Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 3 глава

— И еще, само собой, чтобы без специальной просьбы не открывала того, что заперто,— предупредительно при­бавил Хорст.

— Золотые принципы! — воскликнул г-н Побратын-ский.

— Какие же это принципы,? — проворчал Неполомскип себе под нос.

— Вы, я вижу, женаты? — спросил или, скорей, кон­статировал управляющий, глядя в документы.

Легкая пауза. Потом ответ — холодный и твердый, как удар кулака:

— Да, я женат.

Хорст тихонько, с чуть заметным оттенком веселья, кашлянул. А у Евы эти слова Неполомского вызвали та­кое чувство, будто ее кто попросту ударил кулаком по го­лове. Грубое, отвратительное чувство, чувство разочарова­ния проползло по всему ее существу, с ног до головы.

— И супруга тоже будет жить здесь? — продолжал рас­спрашивать управляющий сладким тоном.

— Нет.

Это было сказано тем же твердым и глухим голосом. Лоб нахмурен, глаза как чугунные...

— Потому что если помещение слишком тесно или, допустим, нужна вторая кровать...— продолжал г-н Побра-тыпский, от волнения снимая очки.

— Нет, сударь. Если б понадобилось, я бы попросил. Моя жена... живет в другом месте. Я нахожусь здесь, в Вар­шаве, как раз для того, чтобы развестись с ней,

Ева внутренне вздрогнула. Ее как будто озарило све-

том, овеяло благоуханием. Это было мгновенье радости, еще одно — после стольких других радостных мгновений этого дня. Румянец на щеках куда-то исчез, словно тихонь- •\ ко ушел на отдых, и сменился горьким вопросом: «Чему же ты радуешься, моя душенька?»

— Развод,— задумчиво промолвил старый управляю­щий,— это твердый орешек, который трудно разгрызть, когда приходится его добиваться от нашей католической церкви.

— Sapristi! ' — подтвердил Хорст.

— Да, это верно: орешек твердый,— с кривой улыбкой согласился гость.

Сухие черты его смуглого продолговатого лица еще сильней заострились.

— Я с этим делом немного знаком,— сказал г-н Побра-тынский.— Когда ищешь должность, так поневоле всего насмотришься. К тому же у меня один родственник был в точно таком же положении.

— Вы ищете службу? — спросил Неполомский доволь­но живо, словно имел какую-то мысль, но, видно, только для того, чтобы предотвратить повествование о родствен­нике-разведенце.

— Так точно, сударь. В данный момент... Несмотря на многочисленные и самые торжественные обещания, несмот­ря на весьма солидные протекции... Такие трудности, та­кой застой, столько претендентов...

— Гм... А в какой области вы желаете служить? Старик развел руки, поднял брови.

— Где угодно, сударь. На все согласен, лишь бы иметь кусок хлеба...

Затравленная, покорная, робкая улыбка, готовая пре­вратиться в суровую маску субординации или в гримасу отчаяния и презренья... Хорст зевнул. Даже зевание у него было какое-то веселое, бесшабашное.

— Я просто так спросил... У меня нет здесь никаких знакомств: я ведь, собственно, живу и учусь за границей.

— Вы еще учитесь?

— Мы учимся до гробовой доски!..— улыбнулся Непо­ломский.— Я занимаюсь некоторыми научными пробле­мами.

—- А где... изволите учиться, с вашего разрешения? — учтиво осведомился Хорст.

— Легче всего учиться в Париже. Там я и живу глав­ным образом. А также в Женеве, в Бельгии...

Черт возьми! (фр.)

'• — Так,— пробормотал управляющий..

— Возвращаясь к вопросу о службе... Скажите, пожа­луйста, каковы ваши условия,— ну, требования, данные...

— Я работал в конторах, служил счетоводом, работал и по технической части. Был в Шульцевских мастерских заведующим складом, был даже экспедитором в редакци­ях. Но это... Имею похвальные отзывы. И несмотря на все это, сударь, мне отказывают, говорят — «пожилой».,Моло­дежь затирает, вот в чем беда. Отовсюду только и слы­шишь: ты, мол, старик, убирайся! Молодые сбивают н*м цену. Вы же понимаете, сударь,— мальчишки, неженатые, согласны хоть на десять злотых: им лишь бы на кабак да еще кое на что хватило, и дело с концом. А у тебя на ру­ках семья... Ну, что поделаешь!

— Но это естественно.

— Естественно? Ежели вы, сударь мой, восемь лет в какой-нибудь отрасли проработали... безупречно? «Есте­ственно»? Ну нет, сударь, ни в коем случае!

— Видите ли, сударь, это дело житейское; тут мораль ни при чем. Ничего не поделаешь!

— Я же говорил,— промолвил Хорст, подводя итог дис­куссии.

— Но я еще не стар. Я полон сил. Десяток молодых — да какое: самого черта рогатого за пояс заткну! Против десятерых, сударь, выстою, коли захочу...

— О, если захотите...— согласился Хорст.

— Стар? У меня, сударь, именьице было... Так это, сударь мой, чуть свет — верхом на лошади, работа по ча­сам рассчитана...

— Короче говоря, вы, может быть, передадите мне свои рекомендации. У меня тут коллега, приятель один — мо,-лодой Крафт.

— Генрик? — спросил Хорст, глядя на Неполомскрго исподлобья таким ядовитым, пронизывающим взглядом, словно собирался тут же вызвать его па дуэль.

— Нет, Виктор.

— А, племянник,— проворчал Хорст.— Важная персо­на. Идеалист, Витек-социалистик... Я знаю этого болтуна и сильно сомневаюсь...

— Вы, сударь, очень любезны,— тихо, благоговейно промолвил Побратынский, обращаясь к Неполомскому.

— Этот самый Виктор Крафт кончил университет в Антверпене, а теперь получил наследство и сейчас зате­вает крупное предприятие, поставленное рационально и на широкую ногу. Он многое может сделать: голова хорошая

и человек серьезный. Мы с ним вместе учились, даже кое-что разрабатывали сообща. Я только вчера вечером встре­тился с ним после двухлетнего перерыва. Он мне кое-чем обязан. Может быть, удастся.

— Вы так любезны!

.',;—'. Большие мерзавцы эти Крафты; ну, да что ж, по­смотрим...— заметил Хорст.

—: Мы сделаем так: я напишу Виктору Крафту специ­альное письмо, а вам на руки дам другое, рекомепдатель_: ное. У этих господ такой же принцип: только при неличии двух писем...

— Вы так любезны! — прошептал старик еще раз, по-дымаясь со своего места и сложив руки.

Не было уже ни следа ни его врожденной изысканности, ни благоприобретенной элегантности. Он остановился воз­ле кресла, как нищий у крыльца. Повисшие руки, казалось, вот-вот протянутся с мольбою, а колени стукнут об пол.

Благодетель невольно посмотрел в сторону Евы. Глаза ее были опущены на сложенные на коленях руки, губы сжаты, лицо мертвенно бледно.

В это мгновение в комнату без всякого стука вошла не совсем обыкновенная дама. Она отличалась такими раз­мерами, что еле прошла в дверь. На голове у нее была вет­хая плоская шляпа, нечто вроде провинциальных похорон» ных дрог, окруженная остатками печального вида вуальки, При входе в комнату дама чисто мужским жестом сняла этот своеобразный головной убор. Огромное длинное лицо ее, пересеченное вдоль линией носа, а поперек — глубоки­ми морщинами лба, отличалось какой-то необычайной, до­веденной до крайних пределов простотой. Его можно было бы нарисовать несколькими грубыми линиями. Это лицо было обрамлено волосами, подстриженными «в кружок», ровне, как любят старые, зажиточные крестьяне Люблин­ской'губернии. Тщательно расчесанные на прямой пробор, они плотно прилегали к голове, смазанные, видимо, пома* Дои. Просторная жакетка из какой-то дешевой бесцветной материи и гладкая юбка скрывали грузное тело вновь при­бывшей.

— Тетя! — радостно протянул Хорст, не двигаясь, од­нако, с места.— Я уже знаю зачем, да, да, знаю... И как Раз местечко вынадает — да, да!

— Пожалуйста, милый Хорст,— застонала великанша, Усаживаясь без церемонии на диван,— пожалуйста, за­крой рот.

^—Позвольте вам представить, сударыня,— с изыскан-

ной вежливостью начал старик Побратынскнй.— Господин Неполомский, наш новый квартирант. Госпожа Барнав-ская.

Дама довольно небрежно кивнула Неполомскому и тот­час снова обратилась к Хорсту:

— Ну-с, сударь. Зелененькие есть?

— Да что же это такое! — ужаснулся тот.— Слыханное ли дело? Во время визита...

— Ну, ну, только без всяких таких... Ты ведь знаешь, мой милый, я этого терпеть не могу.

— Но, тетя! Наступает радостная весна, можно ска­зать, вся природа пробуждается — солнышко, флалки, а вы, тетушка, вечно со своими процентами. Так не годится!

— Ты ведь знаешь, мой милый: я шуток не люблю. До поры до времени я добра.

— Вы, тетя, всегда добрая, совсем не такая...

— Но кто вздумает со мной дурака валять, я тут же за шиворот — и все свое вытряхну до последнего.

— Чудная картина!

— А уж с тобой, кот ангорский, и подавно церемонить­ся не стану.

— И какую же штучку собираетесь вы устроить мне, тетушка? Пустить с аукциона мое имущество? Что ж, со­гласен: все отдаю добровольно, кроме таксы и портрета мисс Дэзи.

— Это уж мое дело, как с тобой поступить, когда пона­добится. У меня только такое обыкновение: предупреждать заранее!

— Будь я неладен, черт возьми: ну, нет нж пфеннига. Вот хозяин — свидетель.

— Однако на Марцелин в небольшой, но теплой ком­пании прошлый четверг нашлось?

— Уже проведали! Какая организация! Но, может быть, мы насчет этого... ввиду присутствия... мадемуазель Евы...

— Ишь ты, щепетильный какой... «Ввиду присутст­вия»... Послушай, Хорст, я ведь тебя второй раз преду­преждаю!

— Не слыхал.

— Смотри, чтоб потом не жалеть!

— Ну, о чем я здесь стану жалеть! Все призрак! Нет такой вещи в этой юдоли, о которой я стал бы жалеть.

— То-то и горе. На те деньги, что ты промотал, шата­ясь по свету, можно было бы построить больницу на шесть* сот коек для раковых больных.

— Ну, ну, коля уж вы, тетушка, благодетельница на­ша, начнете строить больницу для раковых больных, так стройте на свои собственные средства. А вопроса о моих средствах и их употреблении прошу не касаться, повто­ряю — не касаться, так как это не относится к делу.

Госпожа Барнавская устремила на Хорста ничего не выражающий взгляд бесцветных глаз. А он закурил папи­роску и, мило улыбаясь, обратился к Неполомскому со сло­вами:

— Надо вам объяснить, почему наши диалоги так свое­образны и колоритны. Госпожа Барнавская, «тетя» — бла­годетельница, можно сказать, всего нашего дома и даже околотка. Может, и вам случится... Что касается меня, те я всякий раз, как почувствую, упаси бог,— недостаток на­личных, так бреду в эту мрачную Каноссу. Тетушка только внешне такая занозистая, а на самом деле... В лице тетуш­ки филантропия имеет прочный фундамент, твердый оп­лот... Я, между прочим, заметил, что ежели кто подыхает с голоду, поджаривается па сковородке огорчений, лысеет из-за подорванного кредита, так тетя всегда выручает. Та­кое уж у нее сердце. А не нужно забывать, что друг позна­ется в беде — a friend in need is a friend indeed '. С этим самоотверженным сердцем тетушка родилась на белый свет и с ним (к несчастью, теперь уже скоро) помрет.

— Смотри, Хорст, как бы первому не окочуриться!

— Ого, еще чего! Полюбуйтесь, господа, какие фанта­зии тетушке в голову приходят. Нет, заступница паша! У Свищаковского уже сушатся досочки, трехчетвертовоч-ки. Я уж позабочусь! Это будет знак моей признательно­сти, горячий гейзер сердечной чувствительности. Гробик-игрушечка, настоящая бомбоньерка. Кабы не тетя, госпо­дин Побратынский тоже пережил бы не одну горькую минуту при теперешнем деловом застое и отсутствии ва­кансий. А придет милая тетенька, поговорит, утешит, сы­грает в зеленое. А ничего не выходит, так хочешь не хо­чешь, поневоле, заливаясь в глубине души слезами, нало­жит руку на жалованье мадемуазель Евы и ласково посоветует ей взять домой три «нормы» да переписывать До рассвета бумаги. Ведь труд облагораживает человека. И больше всего именно этот труд.

— Господин Хорст, господин Хорст,— нетерпеливо за­шикал Побратынский.— В моем доме... такие слова...

— Да я ничего плохого не сказал. Разве тетя обиде-

¹ Кто друг в беде — тот настоящий друг (англ.).

лась? Вы же видите, как ласково смотрит она, на мое, за­думчивое чело.

Шчтеиная дама улыбнулась гордо и надменно. Помол­чав, она промолвила: '

— Стараешься быть остроумным? Но это не так-то'лег-ко... И боишься моего взгляда.,

— Я? Ну нет, тетя. Еще ни разу в жизни ничего не боялся. Так теперь с какой стати? _;,

—• А потому что стареешь, мой милый. Лысеть начал. Сколько ни стригись наголо — не поможет. Ни подкручи-ванье усов, ни выщипыванье седых волос, ни подкраши-ванье бачков, ни чистка старых пиджаков, шитых самыми что ни па есть английскими портными, не спасут тебя. Ева не хочет видеть твоих злодейских улыбок и томных взгля­дов. Да, да; можешь таращить глаза сколько хочешь.

Хорст слегка побледнел.

— Что, попала в больное место? От меня, брат, ни одна плутня не скроется... Так-то вот. И к тебе смерть под-

.бирается.

— Ну что ж, пускай ее подбирается, а все-таки я вас, тетенька, переживу, будьте спокойны. Вы портите себе лег­кие, просиживая день-деньской в судах да лазая по ман­сардам — этим рассадникам голодных и прожорливых бак­терий. Все время орете на всякий сброд, мыкаетесь по ад­вокатам да судебным исполнителям. Вконец изведетесь. Даже улыбка вот эта... Старик Пифагор говорит, что самое старательное притворство не в состоянии сделать прият­ным смех человека с злым сердечком. Потому что в смехе сказывается весь человек. А я? Посмотри на меня, тетень­ка: я смеюсь с утра до вечера. У меня прекрасный аппетит, и люблю я полезные, питательные, вкусные, дорогие блю­да, люблю вино, люблю хорошую, чистую обстановку, люб­лю долго спать и мало работать, а если можно, так и со­всем ничего не делать. Какое же тут сравнение? Конечно, и я перейду когда-нибудь «на сторону большинства», как говорят англичане. Чему быть — того не миновать. Нельзя же в самом деле целую вечность быть должным за кварти­ру и по всяким там — о господи! — процентам, ходить иг­рать в шахматы в кондитерскую, встречать на улице одних и тех же босяков и читать статьи все тех же босяков в так называемых газетах г. Варшавы. Я говорю: придет вре­мя — я предоставлю себя па съедение червям. Пускай от­ведают, каков на вкус, после всякого разношерстного сбро­да, такой вот беспутник, оптимист, расточитель прибавоч­ной стоимости, выжатой из сырья руками простаков,, Но это

произойдет пе раньше того момента, когда в здепгией юдо­ли все будет кончено до такой степени, что даже курица не захочет прокудахтать об индивидууме, носившем слав­ное имя Адольфа Хорста... Только тогда. А пока рано об этом говорить...

Ева незаметно потихоньку вышла на кухню.

Наступило минутное молчание. Г-жа Барнавская, с ви­дом человека, тщательно обдумавшего свой довод, отчёт­ливо промолвила, прямо шипя от наслаждения:

— Разврат-сожрет тебя скорей, чем ты думаешь... — Разврат? Что за легкомысленное выражение! Этот

край, «и скудный, и тесный»,— и вдруг разврат! Мегшп aomen sine re... ' Я ведь старался дать вашему воображе­нию надлежащее развитие, дорогая тетушка... Давал вам из своей собственной подсобной маленькой библиотеки брюссельские воспоминания незабываемого маркиза де Са­да, произведения господина де Гарканвиля, а также Histoi-Tes secretes des dames romaines ², помните, тетя? И роскош­ное иллюстрированное издание «Истории двенадцати цеза-'рей». Гравюрки-то каковы, а?

Что-то похожее на румянец понемногу выступило на щеках г-жи Барнавской.

— Я вижу, мои слова вас неприятно волнуют, Тетя. Paflons d'autre chose ³. Есть темы, которые действительно

;^;лучше не затрагивать...

^-i — Как бы я не затронула таких тем, которые тебе бу-

?Дут^: не по вкусу.

'" ^! — Мне никогда ничто не бывает не по вкусу, так что возвращаюсь к вопросу о наследстве... После самой долгой жизни... Что станется с капиталом, с невнесенными про­центами, с кипами залоговых квитанций, исполнительных листов? Кто будет ходить по адвокатам, следить за сро­ками и точным выполнением решений о продаже с молот­ка, когда вы, тетя, пополните своей персоной сонм дев? Что произойдет с этой огромной, exusez le mot⁴ — ростов­щической машиной, те'тя, когда вас, печально отдавшую бо­гу душу, бледную, с закатившимися глазами и раз навсег-Да сплетенными — эге! — пальцами рук, затянутых в пер­чатки, четверо, а ради экономии, может и двое каких-то не­известных верзил отнесут на свалку?

¹ Пустое название без реального значения... (лат.) ⁵ Секретные эпизоды из жизни римских дам (фр.).

³ Поговорим о другом (фр.).

⁴ Простите за выражение (фр.).

Неполомский все собирался уйти, по его удерживала эта перебранка. Он сидел неподвижно и слушал слова Хор-ста, испытывая при этом удовольствие, как в театре.

— А если бы дорогая тетя коченеющей ручкой пере­дала все мне, как бы искусно привел я в порядок все эти фаянсы, sapristi.

— Прежде всего заплатил бы, наверно, свой долг в «Бристоль», чтоб тебя стали опять пускать в эту землю обетованную.

— Какое коварство! Вы оставите все племяннику Ка^-миллу, а он все спустит — даже не в «Бристоле». Я ведь знаю, где такой субъект может по-настоящему тряхнуть мошной. Говорю вам, в этой стране обстановка неблаго­приятна для культа приятного времяпрепровождения. Как же мне не болеть душой, когда я днем и ночью только и думаю об этом...

— Успокойся, милый Хорст, успокойся. Все как-ни­будь устроится.

— Ну да! У нас в Польше всегда так: «как-нибудь устроится...» Но каким было бы утешением для вашей бес­смертной души, тетя, если б она увидела (допустим, из чи­стилища), что я снова вернулся к Пулю, единственному портному в мире, который облекает джентльмена соответ­ственно каждому моменту существования в особый suit of clothes', тогда как остальные бездарности просто одевают существо, принадлежащее к роду Homo sapiens, прикрывая наготу его жалкими тряпками. По вашему мнению, тетя, какой-нибудь silk-hat² от Генри Хита, перчатки от Дента, духи от Риммеля на Странде, конечно, с запахом трилист­ника, так как, если говорить об орхидее, то в этой области первенство — смею вас уверить, тетя,— принадлежит по-прежнему Лентерику на Рю-де-ля-Пэ,— по вашему мне­нию, говорю я, все это разврат. И будто вам не было бы приятно, если б я, одетый по последней моде — в dresscoat³ от Пуля, благоухая орхидейными духами Лентерика, чтоб заглушить хоть как-нибудь невыносимое зловоние, изда­ваемое кадавром милой тети, торжественно шел с печаль­ным видом за гробом. А потом, опустив «зеленый ларчик» (с тетей внутри) под «черный крестик» и посадив на этом месте раскидистый куст калины (или можжевельника), отправился бы еще раз посмотреть свет... А что этот ваш Камилл, провинциальный варшавский обыватель и сканда-

¹ Костюм (англ.).

² Цилиндр (англ.).

³ Фрак (англ.).

лист? Пропьет все ценности в самой пошлой компании и на желтой могилке обожаемой тетушки будет танцевать кадриль, а то и провинциальный канкан с местными балет­ными танцовщицами... Я просто краснею от стыда!

— Пока останемся каждый при своем: знаменитый пу­тешественник господин Хорст — со своими воспоминания­ми и мечтами о Париже, Лондоне, Капри, Сицилии, ая-со своими процентами, ну, и темнотой.

— Р1о я готов просвещать вас, тетя, даже (пока) бес­платно. Расскажу вам все детальнейшим образом о жизни рода человеческого, все, что видел, что вычитал из чрезвы­чайно интересных и мало кому доступных книг. Ведь это оперетка — то существование, которое выведете! Набива­ние мошны, жизнь в Варшаве, в собственном доме на Зель-ной... Конечно, нельзя назвать жизнью и вечные займы из той же мошны, и неплатеж за комнату в почтенном се­мействе...

Неполомский простился и вышел.

Завечерело, по Ева была не в силах встать с садовой скамьи. Глаза ее с наслаждением бродили по газонам пар­ка, по сучьям берез, уже опушенным листвой, по ветвям каштанов с разбухшими наподобие толстых липких шаров ' концами. Ей доставляло радость поминутно все вновь и вновь изумляться при мысли, что обнаженная земля, кото­рую она столько раз видела зимой, эти истоптанные, жал­кие, неприглядные, ничем не прикрытые, доступные места стали теперь средоточием дивной жизни. Белые листочки выглядывали из-под земли и с непередаваемым выраже­нием смотрели в глаза человеку. В душе подымались тре­вога и смущение, только усиливавшие ощущение прочного счастья. Вдруг взгляд Евы, переходивший с одного места на другое, следя за голубой весенней дымкой, которая на­чала распространяться среди деревьев, замутился, потуск­нел. Она увидела в аллее Лукаша Неполомского. Он шел медленно, неуверенно, попросту робко. Глаза его были устремлены в ее сторону.

Она испытала чувство растерянности, испуга, неприят­ного внутреннего разлада. Заметила, что сердце ее бьется, как безумное, и никак, никак не могла успокоить его. Не­поломский дошел до перекрестка и повернул на другую аллею. «Какое счастье, что он повернул и ушел»,— поду­мала она, глядя на него украдкой. Но откуда сожаление и неожиданное замирание сердца? Она опустила глаза на

серую землю дорожки и долго не подымала их. Потом вдруг почувствовала кайую-то исходящую извне, повергающую в 'озноб тревогу и снова сердцебиение. Посмотрела и уви­дела его в нескольких шагах от себя. Он шел к ней. Он'а сдвинула брови, бессознательно приняла — несмотря im сердцебиение — равнодушный, надменный вид и придала строгое выражение лицу. Услыхала тихий, боязливый скрип приближающихся шагов. Теперь она беспокоилась б 'том, чтоб он не услыхал, как у нее бьется сердце, так как удары были громкие, внятные, как набат. Он прошел мимо медленным, нетвердым, каким-то неотчетливым шагом.

Сквозь опущенные веки она почувствовала, что его тем­ная фигура удаляется. Вздохнула с облегчением, полной грудью.

Пошел дальше! Гнев на сердцебиение и довольство одержанной над чем-то победой... Теперь только поднять глаза, потом сразу встать и — скорей домой! Она пришла сюда, чтобы избавиться от этих отвратительных «соблаз-йов», не слышать пи стычек отца с матерью, ни разглаголь­ствований Хорста, чтобы кое-что обдумать, прежде чем наступит утро, и вдруг чуть не погрязла в зле, не подда­лась соблазну. Разве это сердцебиение — не грех? Почему сердце ее забилось? Зависит это от человеческой воли или нет? Дьявол тут — источник зла или тот «внешний» чело­век? Как обуздать смятение и тревогу сердца? Она стала горячо молиться, глядя в землю.

— Господи, умножь смирение мое... '

Сердце тотчас успокоилось, и слова молитвы словно раскинули полог умиротворения. В ту минуту слова эти превратились как бы в крышку из граненого хрусталя, скрывающую под собой запертые сокровища, которых не видели еще ничьи глаза. Это были уже не обозначения по­нятий, а какие-то выпуклые стеклянные линзы, сквозь которые виднелся неведомый и необъятный мир милосер­дия. Она задумалась над этими словами, таинственными и священными, как весна, как появление цветов и побегов травы, как весенний предвечерний туман. Задумчиво под­пила голубые глаза и, вздрогнув, увидела этого человека. Он ствял в нескольких шагах от нее, опираясь на перила мостика. Бледный, бессильный, с болезненной улыбкой на губах,— вот-вот пошатнется и упадет на землю. Она ожи­дала заигрывания, назойливости, ухаживания, чего угодно, только не этого. Под его взглядом всю ее охватил, побежал по пей розовый трепет. Она была не в состойнии отвести от него глаза, так как не замечала, что смотрит. Она сама

пе знала, когда, как, на каком основании, каким об'разом, повинуясь чьей власти, послала ему из глубины души оча­ровательную улыбку, волную сострадания. Поняла, что сделала, только когда он уже шел к пей.

Снова опустила глаза, полная растерянности и паниче­ского смятения душевных сил. Было уже поздно. Она ус­лыхала его голос: _f

— Вы не рассердитесь на меня, сударыня, если я пре­рву ваши размышления?

И вновь та же самая улыбка покорила ее волю. Ева почувствовала улыбку и на своем лице, вопреки жела­нию придать ему серьезное, строгое выражение.

— Я не обеспокою вас? — повторил свой вопрос Непо-ломский.

Встав с места, как школьница, она ответила:.,,.

- Нет.

— Благодарю вас.

Она уловила в этой благодарности какое-то глубокое звучание, которое, как недавний взлет души под влиянием молитвы, странным образом было таинственной хрусталь­ной призмой, обнажающей отдаленные глубины. Еще ни­кто в жизни не говорил с ней так обаятельно. Она испыты­вала такое ощущение, будто ее чем-то одарили, возвысили, почтили. Было чувство неловкости и признательности. Недавнее смятение исчезло.

— Я вышел из дому,— заговорил Неполомский как-то дружески,.непринужденно, словно между ними было дав­нее знакомство, но в то же время еле дыша,— увидал, что вы пошли в сад и сели тут. А подойти боялся...

— Почему?

— Я вас так мало знаю. Думал: как бы она не обиде­лась, не сочла навязчивым...

Ева ничего не ответила. Только опять невольно улыб­нулась, опустив глаза в землю.

Уже несколько мгновений ее занимал один вопрос, вдруг захвативший все внимание. Она хотела задать его, но не решалась. Ort уже был у нее на языке. Наконец ду­ша ее спросила вместо нее:

— Почему вы разводитесь с женой?

Некоторое время он сидел понурый, словно придавлен­ный этим вопросом. Потом ответил:

— Потому что я ее ненавижу. —. Свою жену?

-Да.

— Почему?

— Она подлая, глупая, развратная, злая до мозга костей.

— Так зачем же вы на ней женились?

— Сам не знаю. Ошибся.

— Разве можно так ошибиться?

— Можно. И еще как!

— Но прежде вы любили ее?

— Теперь уже не помню, даже если это и было. По­следующие «наслаждения», которые она мне доставила, убили во мне память прошлого. Иногда мне кажется, что эта ведьма с самого рождения была прикована к моей руке.

— Неужели можно так ненавидеть другого человека?

— А что с ним делать, если он такой, как моя милая женушка? Не любить же мне ее? И как? Если б вы знали все... Но вы не можете и не должны знать.

— Почему мне нельзя знать? — наивно спросила она.

— Потому что... не надо. Вы не должны ничего знать об этом!

— Простите... а если вы сами себя настраиваете, если поддаетесь чувству ненависти, одной только ненависти?

— В общем не спорю: многое я, наверно, переоцени­ваю и толкую в дурную сторону... Но что из этого? Я не деревянный чурбан. Ненавижу — и это доставляет мне об­легчение. Иначе я дошел бы до безумия или самоубийст­ва. Приведу вам только несколько примеров, которые да­ют представление о целом. Она родилась в протестант­ской семье. Чтоб избавиться от необходимости исповедо­ваться перед свадьбой, мы венчались в лютеранской церк­ви. А теперь, когда я решил разводиться, вдруг узнаю, что моя женка перешла в католицизм, чтоб затруднить развод. И вопрос о нашем разводе рассматривает католическая консистория, так как мы теперь оба католики. Я оконча­тельно разорился. От отца, провинциального архитектора, я получил некоторый капитал. Но теперь сижу без гроша, а дело не подвинулось вперед ни на шаг. Я посвятил себя научной работе, вел систематические исследования за гра­ницей, был на пути к славе. А теперь я — потерпевший кораблекрушение, просто ноль...

— Простите, ну а если.^,

— Если что?

— Если забыть? Прекратить процесс...

— Но тогда она в один прекрасный день переедет ко мне на квартиру.

— Ну что же... Надо закрыть глаза на все прошлое, простить от всего, сердца.

Она взглянула на собеседника и даже вздрогнула. Ли­цо его исказила злобная усмешка. Хриплым голосом ов коротко произнес:

— Тогда лучше смерть.

— Вы сейчас стали совсем другой!

— Как другой?

— Совсем другой.

— Не надо больше говорить об этом, прошу вас. Я и так сыт семейным счастьем по горло...

Он помолчал, кусая губы. Лицо его посветлело.

— Вы часто ходите сюда гулять? — тихо спросил он, Она ничего не ответила. Сидела опустив голову, с вы­ражением глубокого разочарования на помертвевшем лице.

— Нет,— сказала она.— Я здесь никогда не бываю.

— Вот как? И завтра... тоже не придете?

— Нет. Я пришла сегодня,— ответила она тихо, голо­сом, в котором слышались сухость, гордость, разочарова­ние,— потому что хотела побыть одна. Я была сегодня у исповеди и завтра должна идти к причастию. А дома не­возможно уединиться.

Неполомский всматривался в нее украдкой так испы­тующе, что она не могла не поглядеть на него. Он погру­зил свой взгляд в ее глаза, словно зонд или крючок, с по­мощью которого хотел выудить со дна правду. И, кажет­ся, выудил, так как понемногу утратил уверенность в се­бе и в конце концов смутился, растерялся.

— Я должен уйти,— тихо промолвил он. Она не возражала.

— Но мне так не хочется уходить... право... право... Вы сегодня... исповедовались? Какая неожиданность!

— Почему неожиданность? — спросила она просто­душно.

— Признаюсь, я, грешный, давно уж пе видел вот эти­ми полными злобы глазами — человека, который только что исповедовался. Скажу даже больше: я не сразу пове­рил бы, если б м-пе сказали, что существуют такие люди в сюртуках и европейских платьях.

— А вы никогда не исповедуетесь?

— Нет.

— Почему?

— Не будем говорить об этом сейчас, накануне вашего причастия.

— Почему же?

. — Я выступил бы в роли дьявола, сеющего семя греха в чистую душу.

— Дьявол ничего не посеет, потому что я буду мо­литься о ниспослании вам господом богом благодати и о том, чтоб вы скорей снова стали верующим. Если б вы еще сходили к одному ксендзу...