Здесь Ромм явился типичным продолжателем линии троцкистов-бухаринцев, которые в 20-е годы делали все от них зависящее, чтобы выкорчевать из сознания русского народа традиции и героические деяния их предков. К примеру, они боролись с православными праздниками вроде Рождества и Нового года, называя их религиозными пережитками. Но Сталин, разбив оппозицию, занялся державостроительством: вернул русским людям не только многие из их прежних праздников (Новый год с елкой вновь стали праздновать в СССР с 1936 года), но и героическую историю их предков (в 1934 году появились новые учебники истории, где победа России над Наполеоном в 1812 году уже не воспринималась как цивилизационная катастрофа Запада, как война реакционного русского народа против республики, наследницы Великой Французской революции). И увертюра П. Чайковского «1812 год» (ее запретил к исполнению в 1927 году Главный репертуарный комитет) вновь стала публично исполняться.
Но вернемся к речи М. Ромма:
«Впервые после Октябрьской революции эта увертюра („1812 год“. – Ф. Р.) была исполнена в те годы, когда выдумано было слово «безродный космополит», которым заменялось слово «жид»... На обложке «Крокодила» в те годы был изображен «безродный космополит» с ярко выраженной еврейской внешностью, который держал книгу, а на книге крупно написано: «жид». Не Андре Жид, а просто «жид». Ни художник, который нарисовал эту карикатуру, никто из тех, кто позволил эту хулиганскую выходку, нами не осужден. Мы предпочитаем молчать, забыть об этом, как будто можно забыть, что десятки наших крупнейших деятелей театра и кино были объявлены безродными космополитами, в частности, сидящие здесь Юткевич, Леонид Трауберг, Сутырин, Коварский, Блейман и другие, а в театре Бояджиев, Юзовский. Они восстановлены на работе, в правах. Но разве можно вылечить, разве можно забыть то, что в течение ряда лет чувствовал человек, когда его топтали ногами, втаптывали в землю?!..».
И вновь прервем речь режиссера для некоторых пояснений. Как мы помним, кампания против «безродных космополитов» проходила в последние годы правления Сталина – в 1948–1949 годах – и была прямым следствием «холодной войны», которую развязал, как мы помним, Запад. Космополитами были объявлены все, кто устно или печатно выражал хотя бы мало-мальские симпатии Западу (будь то джаз или творчество какого-нибудь западного писателя). При этом в космополитах ходили не только евреи, но и граждане других национальностей: например, в их число угодили великий русский философ Александр Веселовский и ряд других известных деятелей русского происхождения. Однако Ромм в своей речи упоминает главным образом своих соплеменников, чтобы уличить сталинский режим в антисемитизме.
Однако в тот период пострадали не только евреи: в 1949 году на свет появилось так называемое «дело о русском национализме», в результате которого были репрессированы около двух тысяч человек, среди которых был и один член Политбюро – Н. Вознесенский. Ромм об этом прекрасно знает, но ни словом не упоминает, поскольку цель у него одна: выставить Сталина антисемитом. Хотя тот таковым не являлся: «вождь всех народов» боролся не с евреями вообще, а прежде всего с евреями-националистами. Иначе как объяснить, что в конце 40-х годов, в разгар кампании по борьбе с безродными космополитами, в составе Политбюро из 11 его членов 9 (!) были родственно связаны с евреями. Причем среди этих людей был и сам Сталин: его внук и внучка были наполовину евреями.
Или взять другой пример: Сталинские премии, которые считались самыми престижными наградами в стране в те годы. Так вот, с 1949 по 1952 год треть всех премий получали люди еврейского происхождения. Поскольку право последней подписи в списках награждаемых принадлежало Сталину, можно смело утверждать, что, будь он антисемитом, наверняка бы заменил номинантов-евреев на людей других национальностей. Ромм и это прекрасно знал, поскольку в последние годы сталинского правления сам был лауреатом Сталинских премий дважды: в 1948 и 1951 годах (всего у него было 4 «сталинки», что среди кинематографистов было своеобразным рекордом: больше имел лишь Иван Пырьев – у него их было шесть).
Другое дело, что после 1956 года Ромм, как и большинство его соотечественников, стали ярыми антисталинистами и ничего хорошего о Сталине говорить не желали. Тот же Ромм, к примеру, после разоблачения культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС лично вооружился ножницами и вырезал почти 600 метров пленки из своих прежних фильмов, где был изображен вождь всех народов. Правда, от своих Сталинских премий режиссер не отказался, поскольку в таком случае пришлось бы возвращать не только лауреатские значки, но и деньги, которые выдывались вместе с премией (а это по 100 тысяч рублей).
Но вернемся к речи Михаила Ромма. После упоминания о кампании против «безродных космополитов» режиссер перешел непосредственно к тогдашним советским реалиям, в частности, повел атаку на своих оппонентов из лагеря державников. Дословно это выглядело следующим образом:
«Журнал „Октябрь“, возглавляемый Кочетовым, в последнее время занялся кинематографом. В четырех номерах, начиная с января по ноябрь, появляются статьи, в которых обливается помоями все передовое, что создает советская кинематография, берутся под политическое подозрение крупные художники старшего и более молодых поколений (отметим, что под „художниками старшего поколени“ Ромм имел в виду и себя: в №5 „Октября“ разгромной критике подвергался его фильм „Девять дней одного года“. – Ф. Р.). Эти статьи вдохновляются теми же самымии людьми, которые руководили кампанией по разоблачению «безродных космополитов». Мне кажется, что нам не следует все-таки забывать все, что было.
Сейчас многие начнут писать пьесы, ставить спектакли и делать сценарии картин, разоблачающие сталинскую эпоху и культ личности, потому что это нужно и стало можно, хотя еще года три или четыре назад считалось, что достаточно выступления Никиты Сергеевича на ХХ съезде. Мне прямо сказал один более или менее руководящий работник: слушайте, партия проявила безграничную смелость. Проштудируйте выступление товарища Хрущева и довольно! Что вы в это лезете?
Сейчас окончательно выяснилось, что этого не довольно, что надо самим и думать, и говорить, и писать. Разоблачить Сталина и сталинизм очень важно, но не менее важно разоблачить и то, что осталось нам в наследство от сталинизма, оглянуться вокруг себя, дать оценку событиям, которые происходят в общественной жизни искусства...».
И вновь позволю себе личную ремарку. В позиции Кочетова было больше мужества и благородства, чем в позиции Ромма. Писатель честно служил Сталину при его жизни, не отрекся он от него и после его смерти, даже несмотря на поворот политического климата в стране в сторону яростного антисталинизма. А как поступили такие люди, как Ромм? Они почти три десятка лет служили сталинскому режиму, а затем в одночастье превратились в его яростных ниспровергателей. Тот же Ромм вырезал из своих кинолент все кадры со Сталиным (а это 600 метров пленки!) и посчитал, что таким образом искупил свою вину перед обществом.
По этому поводу вспоминается история из далекого прошлого. Знаменитый монгольский правитель Чингисхан в решающем сражении разбил войска своего давнего и принципиального врага хана Джамухи. Однако тому удалось бежать с горсткой своих сподвижников. Но спустя несколько дней сподвижники предали своего хана и бросили его связанным к ногам Чингисхана, надеясь тем самым вымолить для себя прощение. Но они жестоко ошиблись. Чингисхан приказал казнить этих людей, поскольку считал, что предавший своего господина слуга не имеет права на снисхождение. «Предавший один раз, предаст и дважды», – сказал великий монгольский хан. Жестоко, но совершенно справедливо.
То, как повели себя после смерти Сталина многие его недавние восхвалители, зеркально повторило события многовековой давности. Те, кто при жизни вождя пел ему осанну, после его смерти тут же бросились поносить его имя, лишь бы сохранить свои привилегии. Взять того же Ромма или еще выше – Хрущева. Знаменитый доклад последнего на ХХ съезде о культе личности Сталина был продиктован исключительно конъюнктурными соображениями: во-первых, чтобы с его помощью подготовить фундамент для отсечения от власти своих конкурентов (Молотова, Маленкова, Кагановича), во-вторых – чтобы свалить всю вину за перегибы во время репрессий 30–40-х годов на Сталина и этих людей. Себя Хрущев разоблачать не собирался, хотя его руки были в крови по локоть, а то и больше. Поэтому, придя к власти, Хрущев и отдал приказ председателю КГБ Ивану Серову подчистить архивы и изъять оттуда все документы, изобличающие его в репрессиях. Так что разоблачение Сталина было делом исключительно конъюнктурным и потому тенденциозным. На Сталина (а также на Берию) навесили всех собак, полагая, что таким образом обществу делается великая услуга. А вышло наоборот. Доклад Хрущева на ХХ съезде расколол не только советское общество, но и вообще всю мировую систему социализма. Грянуло восстание в Венгрии (осень 1956 года), где пролились реки крови, была разрушена дружба с Китаем (1960), начались брожения в Чехословакии, которые приведут к событиям августа 68-го года.
Короче, Хрущев своими волюнтаристскими действиями принес стране и всему социалистическому блоку не свободу (к ней можно было прийти и без огульного разоблачения сталинизма), а раздрай и смятение. Проводимая Хрущевым политика позволила поднять голову во власти и в интеллигенции клану людей, которые были прямыми последователями тех русофобов, которые верховодили страной до второй половины 30-х годов. Поэтому патриотизм они считали сталинским пережитком и любого, кто объявлял себя патриотом России, зачисляли в сталинисты. Вот и Ромм в своей речи не случайно спорил с официальными идеологами, которые десятилетиями воспитывали в советских людях патриотизм посредством простого лозунга «Все советское – самое лучшее». Цитирую:
«Почему мы по-прежнему хватаемся за так называемый приоритет во всех областях? Я вовсе не уверен, что приоритет всегда хорош. Представьте себе, что какой-нибудь американский одинокий гений изобрел бы граммофон, а мы бы его осуществили. Кому надо было бы гордиться? По-моему, нам, потому что гений остался в Америке непризнанным, а граммофон построили мы. А мы кичимся тем, что выдумали все – и обезьяну, и граммофон, и электрическую лампочку, и телефон, а только сделали американцы. Ну, что в этом хорошего? Мы ищем в своей истории людей, которые изобрели паровоз до Стефенсона, хотя он не был нами построен. Нечего кичиться своей медлительностью, своей отсталостью. Кто первый построил паровоз, кто первым полетел, тот и прав. Надо гордиться тем, что сегодня мы первые в космосе, что у нас величайшие в мире электростанции, а не тем, что было двести лет тому назад и кто первым сказал „Э!“ – Добчинский или Бобчинский.
Отстаивая, а подчас и выдумывая это право первородства во что бы то ни стало, мы черт знает чего натворили, и еще десять лет назад старались начисто отгородиться от западной культуры, это тоже прикрывалось словом «традиция».
Мне было приятно слышать, что товарищ Юткевич, говоря сегодня о новаторстве, уделил большое место Западу. Мы отвыкли от того, что на Западе что-то существует. А ведь, между прочим, Россия была страной, в которой больше, чем где бы то ни было в мире, переводилась иностранная литература. Русская интеллигенция была, в частности, тем сильна, что она читала всю мировую литературу, была на первом месте по знанию мировой культуры. Это тоже наша традиция, очень хорошая традиция, и ее стоит сегодня вспоминать...».
И опять не могу удержаться от реплики, поскольку оратор и в этом случае явно сгущает краски. Ведь он-то должен был знать, что при Сталине, при воздвигнутом им «железном занавесе» (хотя такой же занавес был воздвигнут и с противоположной стороны, чтобы советская «крамола» не проникала на Запад), советский человек все равно имел возможность приобщаться к мировой литературе. В библиотеках имелись книги большинства выдающихся зарубежных авторов, в театрах ставились пьесы западных драматургов, начиная от Шекспира и заканчивая Сервантесом, а в кино экранизировался Ги де Мопассан (фильм «Пышка» самого же М. Ромма), Виктор Гюго (фильм «Гаврош» Татьяны Лукашевич), а также Жюль Верн (фильм Эдуарда Пенцлина «Таинственный остров», Владимира Вайнштока «Дети капитана Гранта», Василия Журавлева «Пятнадцатилетний капитан»), Ричард Стивенсон (фильм Владимира Вайнштока «Остров сокровищ»), Джонатан Свифт (фильм Александра Птушко «Новый Гулливер») и т. д.
Закончил свою речь Ромм нападками на «сталинистов» – на Кочетова и Ко. Сказал же он следующее:
«Сегодня, когда компания, когда-то предававшая публичной казни „безродных космополитов“, – Кочетов, Софронов (драматург Анатолий Софронов возглавлял тогда журнал „Огонек“. – Ф. Р.) и им подобные – совершает открытую диверсию, нападает на все передовое, на все яркое, на все новое, что появляется в советской кинематографии, мне кажется, что придерживаться в это время академического спокойствия и ждать, что будет, не следует. (Продолжительные аплодисменты.)
Нападение началось с кинематографа, но я не сомневаюсь, что оно заденет и другие области искусства, если этим субъектам не дать по рукам. Что касается меня, то я не одобряю равнодушие в этом деле и считаю, что застыть в позе олимпийского спокойствия глупо и недостойно советского человека.
Иные рассуждают так: в конце концов сейчас никого не арестовывают и, пока Хрущев жив, не будут арестовывать. (Аплодисменты.) Это совершенно ясно. Сажать никого не будут, работать не запретят, из Москвы не выгонят и заработной платы также не лишат. И вообще больших неприятностей – таких, как в «те» времена, – не будет. А Кочетов и компания – пусть себе хулиганят: начальство разберется. Но ведь такая позиция – это тоже пережиток психологии времен культа. Нельзя, чтобы на террасе твоего дома разжигали костер. А ведь костер разжигается именно на террасе нашего дома! Мы имеем дело с ничтожной группой, но она распоясалась, она ведет явно непартийную линию, которая резко противоречит установкам нашей партии.
В это дело никто пока не вмешивается. Нам самим предоставлено право разобраться, – об этом неоднократно говорил и Никита Сергеевич Хрущев: разберитесь сами. Так давайте же разберемся в том, что сейчас происходит! Довольно отмалчиваться. Я позволил себе взять это слово только для этого заявления – больше ничего. (Продолжительные аплодисменты)».
И вновь у Ромма все перевернуто с ног на голову. Пожар на террасе разожгли и продолжали его разжигать не Кочетов и Ко (те, скорее, выступали пожарниками), а совсем наоборот. Первым это сделал Хрущев, а дрова для этого пожара ему стали подносить интеллигенты из числа либералов. Многие кинематографисты тоже были в числе этих поджигателей, мастеря фильмы, которые даже не поленьями были, а настоящими «коктейлями Молотова». После них пожар уже и вовсе грозил разгореться до немыслимых пределов. Кстати, руководство страны это поняло и впервые за долгие годы решило вмешаться в этот спор, который грозил обществу серьезными проблемами.
Как мы помним (и об этом в своей речи говорил и Ромм), Хрущев в спорах интеллигенции чаще всего занимал нейтральную позицию: дескать, сами разбирайтесь. Такой же позиции придерживался и ряд других его соратников: например, заместитель заведующего Идеологическим отделом ЦК КПСС Дмитрий Поликарпов. Вот как об этом вспоминает В.Баскаков:
«Поликарпов был опытный работник, хорошо знающий творческие кадры. В тех обстоятельствах он вел себя разумно, принимал конструктивные решения. Так, он предложил, когда шло „дело“ Пастернака (в те годы, как мы помним, Поликарпов возглавлял Отдел культуры ЦК КПСС. – Ф. Р.), издать небольшим тиражом «Доктора Живаго», а после выступить с критикой в печати и на этом успокоиться. Но на Хрущева надавили Ильичев, Семичастный, и он это не поддержал.
Поликарпов внес предложение «обновить» Союз художников, снять А. Герасимова – Хрущев и Суслов с этим согласились. Внес он целый ряд и других разумных предложений – по открытию новых журналов и пр. У него была идея, что в споре «Октября» и «Нового мира» ЦК не должен занимать какой-либо позиции. Не надо, дескать, в этот спор встревать. Пусть они борются между собой. И это будет правильно. Он выступил в отделе один раз так: «Игорю Сергеевичу Черноуцану нравится „Новый мир“, а у меня больше симпатии к „Октябрю“. Но мы вместе работаем, и это нормально. Зачем мы будем вмешиваться?». Он уговаривал Хрущева: «Там Кочетов, а там Твардовский, оба люди почтенные, у них разные позиции, пусть сражаются! Только пусть политики не касаются». Хрущев с этим согласился...
Поликарпов очень аккуратно работал. Он не мог, например, себе позволить вызвать Твардовского в ЦК. Он говорил: «Еду к Твардовскому грибы собирать». Значит, ехал к нему на дачу разговаривать. Или: «Еду Шолохова успокаивать». Когда Фадеев застрелился, Шолохов начал всем звонить по «вертушке», но на Хрущева не попал. Попал на Ворошилова, он тогда культурой ведал, и стал его ругать за некролог, не стесняясь в выражениях: «Я подохну, вы тоже напишете, что алкоголик умер?»...
Однако в окружении Хрущева были также люди, которые не разделяли его позицию невмешательства в споры интеллигенции, поскольку, в отличие от того же Поликарпова, считали, что споры о кино или литературе в той или иной мере касаются политики. К числу таких людей относился Фрол Козлов, а также Леонид Ильичев, который все сильнее теснил Михаила Суслова (с недавних пор тот стал курировать только контакты с дружественными коммунистическими партиями). Именно два этих человека и стали катализаторами тех событий, которые начались сразу после речи Ромма в ВТО.
Именно Ильичев положил на стол Козлову полную речь Ромма, а тот уже ознакомил с ней Хрущева. Реакция Первого секретаря была более чем нервной. Этому были свои объяснения. Во-первых, Хрущев еще не отошел от событий вокруг «карибского кризиса» (октябрь 1962 года), когда мир буквально висел на волоске от ядерной войны. Во-вторых, был возмущен тем, что опять «воду мутит» один из лидеров еврейской интеллигенции. Чтобы понять это «опять», следует отмотать время немного назад.
Западные идеологи «холодной войны» продолжали рассматривать «еврейскую проблему» в СССР как одну из своих выигрышных карт (ведь советская интеллигенция больше чем наполовину состояла из евреев). Они всегда намеренно раздували в своих СМИ слухи о государственном антисемитизме, якобы имевшем место в Советском Союзе, и старались сделать все возможное, чтобы еврейская эмиграция в СССР с каждым годом приобретала все больший размах.
В свое время (в 1946 году) Сталин, чтобы выбить этот козырь у Запада, прекратил еврейскую эмиграцию. Однако после его смерти процесс вновь был возобновлен: только в 1956 году из страны в Израиль навсегда уехали 753 еврея (год спустя началась эмиграция евреев и из других социалистических стран: Польши, Румынии, Венгрии, Чехословакии). Число советских отъезжантов могло быть и большим, если бы власти не предприняли ряд шагов, должных успокоить еврейскую общественность. Так, в 1958 году в СССР было возобновлено издание книг на идиш, а три года спустя на этом же языке стал издаваться литературный журнал «Советиш Геймланд» («Советская Родина»). Попутно оживилась общественно-культурная жизнь в Еврейской автономной области.
И все же все эти меры так и не смогли стабилизировать ситуацию с «еврейским» вопросом, поскольку хрущевская «оттепель» резко радикализировала еврейскую интеллигенцию. Во-первых, ей не понравилась поддержка Хрущевым арабов и ухудшение отношений с Израилем, во-вторых, они видели в нем не последовательного либерала, а человека постоянно мятущегося между двумя лагерями: державным и либеральным. Наконец, в-третьих, стабилизацию еврейской проблемы не допускал Запад, который был кровно заинтересован в противостоянии евреев и власти. Поэтому когда в СССР в самом начале 60-х годов начало формироваться диссидентское движение (а костяк его составила именно интеллигенция еврейского происхождения в лице таких деятелей, как А. Гинзбург, А. Левитин-Краснов и др.), то Запад стал активно этому движению помогать, причем как идеологически, так и материально.
Кроме этого, Запад постоянно «подбрасывал хворост в огонь», пристегивая к «еврейской» проблеме любые действия Кремля, которые в той или иной мере касались евреев. Например, в 1961 году Хрущев дал команду правоохранительным органам начать кампанию по борьбе с хищениями социалистической собственности. В итоге под дамоклов меч МВД и КГБ угодило и значительное количество евреев, которые составляли костяк предприимчивых людей – так называемых «цеховиков» (владельцев подпольных цехов по выпуску левой продукции).
Едва об этом стало известно на Западе, как в тамошних СМИ немедленно поднялась волна по обвинению советских властей в... антисемитизме. Как напишет позднее «Еврейская энциклопедия»: «В 1961–196 4 годах за экономические преступления было казнено в РСФСР – 39 евреев, на Украине 79, по другим республикам – 43». Однако по этим же делам и в это же время было казнено и несколько десятков людей русского происхождения (а также лиц других национальностей СССР), но это совершенно не означает, что советские власти тем самым проводили геноцид этих народностей. Ведь всех этих людей судили и казнили не за их национальность, а за конкретные преступления – за хищения в особо крупных размерах.
Именно в самый разгар кампании по борьбе с расхитителями социалистической собственности (на календаре был 1962 год), впервые после «дела врачей», израильский представитель поднял в ООН вопрос о... положении евреев в СССР. Естественно, это было воспринято советскими властями как публичная пощечина. Именно последнее событие и стало одной из главных причин нервной реакции Хрущева на сообщение Ильичева о выступлении Ромма в ВТО. Первый секретарь тогда произнес весьма характерную фразу: «Сколько волка ни корми, а он все равно в лес смотрит».
Судя по всему, Козлов и Ильичев именно такой реакции и добивались, поскольку в их планах значилось нанесение удара именно по интеллигентской фронде еврейского происхождения. Речь Ромма в ВТО пришлась как нельзя кстати, а тут еще подоспело и еще одно событие – выставка молодых художников в столичном Манеже, намеченная на 1 декабря. Ильичев предложил Хрущеву посетить ее, заранее предполагая, что увиденное там взвинтит Первого секретаря не менее сильно, чем речь Ромма. И опять под удар должны были попасть евреи, коих среди художников было достаточно много. Так оно и вышло: Хрущев так осерчал на художников-авангардистов, что назвал их «педерасами». Вот как об этом вспоминает свидетель событий художник Борис Жутовский:
«Мы с ребятами пришли в Манеж около девяти утра. Ребята пошли наверх, к экспозиции, а я остался у входа и, когда подъехал Хрущев, пристроился к его свите и ходил за ним по первому этажу, слушал, как неведомый нам замысел приводится в исполнение.
Как он орал о том, что ему бронзы на ракеты не хватает, что картошка Фалька – это песня нищеты, а обнаженное тело его дивы – это не та женщина, которой надо поклоняться. Те же, кто рядом с ним, подливали масла в огонь.
Когда подошло время к нам на второй этаж подниматься, я побежал вперед, поднялся раньше и попытался протиснуться сквозь толпу у двери. Но из-за того, что меня хватает за руку один из охранников Хрущева и шипит: «Стой здесь и не выпячивайся», я остаюсь с краю, у дверей. Через полминуты поднимается Хрущев. Он останавливается и, обняв Володю Шорца и меня за плечи, говорит: «Мне сказали, вы делаете плохое искусство. Я не верю. Пошли посмотрим». И мы втроем в обнимку входим в зал. Хрущев оглядывается по сторонам, упирается взглядом в портрет, нарисованный Лешей Россалем, и произносит сакраментальную фразу: «Вы что, господа, педерасы?». Он этого слова не знает, потому и произносит, как расслышал. Ему кто-то нашептал его. И он думает, что, быть может, перед ним и вправду извращенцы. Мы со страха наперебой говорим: «Нет, нет, это картина Леши Россаля. Он из Ленинграда». Хотя Леша и жил, и живет в Москве. Тогда Хрущев разворачивается корпусом, упирается в мою картину и медленно наливается малиновым цветом...
Моих картинок в зале было четыре. И так получилось, что на все четыре его бог вынес. Когда Хрущев подошел к моей последней работе, к автопортрету, он уже куражился:
– Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить – жопа...
Когда Хрущев пошел в соседний зал, где висели работы Соболева, Соостера, Янкилевского, я вышел в маленький коридорчик перекурить. Стою рядом с дверью, закрыв ладонью сигарету, и вижу, как в коридор выходят президент Академии художеств Серов и секретарь правления Союза художников Преображенский. Они посмотрели на меня, как на лифтершу, и Серов говорит: «Как ловко мы с тобой все сделали! Как точно все разыграли!». Вот таким текстом. И глаза на меня скосили. У меня аж рот открылся. Я оторопел. От цинизма...».
Судя по всему, руку к этому скандалу приложил не только Ильичев, но и руководство Союза художников СССР. Только для чего это делалось? Жутовский и его соратники убеждены в том, что это делалось исключительно в целях лишить талантливую молодежь права на будущее. Дескать, догматики-идеологи вкупе с художниками-консерваторами грудью встали на пути новаторского искусства. Однако это сомнительная версия. Ведь у тех молодых художников, кто не относил себя к абстракционистам и рисовал реалистические картины, власть на пути не стояла и их «педерасами» никто не обзывал. Власть выступала именно против абстракционистов и прочих «новаторов» от искусства, которые рисовали свои картины исключительно для себя и небольшой группы снобов-интеллигентов, в то время как широкой публике творчество таких художников было неинтересно. Поэтому у власти имелись свои резоны так поступать. Она не хотела оплачивать из своего кармана (то бишь из государственного бюджета) картины, фильмы и книги «новаторов», которые создавались не ради широких масс, а исключительно для узкой прослойки себе подобных снобов и заграничных искусствоведов. Для государства рабочих и крестьян это было бы не только слишком расточительно, но и идеологически неправильно: поддерживать деятелей культуры, которые ставят себя вне рамок социалистического реализма. Позицию властей по этому поводу чуть позже озвучит сам Леонид Ильичев, который скажет следующее:
«Искусство втянуто в водоворот идейных битв, оно находится на „баррикадах сердец и душ“. Здесь не может быть перемирия и примирения, идейных уступок и компромиссов. Наши идейные противники включают в свой арсенал такое оружие, как формализм, абстракционизм, декадентство, хотят засорить наше поле идеологическими сорняками, чьи семена выведены идейными селекционерами капитализма...
Партия проводила и будет проводить ленинскую линию – бороться за партийность и народность, за идейность и высокую художественность... Надо отказаться от какой-либо предвзятости, помнить, что борьба идет не против людей, а за людей, против плохих идей...».
Между тем нужного эффекта Ильичев добился: после скандалов в ВТО и Манеже Хрущев распорядился усилить идеологический контроль над художественной интеллигенцией. А чтобы этот контроль было легче осуществить, он согласился с предложением Ильичева ликвидировать все творческие союзы, объединив их в один – в Союз художественной интеллигенции. И первым в списке на ликвидацию стоял Союз работников кинематографа, где было особенно сильно еврейское лобби. Кроме этого, было принято решение несколько снизить процент приема в вузы страны (в том числе и творческие) еврейской молодежи как потенциальных рассадников идеологического бунтарства.
Естественно, киношные руководители с ужасом восприняли новость о возможной ликвидации пусть формального, но все-таки Союза кинематографистов, и стали придумывать разные ходы, чтобы отговорить Хрущева от этой затеи. Первая такая попытка была предпринята Иваном Пырьевым и его соратниками 17 декабря 1962 года, когда Хрущев собрал представителей творческой интеллигенции в Доме приемов на Ленинских горах в Москве. О том, как происходила эта встреча, послушаем рассказы двух представителей кинематографической среды: Михаила Ромма и Владимира Наумова (отметим, что оба принадлежат к еврейскому клану).
Вспоминает М. Ромм: «Вначале он (Хрущев. – Ф. Р.) вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия, вот угощаю вас, кушайте, пейте. Мы все вместе тут поговорим по-доброму, по-хорошему.
И так это он мило говорил – круглый, бритый. И движения круглые. И первые реплики его были благостные.
А потом постепенно как-то взвинчивался, взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнста Неизвестного (Хрущев запомнил его еще по скандалу в Манеже. – Ф. Р.). Трудно было ему необыкновенно. Поразила меня старательность, с которой он разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно (здесь Ромм, конечно, прав, хотя доля интеллигентского снобизма в его заявлении присутствует: дескать, куда ты суешься, колхозник! А ведь Хрущев на том совещании много полезных вещей сказал, хотя изъяснялся коряво, а порой и вовсе неграмотно. Ромм за эту неграмотность ему тоже попеняет. – Ф. Р.). И так он старается объяснить, что такое красиво и что такое некрасиво; что такое понятно для народа и непонятно для народа. И что такое художник, который стремится к «коммунизьму», и художник, который не помогает «коммунизьму». И какой Эрнст Неизвестный плохой. Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец нашел, нашел и очень обрадовался этому, говорит: «Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство. И вот ваша позиция, товарищ Неизвестный, вы в стульчаке сидите»...