практике По это чуть ли не единственный
случай, когда писатель столь легко нарушил им самим
установленный закон.
Одна из важнейших особенностей «Ганса Пфааля»
заключается в правдоподобии фантастики. Хоть Эдгар
По и именовал свое сочинение «игрой ума» (jeu d'esprit),
но вся игра состояла в том, чтобы заставить читателя
поверить в невероятное. Стремясь к этой цели, писатель
разработал ряд приемов, которые позднее прочно
вошли в поэтику научно-фантастического жанра и сохраняют
свою «работоспособность» до сих пор.
Прежде всего укажем на бытовые подробности, тривиальные
житейские факты, обильно уснащающие начальные
страницы повествования. Читатель, принявшийся
за чтение рассказа, сразу попадает в атмосферу повседневной
обыденности, соприкасается с самыми что ни
на есть обыкновенными людьми, находящимися в совершенно
стандартных ситуациях. В его восприятии могут
присутствовать любые эмоции — интерес, скука, сочувствие,
неприязнь, но среди них не будет недоверия.
Дальше все может быть невероятно, немыслимо, фантастично,
но первые страницы должны быть непременно
обыденны и тривиальны. Этого правила, установленного
Эдгаром По, неукоснительно придерживались Жюль
Верн, Уэллс и их многочисленные последователи. Все
они в высокой степени ценили инерцию доверия, возникающую
на первых страницах повествования и помогающую
«разоружить» скептического читателя, создать
условия, при которых он мог бы поверить в невероятное.
Другой прием — способ обращения с научным материалом,
то есть с научными фактами, наблюдениями, теориями
и допущениями. Научная фантастика по самой
своей природе имеет дело с предметами, лежащими за
|
|
пределами научного и практического опыта человечества.
Именно поэтому в научно-фантастических сочинениях
могут и должны присутствовать факты, научно не
установленные, гипотезы, научно не подтвержденные,
допущения, которые невозможно ни доказать, ни опро-
вергнуть. В «Гансе Пфаале» мы сплошь и рядом сталкиваемся
с такого рода наблюдениями, фактами и предположениями.
Ганс Пфааль предположил, что «наш
участок» космического пространства заполнен не эфиром,
а воздухом, более сгущенным возле планет и разреженным
вдали от них, и, стало быть, полет на Луну
на воздушном шаре — дело вполне возможное; он «увидел
» Северный полюс, имеющий форму впадины; он добыл
для своего шара особый газ посредством соединения
«некоего» полуметалла с «обыкновенной» кислотой...
и т. п. Разумеется, в свете научного опыта начала
XIX века все эти предположения, наблюдения и «факты
» были недоказуемы. Но и несостоятельность их тоже
была недоказуема. Именно такого рода предположения
и наблюдения образуют фундамент научно-фантастических
замыслов По. Писатель понимал, однако, что
обилие сомнительных допущений и «фактов» может подорвать
доверие читателя, и потому поспешил растворить
их в целом море точных, достоверных, доказанных,
общеизвестных научных данных, арифметических подсчетах,
доступных школьнику, ссылках на практические
(и даже классические) опыты известных ученых. Обилие
этих бесспорных данных как бы окрашивает оттенком
достоверности рассеянные среди них моменты ненаучного
порядка.
Наконец, укажем на третий прием, относящийся к
|
|
логике, который широко применялся и продолжает применяться
в научно-фантастической литературе и был открыт
в свое время Эдгаром По. Е. Замятин, автор первой
русской книги о Герберте Уэллсе, называл этот прием
«пропуском логической ступеньки». Он писал о том,
что Уэллс устанавливал возможность невозможного посредством
логически организованной «лестницы», где
каждая ступенька служила прочным основанием для
следующей. Взявши за руку читателя, писатель вел его
по этой лестнице вверх, незаметно пропуская одну-две
ступеньки. И читатель «неожиданно для себя» оказывался
на головокружительной высоте, где самое невероятное
становилось вероятным и даже возможным. По не
довел искусство «пропуска ступеньки» до уэллсовского
совершенства, но внимательный читатель легко заметит,
что в его научной фантастике логические «перескоки»
встречаются довольно часто и имеют ту же цель: убедить
читателя в возможности невероятного.
Отсутствие стилистического и жанрового единства
«Ганса Пфааля» затрудняет общую историко-литературную
оценку рассказа. Поэтому необходимо установить
относительную ценность «рамки» и основной части
повествования. Совершенно очевидно, что центральная
новелла вполне могла бы существовать самостоятельно,
без обрамления. Столь же очевидно, что «рамка» к такому
самостоятельному существованию не способна. Отсюда
следует заключить, что «послание» Ганса Пфааля
есть главная, значимая часть рассказа. Это дает нам
основание пренебречь бурлескным антуражем и увидеть
в «Гансе Пфаале» первый образец «технологической»
|
|
фантастики.
Фантастическая сатира
Среди научно-фантастических сочинений Эдгара По
имеется группа рассказов, которые можно определить
как фантастическую сатиру. Их принадлежность к научной
фантастике до некоторой степени условна. Наука
здесь присутствует либо как объект сатирического осмеяния,
либо как вспомогательное средство, позволяющее
создать ситуацию, необходимую для разворота сатирического
повествования. К числу таких рассказов можно
отнести, например, «Разговор с мумией» (1845), «Mellonta
Tauta» (1849) и, с несколько меньшим основанием,
«1002-ю сказку Шехерезады» (1845).
Романтическая сатира образует ту область американской
литературы тридцатых — сороковых годов XIX
века, которая теснее всего связана с традициями европейского
(и американского) Просвещения. Впрочем, это
справедливо и по отношению к европейской романтической
сатире. Достаточно вспомнить опыты Байрона.
Сатирические традиции Просвещения обладали завидной
мощью, энергией и стойкостью. Основы их были заложены
такими гигантами, как Монтескье, Вольтер,
Свифт, Дефо, Филдинг, Голдсмит. Эти традиции в
несколько преобразованном виде живы и поныне, и
нередко, читая сатирические описания инопланетных миров,
мы узнаем в повествователе старого знакомца —
доктора Лемюэля Гулливера, только одетого в космический
скафандр и снабженного современной техникой.
В свое время просветители, видевшие свою задачу в
том, чтобы с максимальной отчетливостью прояснить социальные
пороки времени, разработали серию приемов,
помогавших им в осуществлении поставленной цели.
Среди них особенной популярностью, и тогда, и позже,
пользовались два: аллегорическое изображение современного
общества, представленного в «экзотической»
форме (лилипуты, великаны, лошади, пчелы, дикари, воры,
обезьяны и т. д.), или же изображение общества
как оно есть, но увиденного с «экзотической» точки зрения
(в восприятии дикаря, перса, китайца, животного
и т. п.). Во многих случаях, как, например, у Свифта,
оба приема применялись в комплексе.
Американские романтики широко использовали опыт
просветителей, причем у каждого из них были свои
предпочтения и пристрастия, обусловленные особенностями
творческой индивидуальности. Так, скажем,
Купер и Готорн склонялись к аллегорической сатире,
Мелвилл и По тяготели к «экзотическому» взгляду на
современность. Мелвилл, с его опытом мореплавателя и
китобоя, использовал для этого фигуру дикаря. По нашел
иной путь. Он связал «экзотический» взгляд со
сдвигами во времени, используя взгляд из прошлого
(«Разговор с мумией», «1002-я сказка Шехерезады»)
или взгляд из будущего («Mellonta Tauta»). Его древний
египтянин, легендарный Синдбад-мореход или жительница
третьего тысячелетия Пандита исполняют те
же функции, что перс у Монтескье или китаец у Голд-
смита.
Советская исследовательница новеллистики По
И. Б. Проценко справедливо заметила, что «изменение временн о й
перспективы (взгляд на настоящее из фантастического
прошлого или будущего) вызывает искажение
привычных пропорций, придавая обыденному и повседневному
вид гротескный и фантасмагорический. Временная
перспектива изменяется посредством фантастического
допущения, которому точность второстепенных
деталей придает характер некой условной достоверности
» 67.
Заметим, что фантастические допущения, о которых
идет р е ч ь, — это иногда допущения научно-фантастические,
как, например, в «Разговоре с мумией», где допускается
оживление египетской мумии посредством батареи
электрических элементов, а иногда — чисто фантастические,
как в «1002-й сказке Шехерезады», где
Синдбад-мореход наблюдает машинную цивилизацию
середины XIX века, или как в «Mellonta Tauta», где
автор вылавливает в Mare Tenebrarum * письмо, написанное
в 2848 году. Но во всех случаях возникающая
отсюда «достоверность» имеет чисто условный характер
и не претендует на роль романтического vraisemblence.
Это «достоверность» сказки, бурлеска, вполне уместная
в сатирической фантастике, где читатель принимает правила
игры, предложенные автором, и не удивляется, что
египтянин, умерший семисот лет от роду пять тысяч лет
тому назад, носит титул графа и знает по именам ожививших
его американцев, что письмо Пандиты найдено в
море за тысячу лет до того, как оно было написано, что
Синдбад становится свидетелем и наблюдателем явлений,
возникших спустя много столетий после рождения
легенды об этом отважном мореплавателе. Столкновение
очевидного с невероятным — один из существенных
элементов стилистики сатирических фантазий По и одновременно
организующий принцип.
Общая идеологическая направленность научно-фантастической
сатиры Эдгара По недвусмысленна. Острие
ее нацелено против американской буржуазной цивилизации
XIX века. Позиция писателя вполне адекватно
выражена в словах рассказчика, заключающих «Разговор
с мумией»: «...мне давно поперек горла стала эта
жизнь и наш девятнадцатый век. Убежден, что все идет
как-то не так» 68.
Если попытаться выяснить, исходя из текста рассказов,
что именно «идет не так», то обнаружится, что По
имеет в виду три аспекта буржуазной цивилизации: материально-
технический прогресс, специфику современного
сознания и некоторые особенности социально-политического
развития Америки середины XIX столетия.
В «1002-й сказке Шехерезады» читатель находит общую
картину жизни Америки, увиденную и описанную
Синдбадом. Она выдержана в духе знаменитых арабских
сказок, и стиль ее проникнут наивным мировосприятием
легендарного морехода, который судит о явлениях
XIX века в понятиях и терминах жителя Багдадского
халифата времен Гаруна-аль-Рашида. Синдбад повествует
о пароходах, паровозах, воздушных шарах, инкубаторах,
типографских станках, счетных машинах, об
электротипии и «вольтовых столбах», о шахматном автомате
и дамских турнюрах... Если оставить в стороне
последнюю деталь (Эдгар По питал необъяснимую
* Море мрака (лат.).
ненависть к турнюрам и всячески издевался над ними),
то перед нами окажется, хоть и выдержанный в юмористических
тонах, достаточно полный реестр технологических
достижений, являвших предмет неизъяснимой
гордости американцев, о чем свидетельствует огромное
количество восторженных газетных статей и репортажей,
посвященных «открытию», «постройке», «спуску на
воду», «закладке», «усовершенствованию», «выпуску»,
«запуску» и т. д., и т. п. Эдгар По не склонен был разделять
восторг соотечественников и упоение техническими
достижениями. Напротив, картина, представленная
Синдбадом, при всей комичности деталей, пропитана
мрачностью и безысходностью.
В какой-то мере угрюмый колорит картины обусловлен
гротескным характером составляющих ее деталей,
проистекающим, в свою очередь, из попытки описать
машинную цивилизацию, как бы увиденную «экзотическим
» взглядом героя арабских сказок, когда, скажем,
паровоз представляется в виде огромной лошади с
железными костями и кипящей водой вместо крови. Но
главная причина мрачности общего представления об
американской цивилизации заключается в том, что из
него элиминировано все, что не относится к области материально-
технического прогресса. Здесь речи нет о человечности,
духовном развитии, красоте, искусстве, любви,
поэзии, музыке. Технологическая цивилизация XIX
века, как она представлена в «1002-й сказке Шехереза-
ды», поразительна, прагматична и бездуховна. Тем самым
она, с точки зрения Эдгара По, как бы утрачивает
ценность и вовсе не свидетельствует об истинном прогрессе
человечества. Ее достижения эфемерны, ее благотворность
сомнительна. Более того, она тормозит подлинное
развитие человеческого сознания. В «Разговоре
с мумией» писатель настаивает на том, что научно-технические
завоевания XIX столетия, в принципе, нисколько
не возвышают наше время над древними цивилизациями
и что единственное, чем американцы могут утвердить
свое превосходство над египтянами эпохи фараон
о в, — это «слабительное Иейбогуса» и «пилюли Бранд-
рета», но не более того.
Был ли Эдгар По противником технологического
прогресса? Нет, разумеется. Просто он отказывался
видеть в нем конечную цель усилий человека на пути усовершенствования
жизни и не верил, что материально-
технические достижения сами по себе способны разре-
шить главную задачу — удовлетворить стремление
человека к счастью. Ему был чужд меркантильно-прагматический
ход мыслей соотечественников, полагавших, что
технологические свершения ведут к богатству, а богатство
— к счастью. Ему, как и многим другим романтикам,
представлялось, что единственно верный путь лежит через
усовершенствование и развитие духовных способностей
человека. В «Беседе Моноса и Уны» он предложил
следующую формулу современного положения
вещей: «Промыслы возвысились и, заняв престол, заковали
в цепи интеллект, возведший их к верховной
власти» 69.
В процитированных словах отчетливо просматривается
генетическая связь, существовавшая, по мнению
писателя, между деляческим утилитаризмом современного
сознания и рационалистической методологией классической
науки. В известном смысле научно-фантастические
сатиры По восходят к поэме «Аль Аарааф» и
«Сонету к Науке». Обратившись к рассказу «Mellonta Tauta
», мы увидим, что писатель перенес сюда, почти дословно,
значительные фрагменты из «Эврики», содержащие
ироническую критику Аристотелевой аксиоматики
и дедукции, Бэконовой индукции, силлогизмов
Дж С. Милля и т. п. Этим традиционным «путям познания
» Эдгар По противопоставляет интуицию, воображение
и «скачкообразную» картину движения к истине. Как уже
говорилось выше *, противопоставление предполагало
здесь не взаимоисключение, но взаимодополнение. Интуиция
и воображение позволяли «угадать» истину, как
«угадал» Кеплер свои законы; индукция и дедукция давали
возможность проверить состоятельность догадки,
установить ее консистентность, то есть соответствие другим,
уже известным законам. Логическое сознание должно
было работать в гармоническом взаимодействии с
сознанием «поэтическим». Таков был, с точки зрения
По, единственный путь к познанию истины, путь подлинного
прогресса человечества. Технологические достижения,
при всех их достоинствах, были делом второстепенным,
побочным. Чрезмерная поглощенность разума
«практической» наукой не способствовала истинному
движению человечества к гармоническому и счастливому
существованию, но, напротив, уводила его в сторону.
Любопытно, что, рисуя картины будущего, Эдгар По
* См. разделы об «Аль Аарафе» и о логических рассказах По.
предсказал развитие теоретических наук, и прежде все
го теоретической физики и теоретической астрономии,
представив его как непосредственный результат торжества
интуиции и воображения над прагматическим
«ползанием» логической мысли. Разумеется, он сделал
это в иронической форме, как того требовала стилистика
фантастической сатиры:
«Исследования, — говорит П о, — были отняты у кротов,
рывшихся в земле, и поручены единственным подлинным
мыслителям — людям пылкого воображения.
Они теоретизируют <...> повторяю, эти люди теоретизируют;
а затем остается эти теории выправить, систематизировать
— постепенно очищая их от примесей непоследовательности,
— пока не выявится абсолютная последовательность...
» 70
Главным объектом сатиры в научно-фантастических
рассказах По была, однако, не бездуховность материально-
технического прогресса и не прагматический
рационализм научного мышления, но американская буржуазная
демократия как социально-политическая система.
Главным — не по «площади», не по количеству страниц,
а по остроте, интенсивности и сокрушительной мощи
атак. Иногда это всего несколько фраз, несколько
строк, два-три абзаца. Но они пропитаны столь убийственной
злостью, что невольно приводят на память
наиболее жестокие страницы памфлетов Свифта — самого
жестокого и злого сатирика, какого знает история мировой
литературы.
Критическое отношение американских романтиков к
социальной практике буржуазной демократии общеизвестно.
Оно легко прослеживается в творчестве Ирвинга
и Купера, Эмерсона и Торо, Готорна и Мелвилла. Критицизм
этих писателей не был равнозначен отрицанию.
Применительно к ним можно рассуждать о степени неприятия,
о надеждах на исправление «недостатков», о
вере в возможность преобразовать американскую социально-
политическую систему в «истинную демократию».
Уровень оптимизма у этих писателей был неодинаков.
Ирвинг, Эмерсон и Торо могут быть названы, с большим
или меньшим основанием, оптимистами. В творчестве
Готорна и Мелвилла преобладали пессимистические ноты,
но и они не впадали в безнадежность и хранили верность
идеалам «беспощадной демократии» (Мелвилл),
или, как мы сказали бы сегодня, народной демократии,
основанной на принципах гуманизма и прогресса.
К Эдгару По эти критерии неприложимы. Его отрицание
американской демократии как социально-политической
системы и республиканизма как государственного
принципа было яростным и тотальным. В своем неприятии
американских политических нравов По выходил
за пределы национального исторического опыта, его
негативизм приобретал глобальные масштабы, и он готов
был отрицать in toto * республиканизм, демократию,
равенство, всеобщее избирательное право, принцип
большинства, право на существование любых политических
партий и всякую политическую борьбу.
Подобная позиция, даже в сатире, была бы лишена
смысла, если бы глобальные обобщения не опирались на
эмоционально пережитый и интеллектуально осмысленный
конкретный опыт. Читатели середины XIX века спокойно
игнорировали универсальность выводов, видя в
ней всего лишь литературный прием, и соотносили инвективы
По с национальной действительностью. Возьмем,
к примеру, хотя бы следующий пассаж из «Mellonta
Tauta»:
«...всеобщее избирательное право дает возможности
для мошенничества, посредством которого любая партия,
достаточно подлая, чтобы не стыдиться этих махинаций,
всегда может собрать любое число голосов, не
опасаясь помех или хотя бы разоблачения. Достаточно
немного поразмыслить <...>, чтобы стало ясно, что
мошенники обязательно возьмут верх и что республиканское
правительство может быть только жульническим
» 71.
Едва ли кто-нибудь из читавших эти строки в сороковые
годы прошлого столетия или позже согласился
бы, что «республиканское правительство может быть
только Жульническим» и что причина этого заключена в
самом принципе всеобщего избирательного права.
В словах писателя видели отражение и оценку конкретных
обстоятельств партийно-политической борьбы в
США середины XIX века.
Впрочем, далеко не все иронические универсалии По
следует трактовать буквально и впрямую. Некоторые из
них представляют собой конечную точку процесса reductio
ad absurdum ** — принципа, весьма употребительного
в сатирической литературе. Когда По говорит,
* Целиком и полностью (лат.).
** Доведения до абсурда (лат.).
что res publica — «общее дело всегда — ничье дело и
<...> «Республика» (так именовалась эта нелепость)
по существу не имеет правительства» 72, это вовсе не
означает, что ему недоступен смысл понятия «республика
». Его сатира лишь по видимости направлена против
республики вообще, на самом же деле она заострена
против тех специфических очертаний, которые республиканизм
приобрел именно в Соединенных Штатах.
Несколько иначе обстоит дело с отношением писателя
к демократии, которое, хоть и имеет исходной точкой
американский социальный опыт, но ведет к заключению
и выводам, не содержавшим, в глазах самого По, ни
грана абсурдности. В «Разговоре с мумией», буквально
в нескольких строчках, представлена аллегорическая
картина послереволюционного политического развития
США: «Кончилось, однако, дело тем, что эти тринадцать
провинций объединились с остальными, не то пятнадцатью,
не то двенадцатью, в одну деспотию, такую гнусную
и невыносимую, какой еще свет не видывал.
Я спросил, каково было имя деспота-узурпатора.
Он ответил, что, насколько помнит, имя ему было —
Толпа» 73.
В «Mellonta Tauta» мы находим ироническую характеристику
«истинно просвещенного века, когда отдельная
личность ничего не значит. Подлинное Человеколюбие
заботится только о массе» 74. Сплошь и рядом
в сочинениях По, не только сатирических и не только
научно-фантастических, встречаются выражения «толпа
», «чернь», «масса», неизменно носящие негативную
окраску.
По поводу социально-политических воззрений По написано
немало. При этом большинство исследователей
как бы испытывает неловкость за писателя, который не
придерживался прогрессивных (в нашем понимании)
убеждений и высказывал реакционные (по нашим понятиям)
мысли. Еще полвека назад эта проблема в критической
литературе решалась просто. Эдгара По объявляли
«реакционным романтиком», и конец делу. Сегодня
несостоятельность подобного взгляда очевидна, и критики
тяготеют к деликатному умолчанию или еще более
деликатному иносказанию. Зачем же? Следует поставить
точки над i и сказать прямо: «демократия», в глазах
По, означала власть толпы, «равенство» — отказ от
признания ценности человеческой личности. И задача
исследователя сегодня — не в том, чтобы найти деликатный
способ изложить «некрасивые» аспекты социально-
политических убеждений По, но в том, чтобы объяснить
их в свете характерных особенностей американской общественной
жизни и общественного сознания второй
четверти XIX века.
Большинство критиков и биографов По исходит из
того, что он был южанином, что сознание его формировалось
в атмосфере рабовладельческой Виргинии, для
которой характерны были преклонение перед аристократизмом,
культ избранности, интеллектуальная (в лучшем
случае) элитарность и, соответственно, высокомерное
презрение к безграмотной черни и ненависть к толпе.
Что ж, в этом есть некоторый резон, и виргинская
«постренессансная» идеология, по-видимому, наложила
известный отпечаток на воззрения писателя. Творчество
По дает основание заключить, что во многих случаях
для него был характерен типично «виргинский» взгляд
на вещи. Но только ли в этом дело? Можно ли объяснить
«антидемократизм» писателя исключительно региональными
причинами?
Для начала посмотрим, какова была позиция других
выдающихся романтиков, современников Эдгара По.
Вашингтон Ирвинг, уроженец Нью-Йорка, выходец из
купеческой семьи, презирал чернь, ненавидел толпу, почитал
политическую деятельность недостойным занятием,
а демократический патриотизм — «грязной добродетелью
». Его земляк Джеймс Фенимор Купер, демократ
и антифедералист, ненавидел толпу лютой ненавистью,
издевался над американской политической системой и
был убежден, что демократия в Соединенных Штатах
сбилась с пути и зашла бог весть куда. Об этом он
писал с язвительной горечью в памфлетах и романах,
опубликованных в 1830-е годы. Джон Уиттьер, фермер и
сын фермера, демократ и аболиционист, ненавидел толпу
и боялся ее. В его глазах, толпа линчевателей, охотников
за беглыми неграми, толпа взбунтовавшихся рабов
(см. его поэму «Туссен л'Увертюр») была той средой,
где развязываются худшие инстинкты человеческой
природы и теряют силу нравственные принципы христианства.
Трансценденталисты Эмерсон и Торо видели в
американской демократии «исчадие ада, самонадеянное
и крикливое, которое выпускает лживые газеты, витийствует
на партийных сборищах и торгует своими измышлениями...
» 75. С гневом и отвращением они писали
о политике, презирали толпу и делали ставку на отдельную
личность. «Корень свободы и демократии, — писал
Эмерсон, — в священной истине, гласящей, что каждый
человек обладает божественным разумом» 76.
И даже «кроткий» Натаниель Готорн, потомок пуритан
из Сэйлема, говорил о толпе с содроганием и отвращением.
Количество примеров можно было бы значительно
увеличить, но ограничимся приведенными.
Из сказанного следует, что позиция Эдгара По не
была сугубо индивидуальной и не может быть объяснена
исключительно региональными причинами. Корни
ее — не только в виргинском аристократизме, но, очевидно,
также и в некоторых специфических особенностях
американской романтической идеологии, о которых
следует сказать хотя бы несколько слов.
Прежде всего отметим, что в своих инвективах против
«толпы», «черни», «массы» романтики никогда не
употребляли слово «народ». Народ, в их представлении,
противостоял толпе точно так же, как ей противостояла
личность. Таким образом, на одном полюсе оказывались
личность и народ, а на другом — толпа и масса. Такого
рода странная «геометрия» была логическим следствием
социального опыта, с одной стороны, и «атомистического
» представления об идеальной общественной структуре
— с другой. Личность, обладающая индивидуальным
сознанием, являла собой фундаментальную социальную
единицу. Народ был интегральной суммой индивидуумов
и обладал высшей формой коллективного сознания
— народной мудростью. Между ними не должно было
быть промежуточных «молекулярных» звеньев — политических
партий, группировок, объединений, союзов
и т. д., и т. п., поскольку ни одна из таких «молекул» не
обладала ни индивидуальным сознанием («божественным
разумом», в терминологии Эмерсона), ни общенародной
мудростью. Все они представлялись более или
менее кратковременными объединениями, чьи интересы
вступали в противоречие с интересами личности и народа.
Характерно, что американские романтики, как правило,
несмотря на острый интерес к политике, избегали
непосредственного участия в партийно-политической
борьбе, не вступали ни в какие партии, союзы, организации
даже в том случае, когда сочувствовали их целям.