Сияли холодно и равнодушно нержавеющая сталь, огнеупорное стекло плиты, нетронутые плоскости шкафов, столешниц, хлебопечек, холодильных камер, никчемные объемы кофеварочных, посудомоечных машин – картинка с выставки, стерильное пространство экспозиции в салоне, в которое покамест не вдохнули жизни и некому вдохнуть теперь. Предметы мягкой мебели вокруг, накрытые как будто старой парниковой пленкой, казались вековыми горами в складчатых панцирях мутного, запыленного льда. Найди они вот эту кухню на Дуне, и то бы не ударила им по глазам холодным светом такого беспощадного, кристального абсурда. Их было двое здесь: один – уже вдовец, хозяин обезжизненной квартиры, второй – и вовсе полунеизвестно‑что, не муж, не любовник, не брат, седьмая вода на эфемерном киселе, рекордсмен непричастности. Впрочем, только вошли, и квартира наполнилась светом и звуком, как будто сразу прорубили все окна в мир, какие только есть у современника. Шкворчала сковородка на плите; два плоских телевизора плевались раскаленным жиром новостей; гудел, покряхтывал стационарный исполнительный компьютер, светился серебристый ноутбук, по проводам и в воздухе туда‑сюда сновали килобайты новостей, и пили Сухожилов и Подвигин эти новости, как воду, не в силах оторваться, любое указание неясное, обмолвку, отзвук из всех источников ловили.
– Ты зря себя, на самом деле, укоряешь, ведь неизвестно – может быть, на самом деле так оно и было лучше. – Подвигин сковородку с варочной поверхности снимает и к Сухожилову пододвигает. – А как там было от огня еще укрыться?
– Это я каким, не знаю, надо быть… ну, мозгом каким, чтобы этого не понимать. Сам в окно, а ее, значит, в ванную. Не вылезай – сиди и задыхайся. Дым‑то, дым. Минуты хватит.
– Ты пожри давай, отлепись от экрана. Сколько больниц?
– Двенадцать по списку. Двадцать первая самая близкая, надо думать, туда всех тяжелых.
– А в Склиф?
– Ну и в Склиф. Первым делом туда, в двадцать первую. Вот смотри, сообщается, что в одиннадцать будут все списки.
– Что в сети?
– Ноль в сети. Сорок восемь человек – пофамильно. Все.
– Будь готов, с опознанием – каша. Процентов пятьдесят, я думаю, до сих пор – безымянные. А то и все семьдесят – времени мало прошло. Ну а как? Без сознания все. Нет, хотелось бы, конечно, чтоб отделалась легким испугом, чтоб я здесь, закричала, забирайте меня невредимую. Только что‑то непохоже, если честно. Дала бы знать, наверное. Из родных‑то кто?
– Без понятия.
– Муж?
– Это да, что‑нибудь в этом роде.
– И про это вы с ней не успели?
– Где там?
– Может, дома уже? Ну а все‑таки? Телефоны, адрес?
– Глухо. Телефоны оборвал.
– Так. Разделимся? Я домой, а ты – в больничку?
– Дело, в принципе. Адрес держи.
– Фотографию бы. Не имеешь? На будущее.
– Вот, нарыл.
– Да, глаза – есть от чего поехать крыше. Жри давай. А то это… осунешься… Ну и чего, чего ты? – захохотал Подвигин, пересев за ноутбук. – Вот смотри, про тебя читаю: «чудом удалось спастись престарелому дипломату с острова Тайвань. Обнаружили его по шею в наполненной ванне. Огромную роль в этом чуде сыграло»… твое, твое вот самообладание… Этого человека! – и в Сухожилова Подвигин пальцем ткнул. – И твоя тоже в ванной, и хоть бы ей что! Так… «Но не в меньшей степени это можно объяснить какой‑то причудливой случайностью, игрой воздушных потоков, которые избавили сидящего в ванной человека от удушья».
– У меня‑то там была игра – кто же знает. Эй! Кто‑нибудь? Была игра? Мне б игру хоть какую‑нибудь воздушных потоков. Хоть самую ничтожную, убогую, на одного хотя бы человека. А? Можно гарантировать?
– Э! Хорош! Могла быть игра – это главное, и точка на этом. Как же вы с ней, все никак не могу понять.
– Что мы как?
– Ну, нашли друг друга в этом мире. Или дальше об этом молчим?
– Короче, я захватчик. Законный отъем чужого имущества в пользу заказчика – сливаю, поглощаю. И вот мне на нее заказ… ну то есть, знал я разве, что там она окажется. Объект – три тысячи квадратных метров, почти что в самом центре, слюнки так и текут.
– Она‑то кто?
– Ну кто – совладелец.
– Вот так да, а по виду не скажешь.
– Короче, здание старинное, начала двадцатого века, бывший автобусный парк. Ну, вроде памятник архитектуры, его сам Мельников великий спроектировал. И это все, конечно, в запустении. Она пришла, отреставрировала; откуда деньги у нее такие, я не знаю. Я шел в пустой ангар, а оказался в галерее современного искусства. Ну, игрушка, понимаешь? Шаманизм в отдаленных районах Крайнего Севера. Угол нецелевой, ничем не мотивированной рукотворной красоты в самом центре прагматичной Москвы. Но это. как ты понимаешь, меня не взволновало сильно. Шедевр архитектуры, но на бумаге – тупо бывшая муниципальная собственность. Обычная, до жути беззащитная ОООшка. Нам на один укус, только скрипнет на жвалах. Вошли на несколько часов, и все, перепродали с потрохами, два раза на техничку слили, и в воду концы. Ну и здесь все по схеме, даже скучно, неинтересно. Как снег на голову послали к ним налоговую, потырили бумажки учредительские, нечаянно их потеряли. Они, конечно, ничего не просекли. И все, у шедевра конструктивистской архитектуры – новый директор, Иван Иваныч Предыбайло, дееспособный формально и ограниченный умственно, хронический алкаш с циррозом печени – как раз в аккурат, чтоб без вопросов сдохнуть через год. Предыбайло раздваивается, его пропитая физическая оболочка находится на излечении в саратовском наркологическом диспансере, а отлетевшая от тела душа путешествует по городам и весям огромной страны, хватая там и сям кредиты и оставляя в залог всю драгоценную недвижимость моей Башиловой. Она, моя милая, конечно, ничего о собственных долгах не знает, все сроки по кредитам прогорают. Потом ее реальное богатство закачивается в виртуальный фонд несуществующей физически компании, и – здравствуйте, покиньте здание. Обычная телепортация, которая не требует особенной фантазии. Ну и все, мы заходим с бумажками, с ЧОПом и приставами, со всеми делами. Извини, конечно, милая, но это больше не твое. Ну, зашли мои присные, тут мне звонок: Сухожилов, там бабы. – Ну и что? – говорю. – Так уперлись они, ни в какую, и милицию вызвали. – Ломайте двери, – говорю, – и в шею их, всего делов. – Все же девушки хрупкие, – мне говорят, – неудобно к ним грубую силу. – Соблазняйте, говорю, а ну да, вы же не можете.
– Ну а ты, чего, особенный? Дар убеждения.
– Дар не дар, а на заводах приходилось… перед толпами многотысячными. На ткацкой фабрике один раз… – Сухожилов фыркнул, – бунт усмирял. Ну да, натуральные бунты, руководство бывшее рабочих из цехов к воротам выведет, чтобы те голой грудью за правое дело. Раньше как – и смертным боем можно было, если все другие аргументы не помогут, а сейчас – цивилизация, терпимость, толерантность; членовредительство – уже не комильфо. С интеллигенцией вообще беда; она – идейная, ее нельзя руками. Тем более культура. Ну приехал – действительно, девушки, тонкие штучки, запах прелого сена, нотки лаванды, под кожей позвонки просвечивают, лопатки боязливо сведены, и решимость мрачная в глазах: это будет наш последний и решительный бой, ну и парочка мальчиков с ними, явно пидорского вида. Как тут с ними? В тупого пристава играть, который «дура леке, сед леке» и «предлагаю покинуть – предлагаю покинуть?..» Ну я влетаю – воплощенная предупредительность без всякого намека на подобострастие – милый, но настойчивый, любезный, но решительный. «Господи, господи, – причитаю с порога, – это что же вы тут устроили? Вы! Ну посмотрите на себя – какие из вас Матросовы? И все туда же – ни пяди квадратного метра, вгрыземся, как в Малую землю, зубами. Глупо, девочки, бесконечно глупо. Я извиняюсь за свинства моих подчиненных, но факт при этом остается фактом: помещение сменило собственника. Вам придется покинуть». «Вы нас что же – физически?» – тут мне вопрос. Смотрю: холеная такая, лет сорок пять, наверное, ну, сорок, а ноги как у девочки. Гранд‑дама, опытная стерва. «Вас, – говорю, – мы отсюда на руках. Физически, но трепетно. Я бы даже сказал с благоговением». Глазами вперилась в меня, бровями так классически обезоруживает, а на лице – порода, двадцать поколений… не знаю уж, кого, профессоров, дворян. Я здесь бы, думаю, пошуровал. Владелица, конечно, – понимаю, – а эти юные вокруг нее – как фрейлины, мальчонки – как пажи.
– Но не она хозяйка?
– Не она, ты же знаешь уже. «Что же вы своих сотрудников – я ей – так понапрасну подвергаете? Да нет, не угрожаю я расправой, вы только не подумайте, но вы ведь как – никак властям официальным препятствуете в данную минуту, а за это – уголовная ответственность». – «Я, наверное, все‑таки не хозяйка, говорит». – «Да, а кто же владелица?» И вот тут уже она.
– С фотографии.
– Именно. Я усмешку уже приготовил, но застыла усмешечка.
– Будто свет по глазам ударил? Это с первого взгляда, выходит?
– Смейся‑смейся. С первого, с тридцать первого – не знаю, с какого. Тогда не до этого было. Все же – здесь и сейчас; мы сразу – ля‑ля, бла‑бла‑бла. Я им слово, а они мне два; у обеих‑то язык подвешен, духорятся, острят. «Ни к чему, – им говорю, – подменять понятия, называя законную передачу собственности бандитским налетом». – «А если вы к виску не пистолет подносите – бумажку, то какая разница?» – «Не в том вопрос, бумажка или пистолет. Вопрос, кто этот пистолет подносит. А подносит его государство – не я». Я в глаза ей смотрю – понимаю: что – то не то. Ну, представь: она для меня – никто… ну, как преграда, как проблема – ничто, ну, вот дунул, и нет ее – перышко, захочу – прямо здесь нагну. Ну, будет суд, ну, будет бла‑бла‑бла про то, что искусство с насиженных мест выжимают, про то, что русский капитал безнравственно утилитарен и слепо беспощаден, как танк, бульдозер, носорог, про то, что скоро и до Третьяковской галереи доберутся, и всем нам будет очень стыдно… дальше что? Все равно же нагну, я же всю жизнь только этим и занимался.
– А тут – солдат ребенка не обидит? Сердце дрогнуло – растаяло?
– Не в этом дело. Я все делал четко, как всегда. Это же машина: запустил ее – уже не остановишь. Я, не выйдя из кабинета, выстроил схему, примитивную, но безотказную, и она заработала, и итог тут может быть только один: она – без любимой игрушки, а мой заказчик – в шоколаде. Для нее‑то, может быть, для Зои, и была вся схватка впереди, но объективно все уже закончилось, остались лишь формальности, вручение ключей от города, и мы за этими ключами и пришли. Но только смотрю ей в глаза – страха в них нет. Бесстрашие, наоборот. Она смотрела на меня с каким‑то естествоиспытательским восторгом – не мигая, во всю ширь. Она меня ела глазами, даже можно сказать, жрала. Ну, как будто представителя другого вида… я не знаю… зверька в зоопарке, все же хищника, наверное. Ну, страх – обычная реакция, а она как будто не того боялась. Я ж ее нагнуть мог, повторяю, я ее уже имел, по сути, а она как будто все равно перед мной неуязвимой оставалась. Беззащитная, голая, можно сказать, а все равно как будто в панцире, и ничего я ей сделать не мог. Стена между нами… вот такая, – постучал он по сосновому массиву, – стена. Ну это, знаешь, все равно как мастурбировать на образ по другую сторону экрана, и надо быть не знаю кем, неандертальцем, гоблином, чтоб верить, что ты обладаешь. И ни малейшего стремления понравиться, собой была – вот главное. Ну, знаешь, в этом смысле намекнуть. У них же это в самом корне – нравиться. Они подумать не успеют, а уже выгибаются эротически. Некрасивые давят на жалость, престарелые – на материнство, на единственность кровиночки своей, а красивые и молодые – подсознательно готовы расплатиться этим делом, любую проблему решить. Самый, знаешь, нехитрый и самый надежный инструмент для подчинения мужчины. Большинству мужчинок и неясного намека хватит, туманного, лишь глазками одними обещания – тут же хвостик поджали, к любому капризу готовы.
Они уже стояли на лестничной площадке.
– Сходи по адресу. Пошерсти, повысматривай – тебе, я думаю, не привыкать. Шпион – на загривке написано. Из этих ведь, да? Системы слежения? Недремлющим оком?
– Им самым, оком, да, – Подвигин подтвердил.
Слетели вниз, железной дверью хлопнули, на лавке бабки вечные с соседом поздоровались. «Один живет», – услышали, кума куме докладывает.
– Ну а дальше что? – спросил Подвигин.
– Препирательства дальше, «вы делайте, что хотите, но в ближайшие два месяца мы вынос тел отсюда вам устраивать не дадим, хотите сами – что ж, пожалуйста, но это, между прочим, тоже десятки тысяч денег – все то, что здесь представлено, и если хоть одна вещица пропадет, то вам придется отвечать». – «Вот это – сотни тысяч долларов?» – рукой веду. А там по стенам комиксы из «Крокодила», иначе и не скажешь… ну, картины, известные из Третьяковской галереи, ну, «сестрица Аленушка» там, стрельцы, богатыри, Саврасов, «Грачи улетели», но только в стилистике комиксов, сплошные человеки‑пауки со шрэками, и краски, как в компьютере, все неестественно‑яркое, кислотное, флуоресцентное. – «Вот этот весь хлам?» – «Представьте себе». Смотрю, она на фоне мозаики позирует, ну, знаешь, как в церквях, как в византийских храмах… нигде такой иконы, прости господи, не видел, ну, знаешь, впечатление, глаза съедают все лицо. Но Зоя‑то, она была живая, теплая, смешливая, лукавая. Потом пригляделся к этой самой мозаике у нее за спиной, а там, в сиянии золотистом, не по канону что‑то – явно порнуха в полный рост, доярки‑нимфы, трактористы‑фавны с раззявленными от блаженства ртами. Йа, йа, о, о. Ну смысл такой: высокое и низкое, небесное и скотское – все свалено в одну помойку, и все в этой яме превращается в трэш. Ну, тут я выступил, не зря же в универе курс искусств когда‑то проходил, у меня и дружок – кандидатом искусствоведения, пока его не посадили. «Бульон из культурного хлама всех Римов, – говорю, – с первого по четвертый. Ортодоксальная теория обратной перспективы, божественный свет, обязательный, когда внутри картинного пространства пребывает сам Творец, а вот барокко сталинской эпохи и типовые позы, наконец, из журналов для взрослых». Ну, она приторчала маленько, и даже рот свой тонкий в улыбке кривоватой растянула… п…ец я доложу тебе, – улыбка. «Смотри‑ка, – говорит, – Татьяна, какой у нас здесь образованный бандит. И правда, времена бритоголовых троглодитов в прошлое ушли». – «Ага, я представляю новую эпоху, – говорю, – просвещенного бандитизма. Мы две недели вам даем на все про все». – «Две мало – надо месяц». – «Не от меня зависит». – «А вы, выходит так – подай‑принеси?» – «Конечно, – говорю. – Посредник, призрак я, меня вообще здесь нет, тем более юридически». И тут она меня в сторонку, Зоя. «А кто хозяин, говорит, кто добросовестный? Кто в итоге‑то должен наше зданьице получить? Что за фирма икс?» – «У меня, говорю, есть еще инженерные схемы ракетного комплекса «Сатана» – не хотите посмотреть?» – «Ясно. Пожелал остаться неизвестным. Только вот что – вашу схему секретной ракеты я, пожалуй, все‑таки беру. Ну? Есть такой человек? Главный?» – «Ну а смысл? – говорю. – На что надеетесь? Увидеть в нем ценителя и покровителя искусств? На мастеров культуры надеетесь, чей гнев вот этого вот дядю затрепетать, одуматься заставит? На коллективное письмо последних, дышащих на ладан гениев?» – «А, не знаю, на что. Ну, надо ведь хотя бы что‑то делать. Ага, бороться, не молчать, создавать прецедент… вот жопа, ведь самой смешно… господи, какие же вы все… эффективные собственники». Я смотрю и вижу: не в отчаянии она, а в каком‑то… как сказать?., в холодном бешенстве… от того, что сознает прекрасно: эту стену не прошибить. Понимаешь, мы варвары, а она – византийка. Санкюлоты мы, которые ворвались во дворец и нагадили в вазу династии Мин. В такой вот ярости. Красивая до безобразия.
– Веревки из тебя? Глазами душу вытянула?
– Заколебался на секунду: скажу ей «нет», и все, отрезано. Опять неинтересно. Отжал актив, ушел. А тут она, вот Зоя, – мой трофей в известном смысле. Я ж ее еще пониже спины не видел как следует – так я себе говорил.
– Ну и что там пониже?
– Нормально пониже. Ни прибавить, ни убавить. Лишнего нельзя отсечь, как говаривал один пластический хирург. На такой мякине, как ее штаны, не очень чтобы облегающие, и рубашка просторная, меня не проведешь, конечно. Тоже мне хэбэшная броня, аналог хиджаба, гарантия от изнасилования. Сквозь рубашечную клетку секс так и прет. «Не, – говорю – заказчика не сдам. Этика». – «А это деловая, стало быть?» – «Деловая, да. Слово купеческое». – «Никак. значит, да?»
– И посмотрела… глазами?
– Ну, понимаешь, не с этим вот смыслом – «я что, тебе совсем не нравлюсь?» Не знаю, с каким.
– Твоя вон тачка дожидается? – Подвигин кивнул.
– Для тебя подогнал – все условия.
– Сам?
– У самого шило в заднице. Ну и вот. «Убеждай», – говорю. – «Убеждаю». – «Мало, – говорю. – Я ж триумфатор, у меня капризы». – «Не выйдет», – говорит. – «Чего?» – «Того, триумфатор. Если ты любое желание, то я не золотая рыбка, ошибся, извини». – «Ну я ж цивилизованный, интеллигентный, – говорю, – ведь мы договорились. У меня, может, тоже моральные принципы. Ты хоть задумайся, на что меня толкаешь. Если я тебе заказчика сдам, то стану словно рыбка без аквариума. Наказан буду: цену потеряю, спрос. Сам по себе, в открытом космосе, а с непривычки это нелегко. Так что колебания с моей стороны неизбежны. А чтобы легче колебалось‑думалось, мне образ вдохновляющий необходим перед глазами постоянно». – «Ну, образом побуду, но недолго. Два дня тебе», – вдруг странную покладистость она тут обнаружила… Садись давай, потом дорасскажу. И в обморок, смотри, не падай – там за рулем Чубайс.
Подвигин посмотрел без изумления, кивнул, в машину сел: и верно, за рулем мужик, разительно похожий на небожителя известного, лицо немного только погрубее, побурее – дубленое, костистое и угловатое. Машина тронулась беззвучно, взяла разгон; Подвигин стоял и смотрел, как уменьшается стремительно фигура Сухожилова, бледнеет как, сжимается до точки, исчезает совсем. А тот, кто из подвигинского поля зрения исчез, пошел по направлению к метро, в минуту расстояние до спуска в преисподнюю покрыл; в лицо ударил жаркий и нечистый ветер, веющий из недр земли; он на секунду снова, показалось, способность обонять обрел, наморщившись брезгливо и в то же время внутренне ликуя, что перестала в носоглотке пухнуть эта глухота. Но это временное было – опять все потеряло запах, вкус, от двух бомжей, что калачами свернулись в вестибюле, больше не разило; он махом перепрыгнул, как перешагнул, засвиристевший турникет, вахтершу, которая наперерез метнулась, взглядом уничтожил; толпа у эскалаторов его сдавила, пропитала, вероятно, запахами пота (густого, мускусного, летнего), дезодорантов, соблазнительных духов, но повизгиванья этих неопрятных «хрюшек» из женских подмышек, как в одном рекламном ролике парфюма, Сухожилов не слышал, плыл в глубину на эскалаторе, смешавшись с русскими, китайцами, хохлами, узбеками, евреями, таджиками, арабами, индусами, армянами и неграми.
Через день позвонил ей, сказал, готов устроить встречу. На что она надеялась? Что в этом троглодите вдруг проснется совесть, хоть что‑то, что осталось в нем «от человека». Исключено, не дура ведь. Поговорить? «Как деловой человек, он должен иметь уважение к чужой частной собственности».
«Пойми, – сказал он, – никакой частной собственности в этой стране нет и быть не может. Страна не знала этой собственности ни года, ни минуты своего существования; две тыщи лет она была населена рабами, рабами сверху донизу, и знатные холопы только получали удел в кормление от государя. С тех пор ну ровным счетом ничего не изменилось, разве только раньше были чернозем с крестьянами – теперь же лужи с нефтью. И при этом никто даже собственной жизнью не мог распоряжаться. Все зиждилось на послушании и на служении – бесчеловечная система, в которой от каждого требовалось лишь муравьиное усердие, и все. Про правовое общество уже забыла? Теперь «капитализм» забудь. Здесь феодальный строй и феодальное сознание. Здесь ты не найдешь ни единого капитала, который был бы собственным горбом нацежен, ни единой империи, которую бы кто‑то возводил веками, поколениями и по кирпичику. Здесь никто и ничем не владеет законно, здесь никто никому не наследует, здесь вечный черный передел, единственная форма конкуренции – захваты, здесь люди, что относятся к элите, лишь присосались к государственному вымени и держатся, пока не насосутся до отвала или пока их кто‑нибудь силком не отдерет. Про то, что здесь можно иметь свое дело, свой скромный маленький гешефт, забудь. Ну, частный бордель, урологическую клинику, зубоврачебный кабинет – еще куда ни шло. Но ты ведь, кажется, не ритуальными услугами занимаешься. Меня вот как‑то позвали в Петербург, и знаешь, зачем? Для того, чтобы один из петергофских дворцов превратить в современный гостиничный комплекс, а парк с наядами и прочей мифологической нечистью распахать под поле для гольфа. Согласился, согласился. Да потому что – что такое сфинксы, пирамиды? Туристический вид Задний план для какой‑нибудь прыщавой рожи, которая отдыхала в Египте и теперь спешит оповестить об этом целый мир – через сайт одноклассники‑точка‑ру. Искусство, религия, фундаментальная наука – все втиснуто в рамки утилитарного. Ковырни немного храм Спасителя, и под ним обнаружится платная охраняемая автостоянка. Да и, собственно, проблема не в том, что твоя галерейка нерентабельна, а в том, что эти тысячи квадратных метров под старинной крышей любому захватчику как бельмо на глазу. Проблема не в том, что ты возводишь песочные замки на настоящем Клондайке под своими ногами, а в том, что эта золотая жила принадлежит тебе, твоя, не чья‑то. Неужели никто никогда тебе не говорил, что с этим зданием придется попрощаться и нужно быть готовой к этому морально и даже поскромнее помещение заранее начать искать. Вообще фантастика, как ты умудрилась досидеть на этом месте до сегодняшнего дня. Тебя там вообще давно уже быть не должно».
«Смысл жизни в роскоши, – она сказала. – Человек, едва поднявшись с четверенек, стал воздвигать дворцы и храмы, усердно рисовать различных редких и могучих зверей. И, в сущности, он все, что зарабатывал своими прагматичными усилиями, пускал и распылял на то, чего нельзя потрогать руками».
«Роскошь так роскошь», – подумал он тогда. Ничего утилитарного он Зое предложить не может. Галереи не вернуть. Сухожилов слишком хорошо знал систему и слишком хорошо, на ощупь, как слепой, осязал механизм, который самолично внутри системы и выстраивал. Он знал себе цену – предел своих возможностей. Он, как банку с килькой пряного посола, был способен вскрыть любой объект – за исключением действительно серьезных, оберегаемых всесильными государственными структурами – и мог изобрести «отмычку к самому себе», построить на любом объекте мощную, практически непроходимую защиту. Он мог вмешаться в середине партии, он мог бы, поднапрягшись, вывести из‑под удара беззащитного короля, когда прямые и диагонали заняты враждебными фигурами, он, словно «по дороге жизни», мог бы протащить единственную пешку через все поле, вывести ее в ферзи… но партия с Зоей была уже кончена.
Любая судебная процедура была бы лишь магическими пасами над бездной; пытаться вывести объект из‑под нового добросовестного собственника – все равно что швыряться камнями в пустоту, прекрасно зная, что обратно, из этой пустоты, никто в тебя камнем не кинет. Оставалось наслаждаться роскошью – фантастической перспективой внебрачной связи. Но все же он доставит Зое удовольствие. Нет, не взглянуть в глаза обидчику и в рожу засекреченную плюнуть ей позволит, а настоящий цирк устроит, адский отжиг. Он на Форуме проблем безопасности крупного бизнеса выступит с произвольной программой. Начнет с чего? Не бизнес надо защищать, а общество от бизнеса, который есть смертельная угроза и раковая опухоль на теле страны с величайшей культурой. А дальше скажет: «Господа, взгляните, перед нами всеми уважаемый Борис Сергеич Федоров, бизнесмен, меценат, глава благотворительного фонда «Возрождение». Прекрасный семьянин и благородный человек, который движим исключительно заботой о нравственном здоровье новых поколений, он поручает вашему покорному слуге оттяпать у законного владельца памятник конструктивизма. И дальше в этом духе… Про «Черный квадрат» и «Бубновый валет», про Кончаловского и Ларионова, про Кабакова и Булатова, Назаренко и Кантора… Да, видно, нравственное здоровье новых поколений невозможно без того, чтобы не оттяпать галерею у этих самых поколений… И это будет вопиюще неприличным жестом. Безумным, бесконечно глупым и ничем не продиктованным нарушением конвенций. Скандалом в эфире федеральных каналов. Самоубийством даже в некотором смысле. Он, Сухожилов, перестанет быть купцом и превратится в городского сумасшедшего. Он, плоть от плоти этой системы, станет ничьим, не подчиненным никому. Он где‑то читал, что рыбы не могут свободно перемещаться с одной глубины на другую. Среда обитания каждого вида по вертикали ограничена довольно узким слоем, в котором водяная толща еще не беспощадно, не смертельно давит на плавательный пузырь, но возжелай вдруг рыба взбунтоваться и покинуть назначенные ей пределы, ей тотчас разорвет кишки. Так и он, единожды глотнув непривычную свободу, – вероятнее всего, – умрет от легкости небытия.
Как будто гарью пахнет, но этот стойкий запах, – нерасходящийся, невытравимый, – скорее, он, Сергей, домысливает: не посылают в мозг рецепторы сигнал, но мозг дает приказ об обонятельной галлюцинации. И осязаемые, словно угольная пыль на морде, черные столбы вздымаются из рыжих окон, и прыгают из этих окон – верхних этажей, как серферы, седлая незримую волну, орущие мужчины с матрацами в руках, в предсмертном помутнении рассудка надеясь, что матрац смягчит удар, и водяные струи режут воздух, словно царапая алмазом по стеклу.
Фасад гостиницы казался лакированным от несмываемых разводов сажи; внутри, где выгорело все и слишком поздно напиталось беспомощной водой, никчемной пеной, стояла пустота, и Сухожилов ощутил тут полную свою приравненность вот к этой пустоте: пустое пространство разрослось, разогромилось в открытый, черный и беззвездный, космос, при этом легко умещаясь в таком небольшом Сухожилове. Теперь как будто вовсе не было пути, но он пошел и без дороги, пренебрегая дикой разреженностью собственного тела, как будто все внутри, под кожей, распалось на отдельные и редкие, ужасно друг от друга далеко отстоящие атомы и этот атомический припадок уже грозил расплывом его, сухожиловского, контура. «Так при отсутствии огня не мог сгореть, как подобало, и все же говорил: «Меня – вы замечаете? – не стало», – откуда‑то вдруг вспышкой вспомнил он. – И получал кивок в ответ, и в полусонном бормотанье к земле клонящийся предмет не сдерживал очертанья»[1].
Навстречу Сухожилову повеяло суровым, беспощадным жаром языческого жертвоприношения; там, впереди, не расходясь, стояло и возносилось к близким безучастным небесам высокое и чистое рыдание, в котором звон прозрачных детских, женских голосов неотделим от лая бесноватых, и все это было как музыка в сцене крупномасштабного и массового огненного погребения с синтезаторным намеком на вознесение очищенных от скверны душ. Сумев восстановиться в прежних физических границах и с ног до головы налившись слепой, безмозглой силой, он вбился, вклинился в толпу глухонемых мужчин и заплаканных женщин. На возвышении перед ними, на круглой тумбе, как на пьедестале, вспотевший, мокрый, словно мышь, мужчина с мегафоном, со «списками» стоял; бескровное лицо его дрожало от непрерывного усилия по выражению сострадания; двойная цепь пристыженных и напружиненных курсантиков была готова, прогнувшись, затрещав, навал родных и близких выдержать.
– Внимание! Прошу вас, сохраняйте тишину – должно быть слышно всем. Самылин Егор Сергеевич, двадцать первая городская больница, отделение интенсивной терапии. Осипов Сергей Сергеевич, двадцать первая городская больница, отделение интенсивной терапии. Роднянский Виктор Борисович, двадцать первая городская больница, хирургическое отделение. Крылов Дмитрий Федорович, тридцать пятая городская больница, отделение ожоговой хирургии. Соболев Андрей Анатольевич, двадцать первая городская больница, отделение интенсивной терапии. Стасюлевич Михаил Михайлович, там же, отделение терапии. Равенский Николай Николаевич, там же, палата общей терапии. Войков Игорь Анатольевич, там же, палата общей терапии. Каменский Виктор Борисович, двадцать первая, отделение интенсивной терапии. Сорокин Виктор Владимирович, тридцать пятая городская больница, отделение ожоговой хирургии. Серегина Алла Викторовна, там же, отделение ожоговой. Антонов Александр Сергеевич, тридцать пятая, там же. Архангельский Михаил Александрович, там же, отделение ожоговой. Анисимов Вадим Евгеньевич там же. Аринбасаров Эдуард Нуралиевич, там же, только отделение общей терапии. Альтман Семен Иосифович, там же, общая терапия. Аникеева Жанна Георгиевна, там же, общая. Асмолов Георгий Константинович, двадцать первая больница, ожоговая. Башилова, – похолодел тут Сухожилов, – Мария Вячеславовна, – от такого издевательства, – двадцать третья больница, отделение интенсивной терапии. Базин Виктор, без отчества, двадцать третья больница, общая терапия. Базаев Муса Джамилович, двадцать третья, интенсивной терапии.
Сто сорок три фамилии, мгновенно списки кончились. Толпа обмелела. В процессе оглашения‑чтения приговора сочилось сбитое надеждой в кучу человеческое стадо, пускало ручейки возрадовавшихся, трепещущих от счастья, успокоенных.