Меня совсем не задевали вопли священников о том, что если мы перестанем верить в воскрешение Христа, то и всю христианскую церковь можно закрывать. Мне кажется, важна не столько вера в невообразимые чудеса, сколькодостоверность тех фактов, которые сопровождали его деятельную жизнь. Ведь это Он разломал лотки и киоскиторговцев в Иерусалимском Храме. Думаю, те привилегированные барыги не отличались большей деликатностью от современных, которых сейчас можно увидеть в православных церквах. А Он не убоялся выйти против них в одиночку. И ярость Его была столь велика, что Он сумелвыгнать их всех. Думаю, это была жестокая драка. И шансов победить у Него практически не было. Таким образом,жизнь Его могла закончиться не на кресте, а в той свалке. Думаю, Им двигала не вера в свою защищенность, а категорическое нежелание терпеть свинство.
Мне казались очевидными сомнения молодого Иисуса. Сначала он называл себя сыном Божьим, нисколько не выделяя себя из среды других детей. Все они являлись Божьими детьми по определению.Так же как любой из нас, обращаясь к другому человеку, называет его из вежливости господином. Своим господином. Это привычный языковой оборот. Мальчик Иисус в какой-то момент осознал буквальный смысл выражения «сын Божий» и ужаснулся своей детской самонадеянности. Дальше Он жил, с робостью проверяяту детскую убежденность, и убеждался в реальности творимых Им чудес. Не всегда эти деяния были на уровне Сына Божьего. Так случилось с засохшей смоковницей, и Ему было стыдно, но Он учился быть выше мгновенной человеческой обиды, выше эффектного аттракциона… Это была трудная наука.
Меня нисколько не отвратило бы от Иисуса, если бы подтвердились слухи о том, что, воскреснув, Он счел свою миссию исполненной и удалился в Индию, которую полюбил еще в годы юных скитаний. Мне так и не удалось проверить информацию о том,что там Они умер, достигнув глубокой старости, и был похоронен на территории нынешнего штата Кашмир.Говорят, Его могила до сих пор собирает паломников со всего света. Поверить этому лично мне мешало лишь подозрительное название той индийской деревни.
Теперь жестокому Богу зачем-то потребовались новые мученики. Саша тоже думал об этом, но становиться участником очередного жертвенного витка ему не хотелось. Он становился атеистом, в том смысле, что утратил веру в абсолютную благость непрекращающегося творчества.
Во что было легко поверить, так это в полууголовный культ непорочной девственности, помноженный на посконную лагерную традицию надрывных песен типа «напрасно старушка ждет сына домой». Этот культ подкреплялсяЕё непреходящей молодостью и красотой.Она являлась в разных странах, одетая в праздничные нарядыместных народов. Переодевалась Она, по-видимому, с удовольствием.
Иногда она появлялась с маленьким Иисусом на руках. Это было мне совершенно непонятно. Была ли то механическая кукла? Или она звала Сына: «Хватит заниматься ерундой, давай-ко быстренько на ручки ‑хоп!»
Однажды Саша приоткрылся для меня и сказал:
‑Мне кажется, остались еще замурованные.
По-видимому, я перешел на подпольную деятельность, связавшись с целым рядом самых чутких специалистов. Они прислушались и засекли слабенький дрёмный отзвук. Разбившись на группы, разошлись, как можно шире, и предприняли новую попытку. Были взяты пеленги, сходившиеся где-то рядом с нейтральной полосой. Стали прочесывать эту территорию сантиметр за сантиметром. Я предумышленно расширил территорию поиска. И вот, простукивая стену над Райскими Вратами, нащупал участок кирпичной кладки, за которым можно было предположить замурованную полость. Тут же, несмотря на возражения Архангела, начал ломать стенку. За ней действительно обнаружился проход, который уводил в сторону «трубы прибытия». Увлеченный этой работой я не обратил внимания, как за моей спиной появились некие персонажи. Но подоспели те, с кем меня в недавнем прошлом свела адская экспедиция. Так удалось изловить кого-то из тех, кто, возможно, действовал на стороне враждебной нам Третьей силы. К этому моменту уже четко сформировалось мнение о том, что наши враги были не на стороне Ада, а где-то вовне. Был бы я умный, мне следовало заняться этой проблемойдавно. А так… Я постарался нагрузить ею светлую голову Сашки. Собственно говоря, что он мог делать еще, поскольку одна только голова и была его овеществленной сущностью. Строго говоря, то, что от него осталось, и головой-то в полной мере назвать было невозможно. Маринка хранила Сашу в специальном шаровидном контейнере. Это было удобнее всем. И я получил возможность иногда прислоняться лбом к поверхности Сашиной шкатулки для прямого общения с ним. Хотя он все больше сам вступал в дистанционный контакт со мной. Но Мариночка училась быть его глазами, ушами и прочими коммуникационными связями. Все прочие пути она ревниво отметала. Я понимал ее и всей душой сочувствовал. Но… Иногда мне хотелось поговорить с ним без посредников. Информировать Сашу о результатах своих поисков я бы предпочел в режиме «прямого репортажа». Тем более что события наконец-то стали развиваться.
Открывшийся проход спускался в подземелье, приводил в приграничную область и далее на территории Ада. В пограничной зоне обнаружилась еще одна замурованная ниша, откуда мы извлекли непонятно что, напоминающее мумию. Долгие столетия иссушили преображенное существо до такого состояния, что с огромным трудом можно было угадать в нем человека. Кто он был? Кому и зачем понадобилось изолировать его и от Рая и от Ада?
Я догадывался, что у иерархов моя деятельность энтузиазма не вызывает. Но они пока не предпринимали против меня ни каких явных шагов. Должен ли был я замереть? Спрятаться? Замаскироваться?Та жизнь, которую я вел последнее время, совершенно меня не устраивала. Расстаться с ней не было жалко вообще, а тут было что-то…
Совещание с членами команды, моими друзьями и моим ангелом-хранителем ни к чему нас не привели. Мой ангел-хранитель, по-моему, даже чего-то испугался. Сгры-ызлы почему-то предпочел устраниться. Доблестный и храбрый Дон Жуан наморщил большой лоб, но ни слова не произнес. Тимофей с Глебушкой долго кумекали, произнося главным образом междометия. Олег отмахнулся. Я собрал в кучку девок, и они тоже произвели кучупестреньких междометий.
ЗЫБКИЕ ПЕРСПЕТИВЫ
‑ Друзья мои, ‑ сказал однажды Сгры-ызлы, когда мы в очередной раз расселись за столом, ‑ моя миссия здесь подошла к концу. И ярискну сделать вам авантюрное предложение.Поскольку мне предстоит возвращаться, мы, если вам это импонирует, можем отправиться командой. … Кроме того, у меня есть слабая надежда, что там у нас технология регенерации несколько продвинулась вперед, ‑ он бросил взгляд в сторону гомеостата, ‑ и если взять их с собой, кто знает, может быть, что-то получится… хоть в какой-то мере… ‑Сгры-ызлы смутился и примолк, ‑ Конечно, никаких гарантий…
Я опять поймал себя на том, что лезу без очереди:
‑ По-моему, это единственный шанс. На кой черт нам вечная жизнь, если мы не попытаемся найти ей применение. Сколько времени потребуется на транспортировку?
‑ По земной мере времени – несколько лет. Точно не могу сказать, поскольку я пока не знаю массы нашей команды, ‑ (так деликатно Сгры-ызлы высказался в плане неопределенности состава, иными словами, он давал нам право выбора).
‑ Я готова, ‑ сказала Ксения и, вложив мне в руку свою ладошку, сжала ее.
‑ Это шанс, ‑произнесла Маринка.
А мне показалось, чтов унисон с ней слышным голосом сказал эту же фразу Сашка. Еще на земле я слышал о людях, которые могли петь одновременно на два голоса. Не знаю, было ли то пение, или только умение взять единичный двухголосый аккорд. Может быть, это было чем-то похожим?
‑ Мы пойдем, ‑ заявила от имени всех троих Лиза, ‑ и добавила, смутившись, ‑ если возьмете…
‑ Когда отправляемся? ‑ спросил Дон Жуан.
Интересно, подумалось мне, что три грации вызвались раньше, чем услышали реакцию нашего Дона Жуана. Значит ли это, что они испытывают ту же неудовлетворенность, что и я?
Олег молчал и думал.
Клеопатра и Миранда тихо суетились каждая сама по себе.
К этому времени наше застолье расширилось: почти всегда с нами усаживались некоторые знакомые. Среди них чаще других появлялись Глебушка с Тимофеем и несколько легионеров, из тех, кто принимал участие в наших вылазках. Некоторых я знал уже не только с точки зрения их способности драться. Они были очень разными, и каждый нес на себе клеймо прошлого. На этот раз их было семеро. И у меня возникло подозрение, не решил ли Сгры-ызлы огласить свою новость, ориентируясь именно на «Великолепную семерку».
Мужики, по-видимому, размышляли в первую очередь о том, насколько сказанное имеет отношение и к ним. И я, взглянув на них, подумал о том же.
Наша команда легионеров фактически жила с нами и принимала участие во всех работах. Особенно заметным среди них был молодой атлет Гера. По росту и силе он мог бы соревноваться с Голиафом, что было невозможно, в связи с тем, что Голиафа тут сыскать бы не удалось. Все звали его Гераклом. На кличку он не обижался, но я не был до конца уверен, что ему известно, чье славное имя унаследовал. Он был безотказен и прост в общении. Девки сначала не сводили с него глаз. Но постепенно их внимание увядало, разбившись о его простоту. Первыми перестали реагировать на его присутствие Миранда и Клеопа. Мне показалось, что Геракл этого не заметил, что было даже забавно. Геракл не был глуп, и в течение жизни не выслужил почетного звания праведника, может быть, лишь потому, что жизнь ни разу не поставила его перед выбором. И я даже не мог угадать, был ли в нем потенциал спортивного азарта? Когда обстоятельства ставили его перед необходимостью применять оружие, он удивлялся, причем два раза: первый раз – перед тем, а второй раз – после того («Ух ты, что вышло!»). И мне кажется, что глядя потом на «продукт» деятельности, Геракл чувствовал огорчение и даже жалось к бывшему противнику. Мне мерещилось, будто я слышу его молитву, похожую на ту, с которой охотники в прежние века обращались к убитому зверю: дескать, извини – так вышло, потому что кушать хочется. Учить его, или, точнее сказать, научать жесткому нравственному выбору я бы не решился, чтобы не разрушить его непорочную цельность. Лично мне Геракл нравился таким, каким он был. Подчас, в тяжелые минуты я просто любовался им, и становилось чуть легче. Хотя иногда его незамутненность вызывала раздражение.
Два крепыша, «два Аякса» на первый взгляд могли показаться близнецами. На самом деле они были даже из разных стран и общались между собой на скверном русском. Один из них был арабом, его звали Фазиль, другой, по имени Мишель – французом. Оба были студентами разных факультетов Сорбонны и погибли одновременно, в экскурсионном автобусе, который сорвался с моста развязки на плоской как блин равнине под Таллином. По-моему, и познакомились-то они только в той роковой поездке, а может быть даже и не столько там, сколько здесь, уже после смерти. Оба не были праведниками: ну, просто по молодости лет не успели раскрутиться. Фазилю, наверное, очень хотелось бы согрешить, но из серьезности помыслов он клал глаз исключительно на разборчивых красавиц из недосягаемых социальных слоев, а Мишель, как мне кажется, с удовольствием погряз бы, однако его непрерывно сбивали с пути опытные матроны, отвязаться от них он не могиз сострадания: на это у него не хватало мужества.
С тем бойцом, который сходил с нами во Ад, и помогал тащить флягу, все было гораздо сложнее. Его звали Артур. Он оказался настоящим праведником. Так вышло, что, будучи консультантом логистической группы, занимавшейся созданием авангардного производства, он, вместе с еще одним специалистом,был выкраден боевиками. За их головы потребовали выкуп. Переговоры с похитителями государство категорически отвергло. Тогда был назначен день казни. А поскольку денег не слали, исламисты решили показательно казнить сначала одного из двух, а выбрать кандидата было предложено им самим. Экстремисты предполагали, что в своем желании выжить приговоренные доставят им массу удовольствий, и даже было учинено подобие тотализатора. Ставки росли из расчета ожидаемого выкупа. В ночь перед казнью заложники договорились бросить жребий. Представить себе ход этого обсуждениямне не по уму. Выиграл Артур. Но эта отсрочка его не обрадовала, и в момент, когда проигравшего уже выводили, он вырубил его кулаком и вышел с палачами. Собравшиеся зрители были сильно разочарованы, и своюдосаду решили компенсировать за счет ужесточения процедуры. Артуру в подробностях обрисовали последовательность отделения головы от туловища и показали орудия, с помощью которых осуществление задуманного должно было растянуться. Роль палача исполнял четырнадцатилетний мальчишка. Это было его первое выступление. Недостаток физической силы и опыта компенсировалось в нем любопытством и амбициями: очень хотелось выглядеть. Артур понял это, посмотрев тому в глаза, и нашел в себе достаточно нравственных сил, чтобы простить. Глотку Артуру специально щадили, чтобы он мог кричать и молить о прощении. И в течение четверти часа Артур терпел невыносимую боль, несмотря на то, что ему подсказывали: вот сейчас еще можно прекратить мучения, и ему даже удастся почти совершенно поправиться. А вот теперь выздороветь еще получится, но уже не до конца. И так далее. Это изуверство длилось, пока от потери крови он не отключился. Оказавшись в Раю, Артур, тем не менее, жестоким не стал и проявил стойкость, категорически отказавшись, в частности, от участия в ликвидации порченых игрушек, несмотря на «ангельское» давление и агитацию.
Один мужик из Олегова воинства, который остался при нас, ходил в кепке, которую девки неукоснительно стягивали с него, как только он присаживался за стол. Иногда он забывал ее надеть и, наконец, та вообще куда-то подевалась. Но и без кепки он оставался таким же неприметным. Я тогда подумал, что если подбирать кандидатуру для шпионажа, он подошел бы идеально. Возраст его определить не удавалось. И звали его стандартно – Валерой. Мне было любопытно, о чем с ним вообще можно было бы поговорить, и я раза два безрезультатно попытался завязать общение. Непонятным для меня оставалось и то, к кому из нас он испытывает особую приязнь. Ясно было только, что главными для него были ‑ не наши девки. Те в этом смысле отвечали ему безоговорочной взаимностьюполного небрежения, которого он как будто и не замечал. Может быть, наша среда привлекала его просто потому, что другой-то у него не было. Расспрашивать о нем Олега постеснялся.
Еще один его ополченец у нас надолго не задержался и вскоре исчез (либо был уничтожен). Его история показалась мне экзотической. Его пристрелили в студии центрального телевидения, куда он прорвался с боем, прикончив всю охрану и обслуживающий персонал, и на протяжении нескольких минут прямо в эфире, на глазах у телезрителей, насиловал дикторшу, на которую обиделся за то, что та имела глупость рассказать о нем много напраслины, обвинив во всех смертных грехах.
Другие разбойнички из Олегова ополчения куда-то подевались.У меня было подозрение, что их превратили в новые шахматные наборы. Проверить эту гипотезу я не мог. Шахматные фигуры не разговаривали,или же говорили на недоступной мне частоте. Туземцы всех райских уровней, с которыми я пытался обсуждать эту тему, от меня,по-моему, разбегались. Их испуг был таким нескрываемым, что давал повод подозревать, будто они на самом деле что-то знают, но от меня свои знания стараются утаить. Хотя, вполне могло быть так, что мои расспросы просто казались им совершенно идиотскими.
В качестве рабочей гипотезы я обдумывал такую: в шахматные фигурки переводили тех, кто не заслуживал ни адских мучений, ни райского отдыха. Если брать за некий эталон нашего Валеру, те должны быть еще проще, хотя представить такое ‑ трудно. Правда, я одновременно думал, что их, скорее, должны были бы пускать на протоплазму. Кто решал их участь? Исходя из каких соображений? Понять мне было не по уму. И обсудить проблему тоже было не с кем.
Среди легионеров, которые чаще застревали среди нас, я особо выделял еще одного. Он тоже числился праведником, но был настоящий солдат. О своем прошлом говорить не хотел. Но я случайно узнал, что он был палачом-ликвидатором на Лубянке. Исполнять свою работу соглашался, только убедившись, что приговоренному легче умереть, нежели мучиться дальше. То, что он молился вместе с казнимым, иливнутри себя, не имея возможности пообщаться, не могло остаться незамеченным, и он тоже был приговорен к расстрелу, пройдя полный цикл пыток. В нем нашлось достаточно мужества и стойкости, чтобы не сломаться и даже не согнуться. По иронии судьбы его звали Василий Иванович, и фамилию он носил Чапаев. И был он тем самым Василием Ивановичем Чапаевым, который, вопреки легенде, не утонул. На самом деле погиб в реке Урал не он, а верный Петька, что Василий Иваныч воспринял, как еще один личный грех, в дополнение к тому, что его отряд после залихватской пьянки был захвачен врасплох и уничтожен. Спасшийся Чапаев готов был умеретьсо стыда, и ушел, куда глаза глядят. Где-то под Харьковом он осел под своим именем, благо какие-то документы у него сохранились, и жил, принимая после выхода фильма все дразнилки, как заслуженное наказание. Когда началась Вторая мировая война Чапаев с большим трудом (поскольку ему было уже много лет) уговорил послать его рядовым в маршевую пехотную роту. Но после ранения, его окончательно забраковали по старости, и вернуться в свой полк он не смог. Вот тогда-то его и приспособили к своим делам чекисты, которых развеселило сочетание имени, отчества и фамилии.
Здесь в Раю он уже было начал освобождаться от груза тяжких воспоминаний, но тут как раз начали разворачиваться наши дела.Никакие попытки внушить ему, что он вполне заслужил, чтобы считаться праведником, на него не действовали. И он принял свой крест, как очередную миссию расплаты за прежние грехи. Поговорить с ним о прошлом мне не удалось. Правда, я проявил по отношению к нему деликатность.
Физически Василий Иваныч соответствовал тому возрасту, когда в помощь ему был направлен Фурманов. (Самого Фурманова, кстати сказать, нигдездесь обнаружить не удалось.) Но от прежнего Василия Иваныча его отличало категорическое нежелание быть командиром даже во главе крохотного отряда, а тем более не было в нем амбиций полководца. Понять, к кому из нас он тут был привязался, я не сумел. Боюсь, что удерживала его тут воспаленная совесть. Он приучил себя откликаться на «ВасильИваныча», воспринимая эту традиционную ироничную кликуху из анекдота, как еще одно наказание,заслуженное и неизбывное. Однако, неприятности тянулись за ним из прежней жизни шлейфом. Во-первых, тут его разыскал верный Петька, верная Анка и еще немало верных бойцов, который смотрели на него с обожанием. Отвязаться от них Васильиваныч не имел достаточной воли, потому что считал себя виноватым в их гибели и в предсмертных мучениях (особенно досталось Анке, которую не застрелили: она померла от солдатских ласк). Но этого мало. Васильиваныч встретил здесь и своих жертв с Лубянки. Некоторые не считали себя его личными жертвами, но тем не менее не могли проникнуться к нему дружелюбием, а некоторые считали, и не скрывали к нему своего отношения. В общем, Василий Иванович нес на себе груз прошлого, чувствовал в себе непреходящую боль вины и считал все это справедливым наказанием. Иными словами он был настоящим мучеником. Причем его симпатизанты, а их было, я думаю, до полусотни, включая и некоторых из оприходванных им в приспособленных для той цели подвалах (и не только в Москве, но и в Ленинграде), наведывались, чтобы узнать, достаточно ли хорошо ли ему живется. И Васильиваныч не знал, как спастись от их внимания. А дополнительные мучения он испытывал оттого, что эти простые ребята, чувствуя его муки, искали виноватых среди нас, проявляя, мягко говоря, непочтительность. Каким-то непонятным образом через Василия Иваныча я угадал, что кое-кто из самозародившегосяего отряда, проявившие особенную настойчивость в борьбе с нами, становились шахматными фигурками. Он мне этого не говорил (вообще мы с ним разговаривали мало) и не намекал (объясняться намеками ему было органически несвойственно), причем очень может быть, что и сам он ничего точно не знал, но что-то такое висело в воздухе.
Были и другие персонажи, но они были попроще. И я, общаясь с ними, не ощущал такого груза ответственности, хотя и тут моя вина была очевидной и не отпускала даже в снах, которые явидел здесь, как и в прежней земной жизни. Вина не отпускали меня из тисков моих прегрешений перед теми, кого я любил гораздо больше, нежели себя. И моя любовь тут была еще более мучительной. Я никому не мог рассказать об этом, потому что из близких людей тут осталась только Мариночка, а ей было еще хуже. Чувствовал меня и понимал тут один только Сгры-ызлы. Но мне было совестно грузить его своим горем. У него хватало своей тоски. Поэтому я понял, что значит для него полет домой. И я был рад отправиться с ним. Покинуть здешнюю юдоль скорби! Это старинное выражение соответствовало факту нашего тут пребывания.
Сколько себя помню, меня не покидало чувство стыда. Сначала, в детстве, мне чаще было неловко за окружающих, хотя и за себя я время от времени краснел тоже. Но по мере возмужания все чаще я видел свою дурость, свои промахи, отсутствие культуры,элементарное невежество. По счастью судьба свела меня с исключительными людьми, настоящими гениями. Рядом с ними не исчезало понимание своей бездарной тупости, но при этом становилось легче, потому что перед тобой всегда были замечательные примеры стойкости, ума и порядочности. Рядом с ними радостнее жилосьвсем. И я не был исключением. Теперь мне думается, что главным их достоинством была доброта, готовность испытывать благодарность и способность сострадать. Их так радовала каждая моя удачная острота, каждый мой достойный поступок.
А на этом фоне все яснее становилась бессовестность нашего строя и нашей политики, как внутренней, так и внешней. Потом, когда я остался один, мне часто было стыдно оставаться частицей того монстра. Все больше я стыдился нашего колхозного согласия. Только однажды, в дни путча это чувство стыда отступило, и я вздохнул с облегчением. Мне показалось, что у России появилась надежда. И все те, кто погиб на этом невнятном отрезке переходного времени, положили свои жизни не впустую. Не было надежд на разумность Горбачева, который не умел связать короткой фразы, не привык быть искренним, не хотел глубоких перемен, а главное – не видел дальше своего носа, однако пытался хитрить с историей. Я старался поверить Ельцину: он иногда бывал искренним, и умел держать удар, не пытаясь учинить немедленную расправу над теми, кто позволял себе иронию. Потом появился этот Крошка Цахес, существо замечательно бессовестное, самодовольное, злобное, амбициозное, безжалостное, жадное и лживое. Он был убогим воплощением графа Монтекристо, никому не прощающего обид, но лишенным графского благородстваи великодушия. С такими качествами ему нетрудно было подобрать себе исполнительный аппарат. Больше всего удивляла меня его растущая популярность и всенародная поддержка. Начались карательные акции и убийства. Конечно, сам он в них не участвовал. Аню Политковскую простенькие ребятки убили ему в качестве подарка к дню рождения. Мы были с ней малознакомы, но меня с первой же встречи поразила ее безостановочная жажда справедливости. Она страдала, сжигаемая этим чувством изнутри. Рядом с ней каждый чувствовал себя зажравшимся и грязным. Она была обречена. И мне кажется, что в последние мгновения жизни, когда она поняла, что убита, ей стало легче.
Я попробовал было найти контакт с кем-нибудь из погибших в земной жизни наших российских праведников. Меня удивил и не обрадовал проценттак называемого прекрасного пола.Но разыскать их самих не удалось. Чиновники, с которыми я общался, разбегались от меня, как от прокаженного. Косвенным порядком удалось вызнать, что Новодворская, Старовойтова, Политковская, Салье, Ксения Собчак, Исмаилова мелькнули в Раю, но куда-то делись. Точно также не удалось мне сыскать информации относительно убиенных мужиков. Канцелярист долго шевелил губами, изображая, как будто он что-то пытается вспомнить. Потом он делал вид, будто припоминает структуру своей картотеки. Потом, сообразив, что есть спасительная для него запятая, начал выспрашивать, кто меня прислал, от кого я функционирую. Выяснив, что от себя лично, заявил, что частных лиц тут не обслуживают, и что мне нужно принести специальное отношение и рекомендацию. Почувствовав себя юношей с улицы, пытающимся записаться в Публичную библиотеку, я спросил: достаточно ли ему будет «отношения», подписанного секретарем партбюро, или нужно, чтобы оно было проголосовано всем колхозным собранием?Он обиделся, и я окончательно лишился возможности работать в этом архиве. Складывалось такое впечатление, что реальная жизнь перестала тут кого бы то ни было интересовать. Даже убийство столь яркой фигуры, как Немцов, не оставила здесь никаких следов. Либо таких персонажей куда-то перенаправляли, либо… Либо что? Покумекав над этим парадоксом, я поймал себя на том, что старательно избегаю простого ответа. А самый простой ответ состоял в том, что они, эти яркие личности тут были нежелательны. Следовательно… Вот этого вывода делать мне и не хотелось.
Часть II
ПРЕДСТАРТОВАЯКУТЕРЬМА
Отлет был назначен. Все необходимые технические приготовления взвалил на себя Сгры-ызлы. Поглядев со стороны, взялся помогать ему Олег. От меня толку было маловато, но мы с Доном Жуаноми Глебушкойтоже были на подхвате, вместе с девицами. Клеопатра с Мирандой тосковали, но каждая отдельно.
‑ Раньше была такая вареная колбаса, называлась «Отдельная», ‑ сказал я им.
Они посмотрели на меня неодобрительно и хмуро. «Мой юмор становится все более тяжелым» – подумал я.
К этому времени определился перечень всего того, что надлежало забрать с собой, и мы были заняты укомплектованием барахла.
До старта оставалось не так много
Незадолго до этого момента среди нас появился еще один человек, которого привел Тимофей в сопровождении моего Ангела-хранителя и неведомого мне представителя какой-то иерархической бухгалтерии, занятой учетом наших прегрешений. Этим новым человеком оказалась Калерия.
Выглядела она почти так же, как тогда, когда я столкнулся с ней у Врат, только стала еще более понурой и совсем не поднимала глаз.
Я тоже опустил глаза.
Представитель приоткрыл файл Калерии и прочел нам некоторые подробности ее предшествующей жизни, включая не столь давние события:
‑ Мы прислушались к мнению, касательно возможности ее помилования, ‑райский столоначальник посмотрел в мою сторону.
Я совсем позабыл о том, что написал в своем «особом мнении», познакомившись с событиями ее кошмарного прошлого. Это были времена, когда мы все: Гришка, Сашка и я сотрудничали с Трибуналом, надеясь, что наши усилия способны что-то изменить к лучшему. Я понимал незначительность своей роли в происходящем и тем более не мог себе представить, что мое ничтожное мнение окажет хоть какое-то влияние на ее судьбу. Тогда я переживал, что не могу ей ничем помочь. Теперь меня напрягало то, что волей случая я вновь оказываюсь втянутым в орбиту ее выбора, пусть даже этот выбор и не зависел от моего мнения. Краем глаза я заметил заинтересованный взгляд Сгры-ызлы. «Слишком ты умный» ‑ пронеслось в моем мозгу нижнем слоем сознания.
Причиной, по которой Калерию привели к нам, оказалась ее мольба о полной ликвидации.
А случилось вот что. По иронии судьбы, а эта ирония иногда бывает совершенно беспародонной и беспощадной, в Ад ее загрузили почти одновременно с убитым ею любовником, который, по-видимому, был таков, что, несмотря нато, что пал жертвой, до райского блаженствпо совокупности нравственных качеств не дотягивал. Бесов забавляло,как тот мстил своей бывшей любовнице. А вскоре туда же спустили и ее бывшего мужа, точнее сказать – вдовца, который к тому времени заслужил славу не вполне адекватного психопата. Тот легко вписался в обстоятельства, и бесы многих уровней собирались посмотреть на их «внутрисемейные» распри. Налицо былаявнаянеадекватность преступления и наказания, с превышениемпоследнего над первым. Поэтому, когда начались реформы, Калерия, как я и просилнекоторое время назад, была изъята из Ада и помещена сначала в первый слой, а затем и во второй. Процедура эта оказалась многоступенчатой. Ее перепасовывали то сюда, то отсюда. Причем, как я понял, эти изъятия и возвраты происходили неоднократно и начались давно. Следовательно, я тут был не при чем. И моя нахальная резолюция была взята в соображение совсем недавно. Тот момент, когда я встретил Калерию у ворот, оказался последним в ее «одиссее» многократных переселений. Но канцелярия работала, руководствуясь законами делопроизводства, и следом за ней туда же перевели и этих двух фигурантов.Нравственные муки, которые обрушились на гордую и ранимую Калерию, былипросто непостижимыми.
И вот она стоит перед нами и ни на кого не смотрит. И мне понятно, как она сожалеет о том, что попала сюда. И, если бы она могла, то предпочла бы провалиться обратно в гиену огненную, а лучше бы просто бесповоротно исчезнуть. Из перелистанных начальством файлов я усек, что Калерия искала путь к самоликвидации. Сколько же она промучалась в Аду, если, когда я столкнулся с ней у ворот, мне уже было за девяносто?
И мой Ангел, и высокий чиновник, и Тимофей старательно не смотрят в мою сторону, поэтому на меня все чаще бросают взгляды все остальные. Они в большинстве своем не осознавали, что происходит, но, как говорил Гришка: «Мы не знаем, но догадываемся»… Лучше всех понимал глубину моей катастрофы Сгры-ызлы. Если только в инопланетном его мозгу все это могло как-то вписаться в нравственные и правовые рамки.