Так и мыкается человек, – мыкается, паром исходит, потом захлёбывается, слёзы роняет… долго (почти что – вечно), – покуда сам не найдёт дороги.)
-
(Всю жизнь! – всю жизнь он, Борис Григорьевич, капитан фанерного плавания, искал… искал… Что? И лез, ломился, продирался, сквозь слякоть, сквозь дурман… Куда? Казалось, вот-вот рухнешь и упадёшь от немыслимых утруждений… От каких? …Куда же ты шёл? Что – ну что же! – ты искал? С детства…
Мир гораздо теплее и проще и глубже наших мыслей о нём.
Так: качнулась ромашка… мелькнуло облако… вздохнул муравей… Всё переполнено, внятно и небывало… всё так неустойчиво, так мимолётно… Странно: детство было совсем недавно, но до чего же давнее, прочное, истошное вдрызг забвение… Но до чего чудесно: ромашка, облако, муравей – кто они?... рассмотреть, – крепко закрыть глаза, – рассмотреть внимательно…)
-
А старичок всё поёт, поёт… бормочет, бормочет в чашку…
«…солнце движется крестом
солнце м а шется веслом
солнце всходит на ворота сверкунц о вым колесом:
ярким св е точем пророчит
тихим в е рточем стрекочет:
«вам пришла пора прощаться – до утра –
вам пришла пора прощаться –
вам пора»
мёд стекает от ворот указуя поворот
всё стихает замирает воздвигается в полёт
…то ли новая глава
начинается
то ли просто голова
возвышается:
возникает над волной
над волнением –
воскресает глубиной
и терпением
…то ли новая молва то ли древние слова:
«отдохните до утра, до рождения… » …»
-
(Нет, не жалел Семён Семёнович, что изошла, рассыпалась дача сиятельным листопадом. Очень ему листопад понравился! И озаб о ренных владений теперь нет…
Да и не было! Для него – не было. Ещё давеча, когда произнёс Капитан: «показывай владения», наконец дошло до Семёна Семёновича то, что давно к нему шло, давно стучалось, да только дойти-достучаться – как? Запрятался человек, зашт о рился, затаился… Дурак дураком!
«Я ни чем не владею. Ни что не владеет мной.»
Семён Семёнович тихо улыбнулся толкнувшейся из него свободе. Ура! Доброе утро, малыш…
…Дачное пребывание всегда радовало Семёна Семёновича – пространство тянулось к нему. А вот те, кто – помимо него – наполняли пространство, – часто тяготили, порою – тяготили невыносимо, иной раз – до смертного крика. Почти – задыхаясь…
С женой ему дышалось тяж е льше всех. А жаль… Она не только не пыталась его понять, но и не собиралась даже попробовать сделать это. Вот ещё! Ей было бы вдребезги противно понимать такого бездельника, такого злостного распустёху. Такого никчёмного пришибленного неумеху. Ну конечно! У всех подруг мужья – так это мужья. А тут… Сорок лет! – а он всё ещё подсобный рабочий в типографии; по хозяйству за помощью – понукать надо, да и то – лучше б не брался; в постели… за ним не доглядишь, так он и под постель заберётся, с него станется, – каков муж! В общем, жена с Семёном Семёновичем не цацкалась: покрикивала, речев а лась с ним тоном презрительно-приказным, не забывала хамить. Дочки, поглядывая на мать, тоже не слишком церемонились со своим неухватистым и тихим родителем: командовали, капризничали, и – почти всегда – не слушались. Зато, как иногда казалось Семёну Семёновичу, любили. Особенно это чувствовалось, когда он рассказывал им сказки, читал стихи, что-нибудь объяснял или показывал. К девочкам приближалось что-то неуловимое, прекрасное, нежное… – такое необходимое! – то, чего никогда не было в их деловитой, напористой и очень скучной маме. К девочкам приближалась душа Семёна Семёновича, – попримятая, пообб и тая, притаившаяся, но – сохранившая все свои чудеса. А вот на даче…
На даче распахивалось лето, и дети, позабыв про родителей, по уши исчезали в его волшебном торжественном бытие. Ну а муж с женой… – на каждого приходилось два основных занятия: жена – терзала огород и отлавливала Семёна Семёновича, Семён Семёнович – прятался от жены, и смотрел, и думал, и пытался записывать, тиская – то на коленях, то на ящиках, то на земле – замызганные, угретые его мечтами тетрадки. Что-то удавалось… часто – нет…. Иногда Семён Семёнович плакал.
Жена чуть ли не по потолку бегала от раздражения. Она видела: её прохиндей – бездельничает. Каково! Все трудятся: что-то ковыряют, что-то добывают, что-то волокут… потом обливаются! зубами скрежещут! А он? – он сидит себе, подбородок кулачком подперев, иной раз – ручкой по бумаге поелозит, и – как представить такое? – имеет наглость утверждать, что он работает! Ведь лодырь! лодырь! – каждому понятно. И знакомые, и родственники так и говорят: лодырь твой супруг, лодырь и тетёха. …А до этого прохиндея никак не дойдёт!
Семён Семёнович же – работал. Работал и работал. Он пытался протянуться к Жизни через слово; протянуться – и уже не разлучаться, идти вместе. Семён Семёнович записывал, записывал, записывал… Или, что было драгоценнее записывания – думал. Или, что было драгоценнее думания – созерцал. О, труд его был огромен, и невидимый пот застилал глаза… А может быть – не огромен, но это был настоящий труд, не обман, не враки – кишмя кишащие вокруг, алчные, теребящие, галдящие, продувные.
Бездельнику – обманутому-и-обманщику – как объяснишь? Он уверен, что прав, хотя бы уже потому, что так живут все.
Нет, не все…
Ничего Семён Семёнович давно уже не объяснял. Только выше и беспомощнее топорщились – втягиваясь – его плечи. Только дальше и глубже прятал тетрадки под тумбочку. Только зорче озирался: не заметил ли кто?
Неделю назад, когда он последний раз прятал тетради, шарахнулось ему: нельзя так больше, нет сил…
…А соловей, который жил у них под окном, на яблоне, пел только тогда, когда приезжал Семён Семёнович.)
-
А Арнольдыч всё пел и пел. Казалось, время остановилось; замерло…: лапки подобрало, ушками прянуло, – возлегло возле кувшина со сметаной… улыбнулось, зажмурилось.
«…одуванчик на гладкой дороге – тянет ноги в гулкую землю
всё тянет и тянет ноги
в мягкую гулкую землю всё тянет и тянет ноги
беспечный...
…по дороге летит стрекоза –
малая птица
в её золотых глазах одуванчик всё тянет и тянет ноги в гулкую землю
и летят и летят… и летит стрекоза по мягкой и гулкой земле…
ах! –
так доныне цвели только розы шагнувшие в ветер» …
Завиток прохладного ветра мазнул Капитана по лицу, провалился за воротник. Неподалёку, в ближней рощице, завыл-засвистел какой-то зверёк, должно быть – подпевая стажёру.
Доски кузова скрипнули. Над бортом зависла физиономия одного из молодцев.
– Вы, разлюбезные сударики, на Акима Арнольдыча не серчайте, – добродушно сказал он, забираясь в кузов.
Арнольдыч, полностью теперь укрывшись за чашкой, буркот е л совсем уже неразборчиво.
В кузов, тряханув грузовик, запрыгнул ещё один молодец.
– Это верно, – подтвердил он. – Язычок у Арнольдыча – о-го-го! – что овечий помёт, что жемчуг – не разберёшь, где круглее. Взяли мы его – два дня назад – можно сказать, из недоразумения. Тёрся у конторы, сирота, тренд е л: сил, мол, у меня – девать некуда, не глядите, что старичок! Я, говорит, один – как целая бригада: хоть на Луну лететь, хоть в пустыне песок подметать! Возьмите! – ну хоть стажёром! Взяли… – Молодец пригорюнился. – Второй день без устали чай дует да ватрушки трескает.
Вздохнул.
– Ладно! – раздался со стороны кабины голос шофёра. – Дитё ж, хоть и велик годами. Пусть трескает, лишь бы не забывал их в варенье макать, чтоб не всухомятку!
– Я макаю, – поспешно отозвался Арнольдыч. Высунув маленький морщинистый носик из-за чашки, он весело и бодро прибавил: – А ещё можно сахаром сверху насып у шку делать!
– Вот и умничка! – гаркнул шофёр. – Скажи что-нибудь, согрей компанию!
– Да иди ты, – невежливо отмахнулся Арнольдыч.
– Во даёт! – восхищённо сказал шофёр. – Не человек, а клад!
– Послать-то и я могу, – пробурчал себе под нос Капитан. – Эка невидаль…
Семён Семёнович, обтряхивая крошки, перегнулся к шофёру:
– Скажите, – робко попросил он, – а как вы эти фокусы делаете?
– Чего? – подозрительно спросил шофёр.
Он громко захлопнул крышку капота, где до сей поры ерундил, брякая железом, и настороженно подбоченился.
– Да вот… – Семён Семёнович не знал, как объяснить. – То, что вы сейчас с дачей делали… с забором… Как вы фокусы эти устраиваете?
– Фокусы!? – Шофёр обиделся. – Да какие же это фокусы, швабра ты очкастая? За кого ты нас принимаешь!?!?
– Да-а… – прогудел, прихлёбывая чаёк, один из молодцев. – Нехорошо…
– Вы извините, – Семён Семёнович застеснялся. – Я не хотел обидеть.
– А что? – оживился Арнольдыч. – А и фокусы! Цирк! – Взмахнул руками и скорчил гримасу. – Мы теперь – бродячий цирк! – Торопливо добавил: – Только я – директор. Ладно?
– Погоди, – нетерпеливо остановил его шофёр, глядючи сурово на Семёна Семёновича. – Цирк ему… Мы – музейные работники. Ясно? Мы в штате. Фокусы, надо же! Мы все тут с дипломами, не как-нибудь! – все искусствоведы, все как есть доктора этих самых наук! Фокусы ему… Все как есть!
– А я – директор, – хмыкнул Арнольдыч.
– Как? – недослышал только что подошедший третий молодец.
– Говорю, – громче сказал Арнольдыч, – стишок такой есть: «Как-то раз один облом раздобыл себе диплом. И теперь облом рыдает: как сварить диплом – не знает…»
Шофёр захохотал.
Капитан понимающе шмыгнул носом. Вздохнул.
Да-а… Был когда-то и у него диплом. Была аспирантура и почти готовая диссертация, на весьма беспокойную и маловразумительную тему. Были научные статьи, – вздор и бред! Было преподавание в университете: никому не нужные лекции ничего не слышащим студентам. Вляпался… «А как вляпался – так и вылез» – веселея, подумал Капитан.
Шофёр, грустно ухмыльнувшись, внимательно посмотрел на него.
– Вы давайте, – сказал подошедший молодец, – выметайтесь из кузова. Грузить пора. Музей ждёт…
– А я как раз свежего чайку заварил, – умильно сверкнув глазёнками, подсуетился Арнольдыч.
– А никто и не сомневался! – хором ответила вся бригада.
– Чего там, – махнул рукой шофёр. – Сиди уж, хлебай.
Семён Семёнович и Капитан выпрыгнули из машины.
– Как ты полагаешь, Сеня, что за музей? – шёпотом спросил Капитан.
Приятель пожал плечами.
Неожиданно, рядом с ними – из кузова – приземлился Арнольдыч. Сигануть он сумел на удивление виртуозно, с полной чашкой в руках, – на один только о плеск убавив ароматный напиток. Приземлился, – оскалился дружелюбно:
– Какой Музей, интересуетесь?
Прихлебнул чаёк.
– Ну-у… – промямлил Капитан. – Ну да. Уж как-то ваши искусствоведы ошарашили нас немножко... Они что, действительно доктора наук?
– Не сомневайтесь! – воскликнул стажёр. Уверил: – Самые что ни на есть. Лучше не бывает. Буквально на днях академиками сделают, – вот только план выполнят… – Подшмыгнул свободной рукой просевшие штаны. – А там! – там совсем уж несусветные перспективы, хоть облизывайся да слюну половником подбирай!
– Какие? – поинтересовался Капитан.
– Засушат, и в витрину, под стекло: во славу науки, на гордость потомкам. Будут экскурсии к ним водить, в учебниках упоминать… Скрижали!
– А вы – тоже доктор? – ужаснулся Семён Семёнович.
– Да что ты, милый! – дёрнулся Арнольдыч и чуть чашку не выронил. – Куда мне! – Добавил унылым, капельку насмешливым речитативом: – Мы – люди простые; мы – почту разносим; куда нам на верхи-то карабкаться; чего уж…
– Так вы, Аким Арнольдович, почтальон?
– Ясно! А там – кто его знает… …Только я, ребятки, не Аким, и уж тем более – не Арнольдович. Бред-то какой! …Это, значит, решил я сюда, на подработку, устроится, – уж очень ватрушки у них, говорили, заливистые! – так эти шустрод у мы «Акимом Арнольдовичем» меня и прозвали. Сказали, безымянным – непорядок… Вроде как, понумеровали, – хихикнул он.
– И как же вас зовут? – спросил вежливый Семён Семёнович.
– А никак меня не зовут, – насмешливо зыркнул старичок. – Когда надо – я сам прихожу.
Капитан нетерпеливо оттёр приятеля плечом.
– Так вот, гражданин, насчёт музея… Что за музей-то? Где он?
– Музей? Музей как Музей, – везде он! … Да только не снаружи, а внутри. Потом уже – снаружи… Кхе-е…
Старикашка допил чай, обтёр губы тыльной стороной ладони, и, извернувшись, ловко закинул чашку в кузов. Наверху её поймал один из молодцев; поймал – поставил на столик; махнул стажёру рукой: пора, мол. Старикашка улыбнулся. Устало улыбнулся. Чуть-чуть устало, можно бы и не заметить, но – в ы мотанностью какой-то повеяло, ношею невыразимой… Да только – по силам; чувствовалось сразу: по силам, о-го-го! Да ещё по каким!
– Кхе-е… – обмахнул путешественников и машину всё ещё насмешливым, но прозрачным и лёгким взглядом. – Вам бы, мальчики, не о Музее – о тропинке бы подумать. А уж куда она приведёт – это как идти будете. – Помолчал. – Вы сами-то понимаете, куда вам нужно?
– К себе, – не задумываясь, ответил Семён Семёнович.
Он сказал это уверенно, сам на слова свои удивляясь. Никаких сомнений не шевельнулось. Ясно было всё… Так ясно!
– Браво! – воскликнул старикашка. – Почти отличник!
– Вы не смейтесь…
И на станции – там, в зале ожидания, и потом… потом… в шалаше, на даче – теребилось что-то, прокр и кивалось, проступало. Что-то пыталось говорить, и – когда он не затыкал уши – говорило, в полный голос и безоглядно, с явным правом говорить, прикоснуться, быть услышанным. Не всё было понятно Семёну Семёновичу: в себе – мало что, вокруг – так и вообще ничего! Но это – понял: к себе; именно к себе. Куда же ещё? И то, что встретившийся им пожилой гражданин может чем-то помочь – понималось тоже, понималось твёрдо, доверчиво, очевидно.
– Не смейтесь, – попросил Семён Семёнович.
– А я и не смеюсь, малыш, - -ласково сказал старичок. – Тебе показалось. Наверное – радуюсь.
Капитан гнул своё:
– Так как насчёт музея… я не понял… Насчёт музея – как?
– Да что ж это Музей тебя так разволновал? – всплеснул руками старичок.
– Хм-м… – Капитан шмыгнул носом. – Дачный посёлок – раз-раз, и готово… Обалдеть можно! Вот – у Сени владение пропало.
– Нет-нет, – заторопился, волнуясь, Семён Семёнович. – Никаких владений! …Оно, может, надо. Пускай дача сама… это… – решает, как ей лучше… – Твёрдо определил: – Я ни чем не владею.
– Это правильно, – согласился старичок. Сморщив носик, посмотрел на Капитана: – Ведь нет же ничего, маленький мой. Всё есть и ничего нет. Мыльные пузыри, так-то… да ещё при условии, что мыло и вода – в одном месте, а выдуватель этих самых пузырей – в другом. Условная Реальность.
– Арнольдыч! – зашумели от машины. Долго тебя ждать? – лезь, давай!
– А их, – кивнул Капитан на молодцев, – тоже нету?
– Ага, – легко согласился старичок, и – вдруг, без предупреждения – пронзительно свистнул.
То ли воздух дрогнул, то ли земля… А может быть, ничего не дрожало, а просто: поменялось. Не стало ни молодцев в кузове, ни шофёра за рулём, ни самой машины, – вместо них появилась небольшая проплешинка-бугорок, вдосталь осыпанная блестящим мягким песком. Несмотря на прохладный сентябрьский день, даже на расстоянии ощущалось, что песок сух, что песок жарок, и если стронуть ладонью – тихо зашуршит, двинувшись, подобно лёгкой озёрной волне. Так казалось: сама пустыня выглянула из-под лугов… Повсеместно же – как ни крутись – проступил дачный посёлок. Но и он, в такт песчаному дыханию, казался сотканным из пустынного марева. Люди привычно, с привычной подробностью суетились, ничтожно и щедро тратя свою жизнь; на верёвках сушилось бельё; гнулись ветви плодовых деревьев под тяжестью нарождений; подтявкивали, мельтеша, собаки; порхали, выглядывая поживу, птицы; тонкий заливистый сквознячок гнул верхушки призаб о рных трав… Рядом возвышалась недавно покинутая путешественниками дача. И даже сарайчик, из которого так бесцеремонно вытряхнули Капитана, по-прежнему высился над малиной.
– Что за ерунда… – часто заморгал Капитан.
– А мне – нравится, – спокойно заявил Семён Семёнович.
– Да при чём тут нравится-не-нравится! – осадил его Капитан. Обернулся к старичку: – Что это значит? Что это…?
Старичок озирн у лся.
– По-моему, дачный посёлок… И пляж!
Он подошёл к песчаной проплешинке, и с видимым удовольствием растянулся на ней, заложив руки за голову. Заулыбался.
А так оно получилось, что пляж образовался прямо посерёд одной из поселковых улочек. Не прошло и минуты, как сверху, – улочка шла под уклон, – надвинулся толстый низкорослый мужичок. Обливаясь потом, он натужно толкал перед собой тяжёлую, набитую кирпичами тачку. Впрочем, больше всего сил мужичок явно тратил не на толкание, а на старания удержать тачку – не дать ей, вырвавшись из рук, покатиться вниз. Унылая процедура сопровождалась унылым скрипом колёс и унылым хриплым пыхтеньем толкателя.
А и поволокся, поволокся он со всем своим громоздьём прямо через «пляж».
Тачка проскрипела всего в полуметре от возлежащего старичка, опасно накренившись кирпичёвой возв ы синой в его сторону. Приятели – одновременно – вскрикнули. Но возлежащий – хоть бы что, он и ухом не повёл. Потный хрипун-толкатель – тоже – не обратил внимания ни на вскрик, ни на разлёгшегося по ходу движения человека, ни даже на то, что насквозь минует он бугорок: тачка по-прежнему стремилась вырваться из рук – вниз, и шла через бугорок нижней частью – насквозь, хрипун же – насквозь – по колени.
И покатил.
Семён Семёнович шумно выдохнул.
– Вот как! – немного опомнившись, сказал Капитан. Снял шляпу и стал обмахивать лицо, хотя ощутимо задувал прохладный порывистый ветерок, в последние минуты ставший только крепче. – Значит, так…
Снова замолчал.
Старичок, интересуясь, прищурился на него с песочка.
Капитан внимательно посмотрел на песчаный бугорок. Поозирался, наблюдая посёлок. Облизнул губы.
В строениях, людях, деревьях отчётливо ощущалось дрожание, зыбкость неуловимая, некое невыцепляемое искажение формы и очевидности. В то же время, песок был внятен, казался явным, неотъемлемым, вполне очевидным (что, впрочем, не очень вязалось с исчезновением грузовика с искусствоведами); будто: есть данность, и на данность наслоилась дачная призрачность. Хотя… куда делись искусствоведы? – не-Арнольдыч здесь, вот он…
– Значит, – сказал Капитан вдумчиво, но почему-то ощущая себя круглым дураком, – мы, луга, рощи вон те, дорога… пляж этот самый! – есть, а вот дачного посёлка со всем его содержимым – его нету. Наваждение. Туман. …Ты как думаешь, Семён?
Семён Семёнович отмахнулся. Ему вообще сейчас ни о чём не хотелось думать. Приятно было, легко. Что там, да как, – потом, потом, в другой раз… Качнувшаяся – вчера и сегодня – устойчивость мира ни смятения, ни ужаса не вызывала, но – намёк на возможную радость, или даже не намёк, а – начало радости.
Капитан вопросительно посмотрел на старичка.
– Не могу знать, ваше благородие! – бодро выкрикнул старичок, дёрнув ножками по песку. Заёрзал. Сел. Устало посмотрел на собеседника. – Балда ты, голубь, хоть и шляпа до ушей…
Старичок встал. Сошёл с бугорка. Подобрал в траве камешек малый, и не целясь – метнул в дачу напротив. Камешек попал в приоткрытую створку окна. Не разбив стекла, но наделав дребезгу – он отскочил, угодив на большой, покрытый драной клеёнкой стол, за которым, прихлёбывая из тарелки суп, восседала объёмистая девица с нечёсаными лиловыми космами. Камешек промчался по всему столу и ткнулся в тарелку.
Девица подскочила.
– Это кто ж тут каменюками людям стёкла портит!?! – заверещала она. – Люська! – подскочила к забору. – Опять твой хулиган камнями швыряется!
– Чего орёшь? – коренастая Люська со стоном разогнулась от грядки. – Мой на речку уже час как ускакал. Небось, плещется сейчас… Не то что я!
– Тогда кто?
– Да кто хочешь! Вон, хоть он…
Люська с усмешкой мотнула головой на холёного сурового кота. Кот гордо сидел на груше и всем своим видом показывал, что – да… могу, мол, и я… а может быть, и теперь – я… а будете приставать, так и точно – я, но уже не камешком – ха! – не поленюсь и за кирпичом сходить.
Девица сплюнула.
– Шутки вам…
Старичок, ни слова не говоря, протянул лапки через забор и сорвал два крупных красных яблока. Потёр их о рубашку.
– Ешьте, мыслители.
Мыслители охотно ухватили плоды. Откусив да разжевав, Капитан понял, что яблоко очень спелое, – спелое, сочное, вкусное. Неплохо бы второе...
– Ну как? – подмигнул старичок. – Не поперхнулся наваждением? Туман в горле не застрял?
Капитан молча жевал. Отвечать не хотелось.
– Вы, детки мои, погодите умишком-то хлюпать. Он у вас только-только проклюнулся, ему ещё расцвести, ему ещё созреть надо. Вы барахтайтесь: смотрите, слушайте, нюхайте, трогайте, дышите… а ум – он сам себя, по зрелости, обнаружит, без понуканий! – тут и поплывёте. А уж как поплывёте – это душа решит.
– Поплывём – куда?
– «Куда» – у себя надо спрашивать, – строго сказал старичок, – не у меня. У настоящего себя, самого что ни на есть. Туда и отправляйтесь.
Старичок, ничего более не добавив, повернулся и быстро пошёл прочь, – сквозь посёлок, – в высокой шуршащей траве. В дальнюю даль. Не оборачиваясь.
– Эй! – окликнул Капитан. – Куда вы? …А нам-то – что?
Тот обернулся.
– Перед вами дорога, – расслышалось приятелям. – Чего ж ещё?
И ушёл. Как-то хоть и понемножку ушёл, но и – будто бы – сразу. Вроде бы – шёл, шёл, постепенно удаляясь… а как-то вдруг взял – и ушёл. Дивно!
Капитан вздохнул, докушал яблоко и оглянулся в поисках добавки. Яблони уже не было. От дачного посёлка остались только ошмётки, да и те истаивали на глазах.
Вообще: всё менялось.
Проступили очертания какого-то городка… леса… озера. Знакомая станция, платформа, станционный зал ожидания… Пронёсся табун диких лошадей, наполняя окрестности ржанием и пыльным топотом… Побежали какие-то люди; то ли в битву кромешную, то ли очередь в магазин занимать за редким товаром, – не разберёшь, бежали с азартом… Колыхнулся глубинный бархат дремучего леса… Пыхнула жаром пустыня… Взм ы вностью ледяной замерцали вершины гор… И ещё… И ещё… И ещё… И всё – одновременно, перемешиваясь, клубясь, – сквозь, сквозь! Тр а вы из-под ног путешественников разбегались фыркающими ежами, скрипели ворохами мнущихся газет, звякали монетными столбиками, разлезались ржавою жестью и мраморным крошевом. В воздухе вихрилась всевозможная мелюзга: козявки, гайки, брошки, листья, стручки гороха, нитки, созвездья…
И всё это – то сцепливаясь, то разлетаясь, то проходя друг сквозь друга, то обнаруживаясь, то теряясь – иной раз вылепляло диковинные лица, фигуры, контуры… Вот: проступило – объемля всё – спокойное лицо кошки, той самой, приплывшей на доске… Вот: фигура мальчика, пристально и смело идущего сквозь вопящие заросли… Вот: невиданное дерево, дыхание которого – росплески лазури в медвяных ладонях солнца, дыхание которого – сияние и надежда… Вот: зеркало, и волны пляшут, перебирают блистающие миры… зеркало льётся, льётся – не переливаясь, не покидая невидимого ор а мья… зеркало ближе… ближе…
Яркий звенящий луч, преломившись в зеркальной грани – охлестнул путешественников с ног до головы. Вскинутые руки… Закрыть! – быстрее закрыть лицо!
«Странно…!» И только эта мысль пульсировала в каждом из них: «странно, что до сих пор нет обморока».
– Немедленно выключите прожектор! – не выдержав, визгливо закричал Семён Семёнович.
…Ф-ф-ф-ф…
Тишина…
Капитан медленно отнял от лица руки. Сипло откашлялся.
– Ну ты и орёшь, Семён…
Вокруг было море. Они стояли на тонкой, изогнутой чуть, полоске земли занесённой песком. Полоска тянулась в даль… далеко-далеко… насколько хватало взгляда – она тянулась и тянулась, и с двух сторон охлёстывали песок тугие тёмные волны…
-
Капитан со стоном плюхнулся на небольшой валун. Рядом, кряхтя и зябко поёживаясь, примостился Семён Семёнович.
– Вот оно как… Опоздали на поезд, называется…
Семён Семёнович промолчал.
– Как ты думаешь, Сеня, день ещё или уже вечер?
– Вечер, наверное…
Капитан мрачно посмотрел под ноги.
– Есть хочу, – проинформировал он неизвестно кого. – Нам с тобой за весь день только по яблочку и довелось… Узелок-то наш – в шалаше остался. …А я, дурак, ещё огрызок выкинул!
– И ватрушки были… – напомнил Семён Семёнович.
Капитан перевёл мрачный взгляд из-под ног – на приятеля.
– Говорю ж – дурак! Не ел я ватрушек…
Приятель сочувственно вздохнул.
Помолчали. Капитан тоскливо облизнулся.
Волны, волны, волны… Низкое, разбухшее тучами небо… Волнующий и вместе с тем пугающий запах моря, торжествующий в отсутствии других запахов, пронзительный, проливной…
– Может, пойдём?
– Куда?
Семён Семёнович кивком показал на даль.
– Тр ё хнулся? – жалобно спросил Капитан. – Зачем? С минуты на минуту дождь хлестанёт! Да ещё шторм… а? – похоже, к шторму-то всё и идёт! Смоет ведь нас отсюда, Семён, как сопли с палубы…
– Может и не смоет, – тихо сказал Семён Семёнович. – И потом – еду можно поискать.
– Обалдел? Какую еду?
– Ну, там – улиток съедобных, ещё чего… Мало ли что море выкинуло!
– Ага… – Капитан встал с валуна. – Кашалота. Лежит себе, кашалот, беспокоится: что это мы так долго не идём? А ему обедать пора…
– Ну… – Семён Семёнович потёр затылок. – Не сидеть же здесь!
Неожиданно, словно грохот из-под кровати, с ближней стороны заер о шилось разноголосье:
– Не сидеть! Зачем сидеть! Идите к нам! Вот удумали! Идите, идите к нам!
Видно никого не было, но голоса звучали явственно и убедительно. Зазывное разноголосье окружило со всех сторон. Шум нарастал.
– Это что такое!? – сердито гудн у л Капитан. – Что за галдёж?
– А я вижу! – вскрикнул Семён Семёнович. – Вон они!
…Вдали, промелькивая ярко освещёнными окнами, мчал поезд. Ближе – проступали шпили башен, извивы узких мощёных улочек, пёстрые здания, статуи, флаги… Воздух был переполнен: конфетти, серпантин, пёстрые воздушные шарики – и бабочке не протиснуться. Повсюду – сколько можно было охватить взглядом – бурлила толпа. Яркие, праздничные, почти карнавальные одежды. В руках – бокалы с разноцветными напитками, на устах – приветственные возгласы.
Сначала всё это представлялось расплывчатым, чуть смазанным, но, – некий незаметный щелчок, – стало вполне определённым, явным и обязательным для присутствия.
Путешественники обнаружили себя на площади, в самом что ни на есть центре её. Повсеместно – площадь была уставлена разнокалиберными столами. На столах… да всё что угодно! Тут и жареное и пареное и варёное и тушёное и мочёное и копчёное и солёное и маринованное… и т. д. и т. п.! Промежду блюд – отблёскивают затейливые бутылки. Под столами – корзины со сладостями, бочонки с вареньем. С протянутых над площадью верёвок свисают люстры. С балкончиков невысоких зданий надрываются вразнохл ё б весёленькие оркестры. Что-то реет… где-то пищит… а к путешественникам – лезут целоваться.
– Очаровательные вы наши! Очаровательные! Красавцы! Рыцари вы наши размил ё хонькие!
Лепечут, верещат; хлопают по плечам, лезут обниматься…
– Ну… Ну это уж вы зря… – потихоньку свирепел Капитан. – Это вы бросьте!
Семён Семёнович отбивался от целой оравы миловидных полуголых девиц, облепивших его, как плющ этажерку.
– Капитан… Капитан! – стонал он. – Скажи им что-нибудь, пусть отстанут!
Капитан ловким броском откинул цеплявшегося за плащ верзилу в бархатном камзоле, ухватил здоровенную лавку и ринулся на помощь.
– Держись, Сеня! – Грозно крикнул по сторонам: – А ну, брысь, дурошлёпы размалёванные! Сейчас всех в шеренгу построю, – горшки за воробьями носить! …Брысь!
Толпа ошеломлённо, опрокидывая столы, схлынула к краям площади. Все взирали на путешественников с восхищение и ужасом, кто-то – протягивал к ним руки.
– Не покусали? – хрипло спросил Капитан, продолжая держать лавку над головой.
– Не-е… – отозвался Семён Семёнович, пытавшийся привести в порядок раздёрганную одежду. – Дикий народ!
Капитан пооглядывался. Нападать на них явно никто не собирался. С грохотом бросил лавку и обтряхнул загаженный конфетти плащ.
Внезапно – из толпы – бросилось через площадь обворожительное юное существо. Взмахнув длинными распущенными волосами, мерцая глазёнками – девушка рухнула перед Капитаном на колени и стала целовать ему руки.
– Да ты что, милая! – перепугался тот, шарахаясь в сторону. – Валенок проглотила?!? Что за дурь!?