ДЕВИЧЬИ СЛЕЗКИ
Удар я не столько почувствовал или услышал, сколько угадал. Обернувшись, увидел то, что было самолетом, и разглядел в обломках то, что перед тем было мной. Зрелище оказалось неприглядным, и я отвернулся, устремившись вверх. Но, обретя некоторую высоту, раздумал двигаться дальше и перешел на другую траекторию. Вокруг тенями мелькнули отставшие бывшие пассажиры. Это заставило меня замереть на месте: очень не хотелось встретиться, а тем более столкнуться с кем-то из тех, кого уже пролистал в ожидания посадки, а затем уже в чреве фюзеляжа. Соседи мне не приглянулись, перебросившись с кем-то из них первыми словами и даже выслушав одну традиционную дорожную исповедь, из которой естественным образом следовало, с какими ничтожными людьми приходилось до сих пор общаться и сосуществовать моей соседке по левую руку, я поспешил вычеркнуть это знакомство из памяти и возобновлять его не собирался.Обычно мне больше везло с попутчиками, и тут бы мне насторожиться. Хотя, на самом деле, я давно ждал финиша и даже искал его. В этих поисках, когда сознание обострено предчувствием, жизнь становится интереснее и ярче. Мне вообще приходилось много перемещаться не только из пункта «А» в пункт «В», а иногда непонятно откуда и неясно куда. И массуценной информации я почерпнул именно в поездках. Эта была разная информация: и какие-то новые знания в тех сферах, которые были для меня terraincognita, и впечатления от встреч с неведомыми мнеинтересными судьбами…Нередко моей соседкой оказывалась красавица. На этот раз не повезло, и жалеть об этом, в силу произошедшего, не стоило. Скоро пространство вокруг очистилось: все погибшие испарились, а погибнуть, по-моему, должны были абсолютно все, и я ощутил Полную Безграничную Свободу. Предощущение этого чувства зрело во мне всю жизнь. Я всегда мечтал о полной свободе, но никогда не имел на неё прав. Всегда рядом обнаруживались сюжеты, которые не позволяли мне послать всё подальше и отдаться удовольствию побыть самому по себе,отдельно. Всегда кто-то от меня зависел. И я тащил свой воз куда-то туда, куда было кому-то надобно… «Свободен! Наконец-то свободен!» ‑ вспомнилась мне надпись на могильной плите Мартина Лютера Кинга. И я захотел улыбнуться, но почувствовал, что улыбаться-то мне нечем. Это меня огорчило, но не сильно...
Что-то влекло меня как обязанность куда-то ввысь, но это чувство я с удовольствием отмел. «Ну, потерялась одна душа», ‑ ухмыльнулся я чем-то, чего теперь был лишен‑ «бывает… дело-то житейское». Надо было начинать приспосабливаться. По-видимому, не преступив еще некой пограничной сферы, можно было воспользоваться случаем и посетить те места, с которыми у меня были связаны какие-то воспоминания, а также и те места, в которых побывать ятак и не сподобился.
Тикающее внутри или вовне меня время подгоняло к действиям. Вероятно,просто не отпускала привычка спешить. Прикинув разные варианты, я с разочарованием понял, что возвращаться мне некуда: отчетливо представилось, насколько ничтожны были «декорации» мест, где я испытал что-то вроде счастья; то, что я по скудости счастливого опыта принимал за счастье. Переместившись мгновенно на берег Химкинского водохранилища, увидел запустение в маленькой бухте, которую и бухтой-то назвать было нельзя … обваливающуюся штукатурку зрительских трибун… А ведь когда-то здесь располагались в несколько рядов причалы с тремя десятками яхт. Пошарив в памяти, я попытался нащупать хоть что-нибудь «любезное сердцу» и вспомнил только Эрку. Эрка была старше меня огольца и, естественно, на мое присутствие тогда совсем не реагировала. Она была скверной гонщицей и, в отличие от меня, воду не жаловала. Купаться ее вынуждала лишь сильная жара. Тогда она раздевалась и оставалась в страшенном купальнике, состоявшем из стянутых «в резиночку» кусочков советского текстиля. Стесняясь всего, всех и самоё себя, она подходила к краешку плавучего бона и брезгливо трогала воду самым кончиком ступни. К этому времени на парапете набережной собиралась толпа. Посмотреть было на что. Эрка была фантастически сложена. Почувствовал я это сразу, и не ошибся, хотя было мне тогда лет двенадцать. Очень может быть, что если бы не внешний облик Эрки,если бы не её безупречная оболочка, я не получил бы художественного образования. Хотя, что это мне дало? Спустя годы я несколько десятилетий проработал конструктором, и единственное, что мне пригодилось, так это умение нарисовать проектируемое изделие в разных поворотах, после чего уже можно было приступать к разработке. Этот мой навык раздражал коллег и начальство, мешая в карьере; поэтому время от времени я принужден был менять и место работы и профиль. Однако, везде и всегда окружающие воспринимали применяемый мной метод проектирования с неодобрением. Теперь, спустя многие годы, я с неудовольствием понял, что это была зависть бездарей. А завидовали мне всегда многие, хотя и теперь не понимаю, чему во мне можно было завидовать? Большими способностями я не обладал, гением тем более не был, а зарплата моя всегда была существенно ниже тех, кто исполнял рядом со мной ту же работу. Может быть, они завидовали той легкости, с которой я писал заявление об уходе, как только мне становилось противно там оставаться.В те времена, система относилась к тем, кто не желал быть привинченным к стулу, как к чужакам. Правда, мое одиночество, создавало вокруг меня некий ореол загадочности, что привлекало внимание девиц. Пожалуй, я мог бы пользоваться этим гораздо свободнее. Глупо было не пользоваться. Но я всегда был глуповат.
Опыт мгновенного перемещения, нежданно обретенный мной, когда я захотел оказаться на этом запаршивевшем берегу, и мгновенно оказался тут, не показался мне радостным.В детстве и отрочестве я мечтал летать, и часто летал во сне. Эти сны с возрастом становились все более изнурительными. Просыпаясь, я чувствовал себя, как после разгрузки вагонов. Тяжесть усталости не проходила в течение дня, и на работе я выглядел еще более мрачным, чем обычно. Какая-нибудь хорошулька подходила и проявляла сочувствие, но я действительно чувствовал себя опустошенным, мне действительно было не до ласковых соприкосновений, которые тоже требовали силовых растрат… Может быть, поэтому я часто вел чрезмерно праведный образ жизни. А потом, когда силы возвращались, жалел об этом.
Теперь предстояло опробовать себя в свободном полете. Я усилием воли развернулся на Запад и понесся, все убыстряя движение в сторону границы, которая опять была на замке. Не на таком замке, как во времена грядущего торжества коммунизма, но все-таки опять стояла, ощетинившись колючей проволокой и полосой. Почувствовав прилив мстительной зловредности я приземлился и хотел оставить на полосе несколько следов с той и с этой стороны, а затем подергать колючку и подождать сигнала тревоги. Но тут выяснилось, что ни оставлять следы, ни дергать мне тоже нечем. Этаневозможность осуществить диверсионное хулиганство чуть-чуть огорчила. Ну, что ж тут поделаешь, за все приходится расплачиваться. И за свободу тоже. Но сама свобода-то у меня осталась, и я решил, что этим скорее надо злоупотребить, пока не отняли. Тогда я поднялся и полетел, набирая высоту, на Юго-Запад в сторону любезной моему сердцу Праги.
Но и Прага разочаровал обилием бездарныхграфити. Помотавшись без цели у Карлова моста, я завернул в ЛатернуМагику, проскользнулза кулисы и, с удивлением обнаружив в себе козлиные намерения, проник в грим-уборную на самой верхотуре, где переодевались молоденькие актриски. Все-таки женское тело удалось Господу лучше, чем весь остальной живой мир, включая всяческих кошек, попугаев, непарнокопытных и даже слонов, которых я нежно полюбил, когда работал в цирке. Эта любовь была взаимной. Во время дневных репетиций слонишки ждали меня даже больше, чем лошадки, с которым мне приходилось иметь дело по службе. Они мгновенно обнаруживали мое появление в манеже и находили способ ускользнуть изпод внимания шефа, чтобы пообниматься со мной,а заодно проверить, не принес ли я чего-нибудь вкусненького. Если со мной было яблоко, я разламывал его и давал по половинке каждой слонишке. Они немного конфликтовали из-за моего внимания: каждой казалось, что другой моего дружелюбия доставалось больше. Шеф не шутя сердился и на них и на меня, и если бы мог, огрел бы чем бог послал. Но я ускользал, а после репетиции приходил в слоновник, и мы общались…
Девчонки в грим-уборной были совсем юные и немного несклажопенькие, хотя и замученные тренажом у балетного станка и акробатикой. Голоса у них оказались резковатые, неадекватные гладеньким спинам и попкам. Разглядывать их в подробностях я постеснялся. Собственно говоря, чего я не видел? Все видел,много раз и во всех подробностях. Тем не менее, проторчав у них минут пятнадцать, почувствовал прилив бодрости, что меня удивило и обрадовало.Но тут у одной из фефелокна спине чуть ниже поясницы обнаружилась клякса татуировки, а это меня оттолкнуло и побудило двигать дальше.
Проделав несколько зигзагов по любимому городу, я подумал, а не рвануть ли мне в Вену, тем более, что я в ней никогда не бывал. Я вполне мог бы поспеть на какой-нибудь спектакль в оперу, или в оперетту. Но чувство непонятной ностальгии потянуло в Каунас. Не знаю, почему я так любил многие литовские города. А еще Таллин, финский Турку, шведский Стокгольм, немецкий Гамбург и Барселону. Однако же больше всего пленил меня Лисбоа. Вот туда-то я и решил махнуть, и рванулся было… Но туткакая-то сила потянула меня вверх. Очень быстро я обнаружил себя пролетающим сквозь туннель. Скорость моего движения начала спадать, и меня выбросило на зеленую лужайку.
ВРАТА
И тут я ощутил себя упакованным в свое тело. Но это чувство не было радостным, потому что вместе с ним пришло мучительное ощущение неспособности вздохнуть. Я задыхался, как будто тонул. Скоро пришла догадка, что дышать мне не обязательно, и просто незачем, но избавиться от гибельного ощущения спазм грудной клетки удалось не сразу. Будучи выплюнут тоннелем, я оказался в жиденькой толпе уже обретших тела людей. Мы все были почти голыми, но целомудренно прикрытыми некими заменителями одежды. Как я догадывался, новоприбывшие появлялись тут сразу «после того как». Кажется, один только аз есьм явился из «самоволки». Некоторые инстинктивно старались поглубже задрапироваться, их руки были непрерывно заняты этими попытками. Выглядело это глупо и, пожалуй, еще более стыдновато, чем если бы они вдруг оказались вовсе голыми.
Крупное высокое существо, в глухомтемно-темно-синеватомбалахоне, ниспадавшем от капюшона до короткой зеленой травки, смахивающей на синтетический коврик, возвышалось над жидковатой толпой новопреставившихся. Оно как будто осуществляло контроль и сортировкуприбывших. У него не было видно ни рук, ни лица, хотя рукава балахона пребывали в свободном движении, как будто скрывавшиеся там руки отмечали прибывших и загибали пальцы в счете. «Сколько их у него?» ‑ кощунственно подумалось мне, и тут же Он укоризненно глянул в мою сторону. Ни его лица, ни даже глаз разглядеть я не смог, но ощущение взгляда было неукоснительно безусловным. «Почему опоздал?» ‑ почудился мне внятный и неприязненный вопрос, заданный голосом, пронзившим меня своими всеохватными тембрами. Что я мог ответить? Только ощутить стыд. В этот момент я обнаружил рядом с собойКалерию-Лерку.
Она, по-видимому, попала на расправу почти одновременно со мной.
‑Ну что?‑ спросил я, взяв ее за красивый подбородок, как никогда не делал при жизни, ‑ Отомстила мне? Натешила самолюбие?
Она стояла с несвойственной ей раньше покорностью, опустив ресницы и не пытаясь отдалиться. Но тут я ощутил, а затем увидел, как в мою сторону быстро продвигается сквозь неплотную толпу Друг. Это было таким подарком, что я отпустил полузабытое лицо и тут же потерял ее из виду. Сашка появился рядом, обнял меня и, отстранившись, оглядел. Я тоже попытался увидеть или угадать свою внешность, но этого у меня не получилось. Сашка же выглядел почти таким, каким был, когда мы ходили в одной команде, но более возмужавшим. Через него мне удалось отчасти взглянуть на себя. Было приятно обнаружить все зубы во рту и отсутствие увечий в руках. Руки мои были в полном порядке. Я должен был заметить это, когда притрагивался кЛерке, но не заметил, и теперь констатировал про себя, что принял восстановлениеплоти как нечто само собой разумеющееся. Тут я вновь ощутил чувство стыда за свою неблагодарность. Кажется, этот стыд в какой-то мере реабилитировал меня в глазах Привратника. Мне показалось, что когда я взглянул на него, он уже отвел глаза. Сашка же смотрел на меня, не отрываясь, и его руки обнимали меня так, как это было много-много лет назад, когда мы с ним оказались вдвоем против целой группы разгоряченных водкой подонков. Мы едва отбились. Спасло вмешательство непонятно откуда набежавших парней, с которыми мы не были знакомы. Те парни тут же умчались по своим делам. А Сашка поднимал меня с булыжной мостовой, вернее не давал мне опуститься на нее, обнимая как сейчас.
‑Ну? – спросил он точно так же, как тогда, ‑ ты как?
Что я мог ответить? Только улыбнуться. Но улыбка вышла совсем не победительная и не мужская. Наверное,морда у меня была достаточно жалкой. Поэтому Сашка отвел глаза и повернулся к Архангелу. Как я сразу не догадался, что это был именно Архангел? Может быть потому, что на поясе у него не было ключей… Кажется мой Сашка был здесь в фаворе. Обменявшись взглядами с Архангелом, и продолжая придерживать меня за плечи, он повлек меня к арке ворот. Я оглянулся по сторонам, надеясь увидеть Лерку, но нигде ее не обнаружил. Вот опять, успел подумать я, ищу себе хомут. Однако чувство, что я оставил в беде человека, не улетучилось. И когда Сашка подвел меня вплотную к Архангелу, я опять оглянулся. Это мое беспокойство было замечено и Тем и другим, и, как мне кажется, озаботило Сашку, но позабавило Высокое Существо, и Тот снисходительно шлепнул меня ниже спины, отчего я просто влетел на территорию и наверно хлопнулся бы на поросший зеленью газон, если бы ни руки Друга, которые ни на мгновение меня не отпускали. Как ему удавалось одновременно держать меня за плечи здесь и разговаривать с Архангелом за воротами, было непонятно. Но Сашка держал меня, и его дружеское тепло наполняло мое новое тело жизнью. Я отметил, что удушие от неспособности раздувать грудную клетку прошло. Я уже привык не дышать. Это отчасти успокаивало. Но вина перед Леркой не отпускала. Хотя она тогда в земной жизни предала меня, я все-таки чувствовал за собой вину. Если бы тогда я был поумнее, постарше опытом, то не дал бы ей разгуляться. Тем более, что ее поступки во многом были продиктованы желанием отомстить. Я был виноват перед ней в том, что, сконфузившись нашей возрастной разницы, сам гнал ее от себя. Это было главным преступлением моей не сложившейся жизни. Я любил ее. Но иронизировал вслух над сюжетами старых мексиканских фильмов, в которых главными героями были старый пузатый генерал, руководивший восстанием, и невинная семнадцатилетняя красотка. Я любил Калерию, но сам подталкивал к посещениям танцулек. Я любил ее и однажды, когда она уже завела роман со своим курсантом, не удержавшись, поцеловал ей руку, на что она ответила гримасой, в которой было перемешано все: и высокомерие победительницы, и удовлетворенное самолюбие, и негодование, и страх. Потом была ее беременность, отъезд в глухомань с молоденьким лейтенантом, а позже и возвращение, которым я не сумел воспользоваться. Я любил ее долго, безответно ибезутешно. Через два десятилетия, это чувство стало осыхать, но еще и после того она долго снилась мне растерянной, опустившей глаза и руки, имено такой, какой я застал ее у ворот. Но тогда, в снах я ее еще любил. Постепенно любовь заместилась озабоченностью. И я во сне бормотал какие-то глупости, вроде «ну ладно, давай попробуем». А вот теперь осталось только чувство нереализованной ответственности и вины. Где она? Что будет с ней? Как бы сделать так, чтобы поделиться с ней моей незаслуженной удачей? Если бы я не встретил ее тут, возможно, мне и не пришлось казниться по поводу своей давней ошибки. Нет, это была не ошибка, и даже не Главная ошибка, а преступление. Я сам отказался от своей любви. Я сам затоптал свою любовь. По большому счету, все неудачи ее жизни были организованы мной, моей непростительной трусостью. Мне хотелось уберечь ее от пересудов сотрудниц, от ролигубительницы моего неудавшегося брака. Та моя жена любила говорить: «Если ты такой умный, то почему такой бедный». В ее телефонных разговорах звучало «У всех люди, как люди…» Однажды в метро я невольно подслушал разговор двух озабоченных жизнью теток: «Ты меня знаешь, ‑говорила одна другой, – я ведь мухи не обижу, но этого – своими бы руками…», и нетрудно было догадаться, что они обсуждали своих мужей. Мне было неинтересно знать, есть ли у моей супруги«кто-то». Однажды она решила познакомить меня с одним человеком, чтобы я увидел и понял, как следует жить. После нескольких рюмок тот настолько потерял облик, что мне не нужно было ничего говорить. Я удержался от мордобоя, и мы слиняли. На беду это совпало с Новым годом, и добраться домой было не простым делом. Возникали попутные инциденты. Моя спутница с перепугу теряла контроль и хватала меня за руки, не давая возможности отмахнуться, а один раз даже стала бить меня своими беспомощными кулачками, чем так развеселила нападавших, что драка не состоялась. За время нашей совместной жизни два раза она сделала аборты.Ей казалось, что у нее к тому были серьезные причины: «Мы еще недостаточно хорошо живем, чтобы заводить детей». Но когда я, наконец, решил с ней развестись, мне пришлось перетерпеть несколько истерик, одну в зале так называемого народного суда.
К тому моменту я уже потерял Лерку навсегда, и все происходившее касалось меня лишь отчасти.Я сам оттолкнул ее, вместо того, чтобы взвалитьна себя все ее заботы. Ей тогда стукнуло двадцать пять, и она считала, что больше тянуть нельзя: «жизнь прошла».Ей нужна была поддержка, а я отпустил ее на волю случаю. И случаи происходили, и каждый очередной был хуже предыдущего. Когда во время мессы люди справа и слева постукивали себя в грудь, повторяя «моя вина, моя вина, моя великая вина», я уже не вспоминал о загубленной Калерии, а искал вину ближе. Но в те времена грехи обтекали меня, почти не затрагивая.
И вот я оказался там, куда пускают не всех. То, что есть более высокие сферы блаженства, не вызывало во мне никакой зависти. Я надеялся, что Сашка нашел себя в следующих слоях. Он был лучше меня и остался лучше. Мне достаточно было его дружбы, одного факта его спасения. То, что он ввел меня сюда, было уж слишком хорошо…
Он обнимал меня за плечи, а я даже не плакал. Еще не хватало запачкать его моими проблемами.
Внезапно я угадалкак будто шелест крыльев. Усталый щипаный ангел приблизился ко мне. Я догадался, что это и есть мой несчастный Ангел-хранитель, и глубоко ему поклонился. Вот еще перед кем я многократно виноват. Сколько раз он выручал меня из неправдоподобно безвыходных ситуаций. «Спасибо» ‑ сказал я ему, подразумевая авиационную катастрофу. Он догадался, но ему это не понравилось. «Думаешь, все, кто собраны тут, безгрешные праведники? ‑ спросил он с явной досадой ‑ Все мучаются. Одни так, другие этак. А теми, кто предпочитает не мучиться, занимаются отдельно.» И он посмотрел куда-то вниз. Я догадался, что он имеет ввиду, но облегчения мне это не принесло. «Теперь ты отправишься на заслуженный отдых?» ‑ спросил я. Он не ответил, только на его лице опять мелькнула досада. И он испарился. Я не успел разглядеть его подробно. Кажется,традиционных крыльев за спиной у него не было. По каким признакам я угадал в нем ангела, сформулировать мне бы не удалось, но я отчетливо понял, что это ‑ он.
Сашка был все время рядом и смотрел на меня так, как, наверное, смотрят на своих детей. Ни мне, ни ему не привелось узнать своих родителей. Мы оба были детдомовскими. Но он был счастливо спасшимся ребенком высокородныхпредков. Они, презрев нищету, мотались по распадающейся и разлагающейся стране, в надежде уберечь сына,но были пойманы и приговорены тройкой к расстрелу. Сашка тогда не растерялся, а воспользовавшись суматохой, возникшей из-за той расстрельной процедуры, сбежал. Кажется, ему вдогонку тоже стреляли. Может быть, полушутя. Во всяком случае, не попали. Отловили его годыспустя за компанию с такими же несовершеннолетними бандитами.Это было время больших облав. Вспоминать о том, как они добывали тогда все насущное, Сашка не любил. Видимо, многие его подельникибыли абсолютно безжалостными садистами, которые мстили взрослым. Я почему-то уверен, что Сашка кровавого разбоя избегал. Было в нем дворянское благородство. Свою настоящую фамилию он скрыл. Несколько раз ему хотелось назвать ее мне, но я из соображений безопасности его признание отклонял: мало ли как я мог бы протрепаться, например, под пыткой, или спьяну. Пили мы тогда много. Этому учил нас Гуталин. На брандмауэрах красовались огромные рекламные призывы «Пейте вина, коньяки!». Тех, кто не склонен был напиваться, усатый не любил: не доверяя трезвенникам, подозревая их в тайных кознях. Боялся, сука, заговоров. Ну и мы пили, но помалкивали. Между нами были те отношения, которые знакомы играющим в команде спортсменам имузыкантам. Нам достаточно было переглянуться. А иногда и это было лишним. Нас тогда было четверо парней. Все мы были детьми расстрелянных родителей. Борис умело скурвился и пошел в гору, мы с ним тихо расстались и хорошо сделали. Он неоднократно пытался организовать шикарную ресторанную встречу с нами. Но мы сумели увернуться и потеряться. А он сделал карьеру, однако, в конце концов, его тоже предали и продали,ав той его среде, как мы догадывались, можно было уцелеть исключительно ценой чужой крови. Чем все кончилось – гостайна. И мы больше о нем ничего не слышали. А наш Гриша покончил с собой. Где он сейчас, подумал я.
‑Его скоро впустят ‑ вслух ответил мне Сашка. Такие эпизоды взаимопонимания возникали между нами и раньше. Я обнял его и у меня чуть не потекли слезы. У Сашки тоже повлажнели глаза.
‑А что с Маринкой? –осторожно спросил я вслух. В прежней жизни Сашка сразу взялся оберегать Маринку от всего, что должно было с ней произойти в той среде. Там ее приучили откликаться на кличку «Маруха». Кто она была, вспомнить ей так и не удалось: слишком она была маленькой, когда очутилась на улице,и перед ней встала реальная необходимость как-то заработать еду… В общем,Сашка спас ее. И когда ей исполнилось восемнадцать, они официально зарегистрировались. Детей, конечно, у неебыть не могло.
‑ С ней все в порядке. Она тоже хотела встретить тебя, но я был против, сам понимаешь.
Я сразу понял ‑ там, где пребывает она, мне не место.
‑ Не бери в голову, ‑добавил Сашка, ‑ «Omniatempushabit».
«Всякое время… все времена имеютсущность» ‑тщился я перевести смысл туманной для меня латыни, но тут же догадался ‑«Всему свое время». Великолепная Сашкина голова сохранила, пронеся сквозь уголовное детство и отрочество французский и немецкий языки, и латынь. Сначала, когда мы все не имели права поступать в институты, он помалкивал, а потом, когда нам всем вышло послабление, из него поперло. Английский он осваивал уже самостоятельно, учась в ВУЗе. Преподавание языков при советской власти было поставлено так, чтобы мы не смогли ими пользоваться. Но Сашка занимался сам, и вскоре мог легко болтать на многих языках, хотя из осторожности свое умениескрывал. Потом, уже в эмиграции эти знания емупригодились. Побег они с Маринкой совершили блистательно. Целое лето тренировались под Ленинградом, выходя каждый день на советской паршивой сборной байдарке в Финский залив. А однажды просто не вернулись вечером. Поскольку в то время всем уже было на всех и на все наплевать, а деньги за дачу они заплатили вперед, то их хватились только неделюспустя. А за это время они прошли островами и выборгскими шхерами к границе. Днем прятались и спали, а ночью гребли. Был уже сентябрь и ночи становились все длиннее. Я думаю, их, чуть выступающую из воды байдарку не смогли бы запеленговать и так, но Сашка с Маринкой на всякий случай реконструировали каркас таким образом, что не оставилитамни единой металлической детали, так что для радаров их посудинка была совершеннопрозрачной. В Финляндии они продолжали осторожничать. Единственно, что позволяли себе, так это разводить днем костерок и готовить горячую еду. А до того обходились сухим пайком. Однажды, когда они сидели у костра, к ним направился местный житель. Но пока он шел, ребята, свернулись, загасили огонь и ушли в море. Обед пропал, но отношения с финским правительством тогда были таковы, что существовал риск выдачи беглецов обратно в Советский Союз. Была другая опасность: осень – время штормов. А им еще предстояло пересечь Ботнический залив. Но Бог спас. Двухсуточный переход прошел в штилевую погоду. В Швеции ребята уже могли открыться. О них писали. Но они вели себя достаточно сдержано, и шумиха быстро скисла. Наши власти побушевали внутри охраняемых зданий на Литейном и на Лубянке, но постарались все замять. Так что абсолютное большинство советского народа так ничего и не узнало.
‑Мы так хотели уйти вместе, ‑ сказал Сашка, ‑ Но Гришка тогда уже умер, а ты скрылся на Северах.
‑Если бы я знал, ‑ откликнулся я. ‑Но с другой-то стороны, вдруг из-за меня все расстроилось бы каким-то образом. Я ведь был на виду–такой любимец особистов.А так все у вас получилось. И я был за вас рад. Хотя, конечно же, погоревал, когда остался совсем один. Но с другой-то стороны, мне так было в каком-то смысле проще.
Мы опять крепко обнялись.
‑Ты пока обживайся, привыкай, а я тебя скоро найду, не сомневайся. И не горюй зря. Если будет хреновато, тут новоприбывшим наливают. Совсем не то, что называют нектаром. Покрепче. Ты что теперь предпочитаешь?
‑Да я-то теперь больше джин-тоник пью, пил, вернее… только в другой дозировке. Но могу и обойтись.
Мы невольно вспомнили Гришку.
– Ему-то еще и эта напасть.
‑Да, ‑вздохнул я, – В сухую и встреча будет какая-то…
Я уже поверил, что мы скоро объединимся.
О Борисе никто из нас ни чего не сказал.
Сашка еще раз обнял меня, поднялся и пошел по дорожке в сторону каких-то райских кущ. На полдороге он оглянулся и приостановился. Я понял, что ему хочется вернуться, и махнул ему, дескать, проваливай.
Эта встреча растормозила меня, так что я, как в юности, почувствовал свое одиночество и уязвимость. Ну, это-то преодолимо. Самое главное, что мне и так слишком повезло. Повезло сверх всякой меры и справедливости. Такого везения я не заслуживал. Тут вспомнился мой ангел хранитель. И я подумал, как же ему было хлопотно со мной. Сколько же раз приходилось вмешиваться в ход событий! Хорошо, что теперь он свободен. Интересно, переведут ли его на пенсион, или запрягут в новое ярмо? Что бы такое придумать для него, чтобы он не беспокоился и получил возможность отдохнуть? «Оставь свои идиотскиефантазии,‑ сказал я себе, ‑обязательно ведь удумаешь какую-нибудь несусветную глупость. А присмотреть тут за тобой, дураком, некому. Так ты, придурок, и учинишь что-нибудь такое, что всех святых выноси».
РЕКОГНОСЦИРОВКА
Инстинктивно ожидая по привычке какого-нибудь подвоха, я начал осматриваться, принюхиваться и прислушиваться. Но ничего не учуял. Невдалеке то ли прошествовал, то ли проехал на чем-то незнакомый мне силуэт, может быть даже нечеловеческий. Я прислушался к себе. И там, внутри себя, тоже ничего не выявил. Подумал, что, может быть, мне пора чем-нибудь подкрепиться. Брюхо на это предложение не отозвалось. Но я решил, что это не самая идиотская идея. Во всяком случае – какая-то вроде бы «как бы типа» забота. Вряд ли это может принести кому-нибудь вред. С этого момента все мои деяния по возможности должны быть стерильными.
А нельзя ли мне прознать, куда отправили Лерку? Не смогу ли я сделать ей хоть что-то хорошее? Замолить хоть отчасти свой грех. И вообще, чем я тут могу быть полезным? А может быть лучше тихо лечь и уснуть? Когда человек спит, он почти безвреден для общества. Но самым естественным в моем случае было бы выпить, что называется, с прибытием. А нельзя ли тут окончательно помереть? Исчезнуть. Где-то ведь, наверное, есть большой чан, куда сливают бездарную протоплазму. Там, наверняка, стоит большая красивая девушка с веслом, которая помешивает этим своим инструментом ту бесталанную протеиновую кашу. Бултых туда ‑и больше никогда никаких забот. И удовольствие – напоследок девушку с веслом рассмотреть. Думается, она должна быть хороша. Вряд ли тут к этому дело чучундрукакую-нибудь приставят. Наверное, есть у них выбор?
С этими почти праведными мыслями я поднялся на ноги и направился в сторону легкой античного вида колоннады. Но тут из-за ближнего куста мне навстречу вышла красавица с дерзким взглядом. На ней не было надето не то чтобы платья, на ней не было вообще ничего, даже привычной растительности внизуживота. Как будто, чтобы подчеркнуть эту свою обнаженность она подняла левую руку и сдернула с головы парик. Голова у нее оказалась совершенно гладкой, но при этом безупречно совершенной, а волоски у неё, если поискать, можно было обнаружить только на бровях и еще в виде ресниц. В левой ее руке покачивал космами рыжий парик, а в правой она держала откупоренную бутылку. Девица подмигнула мне, отхлебнула из горлышка и протянула сосуд мне. Я взглянул на этикетку. Там была изображенадругая красавица, тоже без волос и тоже с бутылкой в руке. Та смотрела на меня совершенно невинным взглядом.
‑Это у вас тут и называется нектаром? ‑ спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
‑ А то!‑ ответила красотка, вешая парик на ветку, а освободившейся рукой достала из-за спины, как достают стрелы из колчана, другую бутыль, которая тоже оказалась откупоренной. На этикетке новой бутылки тоже была изображена безволосая красотка, которая тоже улыбалась, но уже совершенно недвусмысленно.
‑ Местный стриптиз не подразумевает дальнейшего раздевания с обдиранием кожи? ‑ спросил я опять, чтобы услышать собственный голос.
‑ Ну, если желаешь, ‑ пообещала красотка, но не та первая, а следующая. Когда она появилась здесь и откуда, я не заметил. На всякий случай бросил взгляд на бутылки. Но картинки на этикетках не было видно, может быть потому, что бутылки оказались в другом ракурсе, но это меня как-то насторожило. Вторуюкрасотку я идентифицировал как блондинку и не ошибся: даже брови у нее оказались светлыми, так что сначала мне показалось, что бровей у нее просто нет. Эта девица была тоненькая, длинненькая, я бы сказал, цельнотянутая, и у нее, как мне показалось, судя по всему, была потребностьхоть к чему-нибудь прислониться. И она действительно тут же прислонилась к Первой, приобняв ее за талию. А тем временем, девиц стало целых три. У этой бровей не было вовсе совершенно точно. Но это ее не портило, только производило впечатление, будто она еще более голая, чем первые две. В ее обнаженной голове было что-то античное.
‑Вы что, размножаетесь вегетативно?‑ спросил я по инерции.
‑ Нет, ответила мне третья, ‑ исключительно традиционным способом, хочешь проверить?
‑ И что? ‑ пробормотал я в растерянности, ‑ Тогда в результате вас станет еще больше?
Две засмеялись, а первая, тем временем она оказалась в больших строгих «роговых» очках, сменила игривый тон на сурово-деловитый и, глядя мне прямо в глаза,скомандовала: «Хватит трепаться». Я почувствовал себя девятикласницей, оказавшаяся в день 8 марта в закутке за спортзалом в компании подвыпивших физруков. Хотелось сказать «Сгинь, сатана». Но я выбрал другой ход.
‑ Тот, кто гневается, рискует. Ведь сейчас я должен буду выбирать, кому вручить яблочко с надписью «прекраснейшей», и нужно быть извращенцем, чтобы остановить выбор на сердитой леди. Может вам лучше приискать себе трио баянистов? Или с баянистами тут у вас напряженка? Это ‑недоработка…
Хвост фразы я не договорил, потому что появилась четвертая, и я ее узнал. Она и прежде была красавицей. Все-таки у меня был когда-то вкус. Наши отношения были исключительно дружелюбными и нежными. Если бы только не бездарный разрыв!.. (в котором я был отчасти виноват – можно же было мне тогда уже стать умнее).
‑Привет, гололобик! ‑повернулся я к новоприбывшей, ‑ ты, как всегда, великолепна и почти не изменилась, вот только, кажется, подросла.‑Помнится, ее огорчал маленький рост,я в утешение говорил, что эта ее особенность делает комплимент самому плюгавенькомумужичонке: всякому сразу хочется носить ее на руках.
‑Как дела, Жека?Надеюсь ‑ сносно!‑ я с удовольствием обнял ее, и она не отстранилась, ‑Судя потому, что ты здесь, у тебя все в порядке?
Мы с ней все-таки дружили. Бросив взгляд ниже, я увидел, что все ногти у нее на ногах – безупречны. Помнится, она страдала из-за формы ногтей на мизинцах. Взглянув через ее плечо на Первую, которая еще сохраняла на лице строгость, я показал ей язык. Жека не выносила грубого насилия, ав нежности была ненасытной. Я сразу угадал в ней розовую склонность. Угадал и понял. Кое-что стало мне понятно и сейчас. Меня порадовало, что эти отношения тут не преследуются. Это было справедливо. Все-таки мужики заточены на принуждение и легко соскальзывают к насилию. А прекрасный пол не сопротивляется нам только потому, что считает грубость в любовных отношениях неизбежной платой. Я-то сам не был таким, и меня всегда приводило в восхищение женское восприятие жизни.Их взаимные привязанности не казались мне извращением, в отличие от мужских, о которых я старался не вспоминать. Насколько было понятно из текстов Книги, так думал не один я. Интересно, эти красотки составляют только квартет, или гораздо большую команду? Хотя и не очень-то интересно. Не моя проблема. Все-таки я прожил такую долгую жизнь, что страсти во мне поутихли. Вот и теперь я мог спокойно отыскивать свою линию. Не ослабляя левой руки, в которой покоилось упоительное тело моей старинной подруги, правой рукой я дотянулся до ближайшей бутылки в руке у Первой. Ее лицо постепенно обретало более согласное выражение. Когда ее бутылка оказалась у меня, я опустился на землю так, что Жека осталась, как ребенок в моем объятии, и чокнулся с ее бутылкой, а потом чокнулся с бутылками всех остальных, причем Первая оказалась последней. Все угадали и поняли эту мою цитату, которую мне не потребовалось оглашать вслух, и улыбнулисьшутке. Одна из красавиц опустилась на травку рядом и положила ладонь на бедро Жеки, как бы демонстрируя свои права на нее. Но через какое-то время незаметно сдвинула руку на мое бедро. «Ах, вы бедолажки!‑ подумал я, ‑ Но следует ли так спешить?» Мне-то форсировать события явно не следовало. Я поднялся, погладил Жеку по абсолютно гладкому безволосому темени, не ощутив щетиноксвежего бритья, и снова полюбовался красотой ее аккуратненькой головы на стройненькой шее. Ее вид был мне внове, хотя и раньше я поднимал ей волосы и закалывал их сверху. Хлебнув из бутылок у каждой из подруг, я тем самым проявил дружелюбие ковсем остальным. Их нектары, кажется, не содержали алкоголя, или содержали его в ничтожной дозе.
‑Мне было приятно познакомиться с вами, ‑ сказал я вслух и мой голос прозвучал вполне искренне,‑и буду рад встретиться с вами еще. Может быть, наши отношения разовьются во что-то красивое. Это было бы прекрасно.
Я было подумал, не следует ли поцеловать Жеку, но такой жест был бы слишком избирательно конкретным, и пришлось эту идею отбросить.Улыбнувшись им всем, я двинулся дальше, поблагодарив новенькую мою судьбу за то, что мне посчастливилось встретить этот их квартет, и за то, что я удачно избежал продолжения. Мне не пришлось форсировать себя. А ведь любое продолжение оказалось бы связанным с переустройством новой судьбы, стало бы насилием над моей новой судьбой. Я к этому еще не был готов. Так случалось со мной и в прежней жизни: как надлежало поступить в том или ином случае, выяснялось «гораздо после». По большей части я поступал неверно:ошибалс<