Видим мы, что ничьи выступления – ни Эренбурга, ни Евтушенко, ни Щипачева – очень хорошие, ну просто никакого впечатления, отскакивают как от стены горох, ну ничего, никакого действия не производят. Взята линия, и эту линию он старается разжевать...
Наконец берет заключительное слово. Из этого заключительного слова запомнились мне несколько абзацев.
Начал он его опять же мягко. Ну вот, говорит он, мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ – это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы – партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать. Понятно?
– Понятно.
– И вот еще по-другому вам скажу. Бывает так: заспорит полковник с генералом, и полковник так убедительно все рассказывает, очень убедительно. Генерал слушает, слушает, и возразить вроде нечего. Надоест ему полковник, встанет он и скажет: «Ну вот что, ты – полковник, я – генерал. Направо кругом марш!». И полковник повернется и пойдет – исполнять! Так вот, вы – полковники, а я, извините, – генерал. Направо кругом марш! Пожалуйста.
Вот такое заключение.
Или вот еще другое:
– Письмо тут подписали. И в этом письме между прочим пишут, просят за молодых этих левых художников и пишут: пусть работают и те и другие, пусть-де, мол, в изобразительном вашем искусстве будет мирное сосуществование. Это, товарищи, грубая политическая ошибка. Мирное сосуществование возможно, но не в вопросах идеологии...».
После заседания все собравшиеся отправились в банкетный зал, где их ждали накрытые столы с различными яствами. Иван Пырьев хоть и постарался сделать так, чтобы сесть поближе к Хрущеву, однако поговорить с ним тет-а-тет по поводу сохранения СРК так и не сумел. Поэтому надежда оставалась только на перерыв. О том, что было дальше, вспоминает В. Наумов:
|
|
«Поскольку обед длился весьма долго, мы в перерыве имели желание справить свои естественные потребности. Большой туалет для всех (его можно условно назвать демократическим) располагался ниже этажом. А прямо у входа из дверей президиума был маленький туалетик, как говорят солдаты: в нем было всего три „очка“. И три кабинки. И предназначался он для самого высокого начальства.
Пырьев был в разъяренном состоянии. Все шло не так, как он предполагал. Найти контакт с Хрущевым не удавалось. Он был завсегдатай таких правительственных мест. Мы-то с Александром Аловым впервые туда попали, а он был царь и бог, знающий все тонкости этикета и протокола. Знал он и то, что в этот крошечный туалетик простому смертному заходить нельзя, но, видимо, пытаясь меня наказать за то, что я неряшливо выполнил его задание (не смог перехватить Хрущева у входа в банкетный зал. – Ф. Р.), решил сделать, как говорят, подлянку. Он говорит: «Ссать хотите? Идите сюда». И подвел нас с Аловым к этому правительственному туалету. А дальше разыгралась знаменитая история, которую можно было бы назвать: «Форс-мажорные обстоятельства в правительственном туалете во время исторической встречи Партии и Правительства с интеллигенцией в Доме приемов на Ленинских горах».
Мы зашли в этот маленький стерильный туалет. Там было три «очка», то есть три писсуара. И у каждого располагалась широкая спина в пиджаке покроя Совета министров и ЦК партии. Там оказалось достаточно много высшего начальства, и образовались небольшие очереди. Это было довольно странное зрелище – портреты, которые носят на демонстрации и развешивают по большим праздникам, стояли в очереди к писсуарам. В одну очередь встал я, в другую – Алов. Что значит очереди? От силы – три человека, не то что внизу. Когда стала подходить моя очередь, я вдруг услышал какой-то шорох, обернулся и через плечо увидел, как «вкатился» Никита Сергеевич Хрущев. Для того чтобы точно представить себе ситуацию, надо представить себе географию – Алов находился у писсуара, расположенного ближе всего к двери, и Хрущев двинулся именно к этой очереди. В секунду очередь как корова языком слизнула. Остался один Алов, который уже приступил к действию. Хрущев смущенно-покровительственно улыбнулся и встал за Аловым. И дальше произошло то самое чудесное форс-мажорное обстоятельство, которое невозможно было ни предвидеть, ни объяснить с научной точки зрения.
|
|
Что может произойти с человеком, который занимается освобождением своего организма и вдруг подвергается внезапному нервному шоку? Видимо, в минуту такого сильного потрясения (от близости к вождю) естественная реакция организма – это зажим. Но вопреки логике и всем законам биологии организм Алова среагировал неожиданным образом – он начал вырабатывать мочу. И это длилось бесконечно. Прошла минута, вторая, третья. Одна очередь прошла, вторая, а Хрущев и Алов стояли, и Алов никак не мог завершить бесконечный процесс. Сначала Никита Сергеевич насторожился. Потом стал бегать глазами по сторонам, видимо, подозревая провокацию, и, наконец, принял единственно правильное решение – перебрался в другую очередь и немедленно был допущен к «очку».
|
|
Под осуждающие взгляды высших руководителей страны мы выскользнули из туалета и там увидели Ивана Александровича. Он стоял в страшном напряжении, потому что интуитивно понял: что-то произошло именно с нами. Когда мы рассказали ему эту историю, он в отчаянии замотал головой: «Дураки! Какие болваны! Ведь больше не представится такого удобного случая...». И, обращаясь к Алову, добавил: «Ты же был рядом. Мог все сделать! В этот момент человек находится в состоянии расслабленности. Ты должен был бросить все свои дела, повернуться к нему лицом и сказать: „Никита Сергеевич, надо сохранить Союз кинематографистов!“. И он бы тебе не отказал. Неужели ты не понимаешь, что в такой ситуации он бы тебе не отказал! Это все равно что вы выпили на брудершафт. Вы теперь как близкие друзья! Он бы тебе никогда не отказал!». Алов в ответ ничего не мог возразить...».
И вновь вернемся к рассказу Михаила Ромма, который так подводит итоги той встречи: «Вот так закончилось это заседание на Ленинских горах. Расходились все сытые, но тревожные, со смущенной душою, не понимая, что будет. Дела после этого пошли плохо, стали завинчиваться гайки, стали помещаться письма, разоблачительные статьи. В общем, начался разгром. Всем провинившимся пришлось лихо в это время. И мне пришлось довольно лихо. Главным образом за мое выступление в ВТО...».
На мой взгляд, слово «разгром» здесь неуместно: громили либералов выборочно, да и без особого усердия. Взять того же Михаила Ромма. После его выступления в ВТО 1-й секретарь МГК КПСС Егорычев на одном из совещаний в горкоме объявил, что «Ромм поднял грязное знамя сионизма». Обвинение более чем серьезное, однако на судьбе Ромма это отразилось не сразу: с преподавательской работы во ВГИКе он ушел только спустя восемь месяцев после выступления в ВТО (в июне 1963 года, а ровно два года спустя его снова вернули на прежнее место). А пока Ромм на два месяца покинул Москву, уехал на дачу, где написал объяснительную записку Ильичеву. В ней он своих ошибок не признал, но за резкость тона своей речи в ВТО извинился. Приведу лишь некоторые отрывки из этого документа:
«На встрече руководителей партии и правительства с интеллигенцией Н. Грибачев обвинил меня в том, что я, не жалея брюк, ползаю на коленях перед неореализмом и что смешивать борьбу против космополитов с антисемитизмом является „либо дремучим политическим невежеством, либо провокацией“.
Тов. Поликарпов основной моей виной считает недопустимый тон и недопустимые обвинения в отношении трех писателей, из которых один является кандидатом в члены ЦК (Грибачев), а другой – членом Ревизионной комиссии ЦК (Кочетов), тем более что я выступал перед аудиторией, часть которой состояла из беспартийных. Кроме того, тов. Поликарпов предъявил мне карикатуру из «Крокодила», которая не похожа на описанную мной, из чего, по-видимому, следует, что я возвел поклеп на нашу прессу.
Я постараюсь ответить по всем этим пунктам.
1. О недопустимости моих выпадов против кандидата в члены ЦК партии Н. Грибачева и члена Ревизионной комиссии ЦК В. Кочетова.
Это верно: я просто забыл о высоком звании В. Кочетова и Н. Грибачева. Я вспомнил об этом обстоятельстве только через час после выступления, да и то потому, что мне сказали: они будут жаловаться. Я рассматривал Кочетова и Грибачева и говорил о них как о писателях определенной ориентации, которую я считаю глубочайшим образом неверной, вредной, уходящей корнями во времена культа личности и потому особенно неприемлемой сегодня.
С другой стороны, должен сказать, что В. Кочетов, являясь главным редактором «Октября», ведет себя не как член ЦК. Если все мы обязаны рассматривать его как члена ЦК, то как же он позволяет себе печатать в «Октябре» статью Люкова и Панова, которая повторяет и даже усугубляет формулировки статьи В. Орлова в «Правде» – статьи, которая, как Кочетову, несомненно, известно, была осуждена в Президиуме ЦК и лично тов. Хрущевым...
Если В. Кочетов полагает, что высокое звание члена Ревизионной комиссии ЦК дает ему только права и не накладывает на него ответственности, то, по-моему, он заблуждается.
Это не снимает с меня обязанности быть более точным в формулировках, сдержаннее и доказательнее. Эту свою ошибку я уже признал.
Что касается А. Софронова и Н. Грибачева, то я говорил обо всех трех литераторах вместе, поскольку они связаны единством литературной позиции.
2. Был ли антисемитизм в конце сталинской эпохи и, в частности, проявился ли он во время кампании по борьбе с «безродными космополитами»? Мне кажется странной сама необходимость доказывать это...
Я сам неоднократно сталкивался с антисемитской практикой в самых разнообразных проявлениях, начиная примерно с 1944 года и вплоть до ареста Берии...
Во время кампании по борьбе с «безродными космополитами» в первоначальные списки, в группу обвиняемых, непременно включались один-два нееврея (так же, как среди «врачей-убийц», якобы являвшихся сионистами, состоящими на службе у Джойнта, числился профессор Виноградов). Всем понятно, почему это делалось. (Ромм намекает на то, что еврейские списки обвиняемых специально разбавлялись русскими именами, но как тогда быть с «делом о русском национализме» 1949–1950 годов, когда были репрессированы около двух тысяч человек?! – Ф. Р.) Но далее список расширялся, в зависимости от совести тех, кто проводил кампанию. И тут начинал действовать уже ничем не прикрытый антисемитизм. У нас в кино кампанию проводил бывший заместитель министра кинематографии Саконтиков. Надо сказать, что подавляющее большинство творческих работников кино, хотя и вынуждены были произносить «разоблачительные» речи, но никто не хотел участвовать в расширении списков, не хотел губить новых и новых товарищей. Поэтому количество «безродных космополитов» оказалось не столь велико: 7-8 человек на всю кинематографию. (Вот тебе раз: в стране бушует (по Ромму) антисемитская кампания, а из нескольких сотен работников советского кинематографа еврейской национальности пострадали всего 7-8 человек! Это как объяснить? Жалостью Сталина? Но чего ему было жалеть кинематографистов-евреев в период «малокартинья» конца 40-х годов, когда те несколько фильмов, что выходили на экраны страны, могли бы снять и русские режиссеры, а евреев можно было оставить без работы? Но этого сделано не было. Выходит, дело не в антисемитизме вовсе, а в чем-то другом. – Ф. Р.)
Я отлично знаю значение слова «космополит» (кстати, в основе своей слова, нисколько не порочащего человека: Маркс называл себя космополитом), знаю, что такое низкопоклонство перед западной культурой. У нас в кино есть мастера, всю свою жизнь построившие на подражании Голливуду – и в творчестве, и в поведении (намек на таких деятелей кино, как звездная чета Григорий Александров и Любовь Орлова. – Ф. Р.). Но как раз они в число «безродных космополитов» не попали. В том-то и дело, что стараниями ряда лиц, при явном поощрении со стороны Сталина, борьба против космополитизма вылилась в травлю всех неугодных, – травлю, связанную в Москве с самым настоящим антисемитизмом. Это общеизвестно и может быть доказано документально.
3. О сионизме. Сионизм – это буржуазный еврейский национализм, с ярко выраженным антисоветским характером. Тов. Егорычев не творческий, а политический работник, руководитель московских большевиков. Я не понимаю, как он мог позволить себе такое. Я не сионист, а коммунист. После 1917 года я вообще надолго забыл, что я еврей. Меня заставили вспомнить об этом в 1944 году, когда возник проект организации «Русьфильма». По этому проекту в Москву допускались работать режиссеры Пырьев, Александров, Петров, Герасимов, Савченко, Бабочкин, Жаров, а Эйзенштейн, Райзман, Рошаль, Ромм и прочие, носящие аналогичные фамилии, должны были остаться на национальных студиях – в Алма-Ате, Ташкенте. Проект этот не был осуществлен, но в последующие годы мне частенько напоминали разными способами о том, что я – еврей: и по случаю космополитизма, и в связи с организацией судов чести, и при формировании моей съемочной группы, и во времена врачей-убийц.
Это кончилось – слава богу, кончилось!
Но вот секретарь МГК вспомнил и назвал меня сионистом. Я не обижаюсь на Н. Грибачева: я – его, он – меня; я кинематографист – он писатель. Но Егорычев – другое дело. Обвинение в сионизме – это обвинение в еврейском национализме и антисоветских убеждениях. Сионистов следует арестовывать и, в лучшем случае, высылать за пределы СССР. Думается мне, что какие бы резкости я ни допустил, тов. Егорычев позволил себе слишком много, особенно если учесть, что он ответственный партийный работник...».
И вновь прерву речь режиссера короткой ремаркой. Безусловно, Егорычев погорячился, назвав режиссера сионистом. Ромм был коммунистом с большим стажем и к сионизму не имел никакого отношения. Однако он был евреем, а в последние годы в основном именно представители этой национальности из интеллигентской среды оказывались в эпицентре всех идеологических скандалов в СССР. Среди них были: писатель Борис Пастернак (скандал в 1958 году вокруг романа «Доктор Живаго»), диссидент Александр Гинзбург (создал самиздатовский журнал «Синтаксис», за что в июле 1960 года был осужден на 2 года лагерей), кинорежиссеры Александр Алов и Владимир Наумов (фильм «Мир входящему»), художники Борис Жутовский, Эрнст Неизвестный, Владимир Шорц (скандал в Манеже в декабре 1962 года) и т. д. и т. п. Поэтому в партийных кругах, учитывая сложную международную обстановку и особенно отношения с Израилем, и бытовало убеждение, что евреи (кто вольно, а кто невольно, как в случае с Роммом) подыгрывают идеологическим врагам – сионистам.
И вновь вернемся к письму Ромма, в котором тот уже дошел до четвертого пункта:
«4. О „коленопреклонности“ перед итальянским неореализмом и неверной ориентации молодежи.
Человека судят по его делам. Для того чтобы судить о моем влиянии на молодежь, следует прежде всего посмотреть на мои собственные дела и на дела молодежи, которую я учил и учу.
Мои творческие дела – это мои картины. Не мне судить о них, но одного никто не сможет в них найти: подражания Западу или следования за модой. Я – советский художник и всегда старался идти в ногу со временем, быть понятным моему народу, проповедовать коммунистические идеи со всей доступной мне убежденностью...
Что до итальянского неореализма, то я уже несколько раз повторял одно и то же: влияние его было несомненным. Это не унижает нас и не исключает нашего влияния на все мировое кино.
Величайшая литература мира – это русская литература ХIХ и ХХ веков. Она оказала громадное определяющее влияние на развитие всей мировой литературы. И тем не менее сами же русские великие писатели не отрицали влияния, которое оказывали на них представители той или иной западной литературы...
В определенное время, в определенные годы влияние итальянского неореализма было несомненным, иногда даже чрезмерным, а большей частью чем-то полезным. Потом это прошло. Вот и вся правда. Если она называется «протиранием штанов» – пускай будет так (кстати, этот художественный образ тоже позаимствован из арсенала фраз, применявшихся при разоблачении «безродных космополитов»).
Но мне неприятно, даже противно было услышать фразу Н. Грибачева, сказанную на встрече с руководителями партии: «Нам не нужен ни неореализм, ни неоромантизм, никакие нео». Нужно иметь в виду, что в кино неоромантизмом называла себя французская «новая волна» – течение в общем безыдейное, часто декадентское, формалистическое, упадническое, независимо от масштабов таланта некоторых из режиссеров этого направления. Как можно ставить этот модерн рядом с итальянским неореализмом? Ведь для итальянских неореалистов настольной книгой была «Мать» Горького.
Последнее. Я считал и считаю своим долгом советского гражданина и художника бороться с остатками и пережитками культа личности. Для меня примером в этом деле является Н. С. Хрущев. Я не предлагал уничтожать Кочетова, Софронова и Грибачева. Наоборот, пусть пишут. Но линия их, широко известная, прочно укоренившаяся в критическом отделе «Октября» и в газете «Литература и жизнь», – это линия культовая, чем бы она ни прикрывалась. Этим и объясняется моя резкость в адрес Кочетова, Софронова и Грибачева. Я считаю, что они занимают реакционную и вредную для литературы и кинематографа позицию. Я убежден, что рано или поздно правда восторжествует. Но мне хотелось бы, чтобы это случилось как можно скорее».
Ромм окажется прав: «правда» и в самом деле восторжествует – спустя 25 лет после его письма, в годы горбачевской перестройки (самого Ромма к тому времени уже не будет в живых), когда западники одолеют державников. К чему приведет эта победа, мы теперь знаем: к исчезновению СССР и возникновению ельцинской России, которая бросится вылизывать сапоги «дяде Сэму» и его сателлитам. Не думаю, что это вылизывание понравилось бы Ромму (об ином он мечтал), но большинство его коллег и единомышленников, доживших до сегодняшнего времени, встретили подобное пресмыкательство с восторгом.
Голливуд по-советски
Впрочем, оставим на время высокую политику и поговорим о более приземленных вещах, например, о кинопрокате 1962 года. Ведь он знаменателен тем, что именно тогда впервые в советском кинематографе появилась картина, которой удалось перешагнуть 60-миллионный рубеж (до этого потолком считался рубеж в 48 миллионов 640 тысяч зрителей, который установила в 1956 году комедия Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь»). И вот шесть лет спустя появилась лента, которая, разом перемахнув через 50-миллионную отметку (а до этого фильмы-фавориты если и обгоняли друг друга, то исключительно на несколько миллионов), вышла на рекордный уровень сборов. Однако назвать это случайностью было нельзя, поскольку фильм-рекордсмен создавался именно с целью потрясти воображение советского зрителя. Фильм назывался «Человек-амфибия».
Идея создания подобной картины, где основу составляли бы сразу два убойных компонента – лихо закрученный мелодраматический сюжет и трюковая зрелищность, пришла в голову советским кинематографистам не случайно, а под влиянием тех процессов, которые происходили в западном кинематографе. А там во второй половине 50-х годов именно зрелищность вышла на первое место. Лидером в этом направлении был Голливуд, где тамошние кинематографисты стали снимать широкоформатные цветные фильмы, которые изобиловали дорогостоящими декорациями, роскошными костюмами и тысячами статистов. Особой популярностью там пользовались исторические мелодрамы, действие которых разворачивалось в библейские или античные времена. Считалось, что именно такие фильмы наглядно демонстрировали преимущества большого экрана перед телевизионным.
Поскольку в СССР телевидение тоже наступало на пятки кинематографу, руководители Госкино также решили пойти по пути создания пусть более дорогостоящего, но зрелищного кино. И хотя, в отличие от того же Голливуда, оно должно было быть штучным (то есть не конвейер), однако ему не возбранялось бросить вызов «фабрике звезд», а в чем-то даже и переплюнуть ее. Самое интересное, но эта задумка с блеском удалась.
В основу фильма «Человек-амфибия» был положен одноименный роман Александра Беляева, который американцы хотели экранизировать еще в конце 40-х годов. Но они от этой идеи быстро отказались, поскольку у них тогда еще не было опыта масштабных глубоководных съемок. Не было его и у советских кинематографистов в начале 60-х годов, что тоже едва не поставило крест на этом проекте.
Когда режиссер Владимир Чеботарев (пришел в большой кинематограф в 1960 году, дебютировав историко-биографическим фильмом «Сын Иристона») и оператор Эдуард Розовский (дебют в кино состоялся в 1959 году – фильм «Юлюс Янонис») только заикнулись о создании подобного фильма на студии «Ленфильм», тамошнее руководство замахало на них руками: дескать, это же подводные съемки, всякие эффекты, на которые уйдет уйма денег! А результат? Кто, мол, вам сказал, что у вас что-то получится? Однако режиссер с оператором оказались людьми упертыми и пробили-таки свой проект. Причем главным аргументом в их устах стал идеологический: дескать, надо утереть нос Голливуду. А поскольку тогда этот аргумент был вынесен на авансцену советской политики самим Хрущевым (в 59-м году он громогласно заявил, что СССР не только догонит Америку, но и перегонит ее по многим показателям), проект «Человек-амфибия» был запущен в производство.
Когда об этом узнали американцы, они покрутили пальцем у виска. В газете «Нью-Йорк таймс» даже была помещена статья на эту тему, где над будущими создателями фильма откровенно потешались и предрекали им полный провал. В публикации отмечалось, что сам Уолт Дисней отказался от экранизации беляевского романа из-за сложности подводных съемок, а русские, которые работают на допотопной технике, решили бросить вызов судьбе. «Пустое это занятие!» – предрекал им печальную участь автор заметки в «Нью-Йорк таймс». Что из этого получилось, мы теперь знаем: наши кинематографисты утерли нос янки. Причем все вышло вполне закономерно, поскольку к делу был проявлен подход в высшей степени профессиональный.
Поскольку у Чеботарева и Розовского киношного опыта было, как говорится, кот наплакал, а будущий фильм проходил по разряду «сложнопостановочных», руководство «Ленфильма» отрядило к ним в помощь опытного профессионала – 51-летнего режиссера Геннадия Казанского, который, как мы помним, пришел в кино еще в начале 30-х годов (дебютировал как режиссер в 37-м) и с тех пор снял более десятка различных картин, в том числе и трюковой фильм «Старик Хоттабыч» (1957).
Как только был утвержден съемочный коллектив картины, тут же поступило распоряжение всем участникам будущих съемок отправляться на учебу в одну из ленинградских водолазных школ. И в то время как актеры, режиссеры, операторы и другие члены съемочной группы учились работать под водой, остальные их коллеги тоже не сидели сложа руки. Например, гримеры и бутафоры ломали головы над, казалось бы, неразрешимыми проблемами: как сделать так, чтобы грим не смывался водой, какой костюм должен быть у Ихтиандра, как возводить декорации на воде и под водой и т. д. и т. п. Короче, пота было пролито море. Взять, к примеру, историю с костюмом Ихтиандра. Его шили из различных материалов, но ни один из них не выдерживал долгого пребывания под водой: один материал разбухал, другой – растягивался. Наконец нашли выход: взяли ткань от колготок и нашили на нее 10 тысяч чешуек, которые предварительно вручную выкрасили в перламутровую краску. Таких костюмов, на всякий случай, сделали четыре.
Тем временем оператор Розовский и его помощник Мирон Темиряев отправились на пару недель в Судак, чтобы проверить, каково снимать под водой. Они сделали несколько подводных роликов с участием спортсменов-подводников из ДОСААФ. Выполнив нужный объем работ, киношники вернулись в Ленинград. Здесь отснятое было показано руководству, которое до сего момента все еще сомневалось в том, что отечественная техника сможет осилить глубоководные съемки. Но увиденное развеяло последние сомнения: снимать было можно.
Наконец, предварительный этап работы был завершен, и в начале мая 1961 года съемочная группа отправилась к своему первому месту съемок – в город Баку. Там в течение нескольких недель были отсняты городские эпизоды. Затем киношники сменили съемочную площадку и передислоцировались на Черноморское побережье, в бухту Ласпи, что в 25 км от Севастополя (сейчас там высится бывшая дача М. Горбачева, где он провел в заточении несколько августовских дней 91-го года). Там снимались морские и подводные эпизоды.
Во время съемок на воде были использованы самые различные хитрости. Например, чтобы в кадр не заплывали случайные люди, место съемок огораживали сеткой. На эту территорию запускали рыб, устанавливали декорации: морские звезды были из стеклоткани, водоросли – из поролона.
Под водой обычно работали восемь человек, но иногда, когда сцена была несложной, оператор Розовский снимал актера в одиночку. При этом Коренев долго находиться под водой не мог и ему специально устраивали тайники: спрячут под каким-нибудь предметом акваланги, он делает остановку, глотнет воздуху и поплывет дальше... А однажды он чуть не погиб. Рассказывает В. Чеботарев:
«Мы привязали Коренева к якорю и стали спускать вниз. (Помните, Ихтиандр лежит на морском дне, привязанный к якорю.) Но неожиданно якорь не зацепился за гребень подводной горы, а стал скользить в ущелье между скалами. Для нас, киношников, это, конечно, находка – показать подводные горы и ущелья. А для актера, хотя и тренированного, но еще недостаточно опытного подводника? Я и оператор советуемся жестами: „Что делать?“. Чемпион страны Рэм Стукалов показывает нам: „Я страхую!“. Решили рискнуть... И в тот момент, когда у Володи меняли аппарат, акваланг не сработал. На такой глубине – это смерть. Тогда Рэм делает глубокий вдох, набирая воздух из своего акваланга, снимает его и надевает на Коренева. А сам мгновенно уходит вверх. У меня все оборвалось внутри: Стукалов всплывал без остановки, а ведь перепад давления достигал нескольких атмосфер. Что будет с ним наверху? Останется ли жив? Не разорвутся ли ушные перепонки? Когда Рэм Стукалов появился на поверхности воды, из его ушей хлестала кровь. Вот такова цена лишь одного кадра на грани риска, лишь одного мгновения из 260 часов, проведенных под водой». (После этого случая к якорю решили привязывать муляж. – Ф. Р.)
Отмечу, что таких экстремальных ситуаций на протяжении всех съемок было еще несколько, причем гибель могла поджидать любого из съемочной группы в самом неожиданном месте и самым невероятным способом. Например, от удара током. Рассказывает Э. Розовский:
«Нужно было создать весь комплекс осветительной аппаратуры, и то, что мы делали тогда, сейчас даже трудно представить. Мы брали 10-киловаттные приборы и, заизолировав концы, опускали их в воду. Включали – считайте, что коллективная смерть... Но надеялись, что никого не убьет. Наверно, это от непонимания того, что происходило...».
Больше всего мороки было, когда снимали эпизод с акулой. Поначалу думали обойтись надувной рыбиной, которую специально для съемок соорудили в Союзе художников. Однако едва она попала в воду, сразу стало понятно, что на настоящего морского хищника она не тянет: типичная кукла. К тому же, чтобы погрузить ее под воду, требовалось около двух тонн груза, а это создавало массу неудобств водолазу, который находился внутри резиновой игрушки. Короче, от этой «акулы» отказались. Затем решили попробовать деревянную, с мотором, но этот «зверь» был еще хуже предыдущего. Он оставлял за собой такой пенный след, что больше походил на торпеду, чем на хищника, обитателя морских глубин.
Помогли же решить эту проблему местные рыбаки. Они привезли настоящих черноморских акул, которые были совершенно не опасны для человека. Правда, и с ними пришлось повозиться. Они плыли очень вяло, и их никак не удавалось расшевелить. Их и били, и выворачивали им хвосты, а Розовский одну из них даже запряг как лошадь. Но акула оскорбилась своим сравнением с подневольной скотиной, рванула в море и чуть не унесла с собой всю аппаратуру. Разъяренный оператор поймал акулу за «вожжи» и вытянул на берег. И тут все увидели, что воздух действует на этих рыб опьяняюще. Так был найден способ, при котором акул заставили работать как надо.
Между тем за всеми этими «играми» стояли реальные денежные расходы, которые росли с катастрофической быстротой. Вскоре вместо отпущенных сметой 400 тысяч рублей съемочная группа «сожрала» аж целый миллион! Когда об этом узнали на студии, поднялся грандиозный скандал, поскольку руководство «Ленфильма» хотя и мечтало переплюнуть Голливуд, однако тамошними деньгами даже близко не обладало (на этот миллион рублей можно было снять не одну, а целых две картины). В итоге буквально в тот же день было приказано съемки прекратить и возвращаться назад. Над фильмом нависла реальная угроза закрытия. И тогда была применена хитрость.
Дело в том, что на протяжении всех съемок операторы снимали работу коллектива на пленку. Затем из этого материала был сделан ролик, который в наши дни назвали бы «рекламным». Его стали крутить на различных творческих вечерах, и он везде пользовался огромным успехом. Люди, видевшие его, буквально восторгались: «Неужели такое снимают у нас? Удивительные съемки!». Вскоре эти восторги дошли и до руководства «Ленфильма», которое в конце концов решило: деньги все равно уже не вернешь, поэтому доснимайте картину до конца.
Премьера фильма состоялась 3 января 1962 года. Назвать ее просто премьерой было бы неверно – она была триумфальной. Билеты на все сеансы были раскуплены моментально, и так было не только в Ленинграде, но также в Москве и других городах, где картина была пущена широким экраном. В итоге уже за первые два месяца проката фильм окупил себя полностью. Особенно картину полюбила молодежь, среди которой находились люди, которые смотрели фильм... по десять-пятнадцать раз. Исполнитель роли Ихтиандра 20-летний актер Владимир Коренев мгновенно превратился в национального кумира, а его партнерша Анастасия Вертинская (она играла красавицу Гуттиэре) таковой стала еще год назад – после роли Ассоль в «Алых парусах» (тот фильм собрал 22 миллиона 100 тысяч зрителей).