-
«...Когда я сидел на берегу реки, некая рыба шепнула мне:
– Малыш, там, – рыба махнула плавником, - неподалёку отсюда, есть гора. Эта гора – ты.
Я пошёл туда, куда показала мне рыба. Я нашёл гору. И она оказалась мною.
Клянусь! – она оказалась мною.»
Это просто океан... Просто белая вода...
Это просто океан изо льда...
Он из жёлтой мостовой приподнялся надо мной, и – качнулся над моей головой. Он стонался, он рыдал, он смеялся, лепетал... и – качался над моей головой.
...Вот представьте: океан – к вам! «Неужели это нам!?...» – вам!
Это попросту – подарок.
Это попросту – подарок.
-
3
Нежность, где ты?
...Почему-то (ох...) с трудом отыскиваются листки с номерами телефонов, с адресами... И вечер ввисает-впрыгивается в жилое огромным арбузом, надлопнутым и глубоким...; он – вот; он вертится, вытрескивая-мельтеша из себя – минуты, часы, годы... и нет ничего окрест, что не вертелось бы вместе с ним... возможно – всегда; всё вертится вместе с ним... вокруг меня... вокруг нас...
Кажется: апрельская колыбель поднялась над городом; город в себя вобрала, впитала...; расплеснулась широкими рукавами над миром – Миром-Городом. Вот как!
(Скажите, что вам стоит посмотреть в глаза котёнку, шагающему по лужам? что вам мешает?...Ну уж не котёнок же вам мешает, верно ведь...) Мы с вами шагаем по лужам и не заглядываем друг другу в глаза, нет, – даже не задумываемся о такой возможности. Мы переступаем через опавшие листья, через реки, через страны и миражи, иногда – спотыкаясь, но – не роняя взгляда, спотыкаясь лицом целокупно. Вот как... Потому что – умеем, и умение это далось нам легко.
Так:...... (но здесь – пауза)
-
...я пошёл в ванную, открыл кран, и из него хлынул Род Человеческий вперемешку с дождём...
-
4
(Я из снега, как из родины, вышел, и направился в сторону горизонта. По дороге многие мне встречались, так говорили: – «Горизонт на плечах твоих – пыльцою и смехом! Стоит ли дальше идти? быть на этой дороге? – оставайся с нами!...Что тебе стоит? – замри и останься!»
Но я не замер – нет! – не остался, – направлялся в сторону горизонта. И чем дольше и дальше шёл, тем, конечно же, ближе и ближе придвигался. Близко-близко! Нос к носу......Даже если я не продвинулся и на пол-улиткиных-шага, натужно шаркая-скрежеща индевелыми зубцами подошв, всё равно!: всё ближе и ближе. Теперь – приближаясь...
...Вот: здесь.)
-
«Некая устрица брела по берегу океана в милую-милую сторону. В той стороне, куда брела устрица, цвели каштаны, тренькал дождик в асфальт, плясали по крышам коты и грелись на карнизах голуби...
...и – дальше, дальше! ещё и ещё дальше, – туда, за ширмы, отделяющие всё, что она могла пройти и увидеть, от милой стороны.
Ей было трудно, – её так и тянуло обернуться. Ей было тяжело, – её манило вернуться в океан; бежать, бежать от берега-дороги!... Устрица всхлипывала, устрица кого-то звала, роняла вещи, падала. Устрице казалось, что она вот-вот сойдёт с ума, и даже (и это её капельку утешало, было приятным, близким, добрым), возможно, умрёт.
И вот в тот момент, когда ей стало совсем-совсем трудно и совсем-совсем тяжело, - неожиданно, в безмолвии и простоте, разверзлись – перемешивая, удивляя – земля и небо и светила и океан. И из чудесных разверстий-дверей хлынули к изнемогающей устрице стайки каштанов, крылатые колокольцы дождей, необижальные радужные хороводы голубей и котов. Они подхватили – кружась, хохоча – обрадованную устрицу на руки, и понеслись, понеслись как можно скорее, горсточками трепета и надежды, к милой стороне.
...Вот они уже и там. Уже там.»
-
«Мальчик, мальчик мой...»
Я наклоняюсь (я совсем маленький, крошечный, немногим выше белки) низко-низко... далеко...
-
...Далеко-далеко внизу раскинулись огни города....Но – далеко. Нужно было наклониться, вытрёпывая – растяжкой костей, мышц, кожи – края рубахи из-под бедренной о бтяжи штанов – нижась, нижась – солнышко-лицо, – нижась, нижась, – стараясь, чтобы только за солнышко его и приняли, только за солнышко-солнце. Или вообще – упасть на колени, намокая камневыми крошками и пылью, намокая предместьями города; каждым штрихом – вот-вот – рябь, но вместе – небо. (Да, ты понимаешь: сделать это ты мог только тогда, когда был горизонтом, и вспомнить это ты сможешь только тогда, когда вновь горизонтом станешь.)
-
Мальчик, мальчик мой...
-
Милый, милый мой, что это? – будто бы город покрылся пухом и тишиной... И я – топ о чу, зарываюсь в пух подошвами, пятнаю пух цепочкой мелких следов. Я по-всякому здесь. Я здесь почти что всуе, но уходить-покидать – нет, не собираюсь, – надеюсь, что будет иначе, что образуется всё, что...
Милый мой, милый, что же это такое? Откуда – за что? – милость, милость такая? Запрокинешься – не вобрать, – а и нет печали. Распластаешься – руками и сердцем объятия не осилить, – да не грущу, стараюсь. Мне б выть, скрежетать зубами, но нет – весел, весел...
Милый мой, милый! – остров далёкий – тот самый остров! – краями острыми ударяет в рёбра мои... бьётся! бьётся птица чудесная! – зовёт, настаивает...
Милый мой, милый мой, что это?..
Зима...
-
«...из города – песок. Из грозди урагана – песок и город.
Я почти пришёл. И здесь увидел смятую равнину, где тени дел, деревьев и огней обвязаны кирпичною стеною и сжаты в узел. Я расплёл его... Я подобрал серебряные см е хи и выстелил дорогу к горизонту....Но: показалось...
Я пришёл, пришёл. И те, кто рядом – тоже. И теперь.........»
-
Зима.
Я удивляюсь. Я молчу.
Я говорю. Мне сразу отвечают. И возникает некий разговор, которому возникнуть было нужно.
И вновь молчу. И мне молчат в ответ...: Мы говорим. Мы долго говорим... Мы говорим и нынче
–––––––––––––––––– - –––––––––––––––– - ––––––––––––––
ТРИ НОЧИ
1 первая ночь
«Иви! Иви! Иви!»
-
...А исполнилось ему ровно шесть лет. Вот именно!..
Шесть... – шесть... – шесть лет прошло с того удивительного дня, как он, мучаясь и ничегошеньки не понимая, покинул место, где в течение девяти месяцев обрастал-заворачивался плотью и предвзятостью. Так: выцепило его душу, стиснуло, и бесчисленное множество розовых тёплых комков облепило её, утяжеляя и растворяя....Так началась его очередная жизнь, – щелчок двустороннего рубильника, свист и эхо.
...А на пироге было ровно шесть свечей. Они теплились, уютно допрежь угнездившись, над бугристой шероховатой равниной слоёного теста, крема и ягод; поблёскивали – намекая, дразня, приближая... – в зрачках собравшихся за круглым день-рожденьевым столом. И собравшиеся, как бы отталкиваясь, как бы отцепляясь от заливистых, острых, пронзительных язычков пламени – вскакивали, истягиваясь по очереди, и по очереди же, но – шумно, в перебив друг другу, поздравляли маленького именинника, желая ему: «Эй, малыш, расти здоровым и сильным!..» «Расти большой!..» «Расти удачливым, это тебе понадобится!..» «Расти красивым!..» «Слушайся родителей!..» «В школу пойдёшь, так чтоб – отличником! понял?..» «Будь умным! Помни, что ты – человек, а не какая-нибудь блоха. Это – обязывает. Гордись!..» И т. д. и т. п....Впрочем, бабушка – укладывая его, объевшегося, в постель – шепнула: – «Желаю – ох, крепко-крепко желаю, Ивушка! – чтобы сбылись все твои истинные желания; все, что известны тебе и все, что не известны. А хотенья зряшные – так чтоб отсохли-усохли-отвалились!» – «Ну, если там что-то усохнет и отвалится, – прошептал в ответ полусонный Иви, – то мусору будет! – о-го-го! Ругайся не ругайся – сплошная помойка...» – «А я подмету, внучек, – сказала бабушка, легонько шлёпая болтуна по затылку. – Возьму веник, совок, и – подмету. Чисто-чисто будет!» Она укрыла Иви до ушей одеялом, выключила свет и побрела-поторопилась на кухню – помогать Ивиной маме мыть послепраздничную посуду.
-
(А тарелки: звяк-бряк! Будто б плещутся колокольцы по небосводу. Будто б заря окунулась в молоко, потянулась-выгнулась кошечкой... догадалась о чём-то.
Так бывает.)
-
Прежде чем заснуть, – Иви вспоминал... и ещё раз вспоминал... и ещё...: он не хотел задувать пляшущие над свечками огоньки... А взрослые – смеялись и урезонивали... А он – разревелся и убежал.
Иви чувствовал тогда – так отчётливо, так ясно! – что огоньки эти живые, и что нет у него права всеми своими шестью годами вот так взять и смять шесть крохотулечных сияющих жизней....Это как – убить, что ли!? Вот ещё!.. Ну ничего себе!! Так и не стал задувать, и в обход – никому задувать не позволил; все сидели, все терпеливо ждали пока свечки погаснут сами собой, догорят до корешочка. …И – догорели.
Он посопел, поворочался с боку на бок, прижал-обхватил покрепче плюшевого ушастого зайца… уснул.
-
(...О, крылья были белые-белые-белые!.. и даже ещё чуточку белее... и во всём этом – белизна: в полный опор, в опрометь – белоснежье... Сон...)
-
...Он проснулся глубокой ночью.
Проснулся напрочь, сразу; сел, обжимая руками колени, сдвигая плечи; насторожился: в доме кто-то был, кто-то, помимо бабушки и мамы, спящих в соседней комнате, и этот КТО-ТО – здесь, рядом… он стоял за дверью Ивиной комнаты.
Широко распахнув глаза, затаив дыхание, Иви не отрываясь смотрел на дверь. В нём – сию секунду! – было сразу всё: испуг... волнительность... бесшабашность... весёлость... замирательность... И ещё много чего, что, пожалуй, и разбирать не стоило (разберёшь – и как с этим быть? а?).
Дверь дрогнула. Потихонечку, полегонечку – капельку поскрипывая, малость хрипя – отворялась... отворялась... всё шире и шире...
Иви смотрел, смотрел, смотрел.
Дверь ползла, ползла...
...Ветер! Сильный порыв ветра наотмашь дораскрыл дверь. Он пах смородиной и дождями, бурным апрельским морем, небом, радугой, лунной шерстью... Ветер заскакал-запестр и лся беспечным котёнком, – по всему, по-во-всюду – везде, где только находилось место его лёгким тающим лапкам.
Ветер! Ветер! Ветер!
И там – за ветром – силуэт разомкнутых крыльев, белых-белых! Сапфировый взгляд...
Взгляд – подарок.
Всю растормошенность Иви, всю перепутанность, весь фейерверк ощущений, волнений, мыслей – слизнуло, рассеяло. Будто бы и не было ничего! а – так: мальчик-струна, расположенный между землёй и небом. Ни смысла, ни явности, – ничего, но – готовность (уж е!), но – сила.
Крылатая белоснежность не была страшной.
Крылатая белоснежность не была чужой и нелепой.
Иви пошевелился. Иви медленно – медленно... – сдвинул в сторону одеяло и встал.
Рубчики половика под ступнями – шероховато-приятные, прохладные, очень и очень знакомые. Это придало бодрости, придало уверенности, качнуло маятник открытости и любопытства: живее, живее... быстрее! Стал интересно (хотя и всё равно – немножечко жутковато).
– Слушай... а ты – кто? – Иви подшмыгнул трусики и зябко повёл плечом. – А?..
– Слушай... Слушай... Ну и чего вскочил? Одеяло тяжёлое, да?
– Нет...
– Значит, зацепился ушами за подушку, и – свалился? – голос Существа казался озабоченным, но из озабоченности – искорки лёгкого живого смеха.
– Ну вот ещё! – Иви так возмутился, что позабыл даже о любопытстве. Чуть-чуть… – Ага, как же!..
– Иви, Иви, не сердись. Не обижайся, Иви. Это была шутка. Всего лишь несколько – уже забытых – слов, между теми, кому давным-давно пора познакомиться. – Существо фыркнуло. – Давным-давно! – Существо капельку помолчало. –...Ты хочешь знакомиться, Иви?..
Иви хотел знакомиться. Существо, несмотря на некоторую насмешливость, ему очень понравилось; даже немножко больше, чем очень. Как-то просто становилось рядом с ним, легко, спокойно. Чем-то веяло от него, и это «чем-то » – было ослепительно прекрасным и невероятно родным.
– Я – Иви...
Существо поклонилось.
– А я – Большая Белая Птица... а может – Рыба... а может – Зверь... А может – всё вместе!...А? Как ты думаешь?
Так и познакомились.
...Правда, Иви не очень понимал, что – познакомились; ему казалось, что он знает это Существо всегда-всегда, и нынешнее знакомство – всего лишь встреча, всего лишь узнавание после долгой дальней разлуки...
-
Может час прошёл, или – два. Может быть – прошёл век.
Но – вышагнула Большая Белая Птица-Рыба-Зверь в окно... в ночь. А напоследок – махнула крылом.
И забыл Иви о встрече с Большим Белым Существом, и о том что было после – забыл. Только: тишина, беготня древесных теней по стенам и потолку, а сквозь это – странное ощущение осознанности, ещё не проявленной, не вылупившейся, не очерченной вдосталь.
Иви шагнул к стулу, стоявшему возле коробки с игрушками, и сел на него. Так захотелось.
Замереть. Напружинить пружиночки. Не двигаться. Не......
-
«Иви, Иви...»
– А...? – колыхнулся, приподнял брови.
...То ли шёпот пришёл извне, то ли сам он шепнул из просевших древесных изл о мин и сам же услышал. Но...
«Иви, Иви...»
-
(А имя это – «Иви» – признакомилось с ним так:
Видите ли, Иви не повезло. Не повезло, как и большинству других мальчиков и девочек: как только он родился, его сразу оименов а ли чужим именем. Вот так. (Не имеет значения, что это было за имя. Никакого! Мало ли имён...)...И Иви мучился. И Иви страдал хронической неуютностью. А когда его по имени окликали, то не всегда понимал, что окликнули – его...
Да.
«Ну что это такое, – думал Иви. – Ну разве так можно!? Какой же я – никакой, что ли?...Ну и ерунда!!»
…Однажды, рано-рано утром, мама вела его в детский садик (как обычно).
Долгая, долгая дорога, полная интересов и зыбких раздумий. И камешков. И бабочек. И всяких там разновсяких прохожих....О, на такой дороге, если ходить по ней изо дня в день, многое можно понять и увидеть, а также – многому удивиться... на многое закрыть глаза.
Вот и теперь он закрыл глаза.
(Ничего не видно, но – звуки, звуки, звуки...)
Бух!!!
...Со старушкой столкнулся. Мама вскрикнула, старушка охнула, а потом обе они рассмеялись, сами, видно, толком не понимая – зачем и почему и откуда пришёл к ним смех.
– Ох... Какой он у вас! – старушка улыбнулась.
– Да уж... такой вот нескладный, такой растопыренный уродился, – мама виновато развела руками. Засмущалась.
– Что вы! Что вы! – старушка прямо-таки изумилась. – Ну что ж вы такое говорите! Вон он у вас какой: прямо-таки... – ивовый листочек. Ну уж! Ни дать ни взять – Ивовый Листочек!..
А и впрямь! В салатовой рубашке и серо-зелёных шортах, тоненький, изогнуто-мелькающий – как по ветру – в трепете рассмотреть всё, что только ни на есть по сторонам! Лёгкий и зв о нчатый, с ног до головы в солнечной мороси, в шелесте-шуме деревьев, трав... Вот!
...И ему и маме очень этот «Ивовый Листочек» понравился (ему – особо...). И всем остальным понравился (славное имя! только чудное немножко). Разве что – произносить долго, а потому оно как-то само собой укоротилось и стало маленьким-маленьким, размером с крошечную и, несомненно, прекрасную птичку: И в и.)
-
…Он сидел на стуле и понимал. Понимал сразу всё: всё, весь мир, его возвышенности и низины, значения и обличья. Понимание осыпалось в него осколками, крошками. Краешками. Фрагментами. Кусочками. О, человек увидел себя, увидел своё отражение, но – во множестве крошечных – крошечных! – зеркал, быстро обмелькивающих ниц в м а ревном скором потоке. Так трудно и ярко! так изобильно! так остро! Так мучительно…
Всё это моталось, вспыхивало, чехардило; оскальзывало на стремнинной кромке вращения и вновь поднималось на кромку. Высвечивалось – то там, то сям. Проступало, я вилось: то – зверем истошным, то – вьюгой, где вместо крупинок снега веялись письма: большие и маленькие… прямоугольные, квадратные, свёрнутые в трубочку… важные, важные, важные… всякие…
Почему? Зачем?..
…Он сидел на стуле. Ни малейшего желания – встать, встряхнуться, избыть… Нет! Иви казалось, что он стоит под брызжущим опахалом драгоценного дождя, и каждая капелька – драгоценность – впитываясь, пропитывая насквозь, наполняя, – доверие и радость, нечто такое, что хочется собрать во все многоликие вёдра мира, но – только ладошковые горсти и есть (как мало!).
Иви теперь знал, знал: у этой ночи длинное, почти бесконечное тело, – змея-намёк, змея-стук в приотворённую дверь, попрош е ние. И ещё: эта ночь – для него! Вот.
О, он любил её, эту ночь; он влюбился в неё сразу и навсегда, и, когда почувствовал это, – ощутил как бы пожатие маленькой тёплой руки, а из пожатия – благодарность и благословение. Да.
-
«Иви, Иви…»
…Иви смотрел в окно. Ему почудилось так: пляшущие и плачущие в порывах ветра деревья, низкое небо, шорохи, скрипы, сипение – нерасторжимо, одно без другого немыслимо и невозможно. И это, и то что предшествовало, и то что последует – одномоментно и вечно. Одновременно. Внегранично.
Ох, такое следовало как-то уместить в себе, а уместив – сохранить. Великое дело! Тяжкое… Иви догадывался, что – трудно, почти невозможно, но трудностей и невозможностей не боялся ничуть: зачем их замечать? разве это что-то изменит? …разве это когда-нибудь что-то меняло? Да и вообще: способно ли что бы то ни было меняться? Может ли такое быть?
«Впрочем, взрослые бы этого не поняли, – подумал Иви. – Их постоянно тянет что-нибудь менять; они даже не догадываются как это глупо и бесполезно! – Иви покачал головой и привалился к спинке стула. – …И меня они всё время пытаются менять. А я от них убегаю. …Но у взрослых ноги длиннее, – куда от них убежишь? Они повсюду… И дети, мальчики и девочки… многие из них так стараются походить на взрослых, что часто почти такие же, почти – взрослые… Вот гадость-то!»
-
(Больше всего Иви нравилось – забраться в какой-нибудь отдалённый уголок детского сада и, усевшись на землю, любоваться: высокой травинкой… ползущим по травинке жучком… мельтешащей в гладкой яблоневой листве бабочкой… Он смотрел и смотрел; вовсе не замечал времени; сутками мог сидеть, если б дали!
Вот: полурастаявший в воздухе обрывок паутины плюхнулся на белоголовый взъерошенный одуванчик. И – о, чудо! – мечтательный мальчик-одуванчик тут же превратился в озорную косичковую девчонку.
Вот: махнула под ветром горстями тяжёлыми – в цветах и букашках – сирень; поднялась на цыпочки, – осыпала запахом знойным ноздри и сердце.
Вот: на пригорке малом суматошной галдящей кучкой вспенились муравьи; шумят, обсуждают… Ну и гомон!
Вот: оловянный солдатик – забытый, забытый, забытый… – разлёгся себе привольно; и будто б – отбросил ружьё… и будто б – уже не солдатик…
– И что ж ты дурной такой! и что ж ты таким олухом уродился! – сердито бухтела детсадовская воспитательница, выволакивая Иви из зарослей. – Все нормальные дети – поиграли-побегали, да кушают теперь в столовой кисель с запеканкой, а этот – н а тебе…! ищи его, н е людя, по закоулкам!
Иви давно уже не пытался ничего объяснить: бесполезно. Взрослые – они странные очень, какие-то совсем-совсем другие… глухие какие-то… Он только отпихивался, и, при никчёмности слов, скулил.
– Ч у диком он у вас растёт, – укоризненно говорила воспитательница ивиной маме. – Чудной! Вы его к врачу свели бы, что ли… а то вдруг – с головой что не так… Вот! уж что-что, а головкой-то – заметно – слаб.
– Да нет, – виновато и зябко тревожилась мама, – нет, не может такого быть! Он у нас не драчун… Книжки любит читать… И аппетит! – хороший аппетит!
– Да уж лучше бы дрался, да с плохим аппетитом, чем…
Воспитательница не договаривала, обрывала себя на полуфразе. Вздыхала; махала рукой и поспешно прощалась до завтра.
– Что это она? – спрашивала мама. – Ты чем-то обидел её? обидел?
– Не-а… – отвечал Иви, взбрыкивая перепутавшимися за день вихрами.
– Небось, опять за своими букашками елозил? С цветами разговоры разговаривал? – наклонилась к нему мама. – Глупенький! они же всё равно ничего не поймут, они – не люди!
Иви ничего не отвечал. Иви заинтересованно смотрел под ноги и размышлял: сами ноги идут туда, куда идут или сандалетки, что на ногах, ведут их? …А может – улица? и сандалетки и ноги – ведёт улица?..
– Эй, философ, ты где? – окликала его мама.
– А? – Иви вскидывал голову и таращил глаза.
– Б-э, – мама ерошила ему волосы, улыбалась. – Давай-ка пошустрее. Ну, поторапливайся же, малыш! – бабушка, наверное, уже второй раз ужин греет.
– Мам, мам, – заторапливался он сказать только что понятое. – А и Б сидели на трубе; А – упала, Б – пропала, кто остался на трубе?
– Да это же все знают, – отвечала мама. – Осталась буква «и».
– А вот и нет! Нет-нет-нет.
– Ну? – удивлялась мама. – И кто же остался?
– Ворона!
– Ворона? – ещё больше удивлялась мама. – А откуда же она там взялась?
– Мам, так ворона раньше всех прилетела. И уселась на трубу! Все посваливались, а она – осталась.
– Вот так-так, - говорила мама. – Вот оно как.
Ох… Мама смеялась, мама покачивала головой. А Иви смотрел на неё и пытался понять: почему, когда смеётся мама – так хорошо дышится и живётся? Может быть, она – волшебница, только сама об этом не знает, не догадывается даже?)
-
«Иви, Иви… Малыш…»
Мама…
-
… Это обручи, обручи катятся; катятся, катятся по гранитному крошеву небесного свода, по ковровым дорожкам радуг, по обморочному си я нному ворсу никем не примятой росы…
…Сны…
(Каждый раз, засыпая, он видел себя – то поездом, бешено мчащим сквозь о слепь пурги, то розовым бутоном шиповника, качнувшимся на лёгкой июньской ветке в сторону солнца. А иногда – асфальтовой м а ревной гладью: асфальт, изнурённый окаблученным тысяченожьем, спал; положив под тёплую щёку твёрдые кулачки – асфальт видел себя протянутым меж песков и вод, где покой и забота были так очевидны, само собой разумелись.
Он видел себя аистом, зыбью речной, песчинкою, лошадью, небом… И – мамой.
Этот сон повторялся несколько раз: …они были с мамой единым целым, неразрывной сущностью-явностью; целую жизнь проживали так, в бедах и радостях, в озарениях и глухоте. А иной раз – и несколько жизней подряд; тысячу тысяч жизней.
Когда мама утром будила его, первое, что делал Иви, - заглядывал маме в глаза. Он заглядывал – и сразу становилось ясно: мама видела тот же самый сон…
– Мам, а что тебе снилось? – заинтересованно спрашивал Иви, стараясь не дать ей стянуть с себя одеяло.
– Ой, да я не помню… – отвечала мама, покачивая головой. Сердилась: – Да вставай же ты, сокровище непутёвое! Сколько можно дрыхнуть!?
– Ещё часок! – скороговоркой сообщал Иви и покрепче закручивался в одеяло.
– Часок!?? – мамины брови изумлённо взлетали вверх. – Ча-сок??!
Она решительно сгребала Иви в охапку, вместе со всеми постельными принадлежностями, и тащила его в ванну, под душ.
– Ну всё! Ну я встал! …Я больше не бу-ду!! – отчаянно верещал Иви; пыхтел, норовил вывернуться.
– Ладно, – мама осторожно опускала его на пол. – Будем считать, что на сегодня душ отменяется. …Но, – грозно добавляла она, – только на сегодня. А завтра – посмотрим!
И уходила на кухню готовить завтрак.
…Она ничего не помнила. Иви это было досадно, но – не слишком: главное – он всё помнит. Всё-всё.)
-
Ночь раздвигалась, разверчивалась, подобно дверкам огромного платяного шкафа. Ночь растрескивалась на щели. Лопалась по швам.
Всё пространство заполнил белёсый пух. Воздух продёрнулся свежестью, стал терпким и ясным. Лиловые лилии на обоях – потренькивая, дрожа – стали распрямляться; позёвывали; расправляли лепестки и покачивались из стороны в сторону.
Прогнулся и заскрипел старый восьмидесятиквартирный дом.
Шевельнулась улица.
Открыл глаза и улыбнулся М И Р.
: …р а с с в е т…
-
Утром маме впервые не потребовалось будить своего малыша: выпрямив спину, сложив на коленях руки – Иви сидел на стуле возле коробки с игрушками. Его глаза были открыты, и в глазах (мама впервые в жизни увидела такое!) – перемешались день и ночь, горе и радость, отчаяние и надежда…
Мама испугалась.
Иви быстро встал со стула, подошёл и обнял её, крепко-крепко вжимая прохладную мордашку в мамину кофту.
– …Чего ты? – ласкался он. – Всё ведь хорошо. Всё замечательно-раззамечательно!
– Мне почему-то немного страшно… – шёпотом сказала мама.
– Страшно не то, что страшно, а то, что страхом питается, – спокойно ответил Иви.
Он сказал это не совсем обычно, и не совсем обычным голосом. Что-то изменилось в нём, что-то раскрылось и проступило. Он стал ещё непонятней, чем был всегда… отдалённей…
Иви угадал мамину растерянность; затеребил за пуговицу на кофте, заглянул в глаза.
– Мам, а, мам… – улыбнулся, шмыгнул носом, – ну мы-то ведь питаемся гренками с бульоном, а никаким не страхом… правда? Давай питаться!
– Ты что, голодный?
– Ага! – Иви сморщил нос и сиротливо погладил себя по животу.
– Что ж… – мама вздохнула и поправила передник под кофтой. – Иди умывайся, питон-питатель, – будут тебе гренки.
Она вышла из комнаты.
Иви тихонько вернулся к стулу; бережно погладил сиденье, коснулся щекой спинки… Посмотрел в окно: …д е н ь…
День – Ночь, День – Ночь, День – Ночь… динь-дон-н-н- ден-н-нь …
-
2 вторая ночь
На следующую ночь Большое Белое Существо появилось снова.
На этот раз оно пришло со стороны распахнутого окна; ничуть не задев – миновало шторы, скользнуло по подоконнику и уселось на витой, с круглым сиденьем деревянный стул у кроватного изголовья (тот самый, на котором всё утро и – по чуть-чуть – весь день просидел Иви).
…А Иви не спал. Как и вчера, прежде появления Существа – пришло предчувствие появления: разбудило, стряхнуло дрёму, тренькнуло акварельно множеством эховых колокольчиков.
Иви замер. Иви задрожал. Иви вспомнил: Большая Белая Птица-Рыба-Зверь… Да! Вспомнил! И это воспоминание – наполнило радостью, а вдвойне – радостью – предчувствие…
– Ой… привет!
Существо в ответ качнуло ресницами и улыбнулось. Оно наклонилось к Иви, – тонкой прозрачной лапкой-ладошкой коснулось его щеки.
Прикосновение было очень приятным и тёплым.
– Ой… А почему я тебя весь день не помнил?
– Ты помнил что-то другое… – Существо, поёрзав, поудобнее устроилось на стуле и уютственно вздохнуло. – Меня не было днём. Я ушло ещё ночью.
– А ты что, – с сожалением спросил Иви, – уходишь и из комнаты и из головы – разом? да?
– Так получилось, малыш. …Но разве ты не был занят весь сегодняшний день? разве было хоть одно свободное местечко у тебя в голове?
– Ага!.. Я столько всего сегодня передумал – ужас просто! Никаких свободных местечек, как в маминой сумке, когда она приходит с базара! – Иви искрился, искрился-переливался; лицо его сияло. – Вот здорово! …А почему так? Ты что-нибудь со мной сделало? …заколдовало?
– Ну что ты, что ты! – перья Существа вздыбились и колыхнулись от смеха. – Ни за что! – я только присутствовало. Всё получилось так, как и должно было получиться, Иви…
– Что получилось?
– Ты изменился. Изменился не меняясь. Маятник твоих часов остановился, ничуть – вообще! – не замедлив хода, и теперь твои часы получили возможность шагнуть за грань самих себя – к себе.
– Как? Как могут часы шагнуть за грань самих себя?
– Просто. Ведь и само Время – шагнув – может стать кошкой. А кошка – это всякому известно! – ходит где вздумается.
– Кошкой? Зачем?
– Чтобы пойти рядом.
– Не очень-то и понятно… – Иви усупленно задумался над словами Существа. Его лицо стало похоже на мордочку лисёнка-философа, обнюхивающего незнакомый гриб. – Не очень-то… – Иви взъерошил волосы, и, нерешительно помаргивая, посмотрел в глаза Существа. – Может быть… Я что – повзрослел? становлюсь взрослым, да?
– Нет! – Существо даже капельку возмутилось. – Нет, конечно! Наоборот: твоё детство решило остаться с тобой.
– Со мной?..
– Да. И не уходить в спячку.
Иви встрепенулся. Он перекрутился в постели и, подогнув колени, уселся на пятки; лихо обмотал себя простынёй.
– А почему детство уходит в спячку?
– Потому что ему становится неуютно… тягостно ему становится жить там, где оно жило до сих пор, не зная отчаяния и печали. Но: о нём забывают, к нему поворачиваются спиной, лишают места и дела… - Существо помолчало немножечко, а потом продолжило: – Да-да, малыш, приходит и такая – страшная – пауза: детство с головой накрывается большим пыльным покрывалом и – замирает. Постепенно, белая пыль становится снегом, снег – сугробом, обильным и плотным, сугроб – льдами, бронёй, почти не имеющей ни трещинок ни зазоров.. …Вчера твоему детству определилось – решать: уходить в спячку или остаться с тобой. Оно осталось. С тобой.