И тут уже у остальных двоих, сраженных новостью, случается истерика: Андрей почти беззвучно от хохота трясется, за живот держась; Артур неистово гогочет, в голос, и оба – до слез.
– А я‑то думаю, откуда рожа мне знакома? – наконец обретает дар речи Андрей. – Так мы же вам рекламу… «Сибирские авиалинии» твои? Ну вот, на сайте именно авиалиний я рожу твою и видел. Я почему запомнил – геморроя много было. И пожелания клиента – набор стереотипов: надежность, безопасность и комфорт. Ты помнишь этот ролик, где девочка такая ангельского вида с ладоней перышко сдувает, и перышко в «Боинг» потом превращается? Это я для тебя – оцени. Другое дело, эти «Боинги» потом как свечка. Ладно‑ладно, шучу. Расслабься, друг, я лично полон уважения – когда еще живого небожителя увижу… потом рассказывать всем буду, как с Драбкиным самим бухал.
– Можно мне слово?
– Это что же, суд у нас? – усмехается Андрей. – А мы кто – потерпевшие, присяжные или два в одном? Давай валяй, если только кто‑нибудь не против. Есть возражения? Нет? Слово предоставляется подсудимому Драбкину. Что вы можете сказать в свое оправдание?
– Я, честное слово, не знаю, с чего начать. В общем, бизнес у меня – в нем все отрасли, и недвижимость – это только десятая, сотая часть…
– Это где‑то мы уже слышали – ты ни сном ни духом. Что другим голова занята, а согрешили твои дальние и мелкие подчиненные.
– Врать не буду: все знал. То есть задним числом, конечно. И аферу эту, честно, даже не мы провернули, не «Базель», а риелторская фирма – наш один партнер. Но разве это объяснишь? Журналисты тотчас все раздули, рассказали, что «Дельта‑недвижимость» – это фирма под «Базелем», что за всем этим Драбкин стоит. Я как только узнал, сразу сделал, что мог, и мы бы эту ситуацию, конечно, выправили. Но просто не быстро, это быстро не делается. Вся отмена сделок через суд. Минимум полгода. Людям так и сказали – дайте полгода. Мы с ваших обидчиков взыщем, накажем. А тут еще риелторы попрятались, директор их в бега… судиться не с кем – получается порочный круг… ну, смешно же, просто смешно, ведь ничтожная мелочь, какая – то сошка, и из такой ничтожной искры такое огромное пламя… И люди ожесточились, конечно. Я конференцию… не сам, конечно… светиться не люблю, но все официально, что срочно «Базель» начинает приобретение квартир для всех обманутых, а тут вдруг просто нервы у кого‑то не выдержали: мою машину – из гранатомета. Да и вряд ли нервы, это надо еще разобраться, может быть, и просто провокация, что вероятнее всего… ну, конкуренты, такую возможность им грех упускать, а потом сообщают во всех новостях – камуфляжные сетки, оружие найдено с армейского склада… ну и какие выводы, понятно – народный гнев, конечно, офицерский, какие могут быть выводы еще? А я в Лозанну как на грех был вынужден, по‑другому – никак… а в прессе и по ящику опять, что Драбкин спрятался от мстителей в Швейцарии. Вот так совпало просто все! И, главное, купили мы квартиры, осталось только заселить, понимаете? Стоят сейчас все эти новостройки и только хозяев дожидаются. Но тут уже действительно ну чистый символизм пошел, идея чисто виртуальная, что Драбкин – воплощение зла. А тут еще обвал всех рынков, народ весь испуган, растерян. Не верят нам! И, главное, вот эта наша русская привычка вечная – вот он, козел, давайте на него всех собак навешаем. И самое смешное, я сегодня должен был сказать: проблема решена, ребята, заселяйтесь… за полчаса до взрыва! Страна такая, что ли, я не знаю. Ну, испугался, я, конечно, да! Повел как последний… Не вышел. Я, может быть, и встал бы… да, нет, не встал, конечно, ни за что… но у меня еще охрана, моя охрана, она меня укрыла, спрятала, ведь выстрелы там почему? А в них, в моих охранников… Когда они всех начали осматривать и до меня дошли, мои вскочили – и трах‑бах! Вот вам и взрыв. Наверное, пуля куда‑то попала, не знаю. Вот в этом виноват, согласен, признаю. Ну, может быть, и выстрелов тогда бы не было, не окажись я трусом. Но я же искренне готов был что угодно… я приобрел им новостройки. Мне было‑то раз плюнуть, говорю в десятый раз. Вся проблема и выеденного – вот что дико!
– Ну примерно понятно, – только и находит, что сказать, Андрей. – У обвинения есть вопросы? У нас вообще сторона обвинения есть? Сергей? Сергей‑второй? Артур? Господа, у нас вообще обвинения нет!
– Погодите, я еще сказать хочу. Я не хочу сказать, что я такой весь белый и пушистый. Что честный, не хочу сказать. Бывало всякое. Куда ни кинь, везде грешок. А по‑другому вообще никак! Нет, я, конечно, не заказывал, не убивал, не потому что нравственный такой, богобоязненный, а просто время потому что наступило уже другое, уже без беспредела первых лет. Но закон обходил многократно, и людей приходилось десятками, сотнями выгонять с разоренных заводов… Я, если честно до конца, то вообще на скупке разоренных предприятий капитал и сделал – санация, перепродажа, жилье опять же, поликлиники, больницы ведомственные и даже детские сады – все с молотка. А с другой стороны – как все это работать заставить? Я тогда все это «трудными решениями» называл. Вот Андрей недавно правильно сказал, что человек, который занимается… ну, бизнесом… он в каком‑то нематериальном мире живет. Вроде бы и живые люди вокруг, а с ними не соприкасаешься. Не люди – только «трудные решения».
– О! Уже на покаяние похоже.
– Да нет, я просто правду. Вот ты недавно – что? Что после пережитого сегодня мне нужно все раздать и в монастырь грехи замаливать – одна дорога. Не уверен. Морально, извините, не готов. Понимаете, легче не пить, не курить, воздержаться от баб, чем бросить заниматься этим. Привычка думать – думать в этом направлении, – она очень быстро становится сильнее всего. И эти деньги – разве я на них сижу? Разве их – тут ты прав, Андрей, – можно потрогать? Эти цифры, эти суммы шестизначные, они ведь только для того и существуют, чтобы циркулировать. Пока они движутся, они есть. Их можно только инвестировать, а больше с ними сделать нельзя ничего. Вошел – вышел и так без конца. Смысл? А обороты, прибыли, деньги в бюджет, страна богатеет, какой бы скепсис это заявление у вас ни вызывало. А все другое просто уже неинтересно. Ну потому что – ну что? Из всех материальных благ, какие только есть, для меня нет ничего недоступного. Фантазия богатого на самом деле ограничена – это только нищим кажется, что у богатых возможностей бездна неисчерпаемая и что они способны бесконечно изощряться в своих причудах. Исчерпание потребностей, фантазий, извращений, самых диких причуд – все это наступает очень быстро. Для того чтобы весь этот голод утолить, мне достаточно и тысячной доли своих возможностей. Ну, потому что – что?.. Ну, безопасность, ну, комфорт, ну, сытость, ну, инстинкты, ну, здоровье, ну, свежий воздух, чистая жратва – чтоб получить все это, хватит и двух десятков тысяч в месяц, ну хорошо, ну, сто, ну, двести, все. Мне лично больше ничего не надо. И к счастью это не имеет никакого отношения… ну, к бытовому счастью, человеческому и слишком человеческому, первичному и примитивному, как хлеб. Ну, что еще сказать?.. Про то, кто виноват? А может, о моральном облике строителя капитализма? Считаю ли я, что кого‑то бессовестно обворовал, ограбил? Нет, я не считаю. Я честно конкурировал, у меня еще двенадцать лет назад не было ничего, я в обычную школу ходил, я без папы вырос. Да нет, не об этом я… Просто бизнес по‑другому не делается. Предложение товара не может быть ни нравственным, ни безнравственным. Если так, то виноваты поголовно все, любой, кто занимается бизнесом. Но согласитесь, если виноваты все и наказать этих всех невозможно, то глупо и бессмысленно наказывать кого‑то одного. Это будет показательная казнь, и только, но ситуация от этого ведь не изменится. Сверхбогатство и не может зиждиться на чем‑то другом, кроме как на чьей‑то нищете. Ну, это же первый курс, всем известная философия. Свет не может существовать без тьмы, человеческое счастье только потому и счастье, что его можно сравнивать с чьим‑то несчастьем; благополучие, богатство не существуют сами по себе: если нет бедности, то и не с чем сравнивать. Без уродства нет красоты, без бездарности – таланта, без прыщавого и робкого очкарика – плейбоя и так далее. Или вы хотите равенства? Да ведь мы все это проходили. Ну, хорошо, ну, равенство достигнуто, представим, что без жертв и разрушений, а дальше что? Стагнация? Остановка всякого прогресса? Никто никому не завидует, никто ни к чему не стремится, все – Пушкины, все – Менделеевы или, напротив, все – амебы, гоблины, манкурты, что гораздо вероятнее. Без разности человеческих потенциалов – и капиталов соответственно – никакое развитие попросту невозможно. Ну, вот представьте – рай. Вам когда‑нибудь сектантские брошюрки на улице подсовывали? Там еще на картинках бананы, кокосы, апельсиновый рай, и люди мирно потребляют это изобилие, еврей в обнимку с негром, ребята – со зверятами. Идиотская всеобщая идиллия, от которой хочется два пальца в рот. Вот я и говорю, что предпочел бы лучше сгинуть во время апокалипсиса. Мне такая вечная жизнь не нужна. Я лично предпочел бы умереть.
– Ну, хорошо – выходит, никакой ответственности? Я богат, а кто‑то нищий, потому что так управила матушка‑природа, только и всего? А десять христианских заповедей придуманы рабами для рабов?
– А ты их соблюдаешь, эти заповеди? Которую из них не нарушал, кроме самой‑то страшной? Ну вот очень хочется нашему человеку призвать к ответственности каждого, кто разбогател. И еще неизвестно, за что ответственность. За богатство, как будто богатство – это тоже грех? Я согласен, на богатых лежит ответственность. Да, действительно, если разрыв в состояниях слишком велик, кощунственно велик, то это ни к чему хорошему не может привести. Ну так я готов… на многое. Норвежский вариант? Прогрессивный налог? Пожалуйста! Отдавать треть прибавочной стоимости, ну хорошо, не треть, а четверть, хотя бы десятую часть своим же собственным рабочим, содержать бездомных, инвалидов – да десять раз пожалуйста. Но только если все живут по этим правилам. А если все от этого уходят, то я не идиот – нести ответственность за всех в одиночку. Ну что еще сказать? Мы сегодня тут говорили о душевном свете, который внутри у каждого человека. Я, признаться, невоинствующий атеист, но я с существованием такого света соглашаюсь. Он мне, может, впервые и открылся сегодня. Мы же вместе оттуда спасались… один за всех… короче, в этом духе. Совсем по‑христиански, между прочим, если чуть перефразировать: там, где один сгорит, там двое спасутся. Я потому и не ушел от вас, не побежал к себе, не юркнул в норку, что я от вас вот это излучение почувствовал, и хотелось греться в этом свете, самому отдавать такое же душевное тепло, и вот эту нашу радость общую поддерживать. И я что хочу сказать… – Драбкин было рот открыл, набирая побольше воздуха в грудь, чтобы сделать ответственное заявление, но входная дверь в храм торжествующей плоти вдруг отворилась, и на том краю бассейна появились двое – молодые люди, чьи осанка и повадки тотчас всем сказали обо всем, и тугие провода наушников, оплетавшие их мощные, мускулистые шеи, были лишь дополнительным знаком для самых тупых.
Лопоухие, курносые преторианцы Драбкина принесли с собой неброский, серенький, но, конечно, скроенный и пошитый вручную в Лондоне костюм на «плечиках», пару черных лакированных ботинок, серебристый, в алюминиевом корпусе ноутбук и устрашающе‑серьезную, как «черный ящик», мини‑станцию спутниковой связи. Удалились молча.
– Ну так чего, – сказал Андрей, – мы, значит, разбежались?
– Выходит, так.
– Не хотелось бы так скоро, а? Ощущение такое – многое еще не сказано. Кстати, этого‑то мы, – кивнул Андрей, – оправдали? Я не понял.
– Вопрос уже не так стоит. Ой, не так!
– Господа! – воскликнул Драбкин. – Мужики! Ребята! Если я для вас… ну, чем помочь, тогда – любой вопрос. Телефон возьмите, он прямой. И давайте ваши. Кстати, как нас по фамилиям?.. Да вы чего, ребят? Да вы ж спасли меня. Вы со мной впервые, может быть, как люди!
Неподвижными остались лица четверых, непроницаемыми.
– Ну, Артур Григорян, запиши.
Обменялись, вбили в память, записали на клочках. Андрей еще записывал, и Драбкин все вбивал, а Сергей‑один уже поднялся догонять сомнамбулу. И уже они не одно целое – каждый сам по себе.
– Слышь, друзья, а все же так нехорошо – по‑английски, не прощаясь? Мы же в самом деле вместе кое‑что… – осудил Артур обоих Сергеев.
Обернулись Сергеи. Опять подошли. Обнялись поочередно каждый с каждым – стой мужской неуклюжестью, с тем показным отрывистым похлопыванием, когда каждый жест выражает нежелание распускать так называемые сопли.
– Спасибо, Серег, если б не ты… Ну и ты давай, Серый, – извини, что так вышло. Удачи.
Над бессонным городом занялся тускленький рассвет, и дубовый парк наполнился сизовато‑сиреневой мутью, за ажурной чугунной оградой, приведенная в движение, заурчала поливальная машина и, дотошно‑медлительная, узурпировала слух двоих, заставляя прислушиваться к шелестящим и гулким обертонам своего трудолюбия. Мельчайшей пылью водяной осыпала, прошлась по загривкам.
– Как будто гарью в воздухе… – с усилием расклеил спекшиеся губы Сергей‑один. – Как будто бы оттуда. Может быть такое?
– Обоняние отшибло, – отвечал на это Сухожилов. – В носоглотке пресно все. Да и вкус. Вот курю и не чувствую. Может такое?
– Надышался, наверное. Надо думать, отпустит скоро. Ну а как вообще – там началось?
– По башке получил; чем – не видел.
– Ну, к врачу тогда, что по мозгам. Не жена мне, вообще никто, – забормотал Сергей‑один с чудесной, невозможной скоростью. – Ну, влюбился – этому одно название.
Год назад увидел… да, смешно подумать, год назад… увидел и запал… я с ней по бизнесу случайно познакомился, с Мариной… у меня своя фирма, системы безопасности, «жучки», сигнализации, я этим занимался. Кредит взял беспроцентный триста тысяч, у Samsung'а тендер выиграл, и она мне документы выдавала, оформляла меня официальным дилером. Продастся все – кредит отдам, прибыль в карман и по новому кругу. Ну раз мы встретились, ну два, поговорили, она ко мне как к человеку, я на нее смотрю, не отрываюсь, слова все в горле застревают, все те, которые нужны, да нет, вообще‑то я… ну все нормально в этом отношении, но случай‑то особый, тут, знаешь, ощущение такое – куда мне до нее? И как разведчик я, шпион… ну, справки наводить, где живет и, главное, с кем… оказалось, одна… я следил еще, разнюхивал, есть ли кто, – нет, никого, только мама и дочка, ну вот так, одинокая баба красивая, часто бывает. Может, память хранит по кому. Я, ты знаешь, все это не очень… ну, цветы там, рестораны, свечи, эту всю херню… Ну и вот, ее в командировку, на учебу. А потом вообще в Германию – ну, у мамы со здоровьем, сердце, лучшие врачи. Я ей денег, главное, умудрился на Германию – ну, как будто и не от меня. Ну и что, дожидаюсь. Кручусь – верчусь, системы продаю, кредит вот этот самый отбиваю. И ничего, отбил, себя зауважал, чистейших триста тысяч прибыли, квартира на примете настоящая – жизнь! И тут вот этот Форум безопасности, и там она сегодня! Ее туда как вывеску возможностей – картинка ведь! Это надо быть импотентом, чтобы у нее ничего не купить, даже если эти камеры слежения тебе на хер не нужны. Ну и я туда. Вроде как нечаянная встреча. Прихожу – Маринка просияла, распахнулась мне навстречу, и все в глазах, как в зеркале, – вся будущая наша жизнь, и род мой продолжается, и все так ясно, хорошо, прозрачно, что и слова нам никакие не нужны. Я думал там остаться… ну, когда ее… я видел все, я подошел вплотную … и думал, ну куда мне уходить, когда она вот здесь, и я останусь, вокруг все мечутся, а я осел, сижу, и тут как будто молнией все озарило изнутри: ведь дочка у нее осталась, ведь одна, без никого. Ну, значит, должен выйти я оттуда, приложить усилия. И Драбкин – то есть ты – в башке засел. Достану, думаю. Управлюсь незаметно – ситуация располагает. Вот, вышел… Скажи, друг, слово, не молчи. Не хочешь – хер с тобой.
– Фамилия‑то как твоя? А то все тезка, тезка.
– Подвигин – дальше что?
– Нет, – Сухожилов скривился, с подозрением разглядывая тлеющую сигарету. – Тяну и не чувствую. Ну, нет, да что за жизнь такая – ничего не чувствую… Я ее вот так держал! – сдавил Подвигину запястье. – Вот так держал, не отпуская. Ты помнишь, я пристроился за вами, я видел, вы – единственные, кто полностью не обезумели, и с вами норовил, но мы потом от вас отстали. Ну что – горохом вниз, всей биомассой, двери вынесли, этаж, этаж, еще этаж, кругом все черные, багровые, все задыхаются. И медленней, все медленней, конечно, и на передних сверху давят, те кубарем летят, задние ступают по телам, мы тоже – на руки, на животы. Вперед я с самого начала не полез, прикинул – на хер надо? Чтоб стоптали? Но тоже, понимаешь сам, не застоишься, дым удушливый, все время что‑то сверху падает, башкой кого‑то вниз в пролет швырнули, но мы бежим, бежим, потом идем, идем. И тут навстречу пламя, снизу, как из жерла. Народ назад попятился, все – вверх опять, откуда прибежали. Рванули скопом в коридор. А в коридоре тоже светопреставление – кто не сгорит, тот задохнется, жопа полная. Я двери в номера толкаю, дергаю… ну, надо же куда‑то, ведь сгорим. И повезло не повезло – рванул одну, и в номер мы, за нами дым, глаза на лбу давно уже, и в ванную, там воду открываю, все краны, и ее туда по горло, в воду, «не вылезай», ору… ну, логика простая, да? «Пока не вытащат тебя руками, не вылезай сама ни в коем разе», – последние мои слова. А сам куда‑то назад метнулся и к окну, разбил и на карниз, там выступ был изрядный, как балкончик. Этаж какой, ну, пятый, я не видел точно, но можно жить, ору, что здесь мы, здесь нас двое, сюда, сюда на помощь. И тут мне чем‑то по башке и грянуло, такое ощущение, что просто распрямился и теменем в косяк, и все, я падаю, лечу, и нет меня, и все неважно, все бессмысленно, и даже мысль про ванную, и эта моментально погасает. Замуровал ее, ты понимаешь, этими руками, сам лично‑в газовую камеру. Очнулся – на земле уже лежу, а надо мной спасатели в скафандрах. Пытаюсь встать и не могу, ору и ничего не слышу. Ну встал с грехом, кричу: «Шестой этаж, шестой, туда!». Или пятый. И по периметру бегу, окно ищу, а окна одинаковые – и где она, и где?
– Ну и чего ты, дура? Этаж – шестой! Шестой – не двадцать пятый! Туда‑то проникли! Живых по больницам! Врачи! Вот день пройдет, соображай, да мало день – неделя, и самое время наступит – все данные, списки. А может, и дома уже, ты представь? Тебя вот ищет и с ума… Любое может быть…
А Сухожилов вскинулся в ответ, как отзывается солдат – отличник на трубный зов, вскочил, готовый облачиться и подпоясаться быстрей, чем догорит до пальцев спичка, и побежал на звук набата, мгновенно про Подвигина забыв Не по‑спортивному одетый физкультурник, пожалуй, слишком ранним утром в парке. Через ограду перепрыгнул и поливальную машину обогнал, так и бежал, с эскортом и салютом, мокрый от мелких брызг; стал выдыхаться, двигаться с машиной наравне, и в водяной пыли, в лучах рассвета над ним висела персональная трепещущая радуга. Настиг его Подвигин, тоже мокрый весь; собакой за хозяином бежит, не отставая.
– Слышь, тезка? Должен понимать… Один ты у меня, единственная ниточка. Я что кумекаю – с тобой я, тоже в этом направлении.
– А дочка как же? Дочка есть.
– Да погоди ты – дочка. Твоя, она теперь моя… не знаю, как сказать. Теперь и мое это дело, ты понял?
– Я ее второй раз в жизни.
– Что «второй раз»?
– Видел, что? – и Сухожилов на бегу осклабился. – Что? Может такое?
– Может, может. Я – целый год кругами, подойти не мог, ты вот – второй раз в жизни. Так точно, оба – невменяемые. Это как же вас на Форум занесло? По бизнесу опять же, что ли?
– По бизнесу, по бизнесу.
– Кредиты тебе выдавала?
– Смешнее – барышня и хулиган. Налетчик я, она – моя жертва.
– Это как?
– Рассказывать долго.
– Давай ко мне, я тут недалеко. По новостям узнаем досконально, что там.
И вдруг сигналят им – не поливальная машина, нет, а куцый, словно бы с обрубленным хвостом кортеж, в котором черный «Мерседес» столь совершенных очертаний, что каждый видящий его немедля должен распылиться на частицы от сознания своей ничтожности, и два квадратных «Гелендвагена» сопровождения. Настигли, встали; Драбкин, слуг не дожидаясь, сам дверь, сияющую лаком, распахнул, наперерез им побежал, уже преобразившийся и ставший снова «узнаваемым» – всесильный недоделок с рахитичным тельцем и гениальной головой.
– Ребят, простите, я так не могу. Я не в свое, конечно, дело, но вижу, что у вас несчастье. У каждого свое, одно ли на двоих – не знаю. Ведь кто‑то там у вас остался, знаю. И я на самом деле предлагаю, нет, настаиваю: любая помощь в поисках, по всем больницам и если вдруг… ну, нужно будет… медицинские условия, то можете рассчитывать. Ну это просто глупость, если есть возможность, не воспользоваться. Ну, согласитесь сами! А у меня – ресурс.
– Ты‑то, Гриша, один там?.. – усмехнулся Сухожилов. – Никого в отеле не оставил? А то ведь ничто человеческое нам…
– Типун на язык тебе! – возликовав, изобразил негодование Драбкин, бесчеловечному веселью подыграл.
– Ну вот и слава богу: хоть один бесцеремонно счастлив. Смотри, Подвигин, кого на самом деле любит Бог.
Инвеко» против «Эдельвейса»
Они вчетвером спускаются вниз – мужчины в возрасте от двадцати пяти до сорока пяти, в костюмах с элементами ручной работы стоимостью от двух тысяч долларов (безупречный крупный узел шелкового галстука, плотный воротник, угол среза – сорок пять градусов), сверкая циферблатами инерционных Rolex'ов и мягкой кожей итальянских туфель. Проходят вестибюль, в котором металлические стойки напоминают пульты управления гигантским космическим кораблем, выходят на широкое крыльцо и направляются к своим машинам, провожаемые взглядами курящих операционисток из соседнего банка – стремительно стареющих девиц, чьи глаза уже заволокла безнадежная хмарь однообразного будущего, уже прошедшей мимо жизни, и сквозь эту хмарь уже не пробивается ни лучика обыкновенной женской заинтересованности.
Впрочем, женского томления, расчетливой надежды вот на них – на «бизнесменов» – им тоже каждый вечер достается в утомляющем избытке: вон, посмотри – по прилегающей аллее гуляют, бедрами покачивая и с тонкой сигареткой на отлет, жирно накрашенные наивные красотки, которые, надев все самое короткое и облегающее, приходят к бизнес‑центру, чтобы подцепить себе «банкира» на ночь, а если очень повезет, то и на месяц или даже на год. Подходят, просят прикурить, стреляют глазками, в которых словно честно указана расценка, из пушки бьют по воробьям, дурехи, ведь большинство из тех, кто здесь сидит, в аквариуме, – вполне себе средние, затюканные жизнью офисные мужичонки, а тот, кто действительно крут, давно уже либо в надежных руках, либо просто чересчур придирчив и взыскателен для того, чтоб снизойти до вас.
– Ну кто там сегодня? Все те же синявки вокзальные? – говорит Разбегаев, окидывая быстрым и погасшим взглядом парад красоток на аллее и закидывая «найковскую» сумку в багажник своего акульих очертаний, серо‑стального «БМВ» – седана третьей серии.
Физкультурно‑оздоровительный комплекс находится буквально в двух шагах от офиса «Инвеко», но все предпочитают добираться до места на машинах – вне зависимости от того, уезжают ли они после матча домой или просто возвращаются в офис. Сухожилов вообще, по жизни, предпочел бы ездить на такси – он, собственно, все эти годы и катался на извозчике «Важная персона», – но «ноблес облизывает». Из сухожиловского седана «БМВ М5» выглядывает вечно насупленный «Чубайс» – ну, поразительно похож водитель Анатолий на демиурга русских «шоковых» реформ, разве некогда сломанный нос скошен на сторону да в свинцовых наколках, в «перстнях» мощные грабли, присущие гегемону, а не оксфордскому мальчику, только в этом и разница. Сухожилов подает сигнал отбоя – нынче барину угодно ножки поразмять.
Многие считают, это перебор «понтов» – нежелание ездить за рулем, водитель, да еще и «Чубайс» (над Толяном, кстати, часто измываются, просят дать прогноз, как будет развиваться рынок нанотехнологий в ближайшие пять лет и правда ли, что скоро людям будут ставить новые бесперебойно‑безотказные сердца взамен износившихся старых).
– Что, Серый, разрабатываем легкие? – кричит Якут. – Наверное, четыре сигареты от офиса до ФОКа?
Сухожиловский черный Nokia 8800 Arte начинает орать как резаный – полоснувшие по слуху рыба‑меч‑тромбоны и надорванный голос стоически воющего на Луну алкаша. На двухдюймовом дисплее отображается обиженное личико Камиллы – с прогоркло‑желчной, мстительной усмешкой, которая, вне всякого сомнения, готовность выражает сказать тебе обидное и одновременно скривиться от гадливости.
– Але, это ктой‑то? – решает он ответить дребезжащим старушечьим голосом. – Это ктой‑то? Але? Да слухаю, слухаю. А, Сирежа. На штурме он. На штурме, говорю. Мозги штурмует, дочка, не знаю, чьи таки мозги.
– Вот ты знаешь – совсем не смешно, – раздраженно и явно сострадая Сухожилову, отвечает Камилла. – Как актер комического жанра, извини, ты полная бездарность.
– А, слушай, если на «Минуту славы»? – он спрашивает озадаченно.
– Ради бога… прекрати! – шипит Камилла. – Не будешь ли ты так любезен набраться на минуточку терпения и попытаться… ну, хотя бы попытаться ответить мне серьезно? – Она старается говорить с бесстрастной размеренностью, уничтожая интонацией, но голос ее натянут струной и вибрирует от обиды. – Понятно, ты не можешь позвонить, но сподобиться ответить ты хотя бы можешь?
– Я вот чего не понимаю, – отвечает Сухожилов. – Ты так говоришь, что как будто имеешь в виду, что мне это нравится. Мне доставляет удовольствие тебе не отвечать, и я садист вообще, я над тобой измываюсь, ты это имеешь в виду? Или мне опять рассказывать, что существуют правила приличия, что на рабочих совещаниях вообще‑то принято отключать телефоны?
– Ты можешь ограничиться одним магическим словом – «работа».
– Ну, если ты так хочешь, то тогда – «работа».
– Я больше так не могу, – с последним, разрывающим сердце усилием произносит она. Так тебе в «Современнике» не сыграют. – От твоего вранья устала. От отсутствия фантазии. Потрудился бы хотя бы новенькое что‑нибудь придумать – вместо «работы». А? Сереж? Хотя бы из приличия?
Сухожилов скривился, словно терпел в туалет и скрепляться у него больше не было сил. Вот чего она добивается? Правды? Признания в том, что работа работой, но «работа» вовсе не мешает Сухожилову регулярно поводить налево своей грозно вздыбленной пушкой и расстреливать боекомплект по многим соблазнительным мишеням? Что он таков, каков он есть, и в ближайшем миллениуме меняться не собирается? И, соответственно, давай‑ка рвать, подружка, раз ничего с тобой не склеивает? Или все‑таки чего? Покаяния? Осознания, насколько он, Сухожилов, подл и мерзок и насколько он ее, Камиллы, недостоин? Сухожиловского содрогания при мысли о том, что он непоправимо опоздал и что теперь ему Камиллы не вернуть? И истовой, святой, в конце концов, неколебимой веры, что лишь одна Камилла ему на самом деле и нужна?
– Ну что ты молчишь? – стонет она. – Скажи ты хоть слово!
– Я нарушаю приличия, да? Я подло и бессовестно веду себя по отношению к тебе? – говорит Сухожилов, чтобы выиграть паузу. – А в чем отличия мужчины от женщины, ты не подскажешь? Вот именно – делать все. Но это не значит сидеть перед тобой и день‑деньской рассказывать, какая ты красивая? А позаботиться о будущем, о настоящем – где жить, куда пойти и в чем пойти? И я вот как‑то, знаешь, в меру скромных сил, отпущенных талантов, хоть иногда, не часто, но все же прилагаю некие усилия вот в этом направлении. Возможно, ты заметила по некоторым признакам. А это значит – вместе не всегда. Да, никогда, бывает и такое – никогда.
Нет, Сухожилов сам себе не нравится. Попрекать куском хлеба – последнее дело. А упрекать девчонку в собственной ее же, женской природе – тем более. Какой же ей быть, если не слабой, мужчиной прокормляемой и одеваемой? (Все это равноправие полов придумано лишь для того, чтоб регулировать число лишних ртов в развитых странах.) Единственно бесспорная… ну, хорошо, приоритетно истинная женская работа – это материнство, сюда идут все силы, а содержать вот эту мать в первостепенной холе и блаженной неге, выходит, чья задача?
– Где ты был вчера? – говорит она глухо, будто первое же слово правды убьет ее, но она всецело к этому готова, потому что «как они живут сейчас – это не жизнь».
Это в ней его выбешивало с самого начала – всегдашняя склонность Камиллы к театральному, с заламыванием рук страданию; кто‑то вбил ей в голову едва ли не с рождения, что она девушка с «богатым внутренним миром», и Камилла чуть не с молоком матери впитала эту идиотскую манеру подменять реальность представлением о боли, которую должна испытать от вечного несовершенства мира (и подлости мужчин) любая, прости господи, «возвышенная» женская душа. Более того, отними эту «боль» у Камиллы, этот вечный кайф быть обманутой и преданной, и от внутренней жизни ее, вернее всего, ничего не останется.
– Мы, по‑моему, с этим решили? – говорит он осторожно.
– Решили, решили… Вот только жалоба, Сережа, поступила на твое поведение.
– Так, интересно, от кого?
– Неважно. Вчера тебя видели совсем в другом месте.