Двери парадного еще не были готовы. Их заменяли 21 глава

Никогда больше не мечтала о нем самом. Теперешние мечты ее о нем, если их можно так назвать, были скрытые и сосредоточивались на одном пункте: как ему отомстить. Месть же состояла в том, чтобы окружить Ясьняха безгра­ничной любовной заботой и таким путем достичь дальней­шего, высшего совершенства. Это не было замыслом или намерением, относящимся к области чувств, а подоплекой всего бытия. Каждую минуту теперешнего ее существова­ния ей снился бесконечный сон о том, что вот вдруг явился неизвестно откуда Лукаш и увидел ее спящей на постели у Ясьняха. Эту мечту питало страданье Лукаша, которое должна была вызвать в нем подобная картина. Если что-либо внешнее прерывало этот непрестанный сонный бред наяву, он после перерыва начинался снова — с того места, на котором был оборван, и продолжался дальше. Так — все время. Это был мрачный, унылый кошмар. Жалость к Ясьняху вытекала из него, как свет из ночи. Если бы Ясьнях стал требовать, как волокита, мужчина, человек, чтобы она стала его любовницей, она оттолкнула бы его уничтожающим презрением. Но если бы понадобилось отдаться ему, когда он безумеет и не находит себе места на земле, она сделала бы это, не колеблясь, чтобы только прекратить его страдания. Но и в этой духовной решимо­сти был тайный корень: постоянное желание, чтобы Лу­каш увидел, как она отдается Ясьняху.

Это сплетение полусознательных, неясных побуждений венчало ее внутренний мир невянущим венком. Улыбаю­щаяся и живая, веселая и деятельная, она носила в себе неведомые силы — законченные образы терзания Лукаша, целые эпопеи того, что могло быть потом, события в точ­ности известные и отчетливо зримые. Не раз приходила она к мысли, что бесспорно уже забыла Лукаша. Он ужо стал для нее чужим человечишкой. Подлец Неполомский, обольстивший ее. Вот убила его ребенка («ублюдка») — и все тут! И теперь — вольная, свободная женщина, да еще знающая жизпь. Распорядится собой, как ей вздумает-

ся. Тут на острове она — «любовница» поэта Бандоса. Да, да, «любовница»! Кто-нибудь должен же привезти сплет-шо об этом в Варшаву и распустить ее там. И, может,— дойдет до этого самого Неполомского. Может, он заинте­ресуется...

И вот она снова видела его, как он стоит за дверью, как глядит в щель, как, вышибив дверь, появляется на по­роге со своим всемогущим лицом! «Ах, вот тут-то быть на постели у Ясьняха! — мечтала она.—Лежать рядом!»

Раза два-три, измученная бдениями возле больного, она уезжала по горной железной дороге на несколько часов в горы — в Виццавону или Кортэ. На ночь всегда возвра­щалась, чтобы быть на месте, как только понадобится. Эти,. поездки в горное безлюдье, когда поезд идет по царству 1 чудной сказки, над безднами, сквозь туннели, вырывали < ее из повседневности. И она страстно их полюбила. Бездон-f ные пропасти, заросшие маккией, производили впечатле-! 'ние мягких долин наслаждения. В глубине снежной полос-| кой вился еле видный глазу восхитительный поток. Голо..; Скал не было видно. Гранитные склоны были затканы -: чудной зеленью, словно для того, чтобы несчастливец, идя: над провалами, не поранил взгляда, не надорвал сердца,; не покалечил усталой души. Мойте д'Оро и Монте Ротон-; до, погруженные в снега, возносились двумя башенками необъятного храма — из этих никому не доступных долин, где царствует вечная пустота и невозмутимая, благовон­ная тишь.

В середине июня возникла необходимость переехать из Аяччо в горы, в Виццавону, так как у моря стало слишком жарко. Ева ездила два раза на прелестную горную стан­цию (так напоминающую Закопане) для поисков подходя­щего помещения. Трудно было пайти комнату, которая во всех отношениях подходила бы для неврастеника.

После второй поездки в Виццавопу, сняв комнату, наи­более удобную для Ясьняха, она решила дать самой себе однодневный отпуск: поехала на другой конец острова, в порт Бастию. Там переночевала в отеле и провела все утро в порту. Повернувшись спиной к старому городу, с его грязью, о которой не снилось даже хентииским евреям, она сидела на позабытой груде кирпича.

Море было спокойное, голубое, задумчивое, гладкое, как зеркальное стекло. Далеко перед собой Ева увидела невооруженным глазом облако густой голубизны, утонув­шее в неподвижности моря. Ее удивила эта тучка, поселив­шаяся на волне, хотя душа осталась к ней, как ко всему

остальному, равнодушна. Но тучка притягивала взгляд' своим цветом, приковывала его к себе. Невозможно было не мечтать, глядя на это виденье, голубое в голубом, на фантастическую удаленность призрака. Бессмысленное слово «Лукаш» готово было слететь с губ. Имя это обозна­чало теперь эту густую тучку, голубую тучку, такую дале­кую, далекую, далекую...

Но вот над утонувшим облаком нависла другая — бело­снежная туча, кинув более темный оттенок на ту голубиз­ну. Тут на призрачном облаке появились легкие штрихи, продольные и поперечные пятна.

«Ведь это — далекие горы, земля!..» — прошептала Ева. На ее вопрос, что это там, проходивший мимо моряк ответил с подчеркнутой галантностью, что это и есть ост­ров Эльба. Вон он!

— Эльба,— повторила Ева.

После этого она уже не видела множества парусников в порту, свертывающих свои тяжелые, почерневшие, ис­хлестанные вихрями полотнища на огромных реях, не ви­дела пассажиров, прибывающих ив города садиться па па­роход, отходящий в Ливорно, не видела движения и не слышала говора. Глаза ее были прикованы к далекой и прекрасной, призрачной Эльбе.

Поднялся легкий ветер с моря. Ослепительно сияло солнце. Морские воды были по-прежнему спокойны, но по ним бежали в матовых бликах сверкающие межи, подоб­ные полевым дорогам удивительные тропы и стежки, вы­гоны, борозды, проведенные плугом по весенней пашне. Были мгновения, когда все море вдруг становилось хру­стальным, и другие, когда оно все шло бледно-зелеными складками, а потом опять становилось недвижным. Тогда вся огромная масса воды делалась одноцветной — без пе­реходов и теней. Пароход, медленно выбравшись из порта, вышел в открытое море... Двинулся по направлению к ост­рову Капри, оставляя за собой полосу белого дыма и два широких крыла на морской равнине... Наконец исчез...

Ева сидела все на том же месте, не сводя глаз с таин­ственного острова.

Вдруг глаза ее вспыхнули гневом, долгим, неугасимым огнем.

— Да! — шепнула она.

Сказав это, встала с места и еще раз вперила взгляд в остров. Потом вернулась в город. Проходя мимо большой статуи Наполеона, поглядела на нее, подняв глаза с улыб-

кой восхищения. Ей показалось, что она только теперь увидела эту статую на площади.

— Наш лозунг — Эльба!—прошептала она с той же улыбкой на губах.

Потом поспешила на вокзал и в тот же день вернулась в Аяччо.

Через несколько дней исключительно заботливо и ста­рательно перевезла Ясьняха в Виццавону. Поместила его в номере, за который заплатила вперед. Обеспечила боль­ного решительно всем необходимым.

Оставила ему даже из «общих» денег, которыми, надо сказать, распоряжалась одна, пять тысяч франков. Осталь­ное, то есть тридцать тысяч с лишком, спрятала в замше­вый мешочек на шее и в кожаный ручной саквояж. По­спешно уложила вещи и на следующее утро, не говоря ни слова Ясьняху, бежала в Бастию. Там села на корабль, от­плывающий в Ливорно. Из Ливорно, ни минуты не задер­живаясь, поехала поездом в Геную, а оттуда — прямо в Женеву.

Ева сидела в садике отеля в Глионе, в беседке, выходя­щей на озеро. Беседка была просторная и уставлена столи­ками. Чудное утро застелило озеро полупрозрачной фатой. Туч не было, но не было и солнца. Горы стояли, видные отчетливо, в легких облаках. На озеро легла золотистая полоса, тусклый отблеск невидимого сияния...

Глядя в молчании на озеро, Ева невольно прислушива­лась к разговорам студентов из Лозанны, потчевавшихся за соседним столиком дешевым вином и сомнительными остротами. Разговоры эти занимали ее и как-то забавно поучали — может быть, оттого, что велись по-польски и по-русски, а может, оттого, что были бесконечно молоды. В мозгу шел танец мыслей — черных и белых, мрачных и озорных.

Молодые люди толковали обо всем, в частности и о Еве, притом весьма развязно. Так как она с самого начала не выдала себя даже движением век, пришлось теперь сидеть и слушать все. И наслушалась же она славянского хамст­ва, на которое они не поскупились. Добрались до ее волос, До глаз, стали строить догадки, что она за «птица», какой национальности, какого круга, происхождения, поведе­ния... Один из этих юношей, худощавый шатен с длинным

посом, очень приятной наружности и симпатичный, особен­но распространялся о ней, выражаясь смело и не спуская с нее глаз. Чтобы отнять у них всякую возможность подо­зрения, она вынула из сумочки томик Шарля Бодлера, взя­тый из дорожной библиотеки Ясьняха, и притворилась, что читает. Они заговорили еще вольнее. Был момент, когда ей показалось даже что-то привлекательное в том шало-пайском вздоре, который она подслушала. На фоне голу­бого озера, в виду снежных алтарей это высмеивание жиз­ни человеческой.имело вкус какого-то опьяняющего сна­добья.

Но в конце концов ей надоело.

Она подперла голову рукой и задумалась, глядя на озерную даль, на полосу противоположного берега, на от­ражение гор, ушедших вершинами в глубину. О студенче­ской пирушке она почти забыла.

Вдруг одно слово пронзило ее насквозь, как удар но­жом, направленный головорезом. Была произнесена фами­лия «Неполомский». Не шевелясь, не поворачивая головы, бледная и потрясенная, она — в мертвой тишине — стала

слушать!

— Завяжите себе узелок,— заговорил один,— чтоб не забывать одной простой истины: ежели общественная на­кипь и подонки имеют право объединяться, чтобы прово­дить свои стачки, так и владельцы тоже имеют право. Бат­рак забастовал во время жатвы, а помещик выкинет его па улицу в рождественский пост, вместе с его потомством. Сразу перестанет.

— Один?

— Не один, а обязательно все. Не бойся, голубчик: у польского шляхтича есть голова на плечах. Польская шляхта прекрасно объединится против батраков, бастую­щих в страдную пору, а батраки все сразу никогда так не сумеют. Потому что, имейте в виду, среди батраков много тупиц и подлипал, а среди шляхты филантропов и люби­телей батраков не больно-то...

— Польские мужики — страшные трусы! — восклик­нул другой с глупым азартом.

— Вообще полячок... Эх, да что там!

— Наоборот! — вмешался кто-то из северян.— По-мое­му, поляки... наоборот!

— Бросьте! Грабить кассы, лупить злотые с монопо­лий — в потемках да в переулках... Скажите, пожалуйста, кто теперь истребит эту эпидемию бандитизма?

— А вот придет новый порядок — он истребит...

— Покажут вам порядок!

— Насчет чего-чего, а уж насчет выгодной женитьбы полячок — не дурак! Взять хоть Неполомка!

— Жарят теперь на пароходе вместе в одной каюте в Новую Зеландию. А? Как вам нравится?

— Миледи снимает лакированные туфельки, слабею­щими пальчиками расстегивает газовый лиф. Представьте себе, какие у нее, должно быть, рубашки, какие шелковые нижние юбочки, платьица, какие чулки!

— Шимек, пей, а то обалдеешь!

— Верно, на миллион накупила в Париже тряпок.

— Ну уж на миллион...

— Говорю тебе, на миллион...

— Я всегда терпеть не мог этого Неполома. Шильон-ский узник! Нахал! Кривляка! Аристократишка!

— О чем ни зайдет спор, сейчас... Заратустра.

— Да оставьте его в покое! Злитесь, что подтибрил Миледи") Черните его, сколько вздумается, а он катит себе по волнам и смеется над вами всеми.

— Э, карьерист, каких тысячи! Что тут нового?

— Не совсем так. Кто б из вас сумел влипнуть в такую историю в Риме и не пропасть, не сломать себе шеи, а опять как пи в чем не бывало появиться среди людей. Да не только появиться, а подняться выше! И как подняться! Теперь он может стать кем только вздумает. Это парень с головой, далеко пойдет.

— Полегче вы там со своими славословиями подлецам!

— Есть подлости, происходящие от испорченности, и есть дурные поступки, порождаемые несчастьем. Этот Не­поломский — не мошенник!

— Да ну его! Жалко Миледи... Такая девушка... И та­кие деньги/Как это он ее сцапал?

Тут Ева во второй раз услышала фамилию и подроб­ности. Она составила себе более или менее полную кар­тину. Молодые люди перескочили на другую тему. Пошел спор о чем-то неинтересном. Напрасно она слушала, изо всех сил сдерживая сердцебиение. После всего услышан­ного она чувствовала себя так, будто ее только что били по голове дубинами пьяные мужики. Теперь она тороп­ливо все взвешивала и сопоставляла. В процессе сопостав­ления уже решилась. Одно было бесспорно... Получилось некоторое прояснение... Несколько раз она начинала перв-но кашлять и не могла остановиться. Чувствовала, что сей­час упадет на землю, что вот-вот не выдержит и, сама того не зная, начнет от отчаяния рвать волосы на голове, завиз-

жит... Хотела встать и уйти... Уйти! Но не могла поднять своего тела со стула. Все продолжало кружиться перед глазами и в голове: белые льды гор, озеро, деревья, горо­док Шильон, эти спокойно разговаривающие люди. Непе­редаваемое ощущение удушья...

Она понимала одно: что только у этих людей можно разузнать обо всем. Но как это сделать?

Вспомнила, как, проснувшись, вспоминают сон, что один из этих малых преследовал и сверлил ее взглядами. Этим и надо воспользоваться, чтоб раздобыть нужные све­дения. Но в такую минуту... разговаривать... улыбаться... Она встала со скамьи, расплатилась с кельнером. Пока он сдавал ей сдачи, она отыскала глазами длинноносого шатена и выжала на свои губы улыбку, словно кровь из

раны.

Потом медленно вышла из сада. Пошла, не оглядыва­ясь, по ровному белому шоссе, спускавшемуся мягкими из­гибами к озеру. Что-то давило ей на голову, будто кто на-хлобучил большой, тяжелый черный шлем. И голова кача­лась то вперед, то назад. И как будто волосы из-под шлема росли огромными завитками вверх. В груди страх и холод. Она сама уже теперь не знала, что будет. В глазах — ка­кие-то кровавые картины. Видения и сцены, порожденные только что слышанным. И эти видения гонятся, толкают, спихивают с Тарпейской скалы...

На одном из поворотов дороги она обернулась. Тот са­мый студент бежал впопыхах, огромными шагами. Она кинула на него кокетливый взгляд... Один, другой... Еще раз, будто заигрывая. Он догнал ее и шагал теперь совсем рядом, с невероятно глупым видом победителя. Шел то впереди Евы, то за ней, то ближе, то дальше. Охваченная отчаянием, она перестала замечать его. Только, уже на бе­регу озера, у лодочной пристани, опять увидела: стоит не­подалеку. Она села на каменную скамью, подняла глаза. Он приближался мелкими шажками, крадучись и меланхо­лически помахивая тросточкой. Она почувствовала к нему страшное отвращение, готова была глаза ему выцарапать, но в то же время сознавала необходимость разузнать обо

всем.

— Вы умеете грести? — спросила она его по-польски.

— Умею...— пробормотал он, ошеломленный, кивая,

как идиот.

— Так покатаемся, только без лодочника.

Юноша вскочил в лодку так стремительно, что чуть не вывалил лодочника и сам не упал в воду.

. Через минуту владелец лодки договорился с ним, вы­шел на берег, и его место заняла Ева. Отчалили. Студент принялся с таким азартом работать веслами, что суша быстро осталась позади, быстрей, чем это могло получиться J у матерого морского волка... Ева молчала. Наконец он, собравшись с духом, промолвил:

— Какое счастье слышать родную речь в устах....; — Ладно, ладно... родную речь... Гребите уж.

Новые удары весел, такие энергичные, что лодка понес-: лась вперед, как беговая лошадь.

— Вы учитесь в Женеве? — спросила Ева, когда они были уже далеко от берега.

— В Лозанне, сударыня.

— Давно?

— Уже четвертый год.

— Вот как...

— А вы, сударыня,— позвольте спросить?

— Я не учусь ни в Женеве, ни в Лозанне...

— Как это приятно! Наши студентки...

— Но я как раз собираюсь поступить в университет... Не знаю только где...

— О, тогда в Лозанне! Безусловно, только там... Я вам подробно все объясню.

— Спасибо. Скажите, в Женеве польская колония те­перь большая?

— Женщин, как обычно, очень много.

— А мужчин, как обычно, мало?

— Горстка.

— Наверное, те, которых я видела там, наверху,— все из Женевы?

— Вы угадали. Недавно их было больше, но компа­ния уменьшилась.

— Кажется, кто-то уехал?

— Вы слышали весь наш разговор? Вот скандал!.. По^ корнейше прошу извинения. За себя и за своих товарищей.

— Пустяки. А уехали, кажется, какие-то молодожены?

— Да, да. Новоиспеченная парочка.

— Скажите, пожалуйста, как фамилия мужа? Я плохо расслышала, хоть ваши друзья громко кричали.

Молодой человек немножко помолчал, прежде чем отве­тить. Он искоса посмотрел на Еву, словно его взяло сомне­ние, не слишком ли любопытная ему попалась особа. Но Ева не производила впечатления человека, исполняющего определенные обязанности, и он ответил;

— Муж — некий Лукаш Неполомский, антрополог и притом обещающий.

— А избранница?

— Избранница? (Какое красивое слово!) Избранни­ца — по прозвищу Миледи — наследница одного бешеного богача с Кавказа — мадемуазель Рыльская.

— Мадемуазель Рыльская?.. Русская?

— Русской не назовешь, но и полькой вполне назвать нельзя. У нее мать русская, а отец — «коренной» поляк и дал ей польское воспитание. Это был очень крупный делец, директор самых разнообразных фабрик, изобретатель, ор­ганизатор трестов даже тут, в Европе, владелец торговых фирм и банков в Петербурге, Москве, Варшаве, Вене. Вы, наверно, слышали?

— Может, и слышала.

— Разбитый параличом, он перешел в лучший трест, оставив своей единственной дочери прорву денег. Круглая сирота, так как мать у нее умерла давно, став самостоя­тельной, приехала сюда учиться. В голове у нее самые раз­нообразные замыслы осчастливить мир — и преоригиналь-иые. Целая груда диких, самостоятельно высиженных, ни с чем не сообразных планов.

— И этот самый Неполомский сумел завладеть таким

лакомым куском?

— Как видите! Я сам не знаю, как ему удалось. Срок был короткий... Не успел приехать...

— И она — красивая?

— Недурна, и очень даже... Хотя говорить об этом

здесь... в присутствии...

— Как же это произошло? Вы мне расскажите. Я страшно люблю такие истории. Похоже на роман.

— Может, и вы тоже приехали к нам с какими-нибудь несметными богатствами?

— Очень может быть! Как знать? Но речь не о том, откуда я и кто я такая, а только о том, как в Женеве устра­иваются браки. Кто этот новоиспеченный супруг? Вы гово­рите, он недавно приехал? Как его звать-то?

— Лукаш Неполомский.

— Лукаш Неполомский...

— Приехал сюда из Польши... Но, простите, с какой стати нам портить себе настроение, думая о чужих мужьях или, скажем, о чужих женах? Не лучше ли...

— Нет, нет, не лучше. Я люблю порядок. Если вы мне все честь честью, по порядку, расскажете, то...

— То что, сударыня?

— То потом постараемся поднять настроение. Я люблю посудачить...

— Ну хорошо, буду судачить. Но вы мне, a conto', в виде задатка, скажите...

— Ничего не скажу, пока вы мне не выложите все, как было дело с этим...

— Да как? Ну, приехал, значит, по железной дороге. Поселился. Стал ходить в публичную библиотеку. Читал запоем. Молчал. Держался особняком. Читал без конца... Что же еще? Ну да... Я несколько раз видел его у нас, в польском землячестве. В колонии пошли какие-то тем­ные слухи a propos ² этого господина. Все, а в особенности девушки, страшно им заинтересовались. Наконец, так как он официально вступил в землячество, на одном из собра­ний ему был задан вопрос: правда ли, что он сидел в тюрь­ме за кражу? Сам я тогда не был, но мне рассказывали.

— Любопытно! И что ж этот господин ответил?

— Он тогда ответил... Что же он тогда ответил?.. Про­стите, пожалуйста... вы знаете этого господина?

— Нет. Но прошу вас, продолжайте!..

— Он ответил, что действительно сидел в каком-то мамертинском узилище. Сказал даже за что: за похищение каких-то документов в Риме. Еще судачить?

— Да, да, еще!

— Ну, из-за этого, сами понимаете, девицы, объеди­нившись, хотели исключить его из землячества. Стали го­лосовать. Тут, как молодая львица, на защиту бывшего преступника выступила эта самая Миледи. Обрушилась на членов землячества «принципиальными» тирадами...

•— Это вы уже сами слышали, да?

— Нет, мне передавали. Но так как вопрос почти ис­черпан, может быть, мы перейдем к повестке дня..,

— Сейчас. И они поженились?

— Да, вскоре. Дело обычное: любовь, а потом сразу... глядишь — и поженились.

А сейчас они в Женеве?

— Нет, нет! Тотчас же уехали. В Новую Зеландию. Месяца два тому назад. А то и больше. Собираются, ка­жется, вести антропологические исследования где-то там, в диких архипелагах,— ну, Борнео, Целебес, Ява, Сумат­ра,— вы знаете: внизу карты.

— Вы присутствовали при венчании?

— Присутствовал.

¹ Авансом (иг.).

² Насчет (фр.).

 

— В католическом костеле?

— Да. Но я вижу, это вас что-то уж слишком инте­ресует...

^:— Нет. Довольно. Ну... что такое? Что вы мне хотели

сказать? Говорите теперь!

— Да, я хотел сказать... Уже давно хочу сказать, что я... то есть, что если б я мог вам сказать... Да где там! Та­ких глаз, как ваши, ни у одной женщины с сотворения ми­ра еще не было и не будет. Ей-богу! У вас такие чудные волосы, такие чудные волосы, что просто... ужас! И по­том — ваши губки. Одним словом... Что я могу еще ска­зать? Вы знаете, вы сами все прекрасно знаете лучше ме­ня. Но что из этого?

'•— Да ничего. Вы живете постоянно в Женеве?

— В Лозанне, сударыня. Rue Fribourg ', тридцать два... Станислав Ливицкий... Rue Fribourg, тридцать два. Вот тут, на взгорье — отель «Cigne» ², только во флигеле...— мелан­холически прибавил он, вперив свой взгляд в глаза собе­седницы.

— Не надо так волноваться: это вредно. Я для того спросила ваш адрес, чтоб узнать, где вы думаете выйти. Потому что мне пора обратно — в Монтрё.

— А нельзя нам вернутьсй вместе? Я был бы так

счастлив.

— Я попросила бы вас выйти здесь.

— Здесь? То есть как?.. Прямо в озеро?

— Как видите.

— Я вижу, что вокруг нас озеро.'

— Нет, это просто невыносимо!

— Но я в одежде!

— Я не жажду античных впечатлений.

— Понимаю. Ну, а если я вдруг утону?

— Надеюсь, что до этого не дойдет. Впрочем, я гото­ва возложить на вашу свежую могилу венок ценой в два­дцать пять франков и идти за гробом в черном платье. У меня есть очень хорошее черное платье.

— И с жалостью, ну хоть с каплей жалости в сердце? —- С каплей жалости на лице. Для ваших товарищей

этого довольно. Да и для вас, наверное. Вы ведь, конечно,

не верите в бессмертие.

—- Не верю, сударыня. Но какая же будет мне реаль­ная награда? Какая? Потому что, если бы я получил реаль-пую награду, например, вот сейчас... Тогда... я готов сразу

Улица Фрибур (фр.). Лебедь

после этого броситься в воду и показательно, эксперимен­тально на ваших глазах утонуть.

Ева громко-громко засмеялась, глядя в небо. Лодка, никем не управляемая и уже давно не посылаемая вперед веслом, покачивалась на мелких волнах, идущих к берегу. Успокоившись, Ева промолвила:

— Вы соврали, господин Львицкий!

— Простите: Ливицкий, сударыня.

— Простите, сударь, вы соврали, утверждая, будто Лу- ' каш Неполомский женился на мадемуазель Рыльской.

— Не имею привычки врать без крайней необходимб-сти,— гордо «отпарировал» Ливицкий.

— Очевидно, необходимость возникла. Вы не знаете, а Неполомский уже женат!

— Da liegt der Hund begraben! ' — воскликнул юно­ша.— Сударыня, этот проклятый Неполомский получил развод сейчас же, как только, на теперешнюю муку мою, сюда приехал, или, может быть, несколько позже. Получил благодаря тому, что Миледи не останавливалась перед за­тратами. Словом, получил развод, потому что за деньги, сударыня, можно два, а то и три развода получить. Я сам был на свадьбе, даю вам честное слово! — кричал он, ма­хая правой рукой.

— Можете вы представить доказательство, что свадь­ба была на самом деле? Какое-нибудь... неопровержимое? Ваше слово... ну да;.. Но доказательство, доказательство! Я должна показать это женщине...

— Могу представить доказательство... Могу принести копию брачного контракта. Принесу к вам в номер, только вопрос: когда? Знаете что?.. Сегодня же принесу... Хо­рошо?

— Хорошо, принесите! Обязательно!

— А куда?

— Отель «Граммов». Моя фамилия — Ева Побратьнь

екая.

— А не... Неноломская?

— Нет, не Неполомская! — захохотала она.— Но как вы можете достать это сегодня же? Каким образом?

— Съезжу в Женеву... Поезд отходит через час. А ве­чером вернусь. ^;

— Ну, а теперь, сударь, теперь?

-г- Что теперь? ' •

— Вы действительно благовоспитанный человек?.>'•"

— Смею думать!..

¹ Вот где собака зарыта! (нем.), 10 С. Жеромский 289

— Ну так вот... Как быть? Мне хочется остаться одной сейчас же, вот в этой лодке!

— В этой лодке? Прямо в этой лодке?

— Сделайте одолжение, оставьте меня. До берега не так уж далеко. Сделайте это! А то я сама брошусь. Не могу больше!

Студент заметил ее движение. Лицо у него вытянулось, помрачнело. Он сидел неподвижно, выпучив глаза.

— Чем я мог вас так обидеть?.. Господи боже, чем? Простите... Если б я только знал!

— Ничем, ничем! Я хочу быть одна, сударь! — крик­нула она.

Пелена отчаяния застлала ей глаза. Руки судорожно сжались, ломая пальцы. Зубы оскалились, лицо страшно побледнело. Студент сидел, уныло повесив голову, в глубо­кой задумчивости.

— Если б вы хоть одну секунду полюбили меня так! Хоть одну секунду! — прошептал он.

— Прыгайте, прыгайте! — застонала она.

— Вот комедия!..

Медленно поднявшись, он расставил ноги на бортах лодки. Посмотрел на берег вдали и гордо промолвил:

— Раз мы неугодны даме, надо удалиться. Я пони­маю... Но если негодяи на берегу следят за мной и увидят, чем кончилось, так эти скоты помрут со смеху.

Он сжался в комок и одним прыжком очутился в воде. На несколько мгновений исчез, потом вынырнул — и, вы­кидывая по очереди то одну, то другую руку, начал упорно и быстро двигаться к берегу, к белым домам Монтрё.

Ева вздохнула свободно. Она бросилась ничком на дно лодки. Стала рвать на себе платье, волосы, сотрясаясь от рыданий. Лодка, никем не управляемая, качаясь, плыла по воле волн. Укрепленные в бортах весла бессильно по­висли...

Утром Ева проснулась очень поздно. Несмотря на вче­рашнее событие, она спала долго и крепким сном. Ложась в постель, она думала, что ею, как Ясьняхом, овладеет бессонница. Помнила, что, уже кладя голову на подушку, еще дрожала всем телом и плакала не переставая. Но тут же уснула и пролежала на том же боку чуть не до полу­дня. Выла спокойная, равнодушная, холодная. Радовалась сознанию, что вчера пережила все, и все там, на озере, вы­текло из ее сердца, как отвратительный гной из раны.

290,

Ох, вчера! На озере!

Теперь она сидела перед зеркалом и рассматривала себя.

Слегка, незаметно касалась мыслями того факта, что ее ничто, ничто больше не соединяет с Лукашем Неполом-ским. Решительно ничего! Быстро, как удар ножа, вонзи­лось в сердце воспоминание об одной ласке, которую она сама изобрела и которой сама научила Лукаша. Ничто больше не соединяет... Только этого воспоминания никто и ничто не отнимет! Лукашек (таким же способом) те­перь целует, ласкает и берет другую. Эта другая для не­го — такая же женщина. Может, дурней, а может, даже красивее. И каждый мужчина — тоже такой же Лукаш, только, может, красивей (например, Щербиц или студент этот, Ливицкий). Что было, то сплыло. И следа не оста­лось. А куда бы делось, если б существовало?

Разве не лучше, что стало где-нибудь в поле навозом, или собаки растащили по грязным канавам? Все к луч­шему в этом мире...

«Если бы знать заранее, так не надо бы бросать бед­ного Ясьняха,— думала она, подперев голову рукой.— Вер­но, помер уж, бедненький, и лежит себе теперь где-нибудь па кладбище, окруженном серыми стенами в горах Корси­ки. Все случайно,— зевнула она,— все как-то мимолетно и чуждо. Все — хаос и кладбищенский смрад. Ничего мы не знаем, и кто-то другой все делает за нас».

Снова трепет, неодолимый трепет охватил сердце. Вос­поминание той ласки и уверенность, что уже вовеки!.. И вдруг душа потеряла власть над собой, ракетой вымет­нулась из тела, вырвалась из его оков, стремительной зме­ей взвилась в воздух, рассыпалась в прах и небытие...

К счастью, кто-то постучал. Она спряталась за зана­веску, в нишу, которая служила ей альковом, и оттуда почти радостно крикнула:

— Entrez! '

Дверь отворилась и в комнату осторожно вошел вче­рашний студент. Внимательно осмотрелся и, хотя никого в номере не обнаружил, предъявил на все четыре сторо­ны — мебели, шкафам, креслам и гардинам — какую-то бумагу.

Ева глядела на вошедшего, чуть раздвинув занавески. Поняла, что это он показывает копию брачного контракта. Протянула из-за занавески руку и велела подать. Ливиц­кий подошел на цыпочках и вручил ей украшенный печа-

¹ Войдите! (05/».) «О* 291