– Я в транспорте за всякий случайный толчок убить готов, причем неважно, за мужской или за женский. Предпочитаю, чтоб меня не трогали. Либо стенка между мной и миром, если этот мир ко мне не вожделеет, либо йя, йя, дас ист фантастиш. Ты никогда не думала, а в чем причина столь яростной ожесточенности людей друг против друга? А в том, что жизнь их происходит в постоянной давке. Толкаются в транспорте, дышат в затылок. Постоянный обман эротических ожиданий. Прикоснулись к тебе – значит, хотят. А тут выходит, что каждый сигнал извне воспринимается искаженным. Сначала обещали чудо, а потом – э‑э‑э, полегче, мужчина! Ну, так чего – мы ужинаем?
Драбкин
Свист пространств ледяных, вид сверху, с птичьего полета, бесформенное скопище огней; повсюду крыши, крыши – выбирай любую, пронзи нацеленным лучом, раскрой, как каменную устрицу, и выверни на свет чужие внутренности, переплетенные кишки неповторимых судеб. Что выбираешь – обветшалую хрущобу на окраине? элитный замок монолитного бетона? незыблемо и неприступно каменеющий правительственный монумент, бесчувственный ко всему, что не власть, и начиненный государственными тайнами? Жулебино, Таганку, Ленинградку, Кутузовский, Тверскую, Кремль? Разврат? Молитву? Честную супружескую жизнь? Смертельную болезнь? Сон праведника? Иероглиф бессонницы на смятой простыне, на которой опять до утра проворочался некто, замерзающий по ночам от безлюбья?
Нашли, нащупали – мгновенная, со спутника, наводка на волнующий объект. Бетонная коробка в четыре этажа: внутри, не разберешь так сразу, что находится, – темно, погашены огни и смутны очертания. Не то станки в цехах, не то сверхточные, как лазерные пушки, тренажеры в просторных и стерильно чистых залах. Второе верно. Фитнес – центр «Дон Спорт». Бегущие дорожки, лыжи, весла, гравитрон. Футбольные поля и теннисные корты. Бассейны, сауна, парная, «спортивное» кафе. Сюда нам, в сауну на первом этаже, – в залитый ровным белым светом храм безвозрастно‑упругой плоти. Назад в язычество, в античную эпоху, в термы, неотличимые – на современный взгляд – от храма. Простейший ритм архитектуры древних – просвет‑колонна, пауза‑удар. Искусственный мрамор, фальшивая яшма. Гуляют, отрываются по полной пятеро – имеют право, сняли целиком, позволили себе. Не то взаимовыгодную сделку отмечают, не то спасение от смерти празднуют. И каждый собственную линию ведет, у каждого свое тридцать второе мартобря. Эвклидов мир навеки отменен, пространство Лобачевского да здравствует – кричат все в параллель, друг дружке вперебой, и все друг друга слышат, линии пересекаются. Стол перед ними полон яств: хрустальные бадьи с икрой, свежайшая форель, застенчиво потеющие ломти осетрины, курганы вскрытых устриц, оранжевая давка лютожирых раков и водка, водка в матовых бутылках – ее все хлещут бесперечь, кавьяром заедая, прекрасным крепким Dunhill'oM закуривая. И в кучу, в кашу общую все валят – неистовство с ума сошедших параллельных – о мертвых, о живых, о виноватых, неповинных, о Драбкине, о яйцах Фаберже, о чудом выживших в небесных катастрофах, о бабах, о длинных и коротких членах, об индексах, марже, «ебидте» и других шаманских бубнах («Как ты сказал? А ну‑ка повтори! – EBITDA. – Как? – EBITDA. Специальный показатель. Прибыли до вычета процентов. – Придумают же люди. – Да говорят тебе – чистейшее шаманство. Гадание на внутренностях, только и всего»).
– Слышь, мужики, а правда, что евреи… ну, это… себе обрезают специально, чтоб дольше не кончать?
– Херня все это!
– Вот врать не буду, мужики – иной раз час без перерыва. Зае…юсь страшно.
– Гигант!
– На эту тему анекдот…
– …Прости, Серег. Серьезно, искренне. Ну, переклинило.
– …Ну это пока молодые. Лет пять, ну, десять максимум, и скажем спасибо за то, что хотя бы стоит.
– …Но я тебя предупреждал, что голову тебе пробью? Если ты хотя бы еще слово? Нельзя так потому что… такими вот вещами. Потому что если тебе за людей не страшно и не больно, то какой же ты после этого человек? Во всяком случае, меня к своей системе доказательств притягивать не надо. Я не святой, обычный, грешный, я контрабандой занимался, наркотой по клубам, много чем, я человеку одному однажды тачку без тормозов спокойно продал, потому что мне деньги были срочно нужны, потом вот, правда, позвонил, предупредил, и много раз так было, но все‑таки есть какой‑то предел, за которым все шутки кончаться должны. Ну, это я не знаю… как бабушек за пенсию по голове… ну, хорошо, ну, укради, убей, но это я не знаю, каким вообще сознанием, каким устройством мозга надо обладать, чтобы старух и стариков вот так вот за последние гроши. Детей опять же. Или вот так, когда в пожаре люди ни за что… А ты совсем, выходит, ориентацию в пространстве потерял… – Артур все это говорит, в объятиях богатырских сомнамбулу сжимая. Не отпускает, давит, долбит, настойчиво втемяшивая; ждет понимания, проникновения, раскаяния от цельного, глухого, как стена, лунатика. – У тебя вон, смотрю, крест на груди. Значит, в Бога… хоть что – что да есть. Или просто как золото?
– Кресты, – Андрей встревает, усмехаясь, – это модный аксессуар. И потом – уголовники кресты очень любят, купола там, святых, церкви‑маковки. На человеке пробы негде ставить, пятнадцать христианских душ загубленных, зато вся шкура до колен в распятиях и Богородица с младенцем на спине. Вот тебе и христианское сознание.
Все нагишом сидят, лишь чресла опоясав полотенцами, – античные герои. Вот Гриша – стареющий мальчик с жалкими и жадными глазами кролика, которые запаяны в телескопические линзы нелепых «ботанских» очков; безволосая впалая грудь, со слабыми мышцами тонкие руки; худой от природы, тщедушный, но в то же время и все признаки хорошего, здорового питания налицо – не толстая прослойка жировая, но некий лоск, который недоступен большинству обыкновенных смертных Гришиных сограждан, имеющих гораздо меньше пяти тысяч долларов ежемесячного дохода. Вот рослый и сильный Андрей, не утративший юношеской устремленности ввысь, но в то же время и набравший, нарастивший необходимую, приемлемую массу, – так просто не согнешь, не сдвинешь. Вот исполинский, мощный, как валун, дородный торс Артура – заросший густо черными волосами, с ощеренными мордами волков, наколотыми на предплечья. Сергей‑один – с телосложением боксера‑средневеса, с таящейся в подвижных мышцах взрывной, молниеносной силой. И тоже моде дань на правой стороне груди – татуировка, щит и меч; погранвойска, наверное. Лунатик, наконец, – с поджарым станом, долговязый, жилистый, с простым латунным крестиком на прочной золотой цепочке: Иисус Назарей, Царь Иудейский, тощий, изможденный, как узник Бухенвальда, с торчащими сквозь кожу ребрами, но смерть поправший – видите в ногах распятого Спасителя черепушку и кости «веселого роджера»?
– Одно хорошо, – начинает Артур, – у нас в гостинице одни мужчины в основном. Не так трагично. Другое дело – дети, самое начало жизни.
– Какая разница, не понимаю, – не соглашается Андрей. – Мужчины, дети, женщины… Мужчины, что, по‑твоему, без никого? Их тоже кто‑то потерял – кусок живого мяса у кого‑то отхватили. У каждого – мать, жена… Мы уходили – никого вокруг, спасатели да погорельцы вроде нас, а вот сейчас к гадалке не ходи – вокруг пожарища толпа родных. Ментов, спасателей на части рвать готова, лишь бы сквозь оцепление, и то, что смысла нет, что поздно лезть в гостиницу, они, конечно же, не понимают.
– Сказали ведь – живые есть, – на это возражает Гриша упавшим голосом, как будто сам себе не верит. – Там вроде людей по больницам.
– Ну это да, конечно. Кому‑то кусок оторванной плоти обратно приставят.
– Да нет, ну, дети – это все‑таки святое, – упрямствует Артур. – Мужчина что? Он воин, он солдат, в конце концов, и смерть ему естественнее, привычней принимать. Не обязательно война, а даже и так, в мирной жизни. Его это дело. А дети. Ну, как сказать?.. Ну ты вот отец? – в Андрея пальцем тычет.
– Отец, отец.
– Ну вот, должен сам понимать. Для них все в первый раз, ты понимаешь? То, что для нас обыденная жизнь, для них – чудеса. Первый раз жирафа в зоопарке видят, кролика, собаку, кошку – в первый раз. Обычную, драную, Мурку, но зато ведь впервые! И дальше, дальше – тоже первое. Первая любовь, школьная пора… И вот представь: а ничего у них вот этого не будет. Любви не будет первой у мальчика и девочки. Футбола не будет. О велике мечтал – не будет велика. И сразу вопрос – о справедливости в космическом масштабе.
– К Богу вопрос?
– Да. А тут без детей обошлось, и вроде как нету вопросов.
– Да были дети, были, – Сергей‑один, вставая, говорит.
– Не понял? Как это?
– Гостиница большая. Тридцать этажей.
– Да нет. Ну нет. Откуда? Форум же! Серьезные, взрослые дяди. Ну, мы же вот, мы.
– Не только. Конкурс «Щелкунчик», слыхал?
– Это что же за конкурс?
– Классической музыки. Для вундеров, специальный. От пяти до тринадцати строго, не старше.
– Откуда знаешь?
– Видел своими глазами. Китайчата, япончики, наши русские. Скрипачи и пианисты, маленькие гении. Целый выводок. Через стенку от нас, тупо в секции соседней. Спросил еще – это кто? Ну мне и объяснили.
– Там же рядом Дом музыки, точно.
– Ага, вот их и поселили. Теперь вот думай, что они могли в пожаре, если мы ничего не могли. Так что есть вопросы, кой к кому найдутся. Бога спрашивать напрасно, а вот кое‑кого из живущих на этой земле я спросил бы.
Сергей‑один стоит, перед собой незряче глядя, и вдруг в бассейн, как срубленный под корень, падает. Но нет, не камнем он на дно – поплыл стремительно и мощно, взрывая гладь могуче‑равномерными гребками.
– Куда ты, друг? Куда? К кому вопросы – что‑то я не понял? Ты все же виноватых ищешь, да? И как – нашел? – Артур ему кричит вслед.
Сергей уже не слышит, вон уже выходит на том краю бассейна из голубой, как медный купорос, воды. И вылезает, к выходу идет. Босыми шлепая ногами и оставляя отпечатки мокрых пяток на мраморном полу. И вот уже он в холле, на рессепшне, служителя зовет, за шиворот к себе притягивает, на ухо шепчет что‑то доверительно. Шлепка для ускорения дает – вали, мол, исполняй. Сам к телевизору, который подвешен, как икона, в углу, под самым потолком. Включил. По всем каналам – экстренные выпуски, конечно, новостей. Короткое вступление – пульсирующая светомузыка, и голубые ленты Мебиуса, и планетарные пятнистые шары, безостановочная жизнь бескрайнего и бездонного микромира, в котором вращаются и проносятся перед взглядом гигантские и чрезвычайно густо населенные вселенные. Общий план стерильно чистой студии с полукруглыми хайтековскими стойками, мониторами и ноутбуками. Безупречно красивая дикторша с гладко зачесанными назад волосами и старательно‑скорбным лицом. Кадры с места событий: башня в огне, пожарные машины разбрызгивают пену, спасатели бегут, врываются в отель, карабкаются, несут глянцевитое нечто на буром одеяле, машины «Скорой помощи» гоняют раскаленных саламандр в синих банках мигалок, курсанты сдерживают натиск обезумевшей толпы родных, и не поймешь по лицам в этой давке сразу, кто в объективах телекамер – безбожно возбужденные и непристойно жадные зеваки, ликующие пожиратели греховно‑острых впечатлений или все же неслучайные мужчины со взмокшими лопатками, бескровными губами и женщины, что норовят прорваться, продавиться туда, к носилкам, кислородным маскам и наглухо застегнутым мешкам. «Теракт и пожар в московской гостинице» – не сходят с экрана жирные титры.
– Здравствуйте. В эфире специальный выпуск, посвященный трагедии в московском отеле «Красные холмы». Мы начинаем с прямого включения. С нами на связи Максим Лихоносов, который находится на месте событий. Максим?
– Да, Жанна. Мы находимся на берегу Москвы‑реки, в непосредственной близости от спасательных работ на месте трагедии. Вот сейчас мы видим… людей… это родственники тех, кто оказался там, в гостинице. Все дело в том, что именно сегодня в гостинице происходило открытие Форума проблем безопасности российского бизнеса, и в гостиницу съехалось множество российских бизнесменов, юристов, специалистов корпоративного права. Как мы видим, уже собралось свыше двухсот человек, и, как мы видим, родственники пострадавших продолжают подъезжать. Неудивительно, что многие находятся в состоянии психологического шока. Пока что обстановка крайне напряженная. В настоящий момент, когда спасательные работы в здании гостиницы ведутся полным ходом, вот эти люди, родственники, пребывают в полной неизвестности. Сюда, непосредственно к нам, вышел представитель спасательного штаба и сообщил примерно следующее: что пожарным к трем часам удалось ликвидировать все большие очаги возгорания и открыть проходы в гостиницу, в том числе и доступы к средним и верхним этажам, как с земли, так и с воздуха. Представитель сказал, что уже свыше ста пострадавших доставлено в московские больницы, и есть все шансы полагать, что в ближайшие часы количество таких людей удвоится. Конечно, это глупо – советовать родным набраться терпения, когда их нервы на пределе, а сердце разрывает боль, но речь сейчас не может идти об установке личностей… Да, к сожалению, есть и погибшие. По данным штаба МЧС, в настоящий момент речь идет о двадцати погибших. Еще шестьдесят человек при пожаре получили сильнейшие ожоги и находятся в тяжелом состоянии, и лучшие московские врачи сейчас отчаянно сражаются за жизни этих людей. «Мы делаем все возможное и даже больше того», – подытожил свое обращение к родственникам официальный представитель штаба. Обстановка, повторяю, очень напряженная: как мы видим, родственники даже попытались предпринять в буквальном смысле штурм, но их сейчас с успехом успокаивают врачи. Мы будем следить за развитием событий. Жанна?
– Спасибо, Максим. Напомним, что московская гостиница «Красные холмы» – это первый в столице отель международной швейцарской сети «Swiss‑отель», и она занимает высотное здание на участке между Москвой‑рекой и Обводным каналом. Гостиница по праву относилась к числу элитных со всеми вытекающими отсюда условиями безопасности. По сути, это единственное гостиничное заведение, располагающее таким количеством помещений для проведения различных официальных мероприятий, поэтому отель и был выбран организаторами столь представительного Форума. Участие в Форуме приняли крупнейшие предприниматели страны, среди них председатель наблюдательного совета финансовой группы «Базовый элемент» Григорий Драбкин, глава нефтегазовой компании «Сигма‑Россия» Кирилл Вексельрод и председатель совета директоров «Росстали» Иван Амирабов.
– Ну, давай, давай… – шепчет Сергей, с канала на канал переключаясь, – покажись. Рожу свою, рожу.
– Таким образом, в гостинице на момент пожара находилось свыше пятисот человек. Это втрое превосходит обычное число постояльцев отеля. Этим фактом и объясняется большое количество жертв. На текущий момент остается только гадать, каким образом в гостиницу проникли неизвестные люди с оружием, невзирая на предпринятые меры безопасности. Неизвестно, что именно послужило причиной пожара, – председатель оперативного штаба Иван Чумаков сообщил журналистам о двух взрывах, которые произошли практически одновременно – на четвертом и двадцать девятом этажах гостиницы. Было ли это вызвано действиями вооруженных террористов или чем – то другим, еще только предстоит выяснить следствию. Напомним коротко, как развивались события в гостинице…
– Ну где же ты, где? – Сергей‑один на кнопки давит без разбора. – Ну, покажись… прошу тебя, гад, покажись… Ну, давай вспоминай, вспоминай. – И лоб себе трет, голову стискивает как будто для точности припоминания. – Значит так, объявили тебя… И к трибуне ты сразу… Ты, ты… Так, а это еще кто?
Мудила с длинным микрофоном и наушником переминается и головой подергивает, как застоявшийся конь.
– Да, Татьяна, – встряхнувшись, отвечает. – Мы находимся здесь, у главного входа в гостиницу, и видно, что спасательные работы продолжаются. Часть людей была эвакуирована с помощью пожарных лестниц, но надо сказать, что ни одна из них не достает до девятого этажа. Конечно, мы должны отдать должное спасателям за их самоотверженность и высочайшую оперативность, но, несмотря на все усилия специалистов, пламя в отеле бушевало целых пять часов. Очень много жертв было обнаружено в коридорах отеля – по всей видимости, огонь и удушливый дым настигли их в тот момент, когда они бежали к выходам на лестницы. Татьяна?
– Спасибо, Михаил. А сейчас мы сообщаем зрителям, что уже работают номера горячей телефонной линии, которые вы видите внизу своих экранов. Любой желающий может позвонить по этим номерам и получить всю имеющуюся на текущий момент информацию относительно местонахождения и состояния пострадавших, чьи личности установлены. Мы будем держать вас в курсе событий.
– Куда ж ты спрятался, родной? – бормочет Сергей. – Куда ты спрятался? Абрис мне, хотя бы абрис. Ни живых, ни мертвых, да? Да живой, живой. Сейчас мы – очную ставку. И чистосердечное, да.
А в это время в сауне оставшиеся четверо на закуски, на водку не смотрят уже. Будто полный круг мужчины описали, вернувшись к холодной и почти невыносимой трезвости, беспощадную, предельную ясность видения обретя.
– Серый этот, мне сдается, – говорит Андрей, – он какой‑то не такой. Да не этот Серый, – на сомнамбулу показал, – тот. С мыслишкой тайной. Как будто сторожит нас всех. Того и гляди в горло вцепится.
– Зачем? Мы что ему?
– А больной на всю голову. Псих. Этот город полон психов, каждый третий точно псих… Ты давай‑ка, на твою физическую мощь рассчитываю… в случае чего. Одному мне с ним не справиться. «Да чего не гони»? Ты его биографию знаешь? Прошлую жизнь? Ну вот то‑то и оно. Я вот думаю – взгляд, повадки, да еще наколочка его вот эта, успел разглядеть? Не в тату‑салоне делана. Мож, с Чечни вернулся – шарики за ролики. Вроде с виду обычный, нормальный, любящий сын, заботливый муж. У начальства на хорошем счету или даже вон фирму по продаже лампочек имеет. А что там у него в черепушке, не известно никому. Ну вот он видит, что, к примеру, фуру разгружают, обычную такую фуру на обычной улице, и все, сгорел в башке предохранитель – чехи, взрывчатка, умысел на теракт. Ну или вот ты заявляешься с камерой… к тому же ты нерусский, извини… а он тебя мордой в асфальт и насмерть при попытке к бегству. Полно примеров. А тут такое… двести трупов… тем более должно больного человека переклинить.
– Да нет, ну кто угодно – не Серега. Он даже там, в гостинице, единственный, кто головы не потерял. Да если бы не он, я вообще не знаю, где бы мы сейчас были.
– Да так‑то оно так. Вот только сдается мне…
Но не успел договорить: откуда ни возьмись, девицы с визгом в сауну врываются – наяды, нимфы, блин, купальщицы нагие, не тронутый покамест увяданием первоцвет, все школьницы почти. И с воплем, трудным стоном сладострастия на обомлевших мужиков кидаются, с разбега на колени прыгают, на шее виснут, под нос суют свои отважно скачущие груди, зубами в мочку, в раковину проворным язычком вцепляются и проникают, мурлыча тигрицей, которой вернули детеныша. Насилу отбиться выходит от этих елозящих рук.
– Стоп, стоп! Откуда, я не понял! Что за сюрприз такой?
– Гуманитарная помощь! Икс‑икс‑эль‑вариант!
– Вас кто? Вас кто сюда? Вы ничего не перепутали?
– Расслабьтесь, мальчики! За все заплачено.
– Ты что такой зажатый? Не бойся, маленький, – никто тебя здесь не обидит.
Сомнамбула тут вдруг встает и за собой наяду увлекает, за талию ее привычно, властно приобняв. В бассейн они упали вместе, разом, и брачные игры амфибий в бассейне пошли: красотка визжит, по голубой воде ногами лупит что есть силы, а лунатик ее по‑всякому лапает – и в грудь вопьется, и к срамным губам приникнет, и разве только ей не овладеет прямо там, в воде.
– Вот тебе и лунатик! Первым проснулся! Воспользовался случаем! А что ж – если даром, бери!
– Да ну – вообще‑то свинство.
– Да почему же свинство? Смотри, как им там хорошо.
Заплыв предприняли и вылезли на том краю бассейна: тягучая вода стекает по слегка прогнутой, будто под седлом, спине, по круглому задку и крепким ножкам на все готовой, ладной, исполнительной девчонки. В отдельную кабинку он ее ведет и там, в парилке, за матовой стеклянной дверью, с ней уединяется. На полку сел, она тотчас же к делу приступает, губами шарит по его груди, спускаясь вниз; оторвалась, в глаза ему впилась с гримасой свирепой ненасытности, привычно мимикой одно из удовольствий обещая; в зубах уже откуда‑то резинка – высший пилотаж, герметизация без рук.
– Хорош, – он шикнул на нее и, видя, что не слышит, за волосы болезненно рванул, – помедленнее, кони.
– Ты че, не готов еще? – Девчонка зыркнула обиженно и с затаенным сожалением, с каким вот на таких, «не заводящихся с полуоборота», смотрят.
– Кто заплатил за вас? Кто вызвал?
– Ну а тебе не все равно? Не знаю – заплатили, привезли.
– Не знаешь, с кем спишь, животное? – сомнамбула криво, гадливо оскалился.
– Ой‑ой, а ты как будто знал всю жизнь!
– Исчезни тихо.
– Не можешь, импотент, – так и скажи! – огрызается зло.
– Уйди отсюда.
Один остался, ждет. Будто знает, что гость сейчас будет. И точно дверь раскрылась, Сергей‑один к нему в кабинку входит.
– Ну что, осечка, тезка? – склабится похабно. – Не о том сейчас, да? Не о том сейчас впору? А, Гриш?
Совсем не изумился, ни единым мускулом не дрогнул Сергей‑второй, он же Гриша разоблаченный.
– Попутал? – только усмехнулся. – Гриша там вообще – то остался.
– Не тот, не тот Гриша – другой, – Сергей бормочет и в тезку своего фальшивого вперяется серо‑стальными – выпуклыми от изнутри давящей ярости – глазами. Так торит путь валун, незряче прошибая все преграды – передний, самый крупный в камнепаде. Так давит по весне вода, проламывая толщу многолоктевого дна. Но сносит сомнамбула, печальных глаз собачьих не отводит. – Двести человек! Двести задень! Щелкунчиков, сука, маленьких гениев!
– По‑твоему, я виноват? Ты хорошо подумал, дубельт? Ты что ж, всерьез решил, что если бы не Драбкин, то ничего бы не было? Очнись – ты в каком мире живешь? Реальность под собою чувствуешь? Самолеты что ни день падают – это что, Драбкин? Субмарины – Драбкин? Дома престарелых, как факелы, – что, тоже он? Да хер тебе – не Драбкин! А знаешь кто? Отсрочку дай – я расскажу. Прыщавое чмо из «Макдоналдса». За кассой – приходилось наблюдать? Они ж живут по принципу заученности – заученное™ действий, ожиданий и потребностей. Продай десяток лишних гамбургеров, и премия в конце квартала.
Через месяц – велосипед, через год – автомобиль. Автоматические люди. Их сотни тысяч, миллионы. Страдающих, что никогда не станут мощными потребителями. Лишенных всякого смысла, кроме ежедневного выживания. Их обучили «свободная касса!», и больше ничему. У них одна задача – отбыть свою повинность побыстрее, отбарабанить, отбатрачить – и к ящику, футбол после конца рабочей смены. И такие не только за кассами – они в строительных компаниях, в конструкторских бюро. Они за штурвалами лайнеров, за пультами атомных станций. Они выживают, друг. А выживающий не может быть ответственным. Тяп‑ляп, и готово. И проводка искрит, все конструкции рушатся. Они не думают, что могут кого‑то угробить. Они не думают о смерти, не видят в ней реальность: наступит – покорно ее принимают, как отключение света демиургом Чубайсом. У них нет веры ни во что – ни в Бога, ни в Будду, ни даже в Сталина – никакой, хоть мало‑мальской веры, хоть в самой извращенной форме, которая бы придала их жизням смысл. Все – по херу! Ну представь ты, представь, что не было бы никаких офицеров, никакого захвата – а просто что‑то вылезло, разлилось, протекло, затлело, и все, результат – тот же взрыв.
– Не понял я тебя – два раза не понял. Что ж ты сразу – то к спасателям не кинулся – я, это я, прикройте меня, спрячьте под охрану? А ты, наоборот, молчишь – не понимаю, почему. Смыться не пытаешься. Я подумал… ну, как? Значит, есть в тебе что‑то от человека. Что вина тебя за горло, осознание… Может, даже и на площадь выйдешь, на колени бухнешься перед всем народом – так и так, мол, судите меня. Это в первый раз тебя не понял. А потом, у гаражей, на крыше голосок прорезался, ирония. Жизни нас стал учить. Не свихнулся, сука, с усмешечкой тайной в душе. Провода зачистил, да? Оголенными нервами щупаешь, как народ к тебе… как вот эти конкретные люди относятся. Пощекотать решил немного? Сейчас вот опять уму‑разуму, да? Про систему случайностей, да? Про прыщавых уродов, которых в мире двадцать миллионов? Которые работать не хотят и не умеют, потому‑то все и рушится вокруг. Ну а ты такой один гениальный, эдакий‑разэдакий, сам себя в особое положение поставил, от смерти и страданий навсегда отгородил. Талантом собственным и горбом.
– Нет, ты слушать совсем не умеешь, – выдыхает лжетезка с досадой.
– Послушал, послушал. Теперь послушай ты меня. Я кто – такой же, в сущности, урод рябой, который хочет только выжить. Кручусь‑верчусь, конца рабочей смены дожидаюсь. Да только у таких уродов в жизни тоже смысл имеется. Последний смысл, единственный и неделимый, обычный, обязательный. Что двести душ – да хрен со всеми двумястами. Я с ней там был, с моей, ты слышишь, с ней! Вот смысл, и больше никакого смысла – с ней! Она… у входа там… я глаз с нее… и сразу, сразу… на глазах… от взрыва… втроем их в воздух, смысл в клочья… всю жизнь мою… ты слышишь… на куски… – и в горло он былому тезке, не прекращая говорить, вцепляется и смотрит, смотрит неотрывно, добиваясь понимания, нажимом понимание вгоняя, тисками пальцев в горло вдавливая, и понимает сам, всем существом осознает, что вот убьет сомнамбулу и дальше некуда: сплошная пустота, последняя, кишки изнутри разорвет.
И вроде бы уже безволие, предсмертная апатия по жилам разлились у лунатика, но, выпучив глаза, на самом он краю хватается за горло и на последнем выдохе хрипит:
– Не Драбкин – Сухожилов! Сух‑хож‑жилов я!
И отпустил его Сергей, обмяк. Сидят голова к голове, и у обоих легкие кузнечными мехами ходят. И смех тут начинает бить сомнамбулу безудержный:
– Ой, дурак, вот дурак! Я сдохнуть… всерьез… представляешь?.. На боженьку обиделся. Как в детстве, слышь? Как будто отобрал мои игрушки. Умру, и боженька меня тогда жалеть. А когда вот за горло меня, так я сразу… нет, не хочу, погоди, еще на этом свете есть дела.
– Опять крутить надумал? – Сергей как будто с надеждой даже спрашивает.
– Зачем крутить, дурак? Сухожилов я… ой, не могу!.. Сухожилов Сергей Александрович. Тезка твой, на самом деле тезка. Вот паспорта только не могу показать. Вот ты идиот! Ты ж Драбкина в глаза не видел. Что «ну»? Ну, сколько лет ему, как полагаешь? Сорок! Не помню, он какого года, но я моложе – тридцать. Да я тебе серьезно, дурень. Ну, хочешь паспорт? Ну, выйди, я не знаю, запроси анкету, увидишь – обхохочешься. Несходство – до гротеска. Боишься, убегу и не удавишь? Ну ты прикуй меня. Нет, тезка, ты и сам вообразить не можешь, насколько ты тут промахнулся.
– Ты мне только одно… – выдыхает Сергей. – Ну ведь было же, было? Там, на открытии? Отчетливо помню. Тебя объявляют, ну, то есть не тебя, а выступает Драбкин, говорят, и ты такой выходишь… ну, к трибуне… девчонку за собой еще какую‑то… ну рыжую, ведь так?
– Через кутак. – И дрожь тут Сухожилова охватывает, слишком глубокая, чтобы вырваться криком или проявиться самовольным тиком мышц. – Короче, так: специально вышел, когда все камеры нацелены. Ну, Драбкина опередить и заявление сделать. Привлечь внимание цивилизованной общественности. Ну, чистый цирк, ты понимаешь, цирк. Вот тоже для нее, я тоже с ней.
– Так что ж ты молчал? Чуть не убил!
– Да так вот… жить раздумал на секунду. Да и Драбкина жалко.
– Не понял.
– Ну ты же ему шею, как куренку.
– Да где он, Драбкин, где?
– Да вон сидит за стенкой – говорил же, но ты все слушать не хотел. Ну, кто у нас Гриша‑то? Ну! Григорий Драбкин самый настоящий. А ты как думал – двухметровый и пламя из ушей? А они вот такие и есть.
Секунда на осмысление уходит; Сергей, перед глазами облик Гриши вызвав, такого хлипенького, жалкого, с телескопическими линзами очков, с застенчивой мордочкой покорной овцы, от приступа безудержного смеха вздрагивает; терпел, крепился и не выдержал, захохотал, и вот уже оба от этого смеха трясутся. И воздух глотают по‑рыбьи, и слезы утирают невольные из глаз. Встают, наконец, продышавшись, прокашлявшись; в обнимку, друг друга поддерживая, из парилки выходят.
Вернувшись, видят – девочек как сдуло, изгнали, видно, их ребята, не соблазнились прелестями.
– Эй, вы чего там? Что за шум устроили? – встречает их Андрей.
Они ему ни слова, лишь без сил на стулья опускаются. На Гришу смотрят без презрения, без ненависти – одна опустошенность только в их глазах, и будто понял Гриша, встал:
– Ребят… друзья… сказать хочу.
‑ Тост? – Андрей смеется. – Ну рюмку‑то тогда возьми. За наше общее второе чудесное рождение, угадал?
– Да нет, другое. Ребята, я – Драбкин Григорий Семенович. Тот самый, все из‑за которого. Ну, как считают многие. Вот с вами пробивался и спасался вместе. – И сжался, в плечи голову втянул, не то как овца, ожидая удара, не то готовый всякий приговор стоически принять. Глазами кроличьими в пол уставился, как будто слишком жаркое от четверых он излучение ненависти чувствовал, а может, просто в стену отчуждения упирался.