Приятели остановились. Промежду деревьями, в кустах, восседала – на собачий манер – большая белая корова, явно беспризорная и довольно упитанная. Корова не обратила на прохожих пешеходов ни малейшего внимания. Она смотрела на берёзовый листок, болтающийся перед её носом, – светлые коровьи глаза трубились-сиялись восторгом.
– Хочешь булки? – Капитан сунул руку в узел и вытащил кусок хлеба. – На-ка, бери!
Корова скользнула по нему взглядом и, мимолётно вздохнув, снова уставилась на листок.
– Оставь, она не голодная. Видишь, бока какие, – заметил Семён Семёнович.
Но Капитан не собирался сдаваться.
– Врёшь, кадушка рогатая, – развеселился он. – Чтоб корова – да хлеб не брала! Быть такого не может. – Поближе подошёл, сунул кусок чуть ли не к носу. – Бери!
Лесная созерцательница опять вздохнула.
– Ну-ка, бери!
– Слушай, отвяжись, а? – попросила корова.
– Что?!
Капитан откачнулся и выронил хлеб. Оба приятеля, выпучив глаза, недвижно уставились на говорившую, пытаясь вместить в себя факт: говорящая корова. Факт вмещался с трудом.
– …Как вы сказали?.. – натянуто переспросил Капитан.
– Я сказала: отвяжись!
Тут приятелей будто б сдунуло, будто б понесло куда-то, крутя вверх тормашками, потрясая, наплёскивая в разинутые рты пыль и песок. Год их так носило или секунду… – ни тот ни другой не взялись бы ответить… Но – основательно, но – далеко. А может быть – близко…
-
Очнулись путешественники у костра. Бурно и ярко полыхало пламя. Длинные оранжевые языки с явным удовольствием лизали подвешенный на толстой палке булькающий котелок. Лес высвечивался только поблизости, немногими деревьями. И, поблизости же – плясали, переваливаясь, тени, сплетая бесчисленные лапы свои в загадочный тонкий узор.
И Семён Семёнович и Капитан как должное, как само собой разумеющееся приняли своё появление здесь… здесь! именно здесь! Костёр, булькающий котелок, две стоящие у кромки пепла железные эмалированные кружки, шалаш за спиной – всё было понятно, близко. …Капитан снял с огня котелок, – разлил по кружкам крепкий душистый чай. Семён Семёнович, привстав, дотянулся до горки сухих веток, и несколько веток – подбросил в костёр. Всё понятно, всё близко, всё само собой разумеется.
Капитан отодвинул кружки подальше от жара, достал из кармана надкусанный Семёном Семёновичем листок, всмотрелся. Листок как был – так и остался, но текст – оказался другим. Приятели не удивились. Происходящее с ними – то и дело происходящее – виделось теперь лёгким, внятным, простым. И – ясным. Ясным! – почти понятным… Они нагнулись, буквы высвечивая в сверканье костра, – внимательно вглядываясь, старательно понимая…
-
«О! Вселенная обожает играть. Вселенная играет сама с собой, привязчиво и надрывно. А с кем же ей ещё играть? – никого больше нет…
Вертятся колёса. Катится повозка. Театр Писем – удаляется и приближается… удаляется и приближается, – никогда не покидает своего места. …Это игра, игра-игрушечка… куклы-занавески, карусели-танцы… Но – с сюрпризом. (А может – и не с сюрпризом вовсе, а – так: отринуло, возроптало, встало, крепко упираясь сильными лапами… За собой поманило…)
Хоп! (да и «хоп» – так себе, чуточку…) – и зрительный зал со сценой поменялись местами. Хоп! – и вновь поменялись. Хоп! – и вновь. Хоп! – и вновь. … И кружится, кружится, кружится… А – вовсе и не кружится. Вот оно как.
Вот как: всего-то и навсего: занавес поднялся, а вровень с поднятием занавеса первого – опустился занавес второй, не пугая своим прибытием зрительного зала, не отчуждая себя от облика занавеса первого… (А может быть и так: перекрутился занавес-декорация на оси, как перекручивается и иной стороной ложится монета… или – рябиновый лист в пальцах октябрьского вихря, везд е шнего тротуарного вьюна) И занавес тот – второй, от первого неотделимый – Занавес Зеркальный.
И Вселенная – отсюда – расщёлкивается невиданной трелью. И Вселенная набухает бурлящим крепнущим солнечным шаром, раздвигая дома и дразня голубей. И полощет в лужицах утренних лапки. И – смотрит, смотрит, смотрит на каждого, каждому – позволяя смотреть на себя.
!Вот как может быть. А может и не быть. А?
…И – в Занавесе Зеркальном – истерика! вопль прожекторов! трясущееся вкруг ладоней небо!
Поди, разбери – на какой размывной сиятельной ноте оборвалась, закончившись вовсе, игра. …Ну, какая уж там игра, – венчальный гимн, и трясущееся вкруг ладоней небо, жаждущее успокоения. Вот ведь как. Именно так. (Или – как-то иначе.)»
-
Они сидели и смотрели на пламя. И пламя смотрело на них. А когда Семён Семёнович поднял взгляд и посмотрел на Капитана – то Капитана он не увидел, увидел зеркало. А когда Капитан поднял взгляд и посмотрел на Семёна Семёновича – то не увидел приятеля своего, Сеньку-бузотёра, но – зеркало, зеркало… во весь рост и со всех сторон.
«Всё правильно, – думал Семён Семёнович, – и голова может быть бутоном, и – если солнышко докоснётся – раскрыться навстречь. Бродят цветы по мерзл о тной земле, – лапти плетут для корней, кутаются в украденную шерсть. …Нам бы теперь только согреться! только согреться…»
«Всё верно, – думал Капитан, – эхо гораздо быстрее, чем наше шептанье ему. Вот… – Капитан усмехнулся, расправил плечи, – вот – человек со связанными руками и ногами, с кляпом во рту. Человек умирает от голода. Он сам себя связал, а теперь – умирает от голода. Но идёт – мимо проходит – некто, чьи карманы полны снедью, и руки свободны и ноги. Проходит; останавливается; подходит ближе. Просит человека развязать себя, не мучить зр я шно, отказаться от вздорной участи. Тут выясняется, что связанный человек – не слышит, не может слышать, – в его ушах затычки. Подошедший некто – протягивает человеку еду, но… – руки-то связаны, как возьмёшь? И тогда некто хватает человека – трясёт изо всех сил, стараясь стряхнуть с бедолаги путы. Некто трясёт. Путы слабнут. Человек стонет. …Сколько ж его будут трясти-содрогать? – столько, сколько нужно, сколько нужно именно этому человеку. …Хватит ли сил у пришедшего на помощь – он не знает; он и не задумывается над этим – это ни к чему.»
В зеркале проступил худой косматый оборванец. Он стоял на коленях в снегу и разбирал провеянные по белизне буквы; разбирал – взглядом шуршал в снежинках, плыл, наполнялся.
«Это я… – подумал Семён Семёнович… подумал Капитан… – Трудно себя узнать, если не знаешь ничего, кроме «трудно». Страшно поверить себе – оказывается, ты и есть тот мост, которого ты ждёшь-недождёшься на краю пропасти…»
Мелькнула знакомая кошачья фигурка. Следом бежала женщина. Женщине нравилось, нравилось бежать, она испытывала наслаждение от бега. Следом – бежал крик…
И снова: косматый оборванец… бегущая женщина… клубы пара, вихрящиеся в морозную круговерть из клыкастой собачьей пасти… и ещё… и ещё… Вот: смутный, разм ы вный силуэт мальчика. Мальчик задумался. Мальчик поднёс руку к тетради. Мальчик перевернул страницу. …Лес дрогнул – качнулся – под напором ветра.
«Зачем я был? – думал Семён Семёнович. – Откуда? …Да и был ли? Каждая секунда на моей ладони – весом с горный хребет, как такое поднимешь, своего хребта не расплющив? – а, должно быть, поднимешь! Ну да.»
«…мотаемся, мотаемся, мотаемся между наших правд испин о ченным маленьким мячиком… – думал Капитан. – Нашли себе забаву! …Как в зеркало утром ни посмотришь – всё забавно; и смеёшься, смеёшься, смеёшься, покуда не подступят слёзы, и ты не упадёшь навзничь.»
«А так подумать – жуть! – содрогнулся про себя Семён Семёнович. – Мысли ж всё время копошатся. То и дело: вжик-вжик, вжик-вжик. И что за мысли? – сор да копоть, без связи и наполнения: чтоб по-настоящему – куда там! – с одного на другое, что само плюхнется. Даже и во сне – разве пустует голова? Но и во сне и наяву – я-то при чём? я-то где? – и коснуться не успеваю, – всё без моего участия.» Семён Семёнович оплёл пальцами кружку. Стиснул. Горячий металл огненными брызгами полыхнулся в руку. Но пальцев Семён Семёнович не разжал, – крепче стиснул, до хруста, до белизны. И кипятк о вая жёсткая хмурь уступила настойчивому пожатью. Пальцам стало спокойно, равновесно. Пальцам вслед – и сам Семён Семёнович в спок о й да равновесие облёкся. Замер. «Пока я думал не думая – меня и не было! – радостно понял он. – Не было! Я только рождался. И рождение длилось так долго, так долго!.. – и мгновения не прошмыгнуло… – но меньше, меньше! – а мне показалось, что всю мою жизнь… Вот, – понял он ещё, – я рождаюсь, и пена неосмысленности моей, вздоры, метания – плёнка плода, плащ и спасенье, покуда я не научился быть спасённым, не искать защиты, так как – не от чего, понять и принять это, усвоить прямо, отчётливо, безоглядно.»
Громко и глухо треснул уголёк. Потом ещё. Ещё… Послышалось лёгкое шипение. По листьям пробежала тугая шуршл и вая рябь. В темноте – невидимые, неимоверно, почти до небес, высокие – качнулись верхушки деревьев.
Капитан, поёрзав, чуть придвинулся к костру.
– Однако, дождь вот-вот…
– Ага… – не отводя взгляда от сверкающих углей, подтвердил Семён Семёнович.
– Где же твоя дача, Семён? В какую сторону?
– Там, – не отводя взгляда от сверкающих углей, щедро обозначил Семён Семёнович.
– Вот и я так думаю, – хмыкнул Капитан. – Что ж, будем втроём в посиделках…
Семён Семёнович через костёр посмотрел на приятеля.
– Ты, я и дождь, – пояснил Капитан.
– Так, вроде, шалаш есть…
– Ну а чего ж ты тогда ждёшь? – приглашающе спросил Капитан, пытаясь поймать на язык первые дождинки. – Полезли!
Он первый, не дожидаясь спутника, – на четвереньках, неуклюже раскачиваясь, – втиснулся в хрупкое сооружение. Следом, кряхтя и зачарованно оглядываясь, вполз Семён Семёнович. Здесь были свои запахи. Свой скромный и странный быт. Всё очень обжитое, давнишнее, вовсе не покинутое.
Шалаш покачнулся.
– Ты осторожнее там, – потревожился Семён Семёнович.
– Ладно… Ничего… – бормотнул Капитан, поудобнее устраиваясь на хрустком сушняк о вом ложе. – Интересно, Сеня, кто этот дворец построил…
– А что?
– А ничего! – Распрямился; руки на животе сложил; мирно и довольно вздохнул. – Вот вернётся посерёд ночи к себе, посунется, – а тут два гуся его жилище обхр а пывают. А? – Зевнул. – Я бы не сдержался…
– Думаешь?
– Ну! – локтем пихнул приятеля. – Может – суп из нас сварит, может – штраф выпишет… Поди, разбирай! – Заворочался; повернулся на бок. – Спи, Семён, утром прояснится – что к чему…
– Ага…
– Спи…
Дождик, вначале едва приметный, от минуты к минуте нарастал. Долгая плотная морось монотонно обшёптывала шалаш, – кутая и чаруя, навевая уют, протяжность и глубину. Шелестящая монотонность казалась незыблемой, – разве что иногда, мягко и настойчиво раздвигая капли, вв е ивались в дождь короткие гулкие взв ы вы лесного ветра, ненадолго и не всерьёз водворяя неразбериху и переполох. Как ни странно, мерещившийся со стороны хлипким и кое-каковым – шалаш оказался удобен и хорош: он совсем не пропускал влаги; в него не удалось забраться почти ни одному сквозняку; лежбище – из сушняка, листвы и каких-то тряпок – было вполне притёртым и очевидным, – пребывалось здесь очень приятно, пребывалось легко и просто. Приятелям не пришлось долго вздыхать да ворочаться, – заснули быстро, пригр е вно, заснули глубоко; ни что не мешало сну, ни что не тревожило бестолковостью и суматохой.
-
Первым проснулся Семён Семёнович. Проснувшись, он какое-то время лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к ощущениям своего расслабленного организма. Самочувствовалось прекрасно: в теле – нарождающаяся бодрость, голова ясная, в душе – покой и приятность. Лежать – именно так – Семёну Семёновичу нравилось, и только из уважения к своему прекрасному самочувствию, будучи признателен и желая сделать самочувствию любезность, он открыл глаза. Снова закрыл. И открыл.
С невысокого неровного потолка на длинном шнуре свисает лампа в плетёном соломенном абажуре. По стенам – выцветшие весёленькие обои, с пунцовыми цветочками, индюками и подбрасывающими мячики рыбами. У торцовой стены, под затянутым в штору окном, крепко стояла пузатая обшарпанная тумбочка, с грудой старой одежды поверху. Рядом с тумбочкой – лесенка, ведущая к люку-проходу в маленькую чердачную комнатушку.
Возлежал Семён Семёнович на скрипучей железной кровати. Сбоку же от него – по правую руку, метрах в полутора – на точно такой же кровати равномерно сопел Капитан, до подбородка – под ватным малиновым одеялом, головой – на высокой пухлой подушке. Из-под его кровати угловато вым е лькивал тусклый ворох садово-огородных приспособлений: лопаты, грабли, шланги… и тому подобное.
Возлежал Семён Семёнович, размышлял.
«Ну, женился… Зачем? Все женятся… Дачу вот несколько лет строили. И сейчас строим… Маета невообразимая! Зачем? Жена говорит – надо… все строят. …Нет, дача – это, конечно, хорошо… То есть, лес да речка – хорошо, а много ли надо, чтобы быть рядом с ними? – шалашика довольно! И ещё этот огород… – ну совсем уже гадость! Мы ведь что делаем? – мы ведь безобразничаем: не принимаем того, что земля даёт, – пусть без благодарности, пусть ничего не предложив взамен, – нет, мы насилуем её, навязывая свои бездарные нудные хотения, решая, что и как должно жить на этой земле, а что – не должно. О, как же мы высокомерны, как неприятны и слепы! …Да ещё эти бесконечные доски, бесконечные кирпичи! Бесконечная, неосмысленная болтовня чужого человека, его претензии, его раздражительность… Будто бы – приснилось всё… или – нет?» – Семён Семёнович посмотрел на сопящего Капитана. – «Вот человек! Мне бы так… А? …Мне бы – курить начать, вот что! Начинал ведь уже, – жена не велела; сказала, что одного меня ей больше чем достаточно, – меня вместе с табаком она выдержать не сможет. Не сможет… Бедолага…!»
– Капитан… Капитан, – тихонько позвал Семён Семёнович, – дай закурить, пожалуйста!
Но Капитан не слышал своего друга. Капитан спал, и судя по ровному дыханию, по мягкой улыбке, округлившей его щёки, занятие это прерывать не собирался.
Семён Семёнович сдвинул в сторону одеяло и решительно уселся на кровати. Усевшись, обнаружил, что из одежды на нём остались только трусы и майка.
«М-да…»
– Свистать всех наверх! – заорал он. – По местам стоять, с якоря сниматься! …Внимание, селёдки по правому борту!
– А!? Что!?
Взъерошенный со сна Капитан очень и очень походил на ежа, которому подарили зонтик. Даже не на ежа, а на целую ораву ежей, взбаламученную, запол о шную.
– А!? …Ты что, Семён, спятил?
– Доброе утро, – радостно сказал Семён Семёнович.
Капитан заозирался.
– Где это мы?
– У меня на даче. Ты же сам хотел!
– А как мы здесь… Послушай! – Капитан хлопнул себя по бокам, – а где одежда!?
– Одежда…
Впрочем, одежду они отыскали довольно быстро: она лежала в общей тряпичной куче, на тумбочке. Неподалёку, за одной из кроватей, стояла обувь.
Путешественники неторопливо одевались.
– Дай закурить, а? – попросил Семён Семёнович.
– Эк ты, – крякнул Капитан. – Ухмыльнулся. – На хорошее потянуло? – бывает! Сейчас… – Быстро вытянув из кармана пачку – досадливо смял её в руке. – Пусто. И так бывает… – Вздохнул. – Может, у тебя здесь припрятано что-нибудь табачное? Махорка, хотя бы?
Семён Семёнович пожал плечами:
– Откуда…
Капитан задумался. Капитан сунул смятую пачку обратно в карман и решительно насупился.
– Давай, Сеня, показывай владения.
– Какие владения?
– Дача твоя? – твоя! Вот и показывай: где тут у тебя – что… как…
– Ну что… Вот эта – наша с женой комната.
– Спите, значит, раздельно, – хмыкнул Капитан. Махнул рукой: – Да ты не обижайся, Семён!
– Я не обижаюсь… – Семён Семёнович мотнул головой в сторону крошечной лесенки: – Там – чердак; что-то вроде чердачной комнаты, для дочек…
– Много дочек?
– Две… – Семён Семёнович показал на чуть приоткрытую дверь: – А там – веранда, она же – прихожая, она же – кухня…
Капитан деликатно крякнул.
– А сортир, Сеня? …Ты меня, конечно, извини, но на кухне я гадить не буду!
– Туалет? Туалет – в сарайчике, за малиной. Пойдём, покажу.
Семён Семёнович встал, и, не делая лишних движений, дораскрыл дверь. О, как это замечательно, как удобно, когда не надо делать лишних движений! – когда комнатка твоя столь мала, что и муравью понадобится не более десяти минут, чтобы обследовать каждый её уголок. Прямо из комнатки – простор. Сквозь почти целиком застеклённые верандовые стены приятели увидели огромные пышные – чуть поникшие и поблёкшие – луга, с неширокими протяжными пр о плесками берёзовых и осиновых рощиц. Сквозь луга, извилисто обходя рощи, тянулась размокшая дорога; тянулась… тянулась… подходила к кромке дальнего тёмного леса, и – где-то там – растворялась вовсе. …Но – что самое любезное! – никаких дач; насколько хватало огл я да: ни дач, ни садов, ни заборов, ни огородов… – ничего.
Семён Семёнович, в один прыгучий шаг проскочив веранду, в ы метнулся за дверь – и, вскарабкавшись по приставной лестнице на верандовый козырёк, нервно заозирался. Капитан вышел следом; руки заложил в карманы, – прищурился на дорогу.
…Всё – вот оно. Грядки, некрашеный щеп а стый забор… Вдоль забора – клумбы с пионами; яблонька – белый налив… слива; поодаль – кусты малины, при них – сарайчик, со всевозможной ненужной ерундой и очень нужной дыркой в полу… А за забором – в какую сторону ни всматривайся – ничего, никого: ни соседей слева, ни соседей справа, ни – вообще: от дачного посёлка, со множеством жилищ и огородов, с населением в разгар сезона человек до пятисот, осталось только его, Семёна Семёновича, жилище с хозяйством, а окрест – луга да рощи.
– Ну! Ты неплохо устроился, мой мальчик, – одобрительно прогудел Капитан. – Дачный посёлок из одной дачи – это я понимаю!
Семён Семёнович, сидючи на верандовом козырьке, шумно вздохнул. Впрочем, во вздохе его не чувствовалось недоумения или тоски, скорее – облегчение. Нет, ну конечно, конечно – нервы немножечко гульнули, капельку всп я тились… только вот – облегчение, вроде как свежего воздуха глоток… два глотка… три! Но, минуту спустя, он с неожиданной суматошностью заскакал вниз по лестнице; ничего не сказав приятелю – кинулся в дом.
Капитан с любопытством наблюдал.
В комнате что-то заскрежетало, что-то загрохотало, и малое время спустя на пороге показался растрёпанный сияющий Семён Семёнович. Он прижимал к груди нечто свёрткообр а зное, обильно захлёстнутое в целлофан и обвязанное целым мотком бечёвки.
– Вот!
– Ну и что это? – добродушно спросил Капитан.
– Моё!
– Да ну! – улыбнулся приятель. – Так-таки и твоё?
Семён Семёнович, быстро размотав бечеву, – достал из шуршн у вшего пакета три толстых ученических тетради в клеёнчатых чёрных обложках. Достал, подержал немного – любуясь, и сунул за пазуху.
– Помнишь, говорил я тебе: пробую писать. Вот! Под тумбочкой лежали; подумалось: а вдруг…
– От жены прятал?
– От всех. И прятал… и прятался… Хватит теперь!
– Ой!..
– Что – «ой»?
– Совсем ты мне голову заморочил, Семён, – жалобно сказал Капитан и прытко бросился к сарайчику.
Семён Семёнович нетревожно уселся на ступеньку; поёрзал, примащиваясь поуютнее, – залюбовался. И впрямь: осень ещё не внятно, не очевидно, не явно означила своё присутствие, но дыхание осени пребывало на всём. Склонились, обмякли, наметив грядущие подснежные шатры, травы; чуть, еле-еле – в одно касание – расцветились листья деревьев желтизной и багрянцем; небо обильно исполнилось множеством непередаваемых тонких оттенков. Присутствие? – да, но – неуловимость присутствия. Это так нравилось Семёну Семёновичу, так беред и ло, – ах! – заплакать и взлететь! Взлететь! Это так нравилось ему.
Ну что за утро!
Так далека, так сыра, так прозрачна дорога. Мягкий сентябрьский ветерок ерошит-оглаживает р ы твинные лужи, – гонит от края к краю пушистую рябь. Тихонечко покачиваются потемневшие листья высокого призаборного репейника. На невысоком обочинном валуне два неспешных важных грача – неспешно беседуют на неспешные, и несомненно важные темы. Из дальней дали – то ли из леса, то ли ещё откуда – едет-приближается грузовик. Даже отсюда заметно, как потряхивает его на рытвинах, как размётываются хлопья слякоти по сторонам, как подпрыгивают в кузове, крепко цепляясь за борта, какие-то люди.
Семён Семёнович привстал.
Несмотря на размокшую дорогу, машина приближалась довольно быстро. Минута, ещё минута, и – погромыхивая, скрипя – она проедет мимо дачи, если, конечно…
Визгливо тявкнули тормоза. Грузовик, дёрнувшись, замер напротив калитки. Быстроглазый долголицый шофёр явственно – сквозь стекло – подмигнул Семёну Семёновичу.
– Приехали! – заорал шофёр в сторону кузова, по грудь пос у нувшись из окошка. – Чего расселись?
– Не шуми, – рассудительно гудн у ли сверху.
Другой голос, потоньше, с лёгкими старческими нотками, согласился:
– И правда, почаёвничали – хватит. Вылазь, ребята! Фонды музейные – они сноровку уважают…
Из кузова – с разных сторон – выпрыгнули трое могучих, облачённых в комбинезоны м о лодцев.
– А четвёртый где? – гаркнул шофёр.
Один из молодцев постучал по борту.
– Арн о льдыч, ты где застрял?
Послышался д а вешний тоненький голосок:
– А я, ребятки, подумал-подумал – и чайку себе ещё набулькал! Ватрушку, понимаете, не доел, а всухомятку – куда ж с ней…
Только тут Семён Семёнович заметил, что из самой серёдки кузова торчит верховина самоварной трубы, и тянется от трубы то ли дымок неуловимый, то ли уже просто – один запах, пряный, еловый.
– Это Аким Арнольдович, новенький наш, – ласково улыбнулся Семёну Семёновичу шофёр. – Стажёр, туд ы ть его, сироту. Ухлёбист – спасу нет!
– Да-а…? Вот оно как… – не зная, что сказать, промямлил Семён Семёнович.
– Ты, дядя, калитку бы открывал, – подтопал к забору один из молодцев. – Вроде как, некогда нам…
– Зачем? – Семён Семёнович даже немного испугался. – Вам кого? Кто вы?
– Во даёт! – с восхищением заорал шофёр и выскочил из кабины. – Во даёт! Такому в рот не то что – палец, а и диван не положишь. Была б калитка открыта – расцеловал бы!
– Ты, дядя, не бузи, – спокойно сказал молодец. – Ты сам рассуди: Музей – штука серьёзная? ему порядок – нужен?
– Нужен, – машинально подтвердил Семён Семёнович.
– А если нужен, так и не мешай, – твёрдо определил молодец. – Или, может, ты не выспался?
– Выспался…
– Да он и сам – экспонат, – хихикнул откуда-то из кузова невидимый ухлёбистый Арнольдыч. – Поди, из фондов убёг.
– Он? – Шофёр перестал улыбаться, и строго посмотрел на Семёна Семёновича. Крикнул в кузов: – Не ври! Какой же это экспонат? – Потёр щёку. – Хотя…
– Вы что! – плачущим голосом запротестовал Семён Семёнович. – Что вы несёте!
– Ну, экспонат – не экспонат, – рассудительно сказал второй подошедший молодец, – а дело делать надо. Ты, дяденька, открывай калитку, да и иди себе… вон хоть – чайку с Арнольдычем попей.
– Шлёпай сюда, дитёнок, – весело пискнули из кузова.
– Давай-давай, – поторопил рассудительный молодец. – Не тяни кота за хвост, а тем более – кошку...
Семён Семёнович (зачем? – надо, наверное…) отбросил крючок и распахнул калитку.
…Дальнейшее воспринималось в каком-то звен е льном туманце; действие то приближалось, то удалялось, – будто бы носились сквозь звен е ль некие разномастные шальные линзы, будто бы к кнопочному пульту карусели, на которую он уселся, подобрался – и врезал по кнопкам весьма одичавший, изрядно придурелый и очень довольный своим занятием пианист.
Вот: сидит он в кузове, с ватрушкой в зубах. Что-то бухтит ему сердобольный Арнольдыч, пос о вывая в руки чашку с ароматным чаем. Бухтеть Арнольдыч унор а вливается в оба уха разом, тем самым воздвигая что-то вроде шуршащего, цокающего фильтра между Семёном Семёновичем и прочими звуками, – звуки несусветно перебулькивая, перетряхивая, искажая. Бригада же из трёх молодцев тем временем осует и ла весь дачный участок, устраивая – вдоль да поперёк – нечто слаженное, но бредовое. Вот: они скатали в трубочку забор, и то, что у них получилось – напоминало тюк с обоями… Огород, деревья, кусты – скатанные в трубочку – были уже похожи на ковровый рулон… Вот: они приподняли и перетряхнули сарай, ладными быстрыми движениями – комкая – сл е пливая сарайную массу в пушистый сверкающий шар, чуть больше детского мяча… Ни под чем и ни на чём, в высокой густой траве стоит Капитан: дрожащими руками он пытается – лихорадочно – застегнуть штаны, огромными же выпученными глазищами шало таращится по сторонам… Вот: малые светлые пичуги на дачную крышу взлетели, расселись привольно – там, сям; загремели! – то ли в трубы серебряные загремели, то ли в сверкающие раковины… Замерцала, зав е ялась дача – вихрем тонким метнулась в осеннее небо, – осыпалась листв я ной красотой; ведомых и неведомых деревьев листья – расцвеченные осенью – молодцы быстро сгребли в большущий сиятельный букет и бережно уложили в широченный, комодоподобный сундук… Вот: дачный участок неприметно вписался в луга, и только там, где была малина, заблестел маленький зеркальный пруд, с невысокой крошечной ивой, склонённой над ним.
Каким-то образом (Семён Семёнович не уловил – каким…) рядом, в кузове, оказался Капитан. Отодвинув болтливого Арнольдыча, Капитан молча – одной рукой – тряс приятеля за шиворот, не забывая – с другой руки – прихлёбывать, плеская, чай.
Несколько войдя в соображение, Семён Семёнович решительно отвёл трясущую его руку. Встал. Цепляясь пальцами за борта, он почувствовал, что пальцы дрожат. «Неприятно, – подумал Семён Семёнович. – Как неприятно! Что же это я? И впрямь – слабонервный какой-то, хоть в валерьянковой луже живи!» Поёжился: ветерок налетел… несильный, но стылый и тугой. Крепче запахнул ворот куртки. Присмотрелся. Вот: столик посерёд кузова, самовар на столике, вазочки с ватрушками творожными, с вареньем, с сахаром. Вот: подвижный, пузырчатый от веселья Арнольдыч. Вот: Капитан… «Ну уж и впрямь – капитан! Настоящий капитан! – жмурился Семён Семёнович. – Из-под него, можно сказать, горшок выдернули, а он – ничего! Чаи распивает, друга в чувство приводит. Милое дело!»
– Я и говорю, уматывать отсюда надо, – озабоченно шептал Капитан. – А то они и нас в трубочку свернут, – мало не покажется!
Семён Семёнович восхищённо смотрел на приятеля, и, широко улыбаясь, покладисто кивал.
– Ты смотри, – кручинился Капитан, – кажется, все дела уже переделали, не иначе как – наша очередь…
Семён Семёнович улыбнулся ещё шире.
– Да ты что, Сеня, не очухался ещё? – Затревожился: – Сюда идут! …Тебе, может, по шее дать для бодрости? Протри очки, гуманоид!
– Не надо – по шее…
Семён Семёнович окончательно встряхнулся. Действительно, идут…
Из-за великанской чайной чашки, за которой почти совсем укрылся Арнольдыч – послышалось п е вное бормотание.
Бормотание стало громче. Старикашка-стажёр пел, направляя звуки вглубь, видимо уже испитой до дна, чашки:
«… закружились-тормошились птицы добрые вокруг
закружились-тормошились звери добрые вокруг
люди добрые седели
ветви добрые скрипели
то ли плыли то ли пели –
сразу – вдруг…
где под крышами роилось много лиц
то ли р о зных то ли разных добрых лиц
в плывь и пель они рядились
но поскольку народились –
на себя они дивились:
п ы л ь »
Сидя на корточках, чуть раскачиваясь, старичок Арнольдыч гудел и гудел себе в чашку. Вслушиваясь, задумался Капитан, затом и лся. Вот, то самое, то – что мерещилось с давным-давно, но никак не находило себе выражения. Казалось бы, яснее ясного, а зачерпнёшь – насквозь прозрачно и нет глубины, донышко видно… А за непрозрачностью донышка – глубина.
-
(Заблудился. Так получилось.
Так получилось: заблудился на площади человек. Посреди белого дня! – вот ведь… Заблудился; задёргался; затормошился… Никого. Никого вокруг. Ни пешеходов, ни птиц, ни деревьев… Некого окликнуть. Не к кому криком докр и кнуться. Некого расспросить. И о помощи попросить – некого. Вот как.
Ну и ну… Площадь! Хоть садись, где стоишь и рыдай. Хоть куролесь позёмкой в истерике изнем о жной. Хоть стой столбом.
Или… Может быть, всё-таки позвать? Хоть и нет никого, а – позвать? Или… Ну пусть кто-нибудь!.. Кто-нибудь!