Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 4 глава

— Все, что угодно, сударыня, только не к ксендзу. Ни за что!

'—'Но почему, почему?! Это предубеждение! Именно священнослужители, которым открыто столько человече­ских совестей, имеют возможность все рассудить, добрать­ся во всем до самого корня. Они действительно в силах...

— Ох, они в силах! Они все могут. Уж мне ли не знать. На что только не способен ксендз! Un bon cure vaut mieux que dix gendarmes...' Но что касается меня — безнадеж­ное дело. Видите ли, сударыня... меня «благодать» детских лет уже не осенит, а вы, молясь, не могли бы слушать всеми силами души и тела того, что я совершенно трезво вам говорил бы.

— Чистое сердце дает столько счастья!

— Да, да! Я помню... Детство, майские церковные тор­жества. Исповедь... исповедальня... страх... причастие... Да, в данный момент вы в особой милости у бога. Ну и у людей... и у людей...

Он нежно, по-детски улыбнулся.

— Послушайте, сударь, ведь вы смеетесь над своей собственной слабостью.

— Я совсем не смеюсь. Я только наблюдаю духовные явления — свои и ваши... Сейчас уйду.

— Да, уже становится темно. Но вы останьтесь тут. Вспомните свое детство, прежние исповеди, пре»кние чув­ства и забытые молитвы. А может, и новые придут на язык.

— Уж не придут.

— Разве? А я научила бы вас таким убедительным, та­ким доходчивым, таким настоящим.

— Хорошо. Вы сейчас безгрешны. В сто раз безгреш­ней, чем тот ксендз, который принимал вашу исповедь. Так что, надо думать, имеете больше права принимать чу­жую исповедь, чем он. Так исповедайте меня.

Ева улыбнулась прелестной, невинной улыбкой, по­том погрузилась в задумчивость.

— Я не имею на это права. Только духовник может от­пускать грехи. И только он может выслушивать. Но рал-i

¹ Хороший священник дороже десятка жандармов...

48

скажите все. А лучше только о том,.почему.вы не верите, не исполняете обязанностей христианина, нечему не хоти­те спастись? Расскажите об этом, и я вам докажу, что вы не правы.

-— Это будет исповедь или только разговор?,

Она минуту колебалась. На щеках ее выступил ру­мянец...

— Исповедь! — с убеждением произнесла она.—Час­тичная, неполная, потому что я не имею права, но испо­ведь! — и прибавила: — Я, может быть, верну вас в лоно церкви.

— Хорошо. Так что я говорил?

— Прежде всего, почему вы не бываете у исповеди?

— Не бываю, потому что меня, того мальчика, который в гимназии исповедовался, молился, бывал в состоянии, благодати и состоянии греховности, духовно больше нет,,_; так же как нет меня, ученика, ходившего в форме, хотя,' я ношу то же самое имя, и ту же фамилию, и являюсь той. же самой личностью. Прежний, как говорится, субъект стал объектом. В моем теперешнем сознании, в тепереш­нем субъекте или явлении, существующем для себя, душа мальчика, гимназиста, отражается, как объект. Это на меня действует. По разным причинам разнеживает меня,, вызывает во мне грустное настроение. Но так как я отдаю себе ясный отчет в этом побочном воздействии воспоми­наний, то думаю, что имею полное и законченное пред­ставление о моем прежнем духовном мире. Подобно этому прежнему отражается в моем сознании и теперешний мой взгляд на вещи — почти совершенно так же, как в нем отражается теперешняя ваша вера. Это изумительная способность души охватывать взглядом внешний и внут­ренний мир, это наше «я» непрестанно в нас изменяется. А изменчивость нашего «я» наглядней всего показывает, что собой представляет наша душа.

— Что же она собой представляет?

— Душа — океан, по которому ходят волны, излуче­ния жизни. Каждая из них вздымается к солнцу, к луцо, стремится вдаль и разбивается где-нибудь на песчаной отмели, на ребрах скал... Мы имеем возможность наблю­дать их рожденье и смерть, но только когда-нибудь, в мгновенье высшего синтеза, убедимся, что над жизнью волн властвует неумолимый закон и что все они раство­ряются в безмерном океане. Наступит чудесное мгнове­ние, когда анализ, разнимающий океан на отдельные вол­ны, перейдет в радостный интуитивный синтез. Тогда мы

постигнем исконную непрерывность жизни волн и проник­нем в природу их бытия. Доведенная до предела способ­ность выделения и различения, иначе говоря анализ, при­носит ту пользу, что, наблюдая миоголикость человеческо­го духа и его историю, оглядывая с отдаленного пункта весь ход развития, мы избавляемся от мучительных угры­зений, от чувства страшной ответственности за грехи. Вместо этого такое стремление позволяет нам полней сли­ваться с мирозданием.

— Да, это удобная теория. Исповедь — мученье. А сва­лись ответственность на кого-то, кто был, но кого уже нот, так просто. Но почему же тогда столько людей пре­клонных годов сохраняют в душе, с детства до гробовой доски, веру в человеческую душу, как бессмертный цве­ток? Почему? Почему?

— Это счастливые люди, не затрудняющие себя необ­ходимостью мыслить последовательно, понять свое отно­шение к мирозданию, к потоку времени, к вечным звез­дам и бесконечному пространству. Им довольно элемен­тарных чувственных восприятий и элементарных движе­ний мысли, которыми я тоже наделен, но которых мне мало. Сколько таких, которые вовсе не занимаются, ска­жем, математикой и все ее штучки, формулки, выкрута­сы, значки считают чушью и вздором. Но это не значит, что математика — бессмыслица... Эти люди, не понимаю­щие ее прелести, совершенно правы, с детства до старо­сти ее игнорируя. Например, у кого ум в результате пос­тоянных занятий математикой усвоил понятие бесконеч­ности и постоянно оперирует такого рода понятиями, тот, конечно, совершенно не нуждается в понятии «начала ми­ра» и даже не может вместить его в своем мозгу. В то же время есть умы, для которых «начало мира» является не­обходимым условием мышления.

— Насколько мне известно, широко распространенное и я сказала бы... вульгарное неверие наших дней еще не отличается той непогрешимой последовательностью и со­лидной обоснованностью, которая свойственна математи­ческим выводам.

— Это смотря по тому, чем мы наполняем склад с вы­веской «Неверие». Кто умеет рассуждать логически до конца, тот может построить себе хрустальный дворец такой прочности, что никакие адские орудия ему не страшны. Ведь логика — это, в сущности, математика. С другой сто­роны, всякий расчет становится дерзостью, если сущест­вует некая изменчивая сила, способная по своему произ-

волу отменять и нарушать управляющие миром законы. Последняя мысль принадлежит одному нерукоположсн-ному священнику (Ренану). А все предшествующие — мои и поэтому так гениальны. Но, быть может, сударыня, ввиду завтрашнего... я не должен говорить в таком духе...

— Наоборот, надо говорить об этом, чтобы получилась какая-то польза, что-то вроде исповеди, раз я взяла па се­бя обязанность освободить вас от этого отвратительного, грубого неверия. Кроме того, я не могу оставлять под сом­нением и прикрывать как раз сегодня паутиной элемен­тарных чувственных восприятий изъяны моего мышления, которые вы обнаружили. Почему же тогда молитва воис­тину озаряет душу светом ясновидения и вызывает в нас ощущение счастья?

— По утверждению древних поэтов, высшую степень этого ощущения, называемую вдохновением, им ниспосы­лали музы. Мне кажется, совершенное мышление, созда­ние абсолютно точных мыслительных конструкций вызы­вает как раз то самое состояние восторга, чувство счастья, то восхищение духа, которое вы называете благодатью.

— О сударь! Ведь то, о чем я говорю, в самом деле сообщается душе извне, нисходит сверху, и, поверьте мне, его источник — небо!

Неполомский промолчал.

— Почему вы молчите?

— Молчу, сударыня. Что же я могу сказать? Я не мо­гу согласиться с тем, чтобы какое бы то ни было чувство нисходило на вас свыше. Каждое чувство заключено в вас — в мозгу и в нервах. Тут не может быть спора. Там оно появляется и там длится, пока не исчезнет. Любое чувство существует лишь постольку, поскольку налицо нервы. Где нет нервов, там не может быть никаких чувств. Нет дерева там, где нет ровно никаких его признаков. Ес­ли б я создал в воображении объективную сущность — такую всемогущую, что она могла бы управлять сложней­шими операциями моего ума и тончайшими движениями Души,— более того, сообщать душе моей движения, ей не­ведомые, я должен был бы неизбежно прийти к выводу, что это какое-то до бесконечности омогуществленное «я». Оно совершенно соответствовало бы законам нашей пси­хики, но не стало бы арбитром истины. Длительность су­ществования предельно омогуществленного «я» должна быть ограничена. Индивидуальность и время — понятия неразрывные. Невозможно мысленно соединить понятие индивидуальности с понятием вневременного; это непрео-

долимое противоречие: одно исключает другое. А, с другой стороны, наше «я», хотя бы до бесконечности омогуществ-л'енное, может отличаться от нас лишь количеством свойств, но не их качеством. Спиноза говорит: «Если бы треугольник обладал даром речи, он сказал бы нам, что бог пе что иное, как идеальный треугольник. Круг сообщил бы нам, что природой бога является кругообразность в наивысшем ее выражении». •

Поэтому мне трудно допустить наличие некой сущно­сти, не порожденной какой бы то ни было причиной и ни­чем не обусловленной. Но допустим... Об этой сущнчсти мы не могли бы сказать ничего, кроме того, что она суще­ствует. И даже если принять за аксиому наличие такой абсолютной сущности, отличающейся от нашего «я» ка­чеством своих свойств, пришлось бы принять и то выт.ег кающее отсюда следствие, что количество этих свойств бесконечно и что тем самым все они между собой равны. Но в таком случае безграничное милосердие существует наравне с безграничной беспощадностью.

Приняв в качестве аксиомы всеведение, мы обязаны принять за аксиому и предвидение собственных намере­ний, а предвидение собственных намерений исключает-на­ивысшее добро; более того, доказывает равную вечность и равное могущество зла. Как же логический разум со­временного человека может понять эти явления и при­знать их мыслимыми?

— Я как-то читала в «Мыслях» Паскаля: «Rien n'accuse d'avantage une extreme faiblesse d'esprit que de ne pas connaitre quel est le malheur d'un homme sans Dieu» '.

— А, Паскаль! О Паскале лучше всего сказал Ницше... Но вдумаемся в откровение святого Иоанна, вот в эти слова: «И вышел второй конь — рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч». Где же любовь?

— Бог есть любовь,— промолвила Ева. И, помолчав, спросила:

— Откуда же у людей взялось это представление, на_г столько противоречащее, по вашим словам, природе их разума?

— Откуда взялось?.. Это очень сложная история. Ес­ли б я стал утверждать, что явление это чисто природное по своему источнику, так, не говоря уже о том, что я не сумел бы это утверждение подробно обосновать, вы могли

¹ «Ничто не доказывает нагляднее крайней умственной слабос­ти, чем незнание того, как несчастен человек без бога» (фр.).

•бы опровергнуть его простым отрицанием либо цитатой из П'аскаля, Шатобриана;..

—' Если вы не хотите сказать свое мнение, вообще го-BdpHfb со мной на эту тему...

^: — 'Я не хочу говорить? С вами? Наоборот! Я страстно желаю говорить об этом... Высказать вам... Нет более бла­городного занятия, чем такое совместное усилие заглянуть в глубь нашего жалкого незнания. Именно в такой бесе­де двух душ могут возникнуть из таинственных источни­ков молнийные озарения, предчувствия и минуты творче­ского восхождения по драгоценным ониксовым ступеням в Страну Восторга. Но боюсь... Ближние скажут обо мне: вольнодумец, который разводит все эти балясы для того, чтобы убить веру светлой души. И никому из этих почтен­ных ближних невдомек, что эти мудрствования стали нас­тоящей «усйей» ' или духовным естеством недоумка, аль­фой и омегой бедной его души. А между тем он исходил весь этот мир своими собственными ногами, добыл его сво­ей собственной мыслью и трудом. В этом мире нет ниче­го, что принадлежало бы другому, было бы навязано извне или получено по наследству.

'— А это не самообман? Разве есть на свете человек, который бы ничего не получил по наследству? Мне кажет­ся... Но — можно говорить откровенно?

— Ах, прошу вас!

— Мне кажется, что как только человек вырвется из сферы чувств, свойственных без исключения всем людям на свете, он тотчас набирается самомнения и гордости только на том основании, что выделился и-з «толпы». Если бы теперь кто-нибудь усомнился в правоте Коперника, он наверняка сейчас же возгордился бы и стал презирать толпу.

— Одно дело — правильность системы Коперника и другое — справедливость утверждения, будто определен­ные чувства свойственны всем людям от рождения. Самое поразительное как раз то, что чувства эти несвойственны от рождения всем на свете. Есть люди, которым они со­вершенно неизвестны.

— Ах, вот это любопытно, крайне любопытно!

— Уверяю вас. Наука, которой я себя «посвятил», избрав своей специальностью, то есть антропология, ут­верждала и продолжает утверждать, что у очень многих так называемых «дикарей» не возникает и не существует

¹ Сущностью (древнегр.),

религиозных представлений. А ведь это, насколько я знаю, тоже люди. Что это люди — нагляднейшим образом под­тверждают европейские религии, которые в последнее время начали особенно усиленно хлопотать о «душах» этих босяков. Так же, как с «дикарями», обстоит дело и с детьми, от колыбели лишенными возможности общаться со взрослыми в силу того или иного физического недостат­ка. Глухонемые, получившие развитие только в зрелом возрасте, дружцо свидетельствуют, что сами по себе, на­ходясь, так сказать, в первобытном состоянии, они и не помышляли о творце.

— Кто в состоянии утверждать положа руку на серд­це, что такого рода исследования могут проводиться с научной точностью и правильно отражать действитель­ность? Можете вы поручиться, что удалось проникнуть в душу «дикарей» до самого дна?

— По моему мнению, такого рода исследования пред­ставляют огромную ценность. Но не будем спорить об этом... Кинем взгляд на прошлое хотя бы тех народов, ко­торые разбрелись по земле и теперь их засосали сильва-сы, пампасы, льяносы,— на прошлое эфиопов, малайцев, краснокожих... Заглянем в потемки истории. Иногда только груда костей в поле, только темные полосы праха в глипе говорят исследователю, что здесь погиб какой-то народ, растерзанный каменьями катапульт или осколками гранат. Мне довелось промечтать целую ночь напролет над обне­сенными стеной рвами Мантуи. Бурая гнилая стоячая вода и пышные платаны!.. Расстрелянные, которых Гойя схва­тил когтями своего гения!.. Ах, однажды эстамники граве­ра начала семнадцатого века Жака Калло, составляющие серию под названием «Les miseres de la guerre» ', приветст­вовали меня таким страшным воплем, что я его отчетливо слышал...

— О чем вы говорите?

— Да о том самом... О предместьях столиц, о людях в прокатных цехах и на текстильных фабриках. Уничтоже­ние и истребление одних ради выгоды других, чтобы можно было все время любоваться на то, как «одни убивают дру­гих»... И над всем этим, что было и есть,— гимн: «Те Deum laudamus»...² Так было всегда. Наука о человеке приводит объективного исследователя...

— Этот вывод может оказаться ложным! Как можно так дерзко говорить о боге! О боге! Как можно поднимать

¹ «Бедствия войны» (фр.).

^г «Тебя, бога, хвалим»... (лат.).

па бога глаза и касаться его словами! Умирает ведь не только жертва, но и убийца, не только побежденный, но и победитель, умирает и вельможа и бедняк. Кто же может отрицать, что жизнь бедняка часто в тысячу раз лучше, веселей, светлей жизни богача? И еще не было такого бо­гача, который бы не умирал. Какая ему радость от его миллиардов и дворцов, если его съедят те самые черви, которые съедят и его лакея. А после смерти... Может быть, этот слуга его сядет одесную милосердия, тогда как хозя­ин — обладатель миллионов... Потому что после смерти есть суд, рай и ад...

— Пусть так. Но бесспорной во всяком случае, при нормальных условиях, является первая из этих четырех категорий..Ее мы и должны принять во внимание...

— Надо много и упорно думать о смерти. Только тог­да все становится ясным. Значение жизни уменьшается, и жалкие земные дела,— не исключая Пунических, наполео­новских войн, не исключая власти миллиардов и нужды бесприютных,— рассыпаются в прах. Если бы американ­ский миллионер был в состоянии через три недели после торжественных похорон заглянуть в свой собственный гроб, он не стал бы жить так. Святой Франциск Ассизский, величайшая драгоценность земная, верил в бога. Есть мо­настыри, где размышлениям о смерти предаются на про­тяжении веков, и братия их -при встрече и расставании говорит друг другу: «Помни, что умрешь».

— А вот один грек, по имени Сократ, не беспокоился насчет своей смерти. Наоборот, по свидетельству его друга и ученика Платона, он считал ее прекрасной вещью и даже приобретением. Выражался о ней так: «xegeog eywye Яе\о)» '. Он сравнивал смерть с глубоким сном без снови­дений, тревог, страданий и радостей, безмятежным сном, который все считают величайшим счастьем не всегда дос­тупным даже царю персидскому. Весь посмертный период он представлял себе, по существу, очень мудро и как буд­то бесспорно правильно, как сплошную беспросветную ночь. В душе моей все время звучат слова: «ouv6ev JiA,eio>v р пас, XQOvog <pcaveTai оото бт) eivai t] uia vu|». А разве не «приобретение» эта вечная ночь для тех, кто проклят судьбой, кого преследует свора злодеев, кто пе­чален, кто сломлен жестокими невзгодами, для всех, кто не может заснуть, так как сердце их не смыкает глаз, а ^гРУДь разрывается от отчаяния? Как-то раз я, находясь во

¹ Считаю приобретением (древнегр.).

'• Львове, прочел в одном бульварном листке, среди всяких вздорных сообщений, о том, как власти, вломившись в но­мер гостиницы, где находился самоубийца, нашли на столе записку с такими словами: «Довольно наконец такой жйз-

'Игй!» Что же это была за жизнь и как весело текла она! Почему бог «ожесточил сердце» этого человека, судары­ня? Зачем погасил перед глазами его все бытие? И каким 'блаженством должны были показаться вечная тишина и покой, длящиеся, как сплошная ночь непробудного сна. Mia vug '. Монах, повторяющий вслед за другими приказ: Шомни о смерти» — по сравнению с тем, в гостинице,—

'ленивый духом и мыслью наемник. Наш несравненный Матлаковский, умирая, велел, чтобы к нему привели его любимого ребенка и, наглядевшись на него, наглядевшись

^: до смерти, натянул на себя одеяло, повернулся к стенке и

'промолвил: «Ну, теперь хорошенько поспать!»

— Я ведь как будто об этом и говорю... • • '•' — Нет, нет! Я к чему клоню? Смерть есть факт, кото­рого еще никто не избежал. Вы так сказали. И это новая истина, хотя как будто известная всем от сотворения ми­ра. Но если смерть — явление столь всеобщее, так не раз­думывать над ней надо, как делают люди слабые и слу­жители рабского духа, а забыть ее и вовсе о ней не думать. Это враг, который рано или поздно придет и сразит каждо­го из нас. Надо найти в себе достаточно гордости, чтобы презирать этого врага. Так поступают мужественные вои­ны и все герои на свете. Потому.что геройство — это преж­де 'всего презрение к смерти. Мудрец не считает смерть реальностью, достойной размышления. Предметом фило­софского раздумья может быть только жизнь. Жизнь — вот неисследованная, непроходимая громада, словно по­лярная тайга для одинокого невооруженного путника. Это по-прежнему первозданный лес, в котором не прорублено ни тропинки. По сравнению с жизнью, величиной абсолют­но¹ неизвестной, смерть — величина бесконечно малая, це­ликом и всесторонне известная. Смерть дает простор вооб­ражению. Характерно, что больше всего любят разгла­гольствовать о смерти люди молодые, начинающие поэты (хоть случается и старым поэтам).

' Эти люди приводят мне на память один случай. Был я как-то раз в Париже на выставке картин в Весеннем са­лоне. Там было много замечательных работ, настоящих произведений искусства. Усевшись перед одной из них в

^|: Одна (сплошная) ночь (древнегр.).