И девочка, не виноватая ни в чем, считает. Подносит шоколадные конфеты и хрустящие канцерогенами пакеты к окошку штрихкодоприемника. Считает стоимость фрутелл и чупа‑чупсов, бедная, вручную. Глазами умирающей, простреленной навылет антилопы смотрит. Пик‑пик, пик‑пик, пик‑пик. Сизифов труд. Сансара транспортерной ленты. Самомучительство бессмыслицей единственно возможной формы бытия.
– Мамбу! Фруттис! Любим мы все! – возглашает Сергей.
– И Сер‑р‑режа тоже!
– А, кстати, где Серега‑два? Сомнамбула?
– Да вон сидит, не видишь? – Сергей‑один в проход кивает, где и на самом деле, привалившись к полкам, сомнамбула сидит. В себя ушел, поджался, замер у полок с пышными пирожными, на флорентийские чизкейки и яблочные штрудели уставившись… Какой в том смысл?.. А впрочем, разве не без разницы ему, лунатику? он бы, наверное, и среди баб резиновых и фаллоимитаторов уселся с равнодушием не меньшим, равным. И рядом с ним охранник в трех шагах – стоит и наблюдает, от унижения, стыда в крутые плечи каменистую башку втянув.
И взглядом на него, на тезку своего, чуть удлиненным, спокойным, но запоминающим Сергей‑один уставился, пронзил и тут же отпустил. Держал его все время, тезку, если и не в поле зрения, то в поле чувствования точно; катался наперегонки, орал, хрипел, все умоляя своего возницу Гришку не отставать и поднажать, но чувствовал Сергея – два затылком, испытывал как будто тягу, жадное влечение к лунатику – какой‑то в самом деле род влюбленности. И отпустив, забыв как будто про лунатика, он оставался с ним сплетенным всеми окончаниями, зависел, как охотник от опасной, ядовитой, непредсказуемой добычи; сверлил глазами, не спеша расправиться, не брал за горло, не размазывал по стенке, хотел сперва дать чувствам, борющимся в нем, сложиться в чистую, беспримесную ярость, в святую беспристрастность мщения. А если проще – счет к нему лунатику, особый, хотя какой тут может быть у выживших друг к другу счет? А, может быть, и верно психами они оттуда поголовно вышли?
– Одиннадцать тысяч шестьсот тридцать девять рублей, – лепечет, завершив подсчет, бедняжка. – Девяносто копеек.
Они ей карточку дают, чтоб пропустила через датчики. У каждого по карточке, и Гриша, осчастливленный, что пригодился братьям по спасению, свою ей дал… Сергей – один вернулся, лунатику помог заботливо подняться, в подмышки руки тезке запустив.
Вышли.
– Ну что? Куда?
– А там вон что за арка?
Через дорогу двинулись, не посмотрев, как густо текут по ней машины. Как будто призраки одни проносятся, мелькают голограммы, а не реальные акульи туши автомобилей в четыре рада, не сотни лошадиных сил и сотни тонн металла; как будто все вокруг утратило свою вещественность и только они впятером достоверны, телесны, единственно на самом деле живы. Идут чеканным шагом поперек движения, как будто по непроницаемому коридору, по VIP‑каналу для неуязвимых прежде срока смертников, и, по‑звериному взревев и завизжав резиной, встают машины, смиряясь словно, сокращая будто – что невозможно, противоестественно – длину своего тормозного пути.
Пересекли проезжую, нырнули в арку, очутились в безлюдном проходном дворе. Сплошную стену гаражей увидали между двумя монументальными домами сталинскими, к ней подошли, за крышу близкую, шершавым битумом залитую, схватились, подтянулись, влезли, отставшим помогли, расселись. Тряпье пиджачное с себя долой. Рубашки тоже сдернули, рванув, – защелкали по крыше оторванные пуговицы. Носовые платки извлекли – ничего оказались, достаточно чистыми – подстелили. Припасы бросили. Свинтили головы всем трем бутылкам. Приникли к горлышкам Хлебнули и раскрылись словно, распахнулись навстречу новорожденному миру, навстречу сине‑фиолетовому небу, утыканному звездами Большой Медведицы или Млечного Пути. Ну, то есть не особо разбирались в астрономии, не сильно понимали, что там, в бездонном космосе, протянул, расставил, угармонировал, уравновесил Бог.
– Ощущение, как будто смотрит кто‑то сверху – нет?
– Космонавты летали – никого не видали.
Бедный Гриша глотнул и закашлялся – слезы, невольные и сладкие, из глаз потекли. Общим хохотом встретили, по спине застучали в четыре руки.
– Э? Да ты, друг, совсем не приучен!
– А нож‑то, кстати? Или мы зубами?
– Вот вместо ножа тебе. – Андрей, порывшись в пиджаке, коробку лазерного диска, который умещался на ладони, вынул. – Последний мой рекламный ролик, демоверсия.
– Такты в рекламе, что ли? Кем? Наверно, артдиректором?
– Пониже. Копирайтер.
– О как! Ну и какие твои ролики нам размягчают мозг? По федеральным каналам, надеюсь, идут?
– Идут как миленькие. «Охота», «Легион».
– Так это ты, выходит! Ты «с мужским характером»? «Кто в доме хозяин»?
– Ну да, ну да.
Все вспоминают тотчас – образы рекламные проникли всем в подкорку: вот равномерно утыканная гвоздями стена – радикальный мужицкий ответ на упреки жены в том, что в доме «гвоздя забить некому»; вот жалкий джипчик, превращенный «настоящим мужиком» в гибрид вездехода с бульдозером, вот крупным планом ящик с пивом, водружаемый на желтую, как сливочное масло, и только что сколоченную добротную столешницу, – награда «мужикам» за стройку бани, произведенную в рекордно короткие сроки. Композитор торжествующей воли сидит перед ними, воспевающий победу над разрухой, бытовой неустроенностью, извечным русским бездорожьем, прославляющий святую правду честного труда и честного достатка, обеспеченного «нашей», «русской» бесшабашной удалью.
– Ну а каким ты боком в «Swiss‑отеле» вообще?
– Паленым, выходит.
– Тебя же вообще там находиться не должно?
– Не должно, конечно, но судьба. У нас там презентация, клиент один наш крупный все оплачивал, штук десять, надо думать, в это дело вбухал, ну и вот – попали. Я сперва еще подумал, а зачем в отель, обычно на природу выезжаем в рестораны, где ничего такого, как сегодня, близко не могло.Так что я, даже можно сказать, пострадал незаслуженно.
– Не понял! Кто, по‑твоему, заслуженно?
– Кто‑кто? Это ваш там форум проходил – властелинов марианских впадин нефтяных, королей биржевых. Владельцы заводов, газет, пароходов. Это вас под стволы, как мы выяснили. Это вас полуголодные, бездомные десантники собирались к стенке ставить – не меня.
– Погоди, погоди! Да кого это «вас»? Ты конкретно кого имеешь в виду? – Артур в ответ на это обвинение – ну да, ведь обвинение – взрывается. – Я, между прочим, просто оператор. Снимал там для канала РБК. Теперь еще придется вот за камеру отчитываться, – говорит с глуповатой, как у нашкодившего пацана, улыбкой. – Она ведь денег – тучу х…ву.
– Ну, не вас, хорошо, – соглашается Андрей. – О присутствующих здесь не будем. Хотя нужно посмотреть, пощупать, что вы все за птицы. Но во всех этих Драбкиных – Шмабкиных метили – в них, родимых, в них. Ну, а в нас все щепки полетели. Что? Не так?
– Да говорят же тебе – наложилось. Не тот пожар – забудь.
– А это еще надо разобраться, тот, не тот. Я сейчас о другом.
– Интересно, о чем же?
– Они что, не понимают, что их всех однажды убьют? Они что, действительно верят, что существующий порядок справедлив, что другого не дано? Они что, действительно верят, что все нищие сами виноваты в своей нищете? Не умеют вкалывать, бездарны и ленивы, потому и нищие? Что им легче завистью и злобой исходить, чем однажды жопу от дивана оторвать и пойти работать, зарабатывать по‑человечески? Они что, действительно верят, что они миллионы горбом нацедили, своим драбкинским потом и кровью за них заплатили? Ну, если так, то пусть когда их будут вздергивать в их собственных гигантских кабинетах, когда вчерашние рабы, скотинки безответные, занюханные менеджеры начнут их бить размеренно и деловито своими дыроколами по голове, то пусть тогда не поражаются, за что их так.
– Тебе бы на митингах, друг, выступать, – усмехается Сергей‑один.
– Да нет, ошибся – я на все привык смотреть со стороны. Да только ну не может заниматься бизнесом все человечество. Не могут все на биржах, не могут поголовно все разбираться в инвестициях. Сколько, думаешь, людей от рождения наделены предпринимательскими способностями? Той самой жилкой пресловутой? Чутьем звериным на бабло? Три‑четыре процента всего. В каждом поколении. А остальные – хоть, как рыба, головой об лед, – не выйдет ничего, потому что не их это дело. Они попросту физически к бизнесу не приспособлены. Ну, ладно, я бездельник, паразит, ничего не умею, кроме как словеса плести, но я не понимаю, кем нужно вообще работать, чтобы в этой стране заработать себе на квартиру, в том случае если она не досталось тебе от родителей. И когда, б…дь, какая‑то б…дь, насосавшая на «Кайен», или дочка нефтяных королей говорит мне, что кто‑то не умеет работать, я считаю: е…ть ее надо железными палками. Вот, предположим, инженер, вот офицеры те же, вот хирург, он режет, пришивает людям ноги, руки. И получает – ну, тридцать, ну, сорок, ну, двести тысяч рублей. Не спорю – настоящих гениев единицы, они достойно обеспечены, наверное, но вот просто хирург. Он что‑то там пыхтит с утра до вечера, в какой‑нибудь челябинской клинической больнице, он честно пашет – разве нет? И что он, скажите, не умеет работать? Не вкалывает? Не по двадцать часов? Ты, б…дь, – свой блоу – джоб, свои финансовые схемки, а он спасает помаленьку. Ютясь при этом у разбитого корыта. Где справедливость, брат? Скажи.
– А может, все проще? – поднял бровь Сергей‑один. – Есть волки и овцы. Есть сильные. Сильных – всегда меньшинство. Все в соответствии с природой.
– Согласен – такая звериная справедливость. Но только где они, сильные? Кто эти сильные? Драбкины? Они лишь в поле виртуальной экономики сильны, а когда вся эта бойня между сильными и слабыми перейдет в реальность, всех этих Драбкиных удавят первыми. Так, как сегодня. Тут уже за военными верх, за обученными убивать.
– Так это… погодите, я не понял, – Артур вступает, – у нас тут, что ли, с вами заседание продолжается? Стихийное судилище? Опять – кто виноват? Ведь все, что здесь Андрей сейчас озвучил, – это, в общем, позиция тех офицеров.
– Понимаешь, я не обвиняю, – на это Андрей отвечает. – Я говорю, как дело обстоит. Пытаюсь относиться беспристрастно, объективно. Ну, я не знаю – взглядом марсианина на это посмотреть. И я, как марсианин, бесконечно поражаюсь, как могут люди создавать такие примитивные и лживые концепции чьего‑то честного богатства и чьей – то нищеты. И при этом не чувствовать собственной слепоты, не понимать хотя бы инстинктивно, что себе могилы роют. Я просто говорю: вот следствие, а вот причина, и только слепой не способен увидеть очевидной связи между первым и вторым. Я лично вообще не знаю, что за Драбкин такой, вообще в глаза его не видел, я не знаю, живой он сейчас или нет, но если он выжил вдруг, то я бы на драбкинском месте позиции свои пересмотрел.
– Это в каком же духе? В какую сторону, позволь узнать?
– Да известно, в какую.
– Постой, угадаю! Раздать беднякам все свои миллионы и уйти в монастырь? Вериги на себя навесить и плетьми хлестать, грехи замаливать? Помилуй мя, грешного, так?
– А хотя бы и так, – не дрогнув мускулом, Андрей на это без улыбки отвечает. – Я на святости не настаиваю, в Иоанна Кронштадтского превращаться не обязательно, но хотя бы тщету осознать… Да всего тщету, вот этих миллионов. Что он делал‑то до этого всю свою сознательную жизнь – жрал и жрал, сливал и поглощал. Собственность делил с такими же, как он, на двенадцать жизней вперед. Я, конечно, в сознание к нему забраться не могу, не способен проникнуть до самого донышка – все же это особые люди, порода, – но примерно представляю, что за кайф он получал от беспредельной власти над такими мощными потоками бабла, от той игры, которую он делает, орудуя семизначными величинами. Он в виртуальном измерении, он вне земного тяготения – в этом все дело. А в этом виртуальном мире нет ни страданий, ни боли, ни детей‑уродов, ни беспомощных отцов, ни голодных, ни холодных. Одна только чистая энергия денег. Ну, ограбил целый полк десантный на какой‑то там жилой квартал. Ну, пришли они его мочить, ну, сгорели при этом нечаянно сотни две неповинных людей, но Драбкин‑то в открытом космосе блаженствует, где несутся кометы кредитов и траншей, где рождаются черные дыры финансовых кризисов, взрываются сверхновые экономических реформ, и он там – титан, демиург, божество, Вседержитель. Авось теперь прогреет. Людей увидит, разглядит хотя бы в виде обгорелых трупов. Я уже с этим сталкивался: был один такой миллионер, водочный король, дожил до тридцати пяти – пресытился. Все доступно – дома и квартиры, королевы красоты и тачки; член болит от частого употребления, нос – от кокаина… Ну, а дальше что? Я кино, говорит, снять хочу, пригласить Тарантину, втыкаете? Когда в этом мире от всего недоступного не остается ничего, то нужно выходить на новый уровень. И тут кто в искусство, а кто в монастырь… Ничего ему дурного не желаю – не по‑христиански это…
– А недавно кто хотел кого‑то палками железными?
– Так это эмоции только. Реакция на тупость человеческую, только и всего. Мы, конечно, все ожесточаемся, но у каждого в душе изначально – божественный свет. Только он, наш внутренний источник света, – вроде грязной лампочки в подъезде, что ли. Он под толстым непрозрачным слоем копоти и горит сквозь мохнатую пыль вполнакала.
– И у Драбкина тоже горит? – Сергей‑один, внезапно вскинувшись, Андрея вопрошает.
– Ну а чем он хуже? Все – по образу и подобию. Или мы тут с вами будем расизм разводить? Просто Драбкин занят играми чисто интеллектуальными, не до внутреннего света ему, когда вокруг такие массы денег, – пустое и тлен становятся важными и, соответственно, наоборот. Ну и мы в свою очередь тоже суетимся чего‑то. Мы об этом внутреннем душевном свете забываем точно так же, как любой из нас забывает о своем самом раннем детстве – от рождения до пяти. За каждодневным выживанием забыли, что смерть вообще‑то неизбежна. Ну а если бы мы точно знали, что вот этот или этот вот конкретный человек через пять минут умрет? Каким бы мы его воспринимали? Уродом, которого нужно давить? Считали бы по‑прежнему, что вот таких, как он, необходимо убивать, а то и абортировать задолго до рождения?..
– Стоп‑стоп, ребята, что‑то я не понял… – встревает тут опять Артур. – Так мы чего постановили – что на Драбкина все вешаем? Что если бы не он, то ничего бы не рвануло, так? Что если бы не он, то не было захвата бы, пожара? Ведь ты за эту версию, Сереж.
– Да ни на чем я не настаиваю. Пока понять хочу.
– Да нет, настаиваешь! Не говоришь ни слова, но настаиваешь. Я просто понять хочу – да или нет. Из‑за него – две сотни человек? Я за себя могу сказать определенно – нет. Считаю – совпало. И было два взрыва.
– Слушай, а ты Драбкина знаешь? – вдруг загорается Сергей‑один. – В смысле в лицо?
– Нет. Откуда?
– Ну, канал РБК, оператор. Должен каждую собаку в крупном бизнесе – как иначе?
– Случайно получилось с РБК, меня там находиться было тоже не должно. Приятель попросил помочь – в запой он, тремор, алка‑зельтцер, все такое. А так я папарацци в чистом виде, совсем другой канал, по звездам спец. Кто с кем перепихнулся, поженился тайно, трусы там, грязное белье. Пришли в отель вдвоем с корреспондентом, он – этого сними, вот этого мне крупным планом, а для меня все эти кексы на одно лицо. Кто такой этот Драбкин? Я до этого вообще не знал, что он есть в природе, ничего… Значит, ищем, Сереж? Драбкина ищем? К нему вопросы?
– Это верно, – соглашается Сергей‑один. – Ну, а вы чего молчите, господа? Неужели нет мнений, гипотез, неожиданных версий? Гриша? Серег?
Гриша молчит. Хорошо ему, с непривычки размяк, улыбается жалобно, преданно; грязь и пыль со внутреннего светоча божественной любви хорошей водкой смыл, как ребенок стал, по библейскому завету Господа. А сомнамбула, он на то и сомнамбула, чтоб, руками обхватив колени, неподвижно впериться в ту даль, где осталась его отлетевшая от застывшего тела душа, за которой он гонится и никак все не может настигнуть. И Сергей‑один ребяческую шутку с ним выкидывает – «почем пластилинчик?», «сливу» ему, если детским языком, начальных классов выражаться. Ухватил двумя пальцами за щеку, потянул, а потом и за нос ухватил, но сомнамбула ему ответить не успел – белый «Форд» с заглушённым мотором, с проблесковым синим маячком Вдруг во двор заполз бесшумно, словно аллигатор, светом фар пространство озаряя и выхватывая мужиков из тьмы.
– О! Это за нами!
– И куда, интересно? В изолятор или, может, все‑таки в больничку в виде исключения?
Вот уже вплотную к гаражам ментовская тачка подползла, распахнулись дверцы, двое вылезли – дебелые, толстовыйные, круглоголовые. На ходу поправляя лениво компактные, со складным прикладом «калаши». В укрепленных на груди массивных рациях непрерывно что‑то щелкает, то и дело пробивается сквозь гул электрического ветра низкий голос‑скаред, что‑то рявкает, выплевывает, отключается на полуслове, но уже через мгновение опять, подчиняясь тягостной необходимости, врывается в эфир, и расслышать, угадать, расшифровать, о чем между собою лаются вот эти гуманоиды, едва ли представляется возможным.
– Нарушаем, граждане.
– Из отеля мы, сержант. Горели.
– Догадался. Только жалобы на вас. К девушкам на улице пристали – чуть ли не попытка изнасилования. Драку развязали с нанесением телесных. Супермаркет разгромили.
– Это, что ли, все мы?
– Ну, а кто же – я? С крыши спускаемся. Мусор, бутылки с собой забираем.
– Мы ввиду пережитого шока, товарищ сержант.
– Сколько, знаете, таких вас по всему району в шоке? Пресекать не успеваем.
– Так чего же пресекать?
– А того. Действия противоправные. Ваши, ваши в состоянии бзика. Вы вели себя бы тихо, и тогда совершенно другой разговор. А так мало что три сотни погорельцев, так еще и на улицах граждан полно. С крыши спускаемся.
– Но, товарищ сержант, может, как‑то – ввиду положения?
– Так, не понял. Вы – граждане? Граждане. Значит, с крыши спускаемся. Поживей, ребята, не нервируйте – и без вас проблем невпроворот.
– И куда нас?
– По домам не хотите – в пункт помощи, значит.
– Это что, есть такие?
– Все для вас, для пострадавших. Санаторий. Курорт. Там подлечат. Кто вас знает‑то, психов?
Делать нечего – спустились.
– Нету паспорта, сержант. Там остался, к сожалению.
– Вот как?
– Ну, а я виноват, если паспорт в портфеле?
– Ясно. У тебя точно также в портфеле?
– В портфеле, да.
– В машину садимся.
– Это как нас – пятерых в одну машину? Лишние хлопоты, товарищ сержант. Может, мы на месте как‑то устаканим?
– Вон вторая подошла. Садимся.
– Нам нельзя, сержант. Состояние не то – ведь должен понимать. Ну, позволил бы ты нам свободой надышаться!
– Права не имею позволять.
– Не будет эксцессов – ручаюсь.
– Отойдем‑ка в сторону, сержант, – Сергей‑один вступает.
– Давай пока один в машину.
Сели. Дверцы захлопнули, от мира отгородившись. Через три минуты вышел Сергей. Заурчав мотором, «Форд» отполз назад, развернулся, посигналил фарами второму ментовскому экипажу и рванул почти беззвучно, плавно прочь – поминай как звали.
– Ну и сколько? – спросил Андрей.
– Пять.
– Это что же – овес нынче дорог? За что целых пять?
– Наложилось одно на другое, – усмехнулся Сергей. – Мировое падение цен на ресурсы, ЧП.
– Да‑а‑а, вот так мы и пускаем кровопийц в Беслан… Вот жалко обстановку не спросили. Возможно, знают что.
– Я спросил.
– Ну и как?
– Людей и машин немерено нагнали. Вроде пламя укротили и вошли, и спасение в самом разгаре. Говорят, живые есть, много живых – по больницам развозить не успевают. Два министра, бургомистр с префектами – все там уже, на месте. Все силы брошены, как заявляют. Еще бы – три миллионера.
– Этим, значит, особые меры спасения? А остальным обычным смертным повезло, что вместе с ними олигархи там?
– Да вы чего? Совсем ополоумели? – взвился Артур. – Какие особые меры? Все – люди! Все равны!
– Ага, а еще мы за дружбу народов.
– Не надо так иронизировать!
– А у тебя там кто? – скажи, – вдруг голос кто‑то с крыши подает. Они не сразу понимают, кто. Сомнамбула сидит на крыше, как сидел: он это выкрикнул, впервые губы разомкнув. – Сват, брат, жена‑невеста, сын?
Уставились все на него, оцепенев. Сидит, покуривает. Осмысленность во взгляд вернулась, если можно так сказать. Глядит прищуренными карими глазами, не ведая сомнений в правоте; как есть все, без иллюзий, что ли, насквозь, до самой темной, бессловесной глубины твоей, до чувств неподочетных видит – такое зрение особое открылось.
– Тебе же по херу на тех, кто там остался, – продолжает. – В сущности. Ноты упрямо сострадаешь, старательно, усердно так. Приносишь соболезнования. Ведешь себя прилично. Такой отличник, ботан, который затвердил урок и первым тянет руку – ну, Марь‑Иванна, Марь‑Иван – на, меня к доске, меня! Про свет божественной любви я лучше всех могу, ну, Марь‑Иванна, Марь‑Иванна! Мы все теперь должны сплотиться перед лицом трагедии, теперь мы осознали: только вместе, любя друг друга, мы сможем выстоять перед напастью техногенных катастроф. Скорбишь, да? Это твой дрессированный мозг дает тебе сигнал о том, что ты обязан чувствовать. А внутри у тебя? Внутри все от восторга прыгает, орет беззвучно – я живой, живой! Я живой, я – не они! Каждой клеткой в тебе пресловутой.
– Слышь, друг, не надо так, – сказал Артур грозно. – А то придется пожалеть.
– Ты знаешь, самки богомола в момент оргазма отгрызают головы своим самцам. А самцы – их башка уже в пасти, а они нижней частью проникать продолжают. И кончают, когда челюсти подруги на башке смыкаются. Вот и ты как они. Слепая жажда жизни. А башка отдельно. В голове – сострадание, скорбь. В голове – «Все – люди! Все равны».
Где здесь свет божественной любви – чесс слово, не знаю. В богомольем членике, наверное.
– Сука ты! – сказал Артур и полез отрывать сомнамбуле голову. – Я прошу тебя: возьми свои слова обратно. Или я твой поганый язык…
– Водки, водочки сперва, – отвечал ему лунатик, – потом к подруге, в пасть ей сунь свою насквозь условную мораль, и все забудешь, все пройдет, как с белых яблонь дым…
С крыши – кубарем. Катались по земле, сплетясь; рядом Гриша нелепо и жалко приплясывал:
– Ну, не надо, ребят, ну, не надо!
Неравны были силы, категории даже: валунами ходили Артуровы мощные мышцы; по‑борцовски ухватив лунатика поперек легавого стана, на живот его рывком перевернул и налег всей массой, захватил за шею, кверху голову сомнамбулы рванул. В два прыжка Сергей‑один к ним подлетел и короткими тычками – раз и два – Артура усмирил, руки разжать, отвалиться заставил.
– Все! Хорош! – гаркнул в самое ухо Артуру. И, сомнамбулу за плечи ухватив, приподнял его, усадил заботливо, спиной к гаражной стенке привалил и в лицо, в глаза всмотрелся, вроде повреждения оглядывая, а на самом деле с тайной мыслью, изначальной, от которой все избавиться не мог.
В сторонку отошел.
– Не сосчитал тебя, Сережка‑тезка, – себе сказал, – не понял. Тезка? – фыркнул, подавился смехом. – Сейчас посмотрим, тезка ты или не тезка.
Беспокойники
Враги Сергея Сухожилова расправились с ним за тысячу лет до его рождения. Могущественные пакостники, они стояли у истоков мировых религий и насаждали неправедный рабовладельческий строй в наиболее плодородных районах Земли. Великие первопроходцы и заурядные менялы, они вели свои скорлупки к берегам баснословно богатой Индии и тихой сапой прибирали к пальцам звонкую монету в ростовщических домах Венеции и Амстердама. Сосали кровь из чахнущих аристократов и разводили на равнинах Альбиона монструозных, чрезвычайно склонных к людоедению овец. Изобретали гильотину, равенство и братство. Сочиняли хартию вольностей и все последующие кодексы прав человека и обязанностей гражданина. Немилосердно выжимали из деревни в город сухожиловских уже не столь далеких предков, сгоняли их в колхозы и за каторжную пахоту расплачивались с ними издевательски‑условными палочками трудодней.
Он еще пребывал в блаженном оцепенении, словно куколка бабочки, в которой еле брезжит жизнь; он занимался тем же, чем и миллионы человеческих детенышей, полуслепых, прожорливых, эгоистично‑жадных, а враги уже вовсю терзали податливую глину сухожиловской судьбы, формируя кирпич его будущей функции или, если угодно, предназначения. Младенчество – отнюдь не безмятежная пора, но время дикого бесстыдного глумления над миллиардом безответных новорожденных, которых общество бесцеремонно делит по ролям: ты принц, ты нищий, ты хозяин, ты рабочий, ты «средний класс», ты вор. Неторопливая гигантская работа велась в этом мире над тем, чтобы он и пришел и ушел из него подъяремным скотом и никем иным больше, как бы обратного, предположим, ему ни хотелось.
Сейчас он сидит в штаб‑квартире финансовой группы «Инвеко», в просторном конференц‑аквариуме из закаленного стекла и авиационной стали (за окнами сплошными панорамный вид Москвы дрожит, двоится в знойном мареве, как будто плавится и от непомерных аппетитов «группы»), и его черный Nokia 8800 Arte разрывается от прерывистых выдохов трубных и орет осиплым, пропитым голосом Тома Вейтса.
Он, Сухожилов, любит такую вот расхристанную, разболтанную словно во всех суставах музыку, которая несется, прошивает время и пространство поездом вне расписания. Да, грязную, шершавую, похожую на мышечную ткань без кожи и всю торчащую углами, словно кости при открытом переломе. Безупречно стройных, беспощадно строгих построений – гармонических бурь с ясными целями и самонаводящимися средствами – в его прекрасно сбалансированной жизни довольно и так. В импровизациях он, впрочем, тоже раскованно силен и зачастую склонен к бесполезным эскападам, к рискованному соло, которое бы мог сыграть за Сухожилова любой, хоть сколь‑нибудь умелый пехотинец, но просто скучно иногда Сергею только дирижировать; игра в виртуальном, неземном измерении иногда приедается и хочется пощупать жертву, плоть объекта собственными холодными и точными руками, вот он и маскарадничает, напяливая то ментовский китель с капитанскими погонами, то санитарного врача халат, то прорезиненный комбинезон озлобленного «говночиста».
– Что? Что? – орет усевшийся напротив Сухожилова раскормленный, как хряк на выставке народных достижений, Разбегаев. – Да, я Кирилл! Нет, я не ору! Я спокойно говорю. Это ты орешь, а я! говорю! спокойно! Кто не отвечает? Я не отвечаю? Ты – не отвечаешь! Где не звонил? Повнимательней сначала на входящие посмотри! Два входящих, два! Это я тебе с рабочего звонил. Что ты мне? Нет, тебе напомнить, что ты мне сказала? Хорошо, я напомню, но пеняй на себя. Ты сказала, если я сегодня не могу, ты все равно поедешь со своим начальником и будешь там бухать и наслаждаться жизнью… нет, ты именно это сказала! Нет, скажи мне сама, что я должен был думать? Что ты будешь ему х…сосить? Да, я именно это подумал! Да ты сама себя поставила в такое положение! – уже почти визжит Кирилл в хромированную трубку Duos'a. Его жирное, плотное тело с упругими ляжками циркового атлета красиво облегает темно‑серый, в едва заметную полоску из тонкой шерсти костюм от Armani, акулий воротник рубашки Ike Behar расстегнут, плотный узел розового шелкового Valentino'вского галстука распущен; на лапах сорок пятого размера – остроносые, цвета красного дерева туфли от Ferragamo. – Я же вижу – пока не слепой. Что? Ты мне поражаешься? Да нет, вообще‑то это я должен тебе поражаться. Поражаться и задуматься как следует над нашими перспективами. Не поедешь? А куда поедешь? Домой? Нет? А куда? С какой подругой Света? Я не знаю. Я не знаю, где ты будешь! У нее? Она мне это скажет? Нет, я не знаю, где ты и с кем. Ты сказала, поедешь к подруге, а я говорю – я против. Я – против! Все, делай выводы. Да, езжай домой. В противном случае я не ручаюсь. Я еще раз тебе повторяю: я не знаю, где ты и с кем. Ну, и что, что подруга? Да, я тебе не верю. Делай выводы.
Сухожилов, взглянув на дисплей, отклоняет девятый Камиллин звонок. Двухдюймовый, на органических светодиодах, QVGA‑дисплей. 240x320 пикселей разрешение. Специальное покрытие на бесшовном корпусе из металла и стекла предотвращает загрязнение и отпечатки пальцев. За последние три года у него не было ни одной женщины с человеческим именем. Рената и Регина, Карина и Кристина, Инесса и Камилла, наконец. А он‑то, бедный, полжизни полагал, что Моники – это больница. Нет, если так пойдет и дальше, он докатится до Джильды… Итальянская мафия, Сфорца и Медичи. Да нет, фамилии у этих порфирогенит, как правило, самые прозаические. Коровина, Семянникова, Барабанова. Камиллу‑то за что приговорили предки? Чем только думали, когда давали ей вот этот изысканный проституточный псевдоним? Да нет, понятно, разумеется: хотели указать на исключительность дочурки, сияющей среди обычных Оль и заурядных Кать, на высоту предназначения, но, а к чему все это привело на деле? К замыленной пародии на героиню мексиканской слезовыжималки? В общем, здесь чей‑то вкус безнадежно испорчен – либо Сухожилова, либо Камиллиных предков.
– Ну так что – начинаем?