Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 17 глава

Она бросилась к комоду, вынула оттуда все деньги и всунула их в дрожащие костлявые руки. Англичанка была не в состоянии считать. Она растерянно смотрела по сто­ронам. Несколько раз, близкая к обмороку, делала дви­жение встать и удалиться. Ева деликатно удержала ее и усадила на место.

— Вы с мужем давно здесь? — спросила она таким то­ном, словно это был секрет.

— Семь месяцев.

— Вот как... И большое состояние? Много проиграл?

Гостья хотела ответить, но что-то вроде икоты, какие-то сухие истерические всхлипывания вырвались из ее горла.

— Я поеду завтра с вами в казино! — воскликнула Ева.— Принесу вам завтра счастье. Ваш муж выиграет.

Англичанка схватила ее руку и стала прижимать к гру­ди, к горлу, к сердцу, к губам, тихонько, бессильно всхли­пывая...

На другой день, около десяти часов утра, Ева ждала на • местном вокзале опаздывающий поезд из Канна. Она ехала с супругами-англичанами. Погода была отвратительная, ветреная, холодная.

Мистер Дворф ходил быстрыми шагами по пустому пер­рону остекленной станционной платформы, шутил, под­дразнивал Еву по поводу впечатлений, которые она полу­чит сегодня в игорном доме. Во время этих бесед он по­минутно поворачивался в сторону Канна. При этом он умолкал, и вокруг сжатых губ его собирались дрожащие

морщинки. Миссис Дворф, не отставая от мужа, казалось, радуется его хорошему настроению. Ева прекрасно пони­мала, какие тяжелые чувства скрываются за улыбками этик людей, но ей было весело в их обществе.

Она время от времени поглядывала на них украдкой, думая беспечно: «Если б вы только знали, сколько во мне развеселого веселья, если б знали, какая мелочь — ваше разорение по сравнению с моим крахом! И это я оказываю благодеяние английскому джентльмену господину Двор-фу! Польский зайчик и две обедневшие английские ля­гушки...»

Мокрый от дождя, запыхавшийся поезд набежал не­взначай и тотчас помчался дальше, едва дав им время вскочить на ступеньку вагона. Туннели, сверканья дневно­го света, ревущее под ветром море с белыми барашками, зелено-серые волны... Поля роз, леса пальм, наконец Мо­нако. Снующий по склону в тени отвесной скалы фунику­лер вынес одуревшую Еву и ее приумолкших спутников к дверям казино. Миссис Дворф, взяв Еву под руку, ввела ее внутрь; мистер Дворф приделал все формальности в бю­ро — налево от входа.

Вскоре Ева получила розовый входной билет и очути­лась в игорном зале. Было двенадцать часов. Свет из-за туч лился в огромные окна. Дворфы подошли к первому с краю столу рулетки. Народу было еще очень мало, и мно­го стульев свободных. Ева в этот день оделась очень эле­гантно. Шляпа и платье на ней были куплены в Ницце. В отеле она пользовалась небольшим и плохо повешен­ным зеркалом. Теперь, стоя у игорного стола, она увидела свою фигуру в одном из огромных трюмо между окнами. Она не могла свести с себя глаз. Нет-нет да взглянет ук­радкой, любуясь собственной красотой. Сама удивлялась своей эффектной наружности.

Полуденное солнце и морской ветер придали лицу ео новый, золотистый оттенок. Губы алели, как утренняя роза, распустившаяся под теплым солнцем, прежде чем люди встали от сна. Еще шире струилась синева глаз. И был в них теперь словно молнийный блеск. Она упивалась не­сравненным контрастом буйной волны золотых волос, вы­бивающихся из-под черной шляпки, своими полными пле­чами, прелестной линией груди. Во всей фигуре была воз­душность облака и дыма; абрис головы не имел себе рав­ных в мире. Тихая, жгучая радость вспыхнула в груди. Было ясно, что красота ее в этой толпе не встретит со­перницы, что ни одни мужские глаза, увидев ее сегодня,

уж не забудут вовек. Взгляд ее блуждал по плафону, сте­нам, колоннам, по этим странным игорным столам, но за­нята она была только собой. Все время чувствовала, что в ней трепещет порывистая, неудержимая надежда. Ах, что-то нынче будет! Что-то близится. Где же оно и что это такое? Она устремляла взгляд в людской поток, как будто бездумно, равнодушно, а на самом деле напряженно ожи­дая, что вдруг увидит в толпе... Как тогда на вокзале...

«И тогда так... И тогда он так страшно... пришел...»

Улыбающийся рот раскрывался, красивые зубы сту­чали, когда она шептала себе самой его имя.

Мистер Дворф играл. Ставил на разные цифры осто­рожные enjeu ' по 5 франков.

Он проигрывал и выигрывал небольшие суммы. Ева на мгновение остановила на нем свой взгляд, но была не в состоянии думать о его делах. Он сидел прямой, важный, без монокля. Лицо серое, зубы стиснуты, выражение лица совершенно безразличное. Он ни на мгновение не подымал глаз от значков и делений на зеленом сукне. Миссис Дворф держала в руке разграфленную бумажную табличку с циф­рами, которые она внимательно протыкала булавкой. Ле­вой рукой она незаметно опиралась на плечо мужа. Ева только обратила внимание, что пальцы этой руки впились в сукно сюртука, словно когти.

Публика прибывала. Ева оказалась в первом ряду тол­пы, окружающей стол рулетки. Она чувствовала дыханье мужчин позади и рядом. Вдруг она отважилась поставить пятифранковую монету на цифру пять (количество букв имени «Лукаш»). Видела, как шарик бежал по кругу, от­скакивая, игриво, чуть не кокетливо подпрыгивая, то уст¹ ремлялся вперед, то задерживался, как бы раздумывая, и снова мчался дальше. Сердце замерло... Пятифранковую монету загребла лопатка крупье. Какое-то горькое облег­чение. Новое доказательство, что любовный сон о Лука-ше — только сон. Раз приснившись, он уже не вернется во веки веков, хоть обладай ты властью царя царей. Она под­няла глаза на крупье, захватившего ее пятифранковую монету.

Это был благообразный мужчина средних лет, кудря­вый, седеющий брюнет. Коротко подстриженные волосы, маленькие усики, приятное лицо. Держится... спокойно, солидно, без аффектации, как важный чиновник, с досто­инством и тщанием исполняющий свои обязанности. Ева

¹ Ставки (ф

8 С. Жеромский

стала вслушиваться в поминутно провозглашаемые им сак­раментальные формулы, и погруженная в задумчивость душа ее оказалась распростертой, в подчинении у этих монотонных слов. Она была далеко, в ночи. Яростное тем­ное море. Пронзающий блеск маяка. И все те же слова, смысл всего сущего: «Faites votre jeu, messieurs» '. В этих звуках ей слышался голос несокрушимой силы, выраже­ние тирании, которая сыта собой, окрик власти, простира­ющей руку к своей вечной собственности и достоянию — триумфальной арке и короне.

Очнувшись от своего забытья, обвела глазами толпу, уже значительно увеличившуюся. Поняла, что Дворф — в выигрыше: у его рук лежала довольно внушительная кучка золота. Англичанин ломал столбики, сложенные из двадцатифранковых монет, ставил по нескольку штук то на ту, то на другую цифру, на manque ² или passe³ и на разные комбинации под названием cheval⁴, которых Ева не понимала. Новый поворот рулетки — и снова лопатка крупье подвинула к мистеру Дворфу очередную порцию луидоров; Ева поглядела на лицо миссис Дворф. Оно было девичье, почти детское. Алеющие губы радостно полуот­крыты. Глаза опущены. Рука по-прежнему — на плече мужа.

Сердце Евы встрепенулось, глаза затуманило волне­ние. Она не хотела теперь предаваться скорби, которая, она знала, подстерегает ее повсюду за стенами этого до­ма. Она решила развлекаться. Внимательно обвела взгля­дом толпу. Все глаза впились в круг рулетки, так что она, равнодушная к результатам игры, могла безнаказанно за­няться наблюдениями. И взгляд ее стал перебегать с од­ного лица на другое. Он встречал физиономии смятые, раздавленные, как бы сорванные с петель и укрепленные на иной, более удобной основе, лица холодные и осмотри­тельные, как цифры неумолимого счета, морды испитые, глупые и навеки униженные безграничным большеглазым страхом, обличья, в которых не осталось решительно ни­чего, кроме беспрестанных нервных судорог и физической боли.

Напротив Евы и крупье сидела седовласая старушка в старинной наколке. Почтенная обитательница какой-ни­будь захудалой усадьбы на Подоле либо в Полесье, тучная

¹ Ставьте, господа (фр.),

² Недобор (фр.].

³ Перебор (фр.).

⁴ Конь (фр.).

барыня, любительница кофея и сплетен. Теперь под ее старой кожей, поджаристой и румяной, как у печеного яблока, кипит одряхлевшая кровь, будто столярный клей, растопляемый в глиняном горшке над огоньком лампы,— из всех пор, всех морщин так и пышет безумным азартом. Тело дрожит и дурно пахнет, дрожат руки, голова трясет­ся, глаза слезятся, на носу время от времени повисает капля. Иссохшие пальцы с блестящей, просвечивающей кровяными жилками кожей передвигают золотые монеты, суют их то туда, то сюда с безнадежным отчаяньем, берут обратно и снова ставят в смертельном смятении и беспре­станно протыкают цифры на бумажке. Ева почувствовала к этой старухе такое отвращение, как к куче пригородного навоза. Ей пришло в голову, что если вот так сверху уда­рить посильней кулаком по этому старому чучелу и на­жать на него изо всей силы, как на гриб-дождевик, серо-зеленая оболочка лопнет и оттуда, наверно, вырвется чер­ное, ноздреватое, смрадное облако праха...

Не в силах вынести вида этой старой ведьмы, а еще больше той почти незаметной легкой улыбки крупье, вся­кий раз как взгляд его падал на старуху, Ева выбралась из толпы и отошла в глубь анфилады залов. Там, в люд­ской давке, она вздохнула свободней. Пошла вперед, от одной рулетки к другой, дошла до столов, где играли в rouge-et-noir '. Тут заглянет из-за плеч в лица игроков, там выхватит взглядом какую-нибудь фигуру, профиль, под­метит какой-нибудь жест — и дальше. Увидала двух дат­чан либо шведов, которые заразительно смеялись и громко болтали, притягивая к себе или отодвигая от себя без тени сожаления груды золота. Бессознательно отмечала в па­мяти помятые лица разодетых кокоток. Особенно запом­нилась одна, высокая, бледная, очень хорошенькая, кото­рая, проиграв на inverse², сразу превратилась в тряпку, в какой-то сломанный стебель и ушла, полузакрыв черные, продолговатые, с удивительным разрезом глаза. На мгнове­ние привлекла внимание физиономия старика, отражаю­щая непередаваемую ясность души... «Этот-то чего здесь?» — подумала Ева. Она словно взвилась на какую-то вышину, глядя сбоку па хмурые, насупленные брови од­ного джентльмена и глубоко запавшие глаза его, в кото­рых, будто в берлогах, притаились гордость и азарт. Через минуту ей ясно представилась жизнь некоего денди с кра-

¹ Красное и черное (фр.).

² Обратное (Фр.).

шеными усами и даже бровями; потом возникла физионо­мия отъявленного гуляки, кутилы, трактирного завсегда­тая, теперь сжавшегося в комок после капитального про­игрыша и колдующего, чтобы приворожить удачу.

И вдруг, до того неожиданно, что она не могла понять, как это случилось, мысли ее перенеслись к отцу. Он встал перед ней, как живой,— очаровательный, легкомысленный. Она услышала стон, таящийся в его сердце. Увидеть его! Только еще раз в жизни отдохнуть у него на груди, почув­ствовать ласку его дрожащей руки, когда он гладит ее по волосам и говорит очень, очень серьезно, очень умно, а по­лучается очень смешно! Если б он был здесь! Почему его нет там, где весь свет? Почему вся его жизнь прошла бес­плодно, в поисках места, почему он измучил свою краси­вую голову пустой погоней за жалкой и смешной работой? Приехал бы сюда и начал бы играть! Играют же другие, и он наверняка выиграл бы! Эти груды золота перешли бы совершенно законно в его карман, потому что золото любит тех, которые ни во что не ставят, презирают его. Грусть толкала ее к действию. Написать отцу, чтоб приехал, вы­слать ему денег на дорогу! И зажить в Ницце — вместе! Видеть его здесь, быть с ним все время, вырвать его из нужды и проклятой грязи невзгод. Вести здесь жизнь лег­комысленную и веселую, жизнь без забот и вечных слез, вечных увещаний и вздохов матери! (Она решила послать письмо, как только вернется в Ниццу.)

Тут появился какой-то элегантный старик, румяный, спокойный, веселый. Идя рядом с молодой красивой дамой, он лениво разглаживал свои белоснежные whiskers ', изящ­но подстриженные и расчесанные. И при этом что-то ве­село говорил, прищурив светло-карие глаза.

Проходя мимо стола trente-et-quarante², он вынул из жилетного кармана белую тысячефранковую кредитку и, ласково извинившись перед своей спутницей, поставил на couleur³. Дама остановилась и, наклонив голову, стала наблюдать за игрой. Старик некоторое время ждал, с доб­родушной улыбкой жуя вставными зубами. Tailleur⁴ раз­ложил карты и сейчас же подвинул к нему тысячу фран­ков. Старик взял обе белые кредитки, сунул их с легкой улыбкой в карман и, еще раз извинившись перед спутни-

¹ Бакенбарды (англ.).

² Игра в «Тридцать и сорок» (фр.). ⁸ Цвет (фр.).

⁴ Банкомет (фр.).

цеи за минутную задержку, спокойно, с очаровательной любезностью продолжал разговор.

Ева некоторое время шла за этой парой и вдруг, не­жданно-негаданно, как все, что с ней происходило в этом месте и в этот день, сердце ее охватил приступ ненависти к этому человеку, свирепый пароксизм мстительного чув­ства за его безмятежное спокойствие. Широко раскрытыми глазами она увидела низкие четырехстворчатые окна ма­газина мод, полные сырости и вечного зловония норы, залитый нечистотами двор, голые стены соседних камен­ных домов, покрытые многолетней копотью. Увидела го­ловы швей, склоненные над чудными платьями самой по­следней моды. Осенний день, когда сквозь грязные стекла окон в комнатки сочится мутный свет и блеклые полуто­на его падают между листьями растеньиц, мокнущих в цве­точном горшке, за рамой заброшенности. Чувства всех этих девушек, злоба, желание мести, ненависть — побеги под­лости, привитые их душам нищенской жизнью. Ева за­тряслась от безудержного смеха и, стиснув зубы, пошла обратно, куда-то к выходу. Но она не собиралась уходить из казино.

С изумлением увидела она, как служащие зажигают лампы усиленного света над столами. Горы золота засия­ли с удвоенной силой. Ее захватило всеобщее оживление. Заворожили блеск и кипение этой жизни. Подчинил и ув­лек страстный приглушенный ропот. Что-то вроде неодо­лимого журчанья побежало по ее жилам. Блуждая в этом людском сборище, она поминутно возникала перед собой, отраженная в огромных трюмо. Смотрела на свои золотые волосы, еще более позолотевшие среди груд золота на зе­леных столах. Смотрела себе в глаза и с прихотливым лу­кавством покачивалась, любуясь совершенными очерта­ниями своих форм, безупречной красотой плеч, груди и бедер.

Вдруг, стоя вот так перед зеркалом, она увидела в нем за своей спиной направляющихся к выходу Дворфов. Он машинально вскидывал рукой монокль и тотчас выпускал его из глаза. На лице его, под нижними веками, горели красные пятна, губа отвисла, голова бессильно поникла. Миссис Дворф вела его под руку. Спокойная, тихая, не­стерпимая в своем спокойствии и сдержанности. Ева по­няла. Но в дивной груди ее не было ни капли сочувствия. Она засмеялась при мысли о том, что это ее деньги про­играны. Медленно подошла к движущейся вместе с тол­пой в направлении выхода паре.

Тронула миссис Дворф за плечо. Та посмотрела на нее угасшими, ничего не выражающими глазами, но не могла выжать из себя ни единого слова.

— Кончено? — спросила Ева. Кивок головой.

— Теперь куда?

Кивок. Глаза закрыты. Губы безмолвны. Ева отошла и вернулась в зал. Шла вперед, а в глазах у нее все стояла эта пара. Воспоминание о том, как мистер Дворф вскиды­вал монокль, странным образом разжигало гнев. Мысли беспорядочно метались быстрыми движениями сороконож­ки. Раздражение, страсть, нетерпение взрывались, как порох, и быстро, как порох, гасли. Голова пылала. В гла­зах стоял какой-то голубой туман...

Задержавшись возле одного из игорных столов, она долго стояла неподвижно, погруженная в хаос чувств. Ви­дела и слышала все происходящее вокруг, но в то же вре­мя была совсем далеко. Подняла глаза и увидела Щерби­на. Он стоял в толпе напротив, по другую сторону стола.

Заметив на себе взгляд Евы, он повернулся к ней. Она почувствовала желание, намерение бежать от этого чело­века — и уже решилась. Но он подошел и тихо поздоро­вался с ней. Они молча отошли от стола и машинально приблизились к окнам, где было меньше народу. Тут Щер-биц остановился и промолвил:

— Как удачно, что мы встретились. Я как раз хотел просить вас повидаться со мной...

— У вас что-нибудь есть для меня? Какое-нибудь из­вестие?

— Увы, ничего. Ничего! Я писал в Париж. Простите... вы здесь одна?

— Нет. Я приехала с двумя англичанами — мужем и женой, Дворф по фамилии.

— Ах, Дворф. Знаю. Вы играете?

— Нет. Мне в игре не везет.

— Даже не хотите попробовать?

— Мне не везет! —• повторила она с раздражением, не покидавшим ее ни на одно мгновение.

— Счастье переменчиво; сейчас не везет, потом пове­зет.

— А вы в выигрыше? — спросила она, чтобы только что-нибудь сказать.

Из-за шума, стоявшего в зале, ей пришлось наклонить­ся к нему и говорить громко.

— Поверите ли, выиграл — и даже много. Я играю

осторожно и только в trente-et-quarante. Но — уже еду.

— Вы уезжаете? — прошептала она, бледнея. ^Только тут она задалась вопросом, что ей делать с со­бой? Пока Щербиц был здесь, она была спокойна за себя, хоть и не хотела его видеть. Но вот... он уезжает.

— На родину?

— На родину...— тихо ответил он, глядя ей в глаза.

— Понятно...

— А вы думаете здесь остаться или тоже вернетесь? Что-то похожее на слезы блеснуло в ее пристально

устремленных на него глазах.

— Я... видите ли... Что же я там? Вы ведь знаете. Вы один-единственный знаете все...

Лицо ее исказилось отчаяньем. Она стояла как опле­ванная. Трепетная рука поправила выбившиеся из-под шляпки волосы. Щербиц молчал. Не сводил с нее глаз в глубокой задумчивости. Тихий вздох разомкнул его губы. Он заговорил:

— Может быть, Неполомский уже в Польше. Ведь он должен вас искать, правда? Вы уверены, да?..

— В чем уверена? В чем?

— Уверены, что он будет искать? Я не хочу сказать о нем ничего дурного — клянусь вам! — но сам не знаю. И просто спрашиваю: вы уверены?

— Видите ли... видите ли... я уже не знаю.

— Бедная, несчастная!..— прошептал он вне себя, при­ближаясь к ней, словно для того, чтобы заслонить ее собой от всего света.

— Что вы?

— Я ничего... абсолютно ничего! Просто так сказал...

— Зачем это говорить? Не все можно говорить. Дели­катный человек не говорит всего, что думает или, там... чувствует, знает...

— Поеду домой, буду в Варшаве, поищу... Может, был у меня, может, там, в местечке... у того еврейчика...

— Да, да! — прошептала она, сжав кулаки.

— А, может, дома, у родителей...

— Туда не ездите!

— Не поеду, не поеду!

— А что же мне делать с собой? — спросила она по­корно.

— Да, да... По-моему, вам... надо остаться... —- В Ницце?

— Некоторое время в Ницце, а когда тут станет слиш­ком жарко, тогда, скажем, в Монтрё, где-нибудь в горах

 

Швейцарии... Тогда напишите мне в Зглищи, дайте знать. Не имея адреса, я не смогу направить Неполомского, в случае... Правда? - Да.

— Значит, напишете?

— Но как же я?.. Только подумайте...— порывисто вос­кликнула она, спохватившись.— Вы же понимаете, о чем идет речь.

— Даю вам слово,— промолвил он, опустив глаза и почти не раскрывая рта,— что для меня теперь это бук­вально пустяк, потому что я выиграл. И у меня больше нет охоты играть... Когда я сюда ехал,— тогда, признаюсь, мне было трудней. А теперь... я вам покажу...

G этими словами он выхватил из бокового кармана сюр­тука толстую пачку белых банковых билетов по тысяче франков. Несколько — пять или шесть — он, как бы в рас­сеянности всунул в руку Еве.

— Сударь! Что вы со мной... делаете! Что вы делаете!

— Отдадите мне! — возразил он, отталкивая ее руку.— Он мне отдаст, этот самый Неполомский!

— А если он не найдется? — спросила она с наивным бесстыдством.— Тогда из каких средств я отдам вам эти деньги? Я — кассирша в кондитерской... Как же я могу... Сударь!

Щербиц нежно взял ее за руки и указал на игорный

стол.

— Да вы посмотрите только,— ласково засмеялся он.— Присмотритесь к тому, как зарабатывают деньги. Я тоже заработал; это мои деньги. А могу вот сейчас по­дойти и через десять минут опять в кармане всего-навсего двадцать сантимов капитала.

— Ах, как все это... Господи боже!

— Тише, тише. Не надо упоминать бога...

— Вы не знаете, что со мной делается...

— Я мог бы сказать то же самое: вы не знаете, что со мной делается. В одном месте у Шиллера сказано: «Она признается мне. В чудных глазах, устремленных на меня, видна любовь к другому...»

Он прошептал это с неприятной усмешкой и вперив глаза в землю.

— Ради вас я позволила бы отрубить себе руку. Отдала бы за вас десять лет жизни! Вы один нашли меня в Варша­ве и дали мне еще подышать надеждой... Но разве можно принадлежать двоим? — спросила она с бесстыдной прос­тотой.— Нехорошо, неправильно отвергать то глубокое и

чистое чувство, которое я неизменно испытываю к вам! И не моя вина, если в его состав не входят элементы, ко­торые я отдала другому. Ведь это зависит не от меня!

— Теперь я уже не могу подать вам особых надежд насчет Неполомского,— твердо сказал он.— Я не знаю, что это за человек. Абсолютно не знаю.

— Если вам что-нибудь известно, скажите.

— Ничего не знаю. Завтра еду.

Он пожал ей руку и удалился. Когда она уже потеряла его из виду, он вдруг опять выступил из толпы и подбежал к ней.

— Я все-таки сдержал слово,— проникновенным шепо­том произнес он, заглянув ей в самые глаза.— Не правда ли, мадемуазель Ева? Сдержал слово до йоты, до послед­ней йоты! Да или нет?

В этом вопросе она услыхала крик души. Увидала на бледном лице его судороги страсти, в глазах — отчаянное желание, в искривленных, дрожащих губах — мольбу, ко­торая вот-вот прорвется рыданьем, оскорбленьем, прокля­тьем. Он стоял, вцепившись в нее глазами, словно кривы­ми крючьями, неподвижный, растерянный. Потом вдруг, не простившись, исчез.

Ева некоторое время глядела ему вслед, думая, что он опять вернется. Ей страстно хотелось еще слушать его необычайный, прерывистый голос. Давний отзвук пережи­тых чувств... Вид тех же самых чувств, но с другого пунк­та, как бы с изнанки. Ей хотелось объяснить ему правду... От всего сердца поблагодарить его за все, что он для нее сделал, чтобы он не считал ее неблагодарной. Хотелось сказать ему очень многое, что было в мыслях. Но наступил момент, когда она поняла, что Щербиц действительно ушел и уже не вернется. Укол сожаления.

Невыносимая тревога, словно порыв холодного ветра в пустом поле... Дрожь отвратительного эгоизма пронизала все тело. Она села на мягкий диван у окна.

От игорных столов до нее доходил непрерывный гомон, шелест и как бы грохот безграничного восторга и безгра­ничного отчаяния этих сердец, что безумно колотятся в сиянии низких ламп. Она слышала, что происходит, так как не могла не слышать, но душой давно уже была да­леко. Бродила, носилась по чужим краям. Чувствовала, что положение становится все хуже, что ее злая доля тол­кает и гонит ее от одного призрака к другому, из области гадких чувств в область еще более гадких. Сама не знала, что делать, и не могла плакать. Зрелище безграничной

 

обиды исторгало из сердца крик, но крик не мог истор­гнуться и замирал в стесненной груди.

Вокруг нее кружился, удалялся и снова вставал перед ней вопрос: что это за люди, которые играют у столов? Что согнало их сюда со всех концов света? Зачем вырывают они друг у друга в муках горстки золота, когда оно ни к чему? Отчего они так похожи на части тела растерзанного Диониса, постоянно ищущие друг друга?

Возле ее руки лежал смятый номер местной газеты. Ева машинально стала читать ее, плохо отдавая себе от­чет, зачем это делает и что читает. Среди множества пош­лых сплетен была набрана крупным шрифтом несколько раз повторяющаяся фраза. В тот день не вернулась ры­бачья лодка с шестью рыбаками. «Они погибли во время сегодняшней ночной бури,— говорилось в другом сообще­нии.— Повсеместные поиски не дали результатов. Один оставил пятерых детей, другой — троих, третий был моло­дой, неженатый». Еще одно сообщение, полученное две­надцать часов спустя: «Ни один не найден».

Все, что было в жизни Евы, выступило теперь вперед, как выпущенная на свободу шайка бандитов. Ее обступил отвратительнейший сброд чувств, вырвавшихся из узили­ща. Она закрыла глаза.

Машинально поднесла ко рту платок и обтерла губы. Промелькнула мысль до того неуловимая, что ее едва можно было понять: мысль о том, что «Лукаш» — просто тень и только. Губы сами прошептали:

— Его больше нет на свете. Он покончил с собою. Глухое, бессильное рыданье без слез, подобное сухому кашлю, исторглось из груди. Сердце не бежало своей обыч­ной, хорошо известной дорогой, а, казалось, скакало как-то поперек. Еще мысль: «Где теперь найти... Щербица?» Крик из глубины души: «Лукаш!»

Туманный образ Дворфов, уходящих куда-то из кази­но,— вниз, вниз! При воспоминании о лице миссис Дворф — жалость, пронизывающая до мозга костей, до

боли в сердце.

Потом тишина — и утрата всяких впечатлений. Дол­гая, ласковая минута тишины. Ах, если б всегда жить в этой тишине, лежать, как на кровати в родном доме, в мо­лодые годы, в былые дни. В этой священной тишине толь­ко одно тревожит, одно докучает и не дает уснуть...

Что это через промежутки в несколько мгновений вле­тает снаружи в окна, завешанные большими шторами?

Вихрь? Нет, это не вихрь... Уж не крик ли рыбаков с той затерянной в море лодки?

Далеко, страшно далеко... Слышно! Все время! Сильный, грохочущий голос и глухой звук — б-бах!.. Тишина — и опять б-бах!.. б-бах!.. Тишина — и опять! — Море! — прошептала Ева, открывая глаза. При воспоминании о море ею овладел доходящий поч­ти до физической боли безграничный страх. Сердце сжа­лось, свернулось в комок, словно осиротелая птичка в ноч­ную грозу. Было слышно, как волны вдали, взметнувшись, падают на высокие скалы, как лопаются исполинские во­дяные шары и стонут, обрушиваясь в глубину. Ева встала и подошла к окну. Приподняла край шторы, отстранила его и стала смотреть в ночь широко открытыми, непони­мающими глазами. Непроницаемая тьма ударила ей в глаза.

Ветер визжал, скользя по огромным окопным стеклам. Дождь хлестал их длинными бичами. Подстрекаемые вихрем, то и дело рвались вперед ошалелые наскоки моря. Пучина мрака изрыгала из своей пасти рев валов и ши­пенье гальки.

И вот — опять как будто крик с моря... Мысль-дрожь пронеслась по темным путям нервов. «Не стоит жить на свете! Ах, не стоит! Всюду одно и то же. Всюду обида, подлость, насилие! Всюду! Нигде нет справедливого суда и защиты!»

Отвернувшись от окна, Ева заметила, что за ней при­стально наблюдает один из лакеев казино, видимо запо­дозрив, не собирается ли она покончить с собой в зале. Чувство гордости и презренья заставило ее двинуться впе-азред. Она пошла по коридору, образуемому для нее рас- •I ступающейся толпой, которая переполнила зал. Был слы­шен шепот. Она миновала роскошный вестибюль, толк-• нула огромную дверь и очутилась в вихре. Вихрь! Он словно только и ждал ее. Пальмы скрипели, меча во все стороны свои огромные опахала. Убегающий вниз мрамор­ный тротуар был залит водой и блестел. Тусклое сияние электрических фонарей, раскачиваемых на высоких стол­бах вихрем, озаряло этот тротуар странным и страшным светом. Ева побежала, чувствуя, что дождь уже промочил ей корсаж и заливает плечи, а ноги в мелких лакирован­ных туфельках погружены в воду и мерзнут. Где родился этот крик — в море или в ней? Она прислушалась.

Но вот где-то тротуар прервался. Она побрела по рельсам, по шпалам, опять по рельсам. Падала на землю. Ноги застревали в стрелках, как в железных капканах,

туфли соскакивали с ног.

Вихрь сорвал с головы шляпу с вуалеткой, растрепал волосы. Она уже не знала, куда бежит, где находится.

Неведомая сила гнала ее вперед — в ту сторону, отку­да доносились устрашающие голоса моря. Рыбаки зовут, рыбаки...

Сердце, сдавленное, покорно стонало: «Иду, иду...» Не понимая, что происходит, она слышала поминутно раздающиеся стоны измученных бегом вод. Что-то похо­жее на человеческий стон неслось снизу, из-под земли, охватывало ребра ременным арканом и тянуло к себе. От рыданий, каких вовеки не знала душа, подкашивались но­ги, сгибались колени.

Какие-то мольбы, хрипло рвущиеся из гибнущих глоток и произносимые умирающими губами, рыдали напрасно, не услышанные в эту ночь. Ева остановилась на краю ска­лы. Почувствовала наготой колен, ног и живота весь хо­лод бездонной пучины. Широко раскрытые глаза ее ви­дели в густом мраке летучие пряди и узлы пен. Это там безумствует, ярится море. Оно радо наброситься на ее об­наженное тело! Ничтожным своим разумом она поняла, что именно на нее накидывают петли эти дикие силы. Схватилась рукой за сердце, умоляя об одном только мгно­вении отдыха. Но слух ее поразило самое страшное, что было в ее жизни: чуть слышный звук тоненького сте­нанья...

Ручки сжимаются и разжимаются. Коленки трясутся от холода... Сейчас этот голос угаснет, угаснет...

Она вся задрожала, как будто тело ее было песчаным столбом, сломалась внутри,— и с воплем ринулась вниз. Руки ее судорожно хватали шершавые железные зве­нья барьерной цепи, ноги волочились, как подрубленные, по каким-то каменным ступеням. Бешеные клочья пены взлетали к самым ее плечам, глазам, кидались под намок­шее платье.