[172] ...в книгохранителнице великия первыя церкви предлежатъ... — Собрание книг Успенского собора Московского Кремля.
[173] ...святѣйший Феофанъ, патриархъ святаго града Иеросалима, всеа Палестины... — См. сноску 147. См. также: Фонкич Б. Л. Иерусалимский патриарх Феофан в России // Иерусалим в русской культуре / Сост. А. Баталов, А. Лидов. М., 1994. С. 212— 218.
[174] ...Киевскую же митрополию... яко ис тмы во свѣт, изведе... — В 1620 г. Феофану удалось укрепить православие и на Украине.
[175] ...о царскомъ величествѣ, и о отцѣ его и матери его... — Т. е. о царе Михаиле Федоровиче, патриархе Филарете и инокине Марфе Ивановне. См. сноску 52, 138, 148.
[176] ...СвятыяЖивоначалныя Троицы образ отирая и окропляя... — Подразумевается икона «Троица» письма Андрея Рублева, находившаяся тогда в нижнем ряду иконостаса Троицкого собора.
[177] И в трапезе почествование бысть... якоже и самѣм царемъ... московским бываетъ на поклонение ко Святѣй Троицѣ в празники приходящии. — Имеется в виду традиция царских «троицких походов».
[178] ...по апостолу глаголющему: «Вы бо радость моя и вѣнецъ» — Фил. 4, 1.
[179] ...во время бъды ратныя — Во время осады монастыря в 1610—1612 гг.
[180] Афанасий Ощерин — реальное лицо, он назван конюшим в Сказании Авраамия Палицына. После снятия осады, в 1613/14 г. Афанасий Ощерин дал вкладом в Троице-Сергиев монастырь книгу «Устав» московской печати (Вкладная книга, с. 138). В «Списке погребенных...» указан год смерти А. Ощерина: 1633 г.
[181] О клобукѣ... — В описях Троице-Сергиева монастыря не найдены упоминания подаренного патриархом Феофаном клобука. Не сохранилось в РГАДА и дело о приезде в Москву Феофана. Среди облачений патриарха Филарета в те же годы отмечены греческие клобуки — белые, вязаные или из камки (см. перечни в труде И. Е. Забелина «История города Москвы». Т. I. М., 1902. С. 497, 529-530).
ПЕРЕВОД
ЖИТИЕ И ПОДВИГИ ПРЕПОДОБНОГО ОТЦА НАШЕГО АРХИМАНДРИТА ДИОНИСИЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Давно уже были у меня расположение и старание об этом преподобном и благочестивом муже, о котором ты повелел мне возвестить своему благородию; но тогда я не смел дерзать настолько, чтобы описать его добродетельное житие, о котором я слышал из его уст и которое наблюдал своими глазами, устыжаясь своей совести. Потому что сам я нисколько не последовал его стопам и не смог подражать его благочестивому житию; да не зачтется мне никак в большое осуждение, что я для кого-то повествую и излагаю письменно, а сам не прикасаюсь к его благим делам. Неразумно кому-то предлагать пищу, а самому умирать с голоду; и постыдно кого-то напоить, а самому страдать от жажды. Прошло много лет в таких размышлениях, боялся я отважиться на это, да не будет начинаемое мною дело выше моих сил, поскольку я омрачен тьмою неразумия и погружен в глубины невежества. Уста мои безгласные объяты были мглою охватившего меня мрака, словесная труба была заткнута, и ночь объяла меня духовной слепоты, более же всего — обрушилась на меня пучина страстей, и сердце мое трепетало от бури враждебных мне ветров, и уныние греховное, как лютая зима, остудило мою душу, и все мои мысли и чувства заглохли и стали недоступными для света благоразумия. Да еще постигли меня за мои грехи многие беды мира сего и лютые напасти, раньше из-за тяжести казначейской службы, теперь же из-за келарских обязанностей; а если по правде сказать, — из-за скудости моего ума, больше — по слабости моего жития и по лености, потому что когда я был удален от отеческих недр сего преподобного, то меня постигло много зла, и удалился я от него, как в селение зла, далеко ушел и обошел все суетное мира сего и впал в сети искусителя. И пребывал я никчемный в размышлении. И до сих пор одержим безыскусностью ума, побеждаюсь я желанием хотя бы как-то и каким-то образом начать. Мое недостоинство воспрещает мне и <одновременно> запрещает мне молчать. И еще тот премудрейший священноинок Епифаний, написавший житие отца своего и учителя преподобного чудотворца Сергия, и сомневался и говорил так: «Я полагаю, — говорил, — что никто недостоин, у кого нечисты внутренние помыслы, касаться Божиих <дел>». Так же и мне, одержимому многими страстями, вечно обуреваемому греховными волнениями и пребывающему в нечистых мыслях, думаю, бесполезно собирать ветви духовных плодов, а своими грехами пренебрегать, — достаточно нуждаться в покаянии за свои грехи, а не излагать повествования о святых отцах. Но я боюсь, как бы житие преподобного по лености моей и по нерадению не покрылось пучиной забвения, как ленивый тот раб, взявший талант и скрывший <его> в земле, не сотворил им никакого прибытка и был удостоен мучения, хотя некоторыми и был побуждаем к этому. Но не следует мудрости молчать, а невежеству дерзать; как написано, — поселянин по невежеству не имеет представления о благочестии, так и я, грешный, был порицаем совестью о своем неразумии <в отличие> от премудрейших и искушенных в словесности мужей, которые до меня, грешного, с ним пожили и знали достоверно о его преподобном житии, потрудились вместе с ним в соблюдении божественных догматов и вместе с ним страдали за благочестие, — о которых будет сказано далее, — и если они не начали о нем писать, то кто <таков> я, окаянный, чтобы об этом подумать; я, как пес смрадный, от его обильно даруемой трапезы питался падающими крохами и в келье его меньше всех пожил под отеческой опекой. И поэтому медлит мой ум начать таковое <повествование>.
Ныне же с упованием на всемогущую Троицу и на Пречистую Богородицу, и на преподобных чудотворцев Сергия и Никона, и на самого преподобного отца моего, наставника и учителя архимандрита Дионисия, и на твои святые молитвы, побужденный тобою, подчинившись благолепному твоему лицу, как послушник, без всякого прекословия дерзнул я написать грешною моею рукою, что видел и что слышал из честных его уст, а прочее — от других, что мне поведали бывшие в близости при нем до меня и, что много говорить, и все в этой обители, монахи и мирские люди, которые жили <там> при его жизни, а иные пребывают и поныне, которые знают о его добродетельном и стойком житии, и о терпении и злострадании его в борьбе за правду. Конечно же, и твоей боголюбивой душе все это не неизвестно, хоть ты меня и побудил, но сам больше меня знаешь, так как и ты пребывал некогда в этой святой обители, постигая избранный тобою путь иночества, который ты с любовью постарался на себя возложить; хотя начало иночеству ты положил еще в пустыни, но в твоей душе укоренились старание твое и Божия вера к преподобным чудотворцам Сергию и Никону, и любовь к сему преподобному архимандриту Дионисию, ибо тогда ты только устно слышал о нем в этой обители, а потом в пустыни от преподобного инока Никодима, боголюбивого пустынножителя, подлинно уверился о нем, как и твоя повесть истинно свидетельствует об этом. И теперь твое блаженное сердце разгорается божественным огнем и не подверженной забвению любовью, если ты снова хочешь слышать от меня об этом преподобном муже. Я же, окаянный, хотя и пребывал у него в келье, но, обладая железной душой и окаменелым сердцем, не воспринимающим его речей, выполнял только на словах то, что он мне повелевал, а в сердце моем, как в дырявом сосуде, его повеления не удерживались. Теперь же, хотя я и послал свое писание твоей любезной душе, просимое тобою, но я знаю, что <это послужит> на осуждение души моей и на обличение всего моего дурного и слабого жития, когда ты соблаговолишь прочесть это и скажешь мне: «Столько лет пробыл у такого святого мужа и о благочестии его повествуешь другим, так почему, скажешь, ты не следуешь по его стопам и сам того же не совершаешь?» Сознание этого подавляет меня, и сердце трепещет, смущаемое неспособностью решить: поскольку ты меня просил, то боюсь греха умолчания, сказать же правду — стыд лицо мне покрывает, укоряет меня своя совесть, как я уже и прежде говорил. Но однако я повиновался твоему богоугодному пожеланию: все, что я вспоминал и насколько смог, то и записал, но простыми словами и без искусных описаний. И повелел я вручить это в честные твои руки; и прошу тебя, если где-либо я погрешил по забывчивости или по неразумию не описал, тогда ты сам исправь; или если другие полнее меня сообщат тебе, ты дополни, а за недоделки мои не укоряй, ведь забывчивость свойственна всем людям; и не удивляйся простоте слога, так как я не был в философских училищах, да и грамматическому искусству не обучался. Ты же, о богомудрый, если пожелаешь, потрудись над этим <писанием>, насколько наставит тебя Святой Дух и привлечет тебя к святому любовь Божия. Ибо, если бы ты меня не наставил на это, я бы не посмел на такое решиться и не стал бы надеяться на твою великую любовь к преподобному, что ты сможешь и слабые мои словеса облагородить ради любви к святому; тогда бы я даже и не помыслил приступить к письму из-за двух соображений: оттого, что считаю это дерзновением, особенно же из-за незнания и неумения своего. 0 прочем же я умолчу, на Бога уповаю и начало такое положу.
Глава 1. О рождении святого
Сей преподобный отец наш архимандрит Дионисий родился в городе Ржеве у отца, называемого Феодором, и матери Ульянии, имя же ему при святом крещении дано Давид, на память преподобного отца Давида Солунского. Через некоторое время его отец со своей супругой переселились в город, называемый Старица, взяв с собою и сего отрока. Его отец принял там должность начальника Ямской слободы. А о добродетельном житии этого отрока нам поведали иноки сей честной обители — Гурий Ржевитин и Герман книгописец Стариченин, у них же, сказали они, и грамоте научился; к тому же свидетельствовали о нем его келейный старец Сергий и слуга по имени Никита Кучин и другие, жившие там же, — что были у него от младенчества великая кротость, смиренномудрие и простота сердечная — выше человеческого обыкновения, и не внимал он детским играм и забавам, но всегда знал он страх Божий и учению внимал усердно, будто такое смирение даровалось ему от самого Бога; и ревновал он о добродетелях постоянно в своем сердце, не ставя ни во что все, что принадлежит миру сему, но подвизаясь <в делании> добрых дел, желая тем сподобиться <стать> жителем Царствия Небесного, так что и его духовный отец, по имени Григорий, дивился его глубокому смирению и здравому уму. Он распознал внутренним взором, что будет на нем благодать Святого Духа, и говорил своим духовным детям с удивлением: «Смотрите, — говорил, — чада мои, на этого сына моего духовного, он когда-нибудь будет нам отцом». Но за таковое свое смирение и кротость он терпел оскорбления от своих сверстников, принимал много укоров и неприятностей, еще же и телесные раны от них получал, поскольку, как обычно бывает с резвыми детьми, играя и насмехаясь, набрасывались они на благоразумного отрока с криком, когда били и пихали его кулаками, когда наносили удары святому, держа в руках жгуты из грубого холста, и причиняли ему разные пакости. Сей же незлобивый отрок претерпевал все это с благодарностью, будто не приняв никакого зла, отходил от них, держа постоянно на устах своих имя Господне и сохраняя в сердце своем страх Божий, не желая никому воздавать злом за зло и вверив всю свою жизнь Творцу своему и Спасителю Богу.
Когда он научился грамоте и стал взрослым, по настоянию своих родителей, хотя и не стремился вступать в брак, взял он жену, именем Вассу, и стал он родителем двум детям, Василию и Козьме. Потом за свое благочестие он был удостоен священнического сана, став служителем в церкви Богоявления Господа нашего Исуса Христа в деревне Старицкого монастыря, названной Ильинское, отстоящей от города Старицы в двенадцати верстах. За шесть лет его жена с детьми переселилась из этого мира на тот свет. Он же больше не стал долго пребывать в мирской жизни, оставил свой дом и пришел в город Старицу в Богородичный монастырь. И стал монахом, заботясь о спасении своем, как привык еще с юности своей.
Однажды привелось ему быть в Москве с другими братиями по церковной надобности. И пришел он на рыночную площадь, где книги продают. И вот кто-то из присутствовавших там, глядя на его благолепный облик, дивясь его высокому росту, потому что не было другого такого, и красоте лица его, смутился внутренне, подумав о нем греховно, и, глядя на юное его тело, ведь он был еще молод годами, сказал ему некие неподобающие постыдные слова, какие не только монахам, но и мирским людям недостойно слышать. Он же, услышав это, ничего смущающего <душу> не принял в сердце и не озлобился на него своим сердцем, но, вздохнув от всего сердца, залился слезами. И сказал ему с великим смирением, с кротким сердцем: «Да, брат, так <оно и есть>, как ты подумал обо мне; и таков я, грешный, как ты сказал. Бог тебе обо мне открыл; если бы я был истинный монах, то не бродил бы по торжищу этому и не скитался бы так между мирскими людьми, но сидел бы в своей келье. И прости меня, грешного, Бога ради, ибо у меня нет ума». Кроме этого сказал он и иные умильные речи, так что удивились все окружающие и умилились, слыша кроткие и ласковые его слова, и весьма пошло им на пользу смирение его. А на глумотворца того все закричали, называя его безумцем и невежей. А преподобный опять сказал им: «Нет, братие, это я безумец и невежа. А он словно от Бога послан, и слова его ко мне все справедливы — для укрепления моего, да не буду впредь по этому торжищу скитаться и пребуду в келии своей». И отошел от них. А тот глумотворец, познав грех дерзости своей, пришел и попросил прощения за свою дерзость, и многую пользу от него получил.
Немного лет спустя Дионисий стал в обители Пресвятой Богородицы в Старицком монастыре казначеем, а потом, изволением Святого Духа, избран и посвящен — посылается в тот же Старицкий монастырь в архимандриты, и пробыл там немного больше двух лет, как сам рассказал. Когда же он был в Москве, то его весьма полюбил святейший патриарх Московский и всея Руси Гермоген; и часто он с ним служил церковные службы, никогда не отлучаясь, так что патриарх Гермоген удивлялся его большому уму и энергии. Никогда он не отлучался от соборной церкви, и добрым своим житием и смиренной кротостью был для всех образцом. Многих других патриарх наставлял, указывая на него: «Смотрите, — говорил, — на старицкого архимандрита, как он подвизается, никогда не отлучается от соборной церкви, и всегда так же присутствует на царских и всей земли соборах.
Ибо тогда, за грехи наши, стояло время мятежное, Московское государство находилось в осаде: вор, назвавшись царевичем Дмитрием Ивановичем Углецким, стоял с польскими и литовскими людьми и с русскими ворами за 12 верст от Москвы, в вотчине Троице-Сергиева монастыря, в селе Тушине, замышляя и устремляясь на завоевание столицы Московского государства. Прочие же все города и всю Русскую землю они едва не всю одолели. И не только среди простых <людей>, но и во многих княжеских и боярских кругах было великое смятение в Московском государстве; и разделился весь мир, особенно среди благородных, надвое: брат с царем Василием на Москве в осаде, а другой с вором в Тушине; или еще у многих: отец на Москве, а сын в Тушине. И так сходились на битву всякий день, сын против отца и брат против брата. А в Москве народ, придя в безумное смятение, собираясь часто, выступал против своего государя и царя и великого князя Василия Ивановича всея Руси, с великим шумом крича непристойными словами на помазанника Божия, предсказывая злополучие, намереваясь царский посох из его царских рук похитить и с царского трона свести.
Сей же архимандрит Дионисий оказывался всегда с патриархом на таковых сборищах у царя Василия, во всем способствуя самодержцу и патриарху и увещевая народ со многими слезами и воздыханиями, так что многие удивлялись успокоительному его увещанию силой Божественного Писания и многим слезам. В некое время приверженцы литовские, московские злодеи, вывели святейшего Гермогена, патриарха Московского и всея Руси, на Лобное место, и, когда его вели, творили над ним всяческое поругание, били сзади, а иные бросали ему в лицо и в голову песок и мусор, и смрадную мерзость. А другие хватали его за грудки и трясли его жестоко. Сей же Дионисий в этих бедах ни на малость не отступил от патриарха, но все переносил вместе с ним и увещевал всех участников беспорядков с горькими слезами, увещевая их ссылками из божественных книг, чтобы отступили от этого злого бесчинства, — как об этом многие очевидцы свидетельствуют, удивляясь его смелости и уму; от иных же мы узнали <об этом> по <их> писаниям.
2. Об архимандричестве его в Троицком Сергиеве монастыре
Ехал он однажды по случаю в Ярославль, чтобы совершить погребение некоего вельможи. В те годы было время великих мятежей, как говорилось раньше, и проезд по дорогам был трудным из-за грабителей, и много лилось крови христианской, и случался проезжим великий грабеж. А имя преподобного чудотворца Сергия Радонежского было тогда очень прославлено; и кто на проезде помянет этого угодника Божия и скажется Сергиевым, и не только из его богоспасаемой обители Святой Единосущной Троицы, но и прочие, кто только имя его упоминал, — всех по дорогам пропускали сами воры и убийцы, проезжали без всяких помех в монастырь и из монастыря и всюду ездили, где хотели. Точно так же и сей архимандрит Дионисий, возвращаясь из Ярославля, проезжая по дороге к Москве со своими старцами, слугами и прочими, кто был с ним, Богом наставляем, ничего не зная о царском и патриаршеском повелении о себе, как напоследок, сказал нам сам: «Если, — говорил, — поедем просто так дорогою, то ограбят нас воровские люди или побьют до смерти; если же станем называться именем чудотворца Сергия, всяко спасены будем». И, проезжая оттуда дорогою, они назывались именем преподобного чудотворца Сергия, и миновали многие трудные и страшные места, и никто нигде <им> никакого вреда не причинил.
И проехав несколько дней, проделав немалый путь, когда еще не доехали они до обители Святой Троицы и преподобного чудотворца Сергия, за несколько верст встречает его слуга Троице-Сергиева монастыря и, увидев его, стал спрашивать у слуг его, какой властелин едет. Они же ответили, как и прочим говорили: «Троицкого, — говорят, — Сергиева монастыря старец из сел едет». Он же, зная старцев своего монастыря, возразил им и опять, во второй раз, спросил; они же сказали то же самое. А он сказал им: «Скажите мне правду, не тот ли это архимандрит Старицкого монастыря, ради которого я послан с грамотами от самодержца и от первосвятителя?» А когда сказали ему, что это он, тогда <слуга> вручил ему грамоты. Он же, прочитав, находит в них царское повеление и святителя спешно явиться в Москву, — а быть ему в Троицком монастыре в архимандритах. И облился слезами он, дивясь в себе судьбам Божиим, как ему и в голову не приходило, что уготовил ему Бог. И самодержцу это стало угодно по воле Бога.
И был Дионисий у самодержца, царя и великого князя Василия, и у святейшего патриарха Гермогена принял благословение и пробыл в Троицком Сергиеве монастыре в архимандритах двадцать три года и три месяца, заботясь о спасении стада словесных овец, паствы своей; в молитвах и постах он был тверд, к братии приветлив, к недовольным терпелив, к странникам дружелюбен, к нищим щедр, нелюбитель иметь много имущества, нестяжатель серебру и золоту, не желающий продвинуться по службе, во всем следующий благому обычаю самого преподобного чудотворца Сергия, усердно стремившийся идти по стопам его, того, которого возлюбил он с самого начала, избавляясь от бед его именем.
А преподобный Сергий возлюбил его, и стал ему во всем помощником при его жизни, и даровал ему путь спасения к вечной жизни. И повсюду многим известно его благонравие и беззлобие, каков он был братолюбец и нищепитатель, так что никто не уходил от его кельи с пустыми руками, не приняв благого подаяния и избытков его, или отходил бы грустным, не приняв приветливого слова, но все радовались душою и веселились сердцем, удивлялись незлобивому обращению его, так что никогда резкого слова не было слышно; но всех он наставлял с утешением к душевному спасению кроткими словами из Священного Писания; к тем же, кто совершал недостойное, он был скор в наказании. Но был милостив и скор на прощение, вспоминая слова божественного апостола Павла и Иоанна Златоуста, говоря: «Если, — говорил, — я свяжу на земле, Бог больше уже не свяжет». Поэтому он казался неумолимым к просителям.
Я, грешный, живший у него в келье шесть лет, и прочие семь братьев, проживавших в его келье, никогда не видели его с гневным лицом и не слыхали ничего обидного из уст его. Когда же что кому прикажет, говорил ему: «Если, — говорил, — хочешь, сделай так». Многие из нас пока не понимали чудного характера его, расслаблялись от такого повеления, отходя на свое место, полагая, по невежеству, будто волю ему дал, и не стремясь выполнить порученное. Он же, видя такое небрежение у братии, помолчав немного, звал к себе кроткими словами и говорил: «Наступает время, брат, сделать то, что повелено; иди и сделай», — и так всегда наставлял беззлобивыми устами.
А в своей келии, между соборных богослужений и келейного правила, он пребывал в чтении Псалтыри со многими поклонами, а также прочитывал части Апостола и Евангелия каждый день, кроме редкой необходимости в царские приходы или в пути. А правило его келейное было удивительно, как сам он говорил: «Келия устава, — говорил, — не имеет». И молебны он пел по статьям, шесть или восемь и болыпе, не только, как по обыкновению повседневно, Исусов и акафистный каноны, и <каноны> своей обители чудотворцев, и по обычаю дневные <каноны>, но и многим праздникам Господским и Богородичным, и великим святым, еще же и Октай на все восемь гласов, и Минеи месячные во весь год, и новым чудотворцам выпевая все службы, и из обеих Триодей, в какое время что положено, в своей келии в вечернем пении правила своего, с канонами вместе, не пропуская, вычитывал. И пусть никто не подумает, будто отлучался он от церкви и оттого служил в келье, нет, как я и раньше говорил, отнюдь не отлучался он из церкви.
А спал он так по обыкновению: за три часа до соборного благовеста и во время соборного утреннего благовеста приходил пономарь за благословением и приносил в фонаре огонь, <преподобный> же благословлял его рукой в дверях своих, повелевая ему благовестить <в колокол>, а сам, взяв у пономаря огонь, ставил свечу перед образом Пречистой Богородицы, возложив на себя малую мантию, преклоняя колени до земли и поднимаясь на ноги, и в то время, пока благовестят, полагая по триста поклонов; только в великие праздничные дни творя поясные поклоны. И по исполнении утренних поклонов, возложив на себя мантию и клобук, он будил нас, келейную свою братию, творя молитву и говоря: «Братия, время идти к заутрене». И сам шел к церкви с определенными на то сопровождающими; и, как завидят его звонари, перестанут звонить. Мы же, услыхав его отеческий голос, вставали и поспевали в церковь к началу, поскольку был у святого обычай в церкви: посидев немного после совершения начала, произнося псалом «Помилуй мя, Боже», дожидаться братии. И потом снова пономарь благословляется бить в доску к полунощнице; и после удара по доске <архимандрит> благословляет священника начинать полунощницу. И так всегда он в церкви первым обретался и братии дожидался, являл собою образец для всех. Все это я, грешный, видел своими глазами, потому что пребывал у него в келье.
Не могу же и об этом умолчать, но не похвалы ради, — о том, что сотворилось со мною, грешным, да и нет пользы хвалиться греховными болезнями, но особенно я похвалюсь милостью Божией, как я получил исцеление от <болезней> благодаря молитвам преподобного отца моего. Напали на меня тяжкие болезни за грехи мои; и побывал я на излечении у многих лекарей, и средств много потратил, а пользы никакой не получил, но, скорее, мои болезни одолели всех лекарей. Когда же я в тех болезнях потерял надежду на спасение жизни, то надумал просить милости о неисцелимых болезнях у чудотворцев Сергия и Никона; и пришел я к тем великим светилам в обитель, к пастырю и учителю, к преподобному сему архимандриту Дионисию. И все рассказал ему — о себе и о своем слабом и грешном житии, и о болезнях неисцелимых. Он же как родной отец посочувствовал мне и не только не погнушался мною, грешным, но и повелел мне жить вместе с ним в его келии, и как настоящий душевный врач сделался для моего ничтожества. И сказал мне: «Возьми из моего светильника масла», которое <находилось> у него в келии у молитвенного аналоя. И предписал мне помазать телесные язвы, которыми я страдал: «И будешь, — сказал, — здоров». Я же воспринял эти слова как из уст Божьих; сделал, как он велел мне, и с того времени молитвами его стал здоров от тех болезней и до сей поры.
А к оскорбляющим его братиям он был весьма терпелив, как бы ничего не слыша, молчал и не предпринимал никакого отмщения. Когда-нибудь потом, после многих таких оскорблений, обидчики, которые сами попадали в беду, прибегали к нему как к истинному отцу, с признанием о случившихся с ними напастях. Он же утешал их как своих любимых детей, заступаясь за них с большим усердием, от всей души, не поминая им прежнего оскорбления, как мы это видели своими глазами. И был он всеми любим за свое беззлобие, как и самому благочестивому государю царю и благородным его вельможам был весьма любезен за свое благонравие.
Он имел большое усердие в церковном строении, либо воздвигая церкви заново, либо обновляя иные после разорения; книги и кадила, и кресты, сосуды, епитрахили, ризы, стихари и прочую церковную утварь он заказывал и отдавал в церкви. Но еще и в запасе у себя он хранил немало утвари для украшения на церковные нужды; и если он узнавал, что где-то оскудели церковные запасы или кто-то, проезжая мимо, сообщал ему <подобное>, он брал заготовленное и с радостью щедро отдавал. У него было много нанятых им искусных мастеров, — иконописцев, и книгописцев, и швецов, и сребросечцев — они либо заново создавали, либо обновляли старую утварь на его келейные средства, так как ему от церкви поступало жалованье. К тому же и богомольцы, зная его заботу о устроении <церковном> и попечение о нищих, приносили ему неоскудную милостыню, не в пример прочим братиям. Он же, благоговейно принимая от них милостыню, хранил ее не за пазухой и расходовал ее разумно, а за приносящих милостыню в церковных и келейных молитвах день и ночь молил Бога о спасении их душ, поминая также и их родителей, — имея у себя в келии книжицу такую с записанными их именами; и в церковь ее с собой носил, прочитывал ее всю на Литургии. А милостынею не только бедные церкви он наделял, но обновлял иконы в окладах в обители Святой Единосущной Троицы из-за их ветхости, прибавляя своего серебра; также он переделывал в новые из ветхих церковные сосуды, добавляя <свое> серебро, а некоторые ковал новые и по придельным церквам по всем он поставлял вместо медных и оловянных сосудов серебряные, по всем троицким придельным церквам строил; также и в приписные монастыри, которые находятся под управлением Троицкого монастыря, преискусно все устраивая с помощью Бога. И за такое его благонравие все из благородных князей и вельмож его любили и помогали ему во всей его деятельности. Только властолюбцы, которые были вместе с ним соправителями, переполнялись к нему великой завистью и не только не помогали ему, но и многие пакости ему причиняли, и не по временам, но и повседневно оскорбляя его святую душу. Он же всем этим пренебрегая, радовался душой и веселился сердцем, постоянно имея Бога в сердце своем. И так и до конца жизни своей он не отступил от такого обыкновения строить церкви, и украшать церкви всякою утварью, и наделять <милостыней> нищих. Но и после его смерти остался преизлишек крестов, кадил, сосудов церковных и для шитья облачений шелковых тканей: камок, тафт, дорог и еще набоек, крашенин, полотен, — и в казну было взято то, что было заготовлено у него к церковному устроению.
Так же и о чинах церковных, как записано в уставах и в книгах чиновных, апостольских и святых отцов преданиях, — все это рассматривая бодрым умом и исполняя все с усердием, желая, чтобы ничего из этого по какому-либо небрежению не осталось неисполненным; и увещевал он любезными словами и наградами всякими, пищей и питием уставщика и головщиков, повелевая им с чистой душой совершать церковное пение.
И прибавил ему Бог к его благоразумию бодрость и силу свыше. Строение же и красота его лица и рост его телесный были таковы, что никого другого не было подобного ему в те годы: у него была длинная и широкая борода, достигающая до пояса; и волосы его бороды были густыми. И его, такого, все любили за непорочный и милосердный нрав. После того как его положили в гроб, некоторые из иконописцев начертали подобие его лица на бумаге. Очи же у него были радостные, в речах он был успокоителен, неустрашим был при учении <других>, и если и наставлял с кротостью, но говорил не лицеприятствуя ни перед кем; он сам пел на клиросе и читал статьи; и голос его был дивен: все слыхавшие его голос, поющий или читающий, веселились сердцем и радовались душой его сладкому голосу, дивясь, ибо имел он дар от Бога к прозрению. Внимая силе слов, читаемых им, любили <все> отца своего, утешаясь его речами, если он и тихое слово произносил на чтении или другое слово повелительное говорил, то и в задних углах, и в притворах раздавался его голос, ничьих ушей не минуя, и все слышали отчетливо его голос. Многим праздникам он дополнил во время своего архимандричества службы великие, то есть всенощные пения. И хлебы благодарения на всенощных, которые суть пять хлебов благословенных, уставил в Сергиеве монастыре. И на литиях воскресных Богородичны догматики на восемь гласов, творение преподобного Иоанна Дамаскина, вместе с Аммореевыми стихирами, повелел петь, ибо прежде него этого не было в Троицком монастыре. Также и прочие церковные чины установил по рассмотрению, Богом наставляем, помощниками себе имея Пречистую Богородицу и преподобных чудотворцев Сергия и Никона, источая беспрестанно слезы, призывая их себе на помощь.