тогда я и начал понимать, что настало время пересмотреть свои взгляды. Я шел к этому постепенно, но в какой‑то момент вдруг оказалось, что в мире полно людей, которые за свои деяния, на мой взгляд, заслуживали смерти, и я понял, что убивая их, давал шанс на жизнь сотням другим.
Так продолжалось довольно долго, пока пять лет назад я не убил того, кто смерти совсем не заслуживал, да еще и не смог уберечь от гибели собственную мать. Смерть матери меня не сильно заботила и это совсем другая история, а вот убийство невиновной для меня оказалось равносильно моему первому убийству и даже хуже. Несмотря на то, что моя невинная жертва была далеко не первой в моем списке, ощущалось это так, будто я вновь впервые убил человека. Раньше я всегда знал «за что» отнимаю людские жизни – я убедил себя, что некоторые люди этого заслуживали. У меня было что‑то вроде собственного кодекса, которому я всегда следовал, чтобы не сбиться с пути… но пять лет назад я нарушил свой кодекс, убив невиновного человека. Более того, я убил ребенка.
Это было словно отрезать себе руку. Я отнял жизнь у человека ни за что… просто так. С тех пор для меня все изменилось. Я перестал понимать, что правильно, а что нет. Я начал сомневаться в правильности того, чем так спокойно занимался в прошлом – я уже не был уверен, что поступал верно, отнимая людские жизни. Тогда я разуверился во многом, я стал думать, что не заслуживаю жизни за то, что сделал и пришел к выводу, что согласно своему кодексу мне следует лишить жизни себя. Я пытался объяснить свои чувства, как близким, так и своим сослуживцам, но все они были неспособны понять каково мне – никто из них не лишал жизни настолько невинного человека. И кто бы что мне ни говорил по этому поводу, убеждая меня, что случайности случаются и вины моей в этом нет, я все равно ощущал себя виноватым и был не в состоянии спокойно жить.
В надежде отвлечься от депрессивных мыслей, я согласился на предложенную отцом работу в ФБР. Отвлечься мне удалось, однако, проведя на службе в Бюро какое‑то время, я понял, что ни от чего я так и не отвлекся, а лишь загнал проблему гораздо глубже в свое сознание, в результате чего она начала медленно разрушать меня изнутри. Мое прошлое будто начало меня атаковать из глубин сознания. Мне все чаще порой становилось настолько плохо, что я начинал с некой надеждой посматривать на свой пистолет. Я стал смотреть на свое оружие, как на спасителя – на предмет, способный избавить меня от страданий раз и навсегда. Нужно было лишь набраться смелости, приставить ствол к виску и нажать на спусковой крючок. Казалось, это так легко, так просто – моментальное избавление от всех тяжелейших проблем в жизни и восстановление справедливости… нужно только нажать, только набраться смелости.
Но я понял, что это не выход. Ситуации бывают разные и иногда самоубийство для человека – это единственный выход, наравне с проявлением смелости такого человека. Что делать, скажем, бедняге с неоперабельной опухолью мозга на последней стадии? Человек с таким диагнозом ясно понимает, что впереди его ждет мучительная смерть. Ради чего ему терпеть адскую боль, когда нет ни единого шанса на положительный исход? Он лишь будет умирать в агонии и в конце не получит никакого вознаграждения за свои муки. В такой ситуации человек вполне может найти в себе силы прекратить свои муки.
Однако это был не мой случай. Для меня самоубийство было бы самообманом, а никаким не решением проблемы – это было бы самым что ни на есть трусливым бегством, признанием собственной слабости. А я не мог признаться себе в том, что я трус – я не был таким и, несмотря ни на что, я всегда боролся и шел дальше. И потому я решил, что чего бы мне это не стоило, я не опущусь до самоубийства, я всегда буду находить в себе силы идти дальше и буду с интересом встречать любые сюрпризы, преподнесенные жизнью. Ведь умереть легко – это я всегда успею, а вот какого‑то черта мы все живем, да еще и страдаем. Не верилось мне, что все пережитое напрасно, что в этом нет никакого смысла. Должен быть какой‑то смысл, и пока я не найду этот смысл для себя, хоть наименьший смысл, хоть самый нелепый… я не сдамся.
Это я решил для себя давно и всегда придерживался намеченного пути. А сейчас… сейчас мне это уже не кажется столь здравым решением. Я буду терпеть, буду лежать здесь под завалами и мысленно бороться за свою жизнь так долго, как только смогу, но мои силы не безграничны. Смутно представляю себе, как можно совершить суицид, оказавшись в моем положении… но не знаю, сколько я еще выдержу. Возможно, находясь в полном отчаянии, я и найду способ избавить себя от страданий.
Казалось, я уже провел под завалами целую вечность. Время здесь ничего не значило, я просто был здесь… существовал, не в состоянии что‑либо предпринять. Все, что у меня было – это мой разум. Все, что я мог делать – это размышлять. И я размышлял, долго размышлял. Я думал обо всем, что случайным образом всплывало в моем израненном сознании. Я вспоминал все свое прошлое, перебирал по крупицам всю свою жизнь и оценивал прожитые годы.
Находясь в таком положении, балансируя между жизнью и смертью, не зная, выберешься ли ты отсюда живым или умрешь в страшных муках, начинаешь крайне серьезно задумываться о том, что тебя ждет дальше в случае смерти и о том, что, собственно, представляет для тебя тот кусок прожитой тобою жизни.
Я начал размышлять о жизни и смерти. Я пытался понять свое восприятие жизни, я думал о своем отношении к смерти, я словно делал окончательные выводы и подводил итог своего существования. Мыслительный процесс помогал мне оставаться в сознании и создавал некую иллюзию борьбы за свою жизнь. Мне казалось, что пока я мыслю, пока я остаюсь в сознании – я что‑то делаю для своего выживания. Я сражался сам с собой, изо всех сил стараясь не отключиться. Тонкая нить связывала мое затухающее сознание с реальностью, и я был уверен, что если эта нить оборвется, я уже не проснусь.
Однако, как бы отчаянно я не старался, в какой‑то момент этой мучительной вечности мое сознание понемногу начало покидать меня, я будто засыпал, не в силах больше сражаться с самим собой. Против меня было все: и мое физическое состояние и психологическое – я был в таком жутком положении, что хотел просто заснуть… заснуть, отдохнуть… не просыпаться…
Я почти потерял сознание, когда грохот, доносящийся откуда‑то снаружи, вновь привел меня в чувство.
Там кто‑то есть, кто‑то ищет меня? – подумалось мне.
Но повторный грохот развеял мою неуверенность в шуме – это был всего лишь гром. Естественный природный гром, оглушающе гремящий где‑то далеко на недостижимой для меня поверхности и довольно глухо доносящийся до места моего погребения. Глухо, но достаточно громко, чтобы держать меня в сознании.
Я был полностью отрезан от внешнего мира и понемногу терял связь с реальностью, переставая понимать, где нахожусь, но гром вернул меня в сознание. Это было похоже на весть из другого мира, в котором я когда‑то жил, но уже начал забывать его наравне со своей прежней жизнью. А теперь у меня появился шанс снова установить связь со своим прошлым и я стал прислушиваться к грому. После вечности, проведенной здесь в абсолютной тишине, грохот грома казался настоящим чудом. Я будто был забыт на веки, а потом обо мне внезапно кто‑то вспомнил и послал сообщение.
За шумом грома последовал и приевшийся уже за последние дни звук дождя. Некоторое время, звук миллионов падающих капель был едва различим, но затем дождь начал стремительно усиливаться и я уже отчетливо слышал, как вода билась и журчала где‑то на поверхности. Прошло еще немного времени и случилось то, чего я по какой‑то причине даже не ожидал – вода добралась до меня и закапала мне на лоб. Одна капля, вторая, третья… их частота постепенно усиливалась и довольно быстро мой лоб стала поливать небольшая струйка. Очевидно, вода преодолевала долгий и непростой путь, добираясь до меня, и потому по пути превращалась мерзкую жижу, смешанную с грязью, строительной пылью, ржавчиной и всеми остальными веществами, задетыми по дороге. Вся эта гадость лилась мне прямо на лицо и с каждой секундой поток водяной грязи все усиливался.
Чувства у меня были противоречивые. С одной стороны мне было мерзко ощущать, как по моему лицу растекается какая‑то гадость, но с другой стороны эта мерзость содержала в себе воду. К тому времени моя жажда и сухость горла достигли уже своего предела и я едва сдерживал себя, чтобы не раскрыть рот и попробовать проглотить хоть бы каплю. Я уже почти был готов проглотить что угодно, только бы не засохнуть от обезвоживания. В конце концов, я не выдержал и, раскрыв рот, попытался поймать им немного жидкости. У меня получилось. Во рту все уже будто начинало отмирать, казалось, я перестал не то что чувствовать вкус, но и любое прикосновение внутри. Мне удалось сделать пару глотков грязи и я даже не ощутил отвращения. Я вообще ничего не чувствовал внутри. Тогда я решился на новые пару глотков и, достаточно смочив горло, вернул себе возможность ощущать. Я почувствовал, какой мерзости только что наглотался и сразу же начал плеваться и кашлять.
Это было отчаянно. Из‑за невыносимой жажды, я по собственному желанию сделал несколько глотков отвратительной смеси из воды, пыли, земли, ржавчины и черт еще знает чего. Борясь с омерзением, я начал без остановки плеваться, но это уже не помогало. Мерзкая жижа все прибывала и с каждой секундой лишь усиливалась. Моя голова начала быстро погружаться в эту гадость и уже через мгновение мне стало трудно дышать. Жижа лилась мне прямо в лицо и проникала в нос со ртом, из‑за чего мне было нечем дышать. Мои глаза и уши так же увязли в грязевом потоке. Следом я ощутил, как нечто жидкое заполняет пространство моего туловища и постепенно добирается до ног, находящихся выше уровня головы. Я буквально начал тонуть в грязи, смешанной с водой.
Отчаянно ворочаясь и дергая головой из стороны в сторону, я пытался хоть как‑то замедлить свое погружение в грязь, но все это было бессмысленно. Мне становилось все труднее дышать, уровень грязи уже достиг моих ушей и полностью поглотил их – мое время стремительно заканчивалось. Безнадежно размахивая руками в ограниченном пространстве, ставшем еще более ограниченным, благодаря натекающей грязи, я наткнулся левой рукой на знакомый предмет. Знакомая железная рукоятка пистолета внезапно оказалась в моей руке. Не знаю, как я не наткнулся на нее раньше – возможно, плохо искал, либо поток грязи открыл для меня новые места под завалами, но теперь я держал в своей руке пистолет.
Отмахиваясь от ручьев грязи, я попытался вытянуть его, но он оказался зажат между обломками. Тогда я подключил вторую руку и через мгновение смог его вытащить. Потрогав находку обеими руками, я убедился, что это действительно был мой пистолет.
Очень своевременная находка, – подумалось мне.
К тому моменту я уже находился в критическом состоянии. Рта я раскрыть не мог, потому что уровень грязи добрался до него, а нос мой едва дышал под бесконечным потоком грязи. Я вдруг осознал, что деваться мне некуда – еще несколько секунд и дышать я уже не смогу.
Что, все? Правда? Вот так значит? Не от потери крови, не от жажды, не от какой‑нибудь инфекции, попавшей в рану? От этого чертового дерьма, затопляющего меня со всех сторон?! Я понимал, что меня ждет далеко не самый лучший конец, но чтоб вот так… погребенным не просто под завалами, а затопленный в дерьме, заполоняющим мои внутренности. Похоже, я недооценил весь ужас и коварство смерти. Нет. Ни за что! Только не так, я не хочу умереть из‑за дерьма, перекрывающего мне кислород. Я не позволю этому случиться.
Я сделал последний вдох носом и моя голова почти полностью погрузилась в грязь. Все еще находясь в сознании, я протащил пистолет к голове и, насколько это было возможно, направил ствол в сторону своего мозга.
Ну вот и все, сейчас узнаю, что там на другой стороне.
И я выстрелил.
Глава 6
Тьма. Непроглядная тьма на миг сменилась едва узнаваемой обстановкой и раздражающим писком, но затем вновь вернулась темнота. Через мгновение я снова приоткрыл глаза и обнаружил вокруг себя довольно тусклую, но знакомую человеческую обстановку и мои глаза опять закрылись. Приоткрыв глаза в третий раз, я увидел ночь за окном, светлые тона помещения и перепуганные глаза маячащей около меня женщины средних лет в зеленой форме медсестры. Открыть глаза в четвертый раз мне не удалось, неизвестный писк затих и вернулась бесконечная тьма.
Через какое‑то время, я в очередной раз открывал глаза на мгновение, но поблизости уже никого не было и посторонних звуков так же не доносилось. В бессилии я снова закрывал глаза и погружался во тьму. Мне кажется, подобные мимолетные пробуждения повторялись еще несколько раз, но в каждом случае мое нахождение в сознании занимало не более нескольких секунд.
Наконец я в очередной раз приоткрыл глаза и почувствовал, что какое‑то время смогу удержаться в сознании. В этот раз вокруг было довольно светло и я сделал предположение, что за окном стоит утро. Судя по обстановке, я находился в больничной палате, оборудованной всей необходимой медицинской техникой, с высоким потолком и люминесцентными лампами. Я приподнял немного голову и мимолетным взглядом оценил свое лежачее положение под больничным белым одеялом с несколькими иголками, впившимися в мои вены. Затем я осторожно потрогал обе свои ноги и убедился, что они на месте, хотя правая нога и была довольно плотно забинтована. Закончив свой осмотр, я повернул голову влево и обнаружил широкоплечий силуэт полноватого мужчины в официальном костюме. Он неподвижно стоял и смотрел в окно.
– Иисус, я думал, что ты белый, – почти шепотом с трудом проговорил я.
– Очнулся! – радостно воскликнул Дэвид, поворачиваясь ко мне. – Ну ты сукин сын!
– Буду считать, что ты рад меня видеть…
– Стиллер, да я тут у тебя всю неделю проторчал! Твое пробуждение вот‑вот заставит меня поверить в чудеса! Ты ж в коме был, мне говорили, что ты уже можешь никогда не проснуться, – возбужденно протараторил он.
– Ну… прости, что разочаровал, – усмехнулся я, покашливая. – А… это не ад? Я жив?
– Жив! Еще как жив! – Дэвид подошел вплотную и, немного наклонившись, рассмотрел меня. – Слушай, ну ты весь отдел заставил поволноваться за тебя.
– Так вам и надо, не цените начальство, – я попытался поднять руку, чтобы потрогать голову, но в бессилии вновь ее опустил. – Дэвид… я… я не пойму, у меня голова замотана?
– Затылок разве что, у тебя там черепушка пробита, но раз очнулся, то значит тебе эта дырка больше не помеха.
– И все? Только затылок? – едва ворочал я языком. – Больше… ничего на голове не повреждено?
– Ну еще твоя рожа разукрашена пластырями и синяками, но ничего серьезного.
– Да? Хм… странно, – я больно сглотнул и немного прокашлялся.
– Что такое?
– Да нет, ничего… я… я почти ничего не помню. Что со мной случилось?
– Тебе посчастливилось забрести в здание, которое предназначалось к сносу. Вы что, с Броуди табличек не видели предупредительных?! Тебя спасатели несколько часов выковыривали.
– Я… не помню… в голове полная каша… А как Джейкоб‑то?
– Да все с ним в порядке. После взрыва сразу же бросился тебя спасать.
– А что… что мы там с ним делали? – я вновь немного прокашлялся. – Мы… что‑то нашли?
– Я думал это ты мне расскажешь… Джейкоб ничего не знает, да и под завалами сложно рыться.
– Понятно… но… я почти ничего не помню.
– Ничего, вспомнишь… доктор говорит, что со временем память вернется… и что тебе нужно отдыхать, не волноваться… ну и все такое, – Дэвид вдруг умолк, поджимая губу, резко поменялся в лице и вновь отошел к окну, растерянно уставившись наружу.
– Что не так, Дэвид?
– Да тут… у нас произошло кое‑что, пока ты был отключке.
– Что?
– Ну вообще я не знаю, доктор говорил, что тебе лучше не беспокоиться, если очнешься… но…
– Ты что, издеваешься? Что такое?
– Фокс… он, – Дэвид мрачно опустил голову, – его… ну черт, ну убили его!
– Ч‑что? Райана? Ка… как убили? – я не мог поверить своим ушам.
– Перерезали горло пару дней назад… труп обнаружили прямо в отеле, в его номере, – Дэвид будто в полном бессилии уселся в одно из кресел в палате и, понурив голову, тяжело вздохнул.
– Ка… как так? Кто? Я не понимаю…
– Я тоже ничего не понимаю, – мрачно отозвался он. – Его оглушили электрошокером… на шее отметины.
– Электрошокером? – у меня в памяти всплыли знакомые детали серийных убийств. – Как и наших…
– Да, как и наших жертв. Но его никто не уродовал, только горло.
– Как… как же так, Дэвид… он же…
– Не знаю я! Черт возьми, ничего не знаю, – он резко вскочил из кресла и прошелся по палате, нервно потирая лоб. – Черт, он мне хоть и не нравился, но… такой смертью… так закончить.
– Постой… я помню как… перед этим всем, – я с трудом вспоминал события, предшествующие нашей с Джейкобом прогулке, – я просил его о чем‑то…
– Я тоже об этом думал, но пока в нашем стане все тихо… просто так обвинять кого‑то мы не можем.
– Не… можем…?
– Так, Стиллер, – он с жалостью посмотрел на меня, – я тебе и так лишнего сболтнул, тебе не время сейчас об этом думать. Тебе сейчас нужно восстанавливаться, а потом мы все это серьезно обсудим. Не волнуйся, пока тебя нет, без дела мы не сидим.
– У вас по‑прежнему ничего нет? – с трудом произнес я, чувствуя как изнеможенное сознание меня вновь покидает.
– Ничего… но клянусь, мы обязательно что‑нибудь найдем. А тебе пока что нужно отдыхать.
– Да… наверно… ты прав… спать хочется.
– Вот и спи. Я зайду еще к тебе. А если что, тут полно медсестер.
Дэвид подошел ко мне, легонько похлопал по плечу и удалился из моей палаты. В полном бессилии мои глаза почти сразу закрылись, но прежде чем вновь погрузиться в сон, я успел еще раз прокрутить в голове все услышанное от Дэвида.
Как же так? Райана больше нет? Его просто застали в номере, оглушили электрошокером и перерезали горло? Я не мог поверить в это. На такое должен был решиться кто‑то… сильный, человек, который, возможно, знал его. Не было ни единого сомнения, что все это как‑то связано с убийствами нашего маньяка. Райан, должно быть, что‑то обнаружил… что‑то важное… или оказался не в том месте не в то время. Из глубин памяти у меня всплывали отрывки того, как я просил его проследить за кем‑то… черт, я даже не мог вспомнить за кем именно я просил его проследить. А Дэвид не стал нагружать меня деталями…
Неужели это я виноват в смерти Райана? Я же… кажется, я его отстранил, а потом вновь дал какое‑то задание. Если бы я этого не сделал… может, он был бы сейчас жив. Райан Фокс всегда вызывал противоречивые чувства по отношению к себе, стоило только вспомнить нашу с ним первую встречу пару лет назад во времена дела Тейта Купера. То, что он тогда вытворял и сколько невинных людей поставил под угрозу своими действиями, не может быть оправдано ничем. Это было полнейшим безумием. Насколько я мог вспомнить, не сильно изменилось его поведение и по прибытии в Нью‑Йорк для помощи нам с делом серийного убийцы из Лос‑Анджелеса. Но все же кое‑что изменилось в этот раз, я будто смог незначительно контролировать его.