Да и хрен бы с ним, с божественным вмешательством, – он сам ведь, Нагибин, не может вмешаться. Как личность, единица, с вот этими руками, мышцами, мозгами – бессилен повлиять. Пусть он бы находился там – не здесь, не отделенный непроницаемой стеной; пусть как угодно, что угодно, но лишь приникнуть бы, прижаться, заслонить, спасти; последнее – неважно, последнее – «как бог даст», но, главное, закрыть – он ничего на самом деле больше не хотел с той оглушительной минуты, как получил, как обухом по голове, известие отсюда. Лишь бессознательно, бессмысленно надеялся принять в себя и задержать хотя бы на минуту стандартную порцию смерти, продлив животное, упругое и теплое существование своей. Палеолог хотя бы на длину своего умирания.
Нет больше дома у него, и взгляд незряче в пустоту уставлен, но вдруг он будто спотыкается, встает и прозревает. Глазам своим не верит – разве может быть такое? В шагах двух от него – папа с дочкой. Дородный, с ассирийской бородой до середины щек; на горбатом носу золотые очки покривились, но он сейчас без линз, конечно, видит и сквозь слезы; она – вертлявая, миниатюрная, седая девочка с огромными чернильными глазами и перепачканным сажей горбоносым лицом. Он, ассириец, на колени бухнулся перед дочуркой, оглаживая пальцами‑сардельками пружинящие волосы, держа в ладонях драгоценнейшую рожицу и причитая «Лора, Лора…», срываясь на гортанные проклятия нерусского наречия, губами прижимаясь ко лбу, к ладошкам своего ребенка и будто обещая покарать того, кто в каждом синяке, ожоге, ссадине на дочкиных лопатках и лодыжках виноват.
Ну и какими вы глазами на них прикажете Нагибину смотреть? От радости лицо дрожит, что жив и невредим хотя б один из погорельцев, – и в то же время от зависти трепещет. Он их расцеловать готов, он ненавидит их почти, вот этих двух, которые нашлись, слепились, склеились – как ни в чем не бывало. И отвернулся, сил нет смотреть на их приватное, отдельное, от мира отгороженное счастье, и дальше побежал, опять споткнулся, приковался взглядом – да сколько же их здесь, не пострадавших? Опять? Изгой он, отщепенец, вечный жид, единственный на свете языкастый, последний внемлющий в стране глухонемых. Смотри, смотри, вон парочка влюбленных: друг друга словно пневматическим насосом держат; глядит на них Нагибин, словно бабка‑моралистка на прилюдно сосущуюся молодежь; он – в прожженном, дырявом костюмчике; она – почти в чем мама родила, в чем была, в том из дома и выскочила, в драных шортах, едва прикрывающих ягодицы; ковровая бомбежка просто поцелуями; носами шмыгают ожесточенно, и слезы, сопли, копоть, кровь и пот – все общее у них, и лица их, прижатые друг к другу, в соленой, едкой, горькой, черной, сладкой этой жиже, как в материнской смазке новорожденные близнецы.
– Я как? В окно, я сразу же в окно, как кошка я, она с десятого, ей ничего, и я вот так же, только с третьего, вот как мне повезло. И тент, ты представляешь, тент под окнами – и ни царапинки… на это не смотри, до свадьбы заживет, ой, Светка, знаешь, что, я это, я тебя люблю, давай поженимся, – еще один «отельный» на одном дыхании все это выпалил, фигуристую цыпу тиская, к шиньону полуотвалившемуся губами приникая, – крепыш дородный, лысый, как колено, с багровой жирной ссадиной, идущей наискось по черепу.
Побрел Нагибин, больше их не слушая, подальше, прочь от этих парочек, которые созрели для «главного решения в жизни», и проносились мимо, взлаивая, кареты «Скорой помощи», и может быть, – нет, не способен он поверить в такие чудеса – родная жизнь проносится в трех метрах от тебя, за тонкой металлической перегородкой; для этого он, – криво усмехается Нагибин, – обделен фантазией.
Он привык считать ее неуязвимой, защищенной горячим свечением собственного совершенства, как бы жаром собственной кожи, к которой боязно прикоснуться и которую можно только целовать. С ней ничего не могло, не имело права случиться. И даже когда полгода назад она в чужой машине полетела кувырком с дороги и все пассажиры разбились, Нагибин словно и не испугался, поскольку сразу вслед за шоком наступило, накрыло его осознание чуда, банального, элементарного, закономерного, естественного чуда: что вот опять жива, что вот опять ей ничего не угрожает – отделалась лишь местным повреждением покрова, с которым справиться ему, Нагибину, достанет и одних магических пасов, вот этих детских заклинаний «у собачки заживи». Теперь же в нем, Нагибине, всплеснули чувства острого протеста и острой безнадежности одновременно – как в раннем детстве, когда впервые и невесть откуда снисходит на тебя вот это знание о неизбежной и всеобщей смертности, которая – плевать на всех, Шекспира, Пушкина, Гастелло, соседа дядю Гену, которого сопроводили всем двором в последний путь вчера, – распространяется и на тебя, и на твоих родителей, как школа, в которую должен ходить, как наказание работой, от которой ни один из взрослых не в состоянии отлынивать.
Следить за экстренными выпусками новостей – пожалуй, единственное, что ему остается. Он входит в первую, случайную «стекляшку» и взгромождается на крайний стул у барной стойки, как раз напротив телевизора с неоновыми всполохами компьютерной заставки – безостановочная жизнь бескрайнего и бездонного микромира, в котором вращаются и проносятся перед взглядом гигантские и густонаселенные вселенные.
– По заявлению представителя ФСБ России генерала Нечволодова, ни о каком силовом варианте действий на момент начала пожара не могло быть и речи, ведь захватчики еще не предъявили требований и даже не пытались выйти на контакт с властями. По словам Нечволодова, ни один из взрывов не был и не мог быть спровоцирован действиями специальных служб. Нечволодов высказал предположение, что и для группы неизвестных захватчиков подобное развитие событий стало полной неожиданностью. Из‑за действия пламени в отеле моментально прекратилась подача электричества, и в результате несколько десятков посетителей гостиницы оказались запертыми в лифтах Через несколько минут тридцатиэтажное здание гостиницы превратилось в пылающий факел. К зданию гостиницы была немедленно подтянута вся пожарная техника, но водяные струи подавались с земли или с площадок коленчатых подъемников, и это недостаточно влияло на тушение пожара. Часть людей была эвакуирована при помощи пожарных лестниц, но ни одна из них не поднималась выше восьмого этажа. Вертолеты тоже не могли подойти вплотную к стенам из‑за потоков раскаленного воздуха.
Последнее – «я здесь, в отеле», – что она ему сказала. До этого звонила, говорила, едет в «Swiss‑отель» на Павелецкую. О планах своих ему не докладывает – с двенадцати дня и до трех часов новых суток по различным носится пристойным и кощунственным выставкам из Манежа на тельмановский «Винзавод»; жизнь ее по сравнению со строго регламентированными нагибинскими буднями представляется радужным и отчаянно бьющим ключом, так что он ей говорит порой, что если так дело и дальше пойдет, то он закончит одинаково с героем «Митиной любви», разрадив себе в пасть револьвер из‑за того, что возлюбленная связалась с богемой и отдалась феноменально одаренному подонку из заповедной области искусства, куда ему, Нагибину, как честному, доброму, но заурядно‑ограниченному малому, всякий доступ закрыт.
Что еще сказала? Что она «с них живых не слезет». Только слушал он вполуха, в этом вся проблема. Что бы это значило – «с живых»? С кого? Да с кого угодно. Мало ли их – современных лже‑Мамонтовых и псевдо‑Морозовых; один скупает Айвазовских и Поленовых, другой на соцартистах помешался, третьему Дейнеку с Налбандяном подавай, четвертый вообще метет все подряд, покупая скульптуры на вес, а полотна – на квадратные метры. Ну и наша византийка тут как тут – прозорлива, проворна, всеядна. А в любом из отелей подобного класса – парадный ресторан со знаменитым шеф‑поваром из какой‑нибудь Лотарингии – Вестфалии. Очень пафосно, очень дорого. Где же этим коллекционерам, до сих пор не расставшимся с призраком голодного детства, стрелки забивать? Пережрать византийка, кстати, тоже не дура. Вариант второй: она все‑таки уперлась и поехала доказывать неведомым охотникам, что без этого автобусного парка ей не жить, лучше сразу под поезд. Говорил же, что это неизбежно, что на это здание обязательно найдутся могущественные и прожженные охотники, и ничье тут имя не поможет, лучше сразу, заранее подыскать себе что‑нибудь поскромнее, но она о «поскромнее» слышать не хотела, надувалась как мышь на крупу, «может, в Бибирево сразу?» – зло шипела.
На каком этаже ресторан? На первом? На последнем? В каком из них она? С кем, неважно – на Брюса Уиллиса под боком рассчитывать здесь явно не приходится, того, кто с воплем «Но‑у‑у‑у!» выдернет ее из преисподней. (А заурядный коренастый паренек в зеркальном теплоотражающем костюме, вот этот, кроме шуток, может вытащить – он для того и проходил спецвыучку в московском отделении МЧС, и кстати, поразительно, насколько истинная доблесть иногда дисгармонирует с наружностью: жующий сопли робковатый мужичонка – герой России и награжден за то, что вынес четырех младенцев из горящего роддома.)
Он механически, бесстрастно взвешивает шансы: не можешь шевельнуть и пальцем – взвешивай, чтобы не сойти сума. Если первый этаж (а взрывы не на первом, выше), тогда все просто: проходы открыты и девочка – в первой волне. Среди даже не спасшихся – счастливо избежавших. И тут возможны шок, контузия, местное и временное повреждение чешуи, санитары, больница, причитания, слезы, «я это, слышь, давай поженимся». С каждым новым рывком ведущего себя по законам земной машинерии лифта шансы девочки в прогрессии уменьшаются. Обратный отсчет – двадцать, двенадцать, одиннадцать. Первый взрыв, говорят, на четвертом. Что там – обычный этаж? Он не знает. Ему никто не выдал рекламного проспекта «Swiss‑ отель». Второй был на самом верху – на двадцать девятом, где, собственно, Форум. На Форуме ей делать нечего… Два пожара, возникших практически одновременно, превращают все пространство между… в закупоренный гигантский ящик, поделенный на множество тесных отсеков и связующих каналов. Без помощи извне оттуда, сверху, ей выйти невозможно. В коридорах, заполненных удушающим дымом, никому не спастись, замкнуться в номере не выйдет тоже – комфортабельные люксы не полностью герметичны, и дым проникнет сквозь решетки вентиляции; от горящих дверей и панелей начнет исходить лакокрасочное зловоние, моментально валящее с ног. Только помощь извне, а какая это помощь, он, Нагибин, видел, об этой помощи ему в новостях рассказали.
Затрещал в кармане телефон, Нагибин нашарил, прижал трубку к уху, не глядя на номер.
– Ты, Нагибин? – Голос был какой‑то урочий, низкий, сиплый, незнакомый совершенно, то ли просто неузнаваемый. – Потерял мою девочку? Где она, знаешь? Или, может, ушла от тебя, а куда и к кому, ты не знаешь?
– Кто? – заорал Нагибин в трубку.
– Тесть в пальто! Забыл, что существую?
– Олег Николаевич, вы?
– Не слышу ответа – где она, что?
– Здесь она, в пожаре.
– Ты где? Ты? В каком пожаре? – заревел Башилов.
– Здесь пожар, в гостинице, в башне на Павелецкой. Ничего не известно. Я искал ее среди спасшихся – ноль. Нет ее среди спасшихся.
– Это, что ли, про это по ящику крутят? Угадал, выходит. День рождения у меня сегодня, а она не позвонила. А не может быть такого, чтоб она… ей, бедняжке, резали аппендикс, все равно позвонила, и в каких бы отношениях мы с ней… – тут Башилов будто поперхнулся. – Дальше что?
– По больницам – дальше… завтра. Не ясно ничего еще, Олег Николаевич, все может быть, любое.
– Вот что, ты встреть меня, я вылетаю. Рейс номер восемнадцать двадцать пять, Шереметьево.
– Я встречу, да. Вы слышите? – Нагибин спохватился, но из трубки уже летели гудки.
Нет ничего страшнее, чем пережить своих детей. Естественный ход нарушается, небо падает. Единственное бессмертие, которое даровано, врождено человеку, – биологическое. Зачем другое, христианское, буддийское, если есть вот эта величайшая, неотменимая, доступная любому, если он не импотент, природная благодать? Зачем еще какая‑то загробная тайна, к чему посмертные приключения души, которые ничто по сравнению с чудом зачатия нового человеческого существа, у которого твои глаза и уши, твой нос, твоя улыбка и больше ничьи, ни единого другого человека в мире? Всемирные религии способны разве предложить хоть толику того, что может предложить животный мир, сама природа, и насколько же убого, приблизительно, абстрактно воскрешение из мертвых по сравнению с соединением и ростом двух простейших клеток, по сравнению с набухшим, округлившимся материнским животом, в котором неуклонно, примитивно, бесподобно созреваешь еще один ты?
Нет ничего страшнее, чем хоронить своих детей. Пять лет назад Башилов похоронил Марину, свою жену и Зоину мать. Палеолог – единственная, кто у него осталась. История ветхозаветного Иова: смерть Зоиной матери была настолько нелепой, что в нее было трудно поверить. Один снаряд в одну и ту же воронку не попадает, но водитель туристического автобуса в Израиле, объезжая такую воронку, не справился с управлением, и автобус покатился под откос; прибывшие на место спасатели извлекли из покореженной машины (с вмятой до сидений крышей) тела шестерых погибших русских женщин.
Незряче расплатившись, он встает, выходит, и ноги сами несут его назад, к гостинице, но по дороге он сворачивает все же и попадает в сквер, который еще недавно был забит гостиничными беженцами первой счастливейшей волны – теперь в нем ни души, все разбежались по домам жениться, делать, снимая самый дикий в жизни стресс, детей. Бежит Нагибин – здоровье есть и сил немерено; полгорода он может пробежать, из сил не выбившись. Колодцы дворов, рыхлые, прокуренные горла арок, пропитанные сыростью и до кирпичного мяса ободранные стены, помойки, гаражи – Нагибин движется по кругу. Три ночи на часах, планы несколько меняются, в семь утра по башиловской просьбе он прибудет в Шереметьево.
Башилов – капризный и вздорный. Один из тех, чью вздорность окружающие склонны принимать за побочный эффект гениальности, что ли. Затворник, изловчившийся разосраться со всеми, включая собственную дочь. Пятый год проживает в собственном поместье у отрогов Пиренейских гор. Устроил там, под замковыми сводами, грандиозный, собственного имени и единственного зрителя каталог‑музей. Уверен: только по его, башиловской, коллекции инопланетные пришельцы составить смогут адекватное, законченное представление о земной цивилизации, когда та, отравившись собственными испражнениями, окочурится. Впрочем, разве не безумцы взламывают гроб беспамятства, которому все наши, человеческие, дела предаются?.. А с Зоей вышло что? Ее он обожал, боготворил, все прочие слова того же ряда. Был движущей силой в Зоиной жизни – от него она отталкивалась, с ним спорила, его стремилась превзойти, от него отделиться и сделаться самостоятельной, самодостаточной, опровергнуть, как мир, вечный трюизм, что природа отдыхает на детях Башиловых. Чуть более года назад – в один из своих нечастых приездов – Башилов обозвал свою «кровиночку», «снежинку» шлюхой. «Шлюхой рынка», точнее, которую он и знать не желает. В полемическом запале. Неизвестно, сколько папка перед этим выпил, но одну‑две бутылочки точно уговорил. Как понял в меру своего разумения Нагибин, суть их сложных эстетических разногласий сводилась к тому, что Башилов – художник, а те, кого отстаивает Зоя, – нет. Он, Башилов, из тех и за тех, кто еще имеет наглость осмысленно водить обычной колонковой кистью по холсту и лепить фигурки из пластилина; он имеет дело с тем, что из века в век было плотью, веществом искусства, а она, его милая защищает бездарей и шарлатанов, чьи онанистские потуги направлены на выковыривание говна и гноя из собственных пустых голов тире прямых кишок. Нет, он не ретроград – охотно признает: в пространстве инсталляций, в сфере жестов тоже происходит чрезвычайно много интересного, но дайте вы, оставьте вы площадку и тем, кто пребывает в русле живописной традиции. «Это заговор, – настаивал отец, – современной художественной мафии, которая предпочитает делать деньги на современных выб…ках Уорхола и Дюшана по той простой причине, что жест, поступок куда как легче поставить на поток, в то время как искусство, делание, создание – это штучная работа, на которую уходят годы. Вы не можете выдержать конкуренцию с подлинным, – говорил Башилов, – в основе вашей менеджерской практики лежит провокация: назначил цену и созвал искусствоведов, которые подробно, на своем специальном, птичьем языке докажут толстосумам, что цена адекватна. Я открываю новый пышный каталог последних лотов Сотбис, – вещал Башилов, развалившись в кресле, – и что я вижу? – Перелистывая облитые жирным глянцем страницы, он обращался, представлялось, к одному Нагибину – как к святой простоте, которая одна и может оставаться «независимым экспертом». – Вот пожалуйста. Засохшая менструальная кровь, цена – восемьсот шестьдесят тысяч фунтов. Нагибин, вы не тем бизнесом занимаетесь: выставляйте ваши сгустки жира и ошметки кожи – при правильном освещении и ракурсе они похожи на танцовщиц под покрывалом, – назовите свою выставку понепонятнее, «Изнанкой красоты», к примеру, и вы будете миллионером, я вам гарантирую. Вот, пожалуйста – вариация на тему «Черного квадрата». Кусок картона два метра на полтора, сплошь и в несколько слоев усаженный дохлыми мухами, – их здесь много, сотни тысяч, миллионы, и они образуют абсолютную черноту. Этот лот, он будет подороже, ну еще бы, кропотливая работа, все вручную, цена – миллион двести фунтов. Нет, молчи – молчи, – он набросился на Зою, – не надо мне про то, что каждое произведение стоит столько, сколько за него готовы заплатить. Не сметь тащить законы вашего рынка в мое иерархичное искусство!»
«Я вот только одного все никак не могу… – отвечала на это Зоя насмешливо. – Кто же будет устанавливать‑то эту иерархию? Кто будет назначать самих экспертов? Мне кажется, кому‑то очень бы хотелось распоряжаться этим правом самовластно и единолично, Но времена сейчас другие – сейчас уже нельзя единолично. Это данность, пойми ты, современного мира, и дурная она или хорошая, но она такова, какова она есть».
И вот тут‑то Башилов загромыхал – византийка наступила ему на мозоль.
«Да в хвост и гриву я вашу реальность! Да! Самовластно и единолично! От кого, от кого, а от тебя, родная, я не ожидал подобного раболепия перед данностью. Господи, какими же вы все стали рабами! Готовы делать что угодно, лишь бы ваш «пот и слезы» котировались, лишь бы в этой гребаной данности вы были востребованы. На кого ты похожа – вдумайся, присмотрись. Шлюха рынка, ты боишься оказаться некупленной, как домашняя рыбка – оказаться вне аквариума. И, отклячивая задницу, взываешь к покупателю – ну, возьми меня! Если эти правила приняты всеми, то и я их приму, так, по‑твоему, выходит? Ну, да и что с вас взять‑то, с баб, когда у вас в основе, в корне – вот это стремление нравиться».
Нагибин застигает, обнаруживает сам себя в окрестностях того же Павелецкого вокзала. Находит скамейку в проеме между гаражей, садится. (Чем ближе рассвет, тем ближе и возможность осмысленно‑целенаправленного действия.) И вертит, вертит телефон в руках, все не в силах избавиться от тремора пальцев. Решается все‑таки.
– Фамилия женщины? – Молодой и четкий голос диспетчерши звенит, похож на голоса диспетчерш всех вместе взятых. И, дождавшись ответа, приказывает: – Оставайтесь на линии.
И приятное, расслабляющее позвякиванье в трубке. Музыка для релаксации. Словно Пярт, которого в Европе ставят специально для пациентов хосписов: монотонный, нежнейший звон колоколов для тех, чьи кишки на три четверти съедены метастазами. Звенят, звенят дивные колокольчики, и уже перед глазами снег порхает, белый, беспощадный снег, идущий миллионы лет. Все же музыка в трубке – не Пярт. Это Tabula Rasa с обратным значением, колокольчики для человека, который умирать не собирается и безбожно верит в то, что он не умрет никогда. Сквозь мелодию пробивается гул электрического ветра, мягкий шелест пальчиков по клавишам, и мерещится Нагибину движение бесплотной электронной вести по бесконечным километрам кабелей.
Прорезался снова дежурно‑участливый голос диспетчерши, нанес ему холодящий удар надежды и отчаяния, будто впрыснул ментол в грузно вздувшуюся сердечную мышцу:
– Извините, информации о женщине с такой фамилией у нас сейчас нет. Полных данных нет по пострадавшим на текущий момент. Мы их только сейчас обрабатываем. Попробуйте позвонить позднее. Также можем вам посоветовать обратиться в больницы – позвонить туда или подъехать лично. Готовы записывать? Номера, адреса. Диктую – записывайте… Нет, мужчина, нет, – прорвалось вдруг в гладкой речи теплое, живое раздражение. – Это точно… вы уже седьмой с такой фамилией. Да, все семеро Башиловых… Вы записываете? Двадцать первая городская больница, телефон девятьсот двенадцать – двадцать три – тридцать четыре…
Он строчит, вбивает в память, специально вот для этой цели и второй мобильник у него. И не слышит он, как двое подошли, сели, взяли в клещи. Лишь когда тяжелая рука ложится на плечо, Нагибин поднимает голову. Заурядные виртуозы привокзального гоп‑стопа. Невысокие и тонкие в кости, гибкие и верткие мужики с грязноватой смуглой кожей и бараньими темно‑карими глазами.
– Деньги, – коротко бросают, не куражась и с давящей грозностью на Нагибина не зыркая.
– Деньги? Счас! – откликается с готовностью и, стиснутый с боков, неуклюже шарит по карманам. Возможность хоть сколь‑нибудь осмысленного действия им наконец обретена. Виновато улыбаясь, он глазами, невербальным языком просит разрешения подняться со скамьи. В заднем, в заднем у него. Поднимается, телефон сжимает в кулаке. И в висок одного угощает – не согнав с лица угодливой улыбки и почти без размаха. И тычком второго в сердце. И ногами принимается поочередно их охаживать. Долбит, лупцует, гвоздит, удержу и устали не знает, все никак подняться не дает: одному, другому, одному, другому.
– Э, э адо, мужик, стой, э адо, – умоляет один, обращая к Нагибину рожу разбитую, черно‑багровую, как арбузная мякоть в пыли. В глазах – покорность скотская, неизбывная мука жертвенной твари. – Не бей, прошу тебя, не надо, брат, прости.
– Жить, сука., хошь? – Нагибин дышит загнанно.
– Все… хотят., брат… – сквозь соленую кашу во рту тот выдавливает.
– А я? – гремит Нагибин. – А я хочу? Несправедливость, слышь? – И снова – в ребра шкоднику носок, и с каждым новым выкриком как будто понимание в него вбивает. – Я не хочу, а буду, буду, буду…