Возгласы: Позор!
И это пишет советский писатель в советском журнале! Нельзя без возмущения читать такие вещи, написанные о старом рабочем в барском пренебрежительном тоне. Думаю, что тон подобного разговора совершенно недопустим для советского писателя...».
Больше о кино в своем докладе Хрущев впрямую не вспоминал, однако ряд проблем, затронутых им, касались кинематографа косвенно. Например, ситуация вокруг культа личности Сталина. После ХХII съезда КПСС, где Хрущев повел новую атаку на Сталина и способствовал выносу его тела из Мавзолея (октябрь 1961 года), деятели литературы и искусства из стана либералов с особенной настойчивостью бросились осваивать эту тему в своих произведениях. Причем, несмотря на то что после ХХ съезда КПСС партия и лично Хрущев неоднократно подчеркивали в различных документах, что огульная критика Сталина недопустима, либералы продолжали с завидным упорством дуть в свою дуду: разоблачать Сталина. И этот вал разоблачений всерьез напугал руководство страны.
В итоге была спущена директива о серьезной фильтрации этого потока. И в том же кинематографе фильмы о культе личности практически не снимались, а если таковые и были запущены в производство, то они касались этой темы не прямо, а косвенно. Например, на «Мосфильме» был закрыт проект Александра Алова и Владимира Наумова «Закон», где весь сюжет вращался вокруг сталинских репрессий, зато были запущены два фильма, где эта тема лишь всплывала на дальнем фоне, либо упоминалась вскользь. Речь идет о картинах Владимира Басова «Тишина» (по Ю. Бондареву) и Александра Столпера «Живые и мертвые» (по К. Симонову), которые запустились в производство аккурат накануне марта 62-го года.
Касаясь культа личности Сталина, Хрущев в своем докладе сказал следующее:
«Партия со всей непримиримостью осудила и осуждает допущенные Сталиным грубые нарушения ленинских норм партийной жизни, произвол и злоупотребление им властью, причинившие серьезный ущерб делу коммунизма. И при всем этом партия отдает должное заслугам Сталина перед партией и коммунистическим движением. Мы и сейчас считаем, что Сталин был предан коммунизму, он был марксистом, этого нельзя, не надо отрицать. Его вина в том, что он совершал грубые ошибки теоретического и политического характера, нарушал ленинские принципы государственного и партийного руководства, злоупотреблял доверенной ему партией и народом властью...
Удивление вызывает, когда в иных произведениях литературы, кинофильмах и спектаклях всячески расписываются унылые и тоскливые переживания людей по поводу трудностей в их жизни. Так изображать картины жизни могут только люди, которые сами не участвуют в созидательной деятельности народа, не увлечены поэзией его труда и смотрят на все со стороны. По личному опыту, могу сказать, как участник событий в те годы, которые изображаются иногда в мрачных красках и серых тонах, что это были счастливые, радостные годы, годы борьбы и побед, торжества коммунистических идей...».
В этом месте зал взорвался продолжительными аплодисментами, хотя многие из присутствующих этих слов не разделяли. Например, находившийся здесь же Александр Солженицын спустя несколько лет начнет писать свою знаменитую книгу «Архипелаг ГУЛАГ» – произведение, которое нанесет мощнейший удар по советской идеологии и будет способствовать развалу СССР.
В целом советские кинематографисты могли быть довольны общими итогами этой встречи в Кремле – ведь на ней удалось сохранить Союз работников кинематографа. Особенно доволен мог быть Иван Пырьев, который не только сохранил СРК и остался на посту его руководителя, но и был свидетелем высочайшей обструкции, которая с высокой партийной трибуны обрушилась на его давнего недоброжелателя и конкурента – одного из руководителей киностудии имени Горького Сергея Герасимова.
Как мы помним, отношения между двумя мэтрами советского кинематографа давно были сложными, но в последнее время они заметно обострились. До истории с «Заставой Ильича» «на коне» был Герасимов. Во-первых, в творческом плане – в то время как последний фильм Пырьева «Наш общий друг» в кинопрокате-61 провалился (собрал 22 миллиона 400 тысяч зрителей), фильм Герасимова «Люди и звери» не только стал одним из фаворитов кинопроката-62, собрав на своих сеансах 40 миллионов 330 тысяч зрителей, но и был тепло встречен критикой. Во-вторых, мосфильмовский клан впал в немилость после скандала с Михаилом Роммом, и это больно ударило по руководителю СРК. Короче, Пырьев спал и видел, когда наконец праздник придет и на его улицу, и вот наконец дождался: сам Хрущев с высокой партийной трибуны бросил упрек в сторону Герасимова, уличив его в плохом руководстве.
Этот упрек задел мэтра за живое и подвиг его на немедленные оргвыводы. Руководству киностудии имени Горького предстояло в кратчайшие сроки «разрулить» ситуацию с фильмом «Застава Ильича», и эта работа закипела в первые же дни после встречи в Кремле. В итоге уже 12 марта на студии состоялось заседание Первого творческого объединения, в повестку дня которого был вынесен один вопрос: о злополучном фильме Хуциева. Поскольку материалы обсуждения занимают несколько десятков страниц, ограничусь отрывками из наиболее интересных выступлений.
С. Герасимов (режиссер): «На чем партия концентрировала сейчас свое внимание?.. Партия... выступила решительно за сохранение норм реалистического искусства и решительно отвела всякие попытки реставрировать антиреализм как некую принципиально возможную форму художественного творчества у нас, в Союзе. Тут... существует еще, может быть, среди художников, в частности, молодежи... такое мнение, что это дело, имеющее временный характер... Это наивная позиция, потому что если бы не тут, то там возникла бы необходимость побеседовать по этому важному вопросу, не у художников, так у нас, – в конце концов, это проявление одной и той же тенденции, которая, кроме того что она антиреалистична по форме, по сути прикрывает собой определенные идеологические отступления. Ну так, как, скажем, всякая отвлеченность, всякого рода абстракция, независимо от того, живописная она или литературная, имеет целью зашифровать, спрятать от народа истинные убеждения художника, завуалировать их в такой форме, которая дает право истолковывать каждому на свой вкус произведения, которые якобы не представляют общественного предназначения, которые представляют нечто лично принадлежащее одному художнику.
Я лично не смог бы никогда остаться на такой позиции или разделять ее хотя бы частично, потому что являюсь реалистом и считаю, что это основа основ художественного творчества, а не там, где начинается или сознательная игра с народом в запутывание, более или менее многозначительное, или безумная стряпня, которая стоит на грани шарлатанства, а с другой стороны, на грани коммерческой деятельности.
Это – необходимая борьба нашего реалистического фронта с попытками протащить антиреалистические работы из своей комнаты, из своих личных антресолей перед лицом народа.
Однако, разумеется, дело не только в том, чтобы механически прекратить приток такой продукции народу. Не эту цель преследует партия, цель значительно более глубокая, поэтому это делается не в административном порядке, а в процессе широкой беседы, куда привлекаются сотни художников. Цель такая: на принципиальной основе поставить генеральные вопросы идеологического строительства в нашей социалистической стране, поставить их откровенно, со всей большевистской прямотой, без всяких экивоков и извинений. Представляя собой народное сознание, народную волю, партия со всей серьезностью ставит эти вопросы, чтобы всякие попытки уйти от откровенного разговора были бы вскрыты, разоблачены и стали предметом широкой свободной дискуссии, что и имело место...
Даровит ли Вознесенский? Это не вызывает сомнения. Но верно сказал Н. С. Хрущев, полемизируя с ним, когда тот был на трибуне. Он высказал в высшей степени верную мысль, которую очень бы хотелось донести до молодых и не только молодых людей, указывая на главный недостаток Вознесенского. Это переоценка собственной личности, ощущение самоисключительности: я феномен, а вследствие этого мне подвластны суждения, которые могут даже не проверяться народной совестью, народным разумом, я над народом. Я сказал бы со всей решительностью, что такая позиция всегда вызывает у меня раздражение... незрелая молодость в высшей степени подвластна страсти переоценки собственной личности. Тут сказывается ощущение избытка своих физических сил, хотя это меньше всего можно относить к моему другу Марлену Мартыновичу (Хуциеву. – Ф. Р.), да и Вознесенский не представляет собой физического титана, он человек довольно легкого веса. При всем несомненном присутствии большого таланта у него несколько кружится голова. Кружится она и у Евтушенко. Это стремление смотреть с наспех завоеванных высот, встать на позиции гения, вещать наподобие пифии. Это позиция, ничего общего с нашей коммунистической моралью не имеющая...
При всей любви к моему другу А. Тарковскому не могу не сказать, что у него тоже кружится голова, о чем свидетельствуют его статьи...
К чему я это все говорю? Есть основания у партии рассердиться на художников? Да, тысячу раз есть! Причем все это подается под видом поисков правды, стремления обрушиться на то, что осталось нам в наследство от культа личности Сталина и прочего бюрократического сталинского управления, а под эту бирку протаскивают просто бессовестную критику или, вернее, бессовестное критиканство всего нашего строя (выделено мной. – Ф. Р.). И вот, как говорят в таких случаях, этот номер не пройдет. Так что повод есть...»
М. Хуциев (режиссер): «Делая картину, мы ни на секунду ни в какой мере не пытались стоять на каких-то неискренних позициях и делать что-либо противное тому, чему мы служим, то есть своей родине, народу и партии. Наши намерения всегда были самыми искренними. И какой бы счет мне в жизни ни предъявляли, я никогда не скажу, что что-либо сделанное мною сделано не из искренних побуждений... Что касается картины, то поскольку желание наше заключается в том, чтобы картина служила своей стране, народу, то, естественно, мы не собираемся стать в позу и сказать: работать дальше мы не можем. Мы хотим дальше работать, хотим, чтобы картина была завершена и стала достойной названия, в которое мы вкладываем гражданский смысл. Это мое желание и желание Шпаликова, наша позиция едина. Мы будем делать все, чтобы картина получилась в том виде, в каком она могла бы сыграть свою практическую – я подчеркиваю – практическую роль в той борьбе с остатками прошлого, с наследием культа, в борьбе за наше общее будущее, коммунизм, которую ведет весь народ и партия...»
Г. Шпаликов (сценарист): «Выступление Хрущева и все, что на совещении касалось нашей картины, еще раз убедило меня в том, что это была не пустая затея, не пустой номер, это не была картина на „ширпотреб“, это была серьезная работа, в которой, как выяснилось, мы в чем-то очень серьезно просчитались. И Марлен Хуциев, и я, и вся творческая группа считаем, что было бы равносильно самоубийству стать в позу и считать, что дело кончено, что мы такие художники, что эта картина будет какое-то время лежать, а потом выйдет в свет. Это было бы предательством и по отношению к картине, и по отношению к зрителю и к большому коллективу студии, который потратил так много сил и нервов на эту работу...»
С. Герасимов: «Авторы... высказали свою ответственную позицию. Я не могу согласиться только с одним положением выступления, но отношу его за счет нервного состояния авторов. Ведь дело не только в том, что вы подводите всю студию, весь коллектив. Не об этом идет речь. Речь идет о том, что два молодых художника выступают с совершенно определенной идеологической концепцией, имеющей чрезвычайно важное значение, ибо она касается позиции молодежи в важнейшем процессе борьбы за коммунизм. И речь здесь идет не о том, чтобы заняться приглаживанием, причесыванием невышедшего произведения, речь идет о том, чтобы глубоко осмыслить суть критики партийного руководства по адресу этой работы и сделать для себя далеко идущие выводы. Это я говорю без всяческих отеческих ламентаций. Я вижу перед собой вполне зрелых художников, это совершенно очевидно, одаренных художников, которые, однако, по моему глубокому убеждению... не продумали, не прочувствовали до конца суть поставленной перед ними проблемы...
Огромное общее дело – помогай, не стой в позиции критиканов, которые стоят на обочине и делают более или менее ядовитые замечания по тому или иному поводу. Помогай! Этот пафос вовлечения в общее дело должен стать пафосом нашей работы на студии. Могут найтись товарищи в нашем коллективе, которые бросят кучу негативных соображений: это не так, это не эдак. А здесь нужно помогать и сказать – как, а негативная критика – это дело в высшей степени легкое».
С. Ростоцкий (режиссер): «Я целиком присоединяюсь к тезису Сергея Аполлинариевича, что партия имела право рассердиться. Имела право и могла бы даже больше рассердиться, чем рассердилась. Мы видели это во время заседания, понимали, на основе чего это происходит. И это можно понять даже просто по-человечески. Первое, что я хотел сказать, это то, что в некоторой степени мы здесь виноваты все. Порою относясь хорошо к художнику, к человеку, любя его, мы его вообще губим. Ведь было бы нечестно сказать сейчас, что мы не могли предвидеть того, к чему мы пришли. Мы это могли предвидеть. Во всяком случае, могли предвидеть те, кто имел свой собственный личный опыт. Мы слишком берегли Хуциева. Я его сегодня не буду беречь, потому что думаю, что для него сейчас важно, чтобы мы его не берегли на определенном этапе, тогда мы его сбережем...
Я хочу сказать, в чем я лично понимаю партийность. В страстности, страстности художника – за что он, против чего он. В данном случае я вообще говорю о партийности. Может быть партийность врага, может быть наша коммунистическая партийность, но партийность обязательно подразумевает под собой убежденность и страстность.
Я хочу, чтобы Хуциев и Шпаликов – я понимаю их волнение, я понимаю, как им трудно, – помнили, что они отвечают не только за критику, не только перед студией, но, если хотите знать, даже перед будущим развитием нашего киноискусства, потому что любая такого рода неудача, ошибка может затормозить развитие искусства в нужном партии направлении...
Первый вопрос – это взаимоотношения отцов и детей... Это вопрос и политический, и партийный, и даже просто человеческий. Я не хочу говорить сейчас, что они специально хотели столкнуть отцов и детей, хотели они, может быть, не этого, но тем не менее чувство такое из фильма могло родиться...
Я говорю об этом не в порядке обвинения, не в порядке критики, потому что ту критику, которая была, не покрыть другой критикой, я говорю об этом для того, чтобы задуматься о дальнейшем. Если может быть чтение фильма в плане противопоставления поколений, если возможно толкование определенных сцен по этой линии, я думаю, по суду большой правды этого не должно быть. Это надо исправлять. Я убежден, что эта проблема – отцов и детей – надуманна...
Когда мы говорим: это плохо... это плохо... это плохо... – мы должны серьезно вдуматься в это. Вроде эта позиция благородная. Я художник, указываю партии на какие-то определенные промахи в нашей жизни, на то, что в нашей жизни происходит не так, и т. п. Но, товарищи, так же как и в нашем сегодняшнем обсуждении, позиция человека, который говорит: «Это плохо, я против этого, это нужно исправить, нужно сделать так, и это возможно сделать», – такая позиция всегда сильнее, чем позиция человека, который просто говорит: «Это плохо... и это плохо...»
Вот «Девчата». Фильм пользуется успехом в мире. За границей пишут: конечно, никто не поверит, что советские лесорубы так живут, но, в общем, ребята они хорошие. Враждебно настроенная пресса не хочет верить, что эти лесорубы так живут! Дело не в том, что нужно лакировать, но нужно искать глубинные процессы, которые ведут к утверждению, а не только к отрицанию (выделено мной. – Ф. Р.).
Я глубочайшим образом убежден, что наше искусство действительно, на самом деле должно быть оптимистическим, обязательно должно быть оптимистическим, потому что философия, которой мы располагаем, – это философия оптимистическая, философия утверждения жизни, победы правды...
Вот о сцене, о которой говорит Никита Сергеевич, по поводу более активного осуждения бездельников. «В этом фильме есть тенденция осуждения молодежи, которая бездельничает, – говорил Никита Сергеевич, – проводит время так-то и так-то, но тенденция не выражена». И мы с этим все согласны, потому что мы говорим о «Заставе Ильича», говорим о ленинских нормах жизни. Представьте себе действительно по-настоящему людей, которые знают страну, которые знают, сколько нужно было сил партии, чтобы люди ехали на целину, и пусть там были трудности, недостатки, но эти люди знают, что это дало стране, представьте, как они отнесутся к этим сценам.
На совещании выступал Пластов... И вот, представьте, к нему в деревню привезут эту картину с этими сценами молодежи, – убьют!..
К чему я это говорю? Я хочу сказать, что в обсуждении нам чаще нужно вставать на позиции этих крестьян. В этом я вижу народность, вижу в этом партийность...»
С. Герасимов: «Я считаю, главная беда современных молодых художников заключается в том, что они выделяют себя из жизни, уходят в свое художническое подполье и там начинают наподобие раков-отшельников размышлять, где право, где лево, а жизнь развивается по своим законам. Пока герои, которые берут на себя по воле авторов право судить о жизни, не будут принимать фактического участия в жизни общества, они представляют собой эфемерную силу...
Что такое эти ребята? Это старички, пикейные жилеты на новый лад известного сочинения Ильфа и Петрова, рассуждающие, голова Бриан или не голова... Работать надо! Пафос труда берется за скобки, когда некий домысленный человек, отец Ани, по-видимому, демагог и двоедушный тип, говорит, что он работает, а герой отвечает: «Я тоже работаю, но не хвастаю этим от имени народа». Но все это еще надо доказать, мы этого не видим. И то, о чем говорил Ростоцкий, главный критерий: кто ты такой, чтобы критиковать? Это простая истина, против которой возразить нечего...
Почему же все-таки у картины много заступников и аз многогрешный в том числе, за что несу всю меру ответственности? По той причине, что я вижу в художниках дарование, вижу способность видеть жизнь не умозрительно, не во внешних формах, а в живых связях и надеюсь и верю, что они используют эту способность на сто процентов. А они изо всех сил эту способность не желают использовать: стесняемся, неудобно. О партии сказать впрямую неудобно. Эта застенчивость в таких делах в нашей советской партийной практике не может принести серьезных художественных результатов... (выделено мной. – Ф. Р.). Я говорю это потому, что мне хочется еще раз внедрить в сознание моих дорогих друзей Хуциева и Шпаликова главное: позиция художников в современных условиях должна быть не регистраторской, а боевой, активной, вмешивающейся в события до конца и преображающей по воле своей. Бояться сильного слова, сильного действия – это позиция неподходящая, она не соответствует духу времени, духу идей и всей нашей практике...»
Здесь позволю себе короткую ремарку. После подобных слов Герасимова о партии кто-то может заподозрить его в неискренности и даже лизоблюдстве: мол, говорит так, чтобы понравиться власти. Но это ошибочное мнение: великий режиссер был искренен в своих словах. В коммунистической партии, членом которой он был с 1943 года, он продолжал видеть, несмотря на все ее ошибки и заблуждения, ведущую силу советского общества (за эту позицию либералы называли Герасимова, с легкой руки Эйзенштейна, «красносотенцем»). Об этом можно было судить хотя бы по его киноработам: несмотря на то что его последние фильмы заметно отличались по своему пафосу от более ранних работ, однако суть их осталась неизменной: это было глубоко партийное и в то же время народное кино. Другое дело, что к началу 60-х годов в советском обществе складывалась такая ситуация, что говорить высокие слова о партии, хвалиться своей принадлежностью к ней стало в партийной среде и в самом деле неудобно. Все это отныне выдавалось за пережитки культа личности. И хотя руководство партии по-прежнему исповедовало и пропагандировало в своих речах пафос партийного строительства, миллионы простых партийцев, а также еще большее число беспартийных людей от этого пафоса старались всячески дистанцироваться.
В кинематографе выразителями этого течения одними из первых стали именно Хуциев и Шпаликов (оба, кстати, люди беспартийные). Герасимов это чутко уловил и отметил в своей речи, однако верил ли он в то, что убедил своих оппонентов, сказать трудно. Он был умный человек и наверняка прекрасно отдавал себе отчет, что дело не столько в Хуциеве и Шпаликове, сколько в общей атмосфере, которая тогда складывалась в обществе. Однако Герасимов хотя бы боролся с возникшей ситуацией, чего нельзя было сказать о других его коллегах по кинематографу, которые либо безропотно сложили оружие, либо пополнили стремительно набирающую силу армию критиканов (не путать с критиками).
Но вернемся к совещанию на киностудии имени Горького, к выступлению С. Герасимова. В продолжение своей речи мэтр заявил следующее:
«Я должен сказать со всей решительностью, что неподходящую услугу все эти годы, особенно в последние два года, оказывает на формирование новых художников (не обязательно молодых, но и зрелых) критика. Критика перепутала вокруг этого вопроса черт знает что. Она еще сейчас в результате того, что не хватало времени ею заняться, ушла из-под партийного прицела. Мы тоже несем на себе ответственность как руководители, но надо сказать, что помощи от внешней критики ждать не приходится, потому что запутают любой вопрос, перепутают, где право, где лево. Много найдется критических барышень, которым все ясно, которым ясно, что надо делать так, чтобы все было как за границей, они сориентируются на «нужные» ориентиры, только не на свои (выделено мной. – Ф. Р.).
Правда это или неправда? Правда. И эта правда нами еще не оговорена. И, конечно, это играет свою роль. Поднажмешь сколько-нибудь строго, поднимется такой писк: вот Герасимов узурпирует молодых художников, скручивает им ручки и ножки, проявляет свою ретроградную власть. А в таких случаях, как говорил Н. С. Хрущев, надо доводить дело до конца. И это урок всем, убежденным в своей принципиальной позиции: доводи дело до конца, не виляй в этом вопросе».
Т. Лиознова (режиссер): «Я вспоминаю первый просмотр материала. Я лично плакала, когда смотрела первомайскую демонстрацию, и думала, какое счастье так снимать!.. И я помню, что сказал Герасимов: „Очень интересно получается, но нужно все время думать, куда это нацеливает...“ Если сложить все, что говорилось по этому поводу в хоре не тех, кто хвалил, а тех, кто сомневался, станет ясно, что не так вам нужно было выступать, если бы вы поняли это и если бы вы следили за взволнованными выступлениями ваших товарищей, а они были... Ты не отрекайся... Почему ты это забываешь? Сергей Аполлинариевич говорил (это слышал Марлен, это слышал Шпаликов) нежно, мягко. Никогда он так с нами не говорит, нам он дает по зубам! Почему вы стесняетесь сказать прямо о своей любви к Советской власти? (выделено мной. – Ф. Р.). Ради этого фильм сделан...»
Л. Кулиджанов (режиссер): «Критика партийная... предполагает, что эта картина будет доделана в правильном направлении, в партийном направлении, чтобы сделаться тем, о чем говорил т. Хуциев, – объективной силой, практическим оружием в нашей борьбе.
Я бы хотел предостеречь в равной степени как от паллиативов, от полумер, так и от паники, от панического, нервозного отношения к предстоящей серьезной работе... Какие-то штопки, какие-то латки – это путь неправильный, опасный, который не исправит картину, а только ухудшит».
Я. Сегель (режиссер): «Я не считаю возможным отрекаться от того, что мне эта картина нравилась, что я ее очень любил, и думаю, что если я ее сейчас посмотрю, то смогу сказать, что сохранил симпатии к ее талантливости...
Н. С. Хрущев, справедливо критикуя картину, преподал нам урок, и мне кажется, было бы неуважительно по отношению к главе партии и правительства не прислушаться к этому уроку. А урок говорит о том, что Никита Сергеевич – он выражает не только свое мнение, а и мнение партийного руководства – склонен рассматривать это как материал. Это сказал Никита Сергеевич Хрущев, и давайте же уважать мнение Первого секретаря ЦК партии. Тем самым нам предложено подумать, как этот материал – а случайно так названо быть не могло – должен стать хорошей, полезной картиной. И это не двусмысленно сказано, а сказано ясно – давайте так рассматривать. Люди, которые делали эту картину, названы талантливыми. Отдельные сцены вызывают волнение позитивного порядка. Насчет картины Никита Сергеевич совершенно ясно и точно сказал, что его не устраивает... Если мы хотим картину доделать, то должны доверять людям, которые будут вести ее к финишу».
М. Барабанова (актриса, член комиссии партконтроля студии): «Я не хотела выступать, но после выступления Яши Сегеля не могу молчать – это выступление произвело на меня такое же впечатление, как и выступление т. Чухрая на открытом партийном собрании. Оно меня оскорбило... Не надо говорить о том, что мы извращаем сейчас высказывания т. Хрущева, мы их очень внимательно читали. Если бы т. Хрущев не собрал это совещание, картина была бы выпущена...
Меня волнует только один вопрос. Меня сегодня т. Хуциев не убедил ни в чем, не убедил и в самом главном: мне кажется, он остается при этой концепции... Тов. Хрущев – власть, он сказал нет, и мы все говорим нет. Это же так.
Яша Сегель говорит, что картина очаровательная, она его покорила...»
Я. Сегель: «Не передергивай!..»
М. Барабанова: «Я думаю, что Хуциеву, который сделал „Весну на Заречной улице“, чужда такая концепция. Не могу понять, откуда родилась у него эта тема. Я его воспринимала как человека, стоящего на оптимистических позициях (выделено мной. – Ф. Р.)...
Вы говорите: вопрос отцов и детей. Но ведь Хуциев не развил тему матери и главного героя, но развил совершенно другую концепцию. Зачем же мы будем это заглатывать! Давайте серьезно поговорим, тогда мы сможем помочь. А вы начинаете – очаровательная... Ведь только потому, что товарищ Хрущев сказал, мы так серьезно к этому относимся... Я понимаю Герасимова, у него ужасное состояние сейчас... Он видел – талантливая вещь, а первая часть очень хорошая, никто не отрицает. Но с каким неуважением вы отнеслись к партийному голосу на студии. Вот комиссия партконтроля – пусть мы бездарны, но мы ведь люди, которые умеют думать, чувствовать...
Мы говорили об односерийном сценарии, о каких-то недостатках, причем говорили с добрым намерением, потому что хотели помочь. И я уверяю вас, к Хуциеву мы относимся еще более нежно, чем Яша Сегель. Появилась вторая часть сценария. И вот представьте: я, простой зритель, прихожу в кино, смотрю три часа картину, и потом основной герой говорит: как жить? Зачем же я смотрела эту кинокартину: он не знает, как жить, после того как Хуциев своим сюжетом должен двигать героя, должен довести его до ясного ответа (выделено мной. – Ф. Р.)... Я думаю: профессиональности не хватает Хуциеву, почему он так запутался».
М. Хуциев: «Я мог ошибиться, но я не мог сделать что-то во вред моей родине, моей партии, народу. Я очень плотно связан с историей своей страны, и не только своей работой, но и страницами своей биографии. А вам, Мария Павловна, я скажу следующее. Я сегодня первый раз услышал, узнал о такой вашей позиции в отношении картины. Но много раз вы мне пожимали руку в коридоре и говорили: „Как это прекрасно“. Много раз вы мне говорили это при свидетелях. Нельзя так поступать. Никогда не забывайте, что наступит такой момент, когда нужно будет человеку посмотреть прямо в глаза. Я вам могу смотреть прямо в глаза, а если вы после сегодняшнего выступления сможете смотреть мне прямо в глаза, я буду завидовать вашей выдержке. В числе тех людей, кто мне пел дифирамбы, как теперь говорят (кстати, это меня всегда очень смущало, я всегда говорил, да что вы, вот это у меня не вышло, вот это не получилось), были и вы. Меня потрясло ваше выступление, потому что можно простить людям – недоверие, ошибку, даже жестокость, но это... Простите. Не нужно приписывать людям того, чего они не делают.
Вы задумайтесь на секунду над тем, что вы говорите, какие обвинения вы нам предъявляете: обманули партию, обманули Хрущева... Как вы можете так говорить?! Что вами руководит? После того как мы были вызваны в ЦК, вы подошли ко мне и сказали: Марлен, или Марленчик, как вы всегда ко мне обращались, что тебе говорил Леонид Федорович (Ильичев. – Ф. Р.)? Я ответил: «Он сказал: хотите ли вы доделывать картину или считаете ее законченной?» Мы были с Сергеем Аполлинариевичем и ответили: «Нет, не считаем законченной, будем доделывать»...»
С. Рубинштейн (редактор): «Я была в МК, когда т. Поликарпов говорил: „Сейчас другие времена, сейчас людям, которым дороги интересы народа, даже если они ошибаются, но если мы им верим, мы предоставляем право исправлять ошибки, говорить о своих ошибках“. Когда-то в сталинские времена, мрачные времена, за картину, неправильно сделанную, жестоко наказывали и даже сажали. Сейчас Н. С. Хрущев обрушивает справедливый гнев, говорит очень резко, но он смотрит человеку в глаза с желанием помочь ему исправить свои ошибки. Как же Мария Павловна могла так подумать? Можно было еще представить себе, что вы, Мария Павловна, плохо думаете о картине. Но я не понимаю, как вы могли плохо подумать об этих людях – Хуциеве и Шпаликове. А вы их знаете. Они получили серьезный урок, они должны подумать, как им исправить свои ошибки. И мы с вами – мы тоже несем свою вину. И мы говорим это не из фарисейских соображений.