Но в голове прояснело, и в груди стало свободнее.
Она уныло побрела по подсвеченной набережной, теперь уже не белой, а странного розово-сумрачного оттенка, из-за фонарей и темноты, и тень её тоже понуро брела сбоку, переламываясь и раздваиваясь от фонаря к фонарю.
Потом силы как-то разом кончились, и она присела на резную лавку, которых на набережной было множество.
Голова опустела окончательно и странно кружилась, словно отдельно от тела плыла по чёрной, близкой, неторопливой реке. Пахло речной сыростью и чуть сладковато – палой холодной листвой.
Зачем он приехал?.. Вот зачем?..
Чтобы сообщить ей про город Лондон?..
Не мог же он, в самом деле, надеяться, что она полетит с ним?.. Ведь бред же, бред!..
Так зачем?..
Чтобы остаться с ней и мыкаться всю оставшуюся жизнь?..
Она не верила, что он настолько безрассуден.
Чтобы просто увидеться и ещё немного потерзаться на прощанье?..
Глаза закрылись как-то сами собой.
Темноглазый малыш сидел на её коленях, звонко гулил, улыбался и тянул пухлую ручку.
Нина вздрогнула, как от удара и чуть не упала с лавки. Потёрла глаза. Уснула, что ли?..
Чёрная, близкая река, холодный сумрачный камень мостовой, шелест засыпающего ветерка.
И отзвук детского смеха во всей её опустевшей, высохшей от горя оболочке.
Ребёнок!..
- Я сошла с ума, - пробормотала Нина и стала раскачиваться, обхватив голову ладонями.
Ничего не помогало. Чем яростнее она сопротивлялась, тем отчётливее смеялся и гулил пухленький мальчишка, заполнив собой всю её пустоту и никчёмность.
- Какой ещё ребёнок! – чуть не взвыла она в холодное ночное небо, тускло подсвеченное искрами звёзд.
«Дети Любви спасут этот мир»…
- Вы все сошли с ума, - сердито прошипела Нина, обращаясь неизвестно к кому, и вскочила. – И вы, батюшка, тоже!…
Она дёрнула рюкзак, но одна лямка провалилась в щель между досками и намертво встряла. Нина дёрнула раз, ещё раз. Лямка затрещала жалобно, но не поддалась. Нина всё-таки взвыла приглушённо, до боли закусив губу. Залезла пальцами в щель, обдирая костяшки, и высвободила лямку.
Вот теперь всё.
Но что-то всё равно держало её, невидимыми оковами сковало волю.
Если она уйдёт сейчас, этот малыш никогда не родится. Видение не станет явью. Мечта не станет реальностью.
Узел могучего плетения распадётся, расползётся клочьями чудесный орнамент, и её снова затянет в обрыдлую серую чулочную вязь привычной жизни.
Навсегда.
Дураков жизнь не любит… не терпит, как он там сказал…
Она сделала неверный, дрожащий шаг в направлении своего корпуса.
Детский лепет отдалился, стал затихать.
В груди вдруг взъярилась такая боль, что у Нины подкосились ноги.
Но куда же я одна и с ребёнком, жалобно тенькнуло что-то внутри. Я же без всего – без мужа, без поместья, без…
Малыш смотрел распахнутыми, чистыми глазёнками, в которых плавали золотые искорки древнего Огня.
Пахло рекой, ветром, осенью и неизвестностью.
Нина повернулась, сама не веря себе, и медленно, словно сомнамбула, сделала шаг в обратном направлении. И ещё шаг. И ещё… И вдруг рванулась и побежала, почти полетела над мостовой, как та самая, юркая и быстроглазая девчонка, которой она когда-то была…
Григорий допил остатки вина прямо из горлышка и швырнул пустую бутылку за спину, как заправский пропойца. Бутылка покатилась, жалобно и гулко позванивая, стукнулась об каминную решётку, но не разбилась, а печально и укоризненно замерла в неярком свете гаснущего очага.
Вот, мрачно и вяло подумал Григорий. Даже бутылку толком не могу разбить. Мужик, называется…
К глазам снова подкатились слёзы, и он вытер их с ненавистью.
Он столько не плакал за всю свою взрослую жизнь.
Я так её люблю, пьяно стучало в мозгу, и слёзы всё жгли и жгли, как будто им, окаянным, всё было мало, будто что-то живое в душе ещё корчилось, и они заливали это живое едкой кислотой.
Я пойду и найду её, бесилось всё внутри. И она никуда не денется. Она же просто не понимает…
Всё она понимает, тут же наезжала другая мысль, трезвая и холодная, и рвала в клочья предыдущую. Она гораздо лучше всё понимает. Она – дамасский воронёный клинок, а ты – гнусная ноздреватая сыромятина. Ты её недостоин. Напился вот и уймись. Ждёт тебя город Лондон…
Хотя, если так дальше пойдёт, то ждёт его не столица Англии, а обыкновенный российский дурдом!..
Хватит, решил он. Хватит.
Надо просто лечь спать.
У него ещё есть завтрашнее утро. Может, на свежую голову что-нибудь умное придумается… Может, не всё ещё потеряно…
Он с трудом поднялся, кряхтя, словно древний старик. Голова плыла, в груди разверзлась чёрная дыра. Но слёзы, хвала небесам, всё же унялись. И то хорошо…
Он подобрал бутылку. Слишком неопрятно и жалко она смотрелась, остро напоминая ему его самого, и он смутно удивился. Его эстетическое чувство, оказывается, ещё живо, надо же!..
Он снова усмехнулся и вдруг замер, покачиваясь.
Послышалось, что ли?..
И тут дверь распахнулась настежь, и внутрь влетела она, похожая на древнюю азиатскую богиню Иштар.
Хотя какая Иштар, он же никогда её не видел, ни изображений, ничего. Но мозги словно заклинило на загадочном имени.
Это могла быть только Иштар.
Чёрные волосы струились по куртке, сверкали тёмными змеями, и так же яростно и гордо сверкали глаза. Смуглый румянец заливал щёки, грудь часто вздымалась, маленькая ладонь судорожно стискивала лямку рюкзака.
Григорий стоял и смотрел, словно загипнотизированный.
Нина весело усмехнулась:
- Надираешься?
Григорий тупо взглянул на бутылку в руке.
- Надираюсь, - согласился он и робко улыбнулся.
Она наклонилась, вытащила бутылку из его покорной ладони и рассмотрела её на свет. Догорающее пламя раскрасило тёмное стекло таинственными бликами, и обычная бутылка превратилась в сказочный мерцающий сосуд из «Тысячи и одной ночи».
- Красивая, - пробормотала Нина. – Оставлю себе на память.
И засунула бутылку в рюкзак.
Потом сняла куртку и бросила её в кресло вместе с рюкзаком.
- Я кое-что забыла, - сказала она твёрдо, глядя в его глаза, и притянула его голову к себе…
Он не знал, когда всё закончилось, не знал, что вообще произошло, но смутным, десятым, наверное, чувством понимал, что случилось что-то грандиозное, невероятное, и в то же время очень простое и естественное.
Она тихо спала рядом, а он, не в силах оторвать от неё глаз, лежал, опираясь на давно затёкший локоть, и боялся даже пошевелиться, чтобы не спугнуть её сон.
Огонь в очаге дано погас, но в окно заглядывала половинка луны, и в её тихом серебряном свете всё казалось сказочным, потусторонним…
Может, это и вправду сказка, просто сон?..
Но он помнил неистовый пламень… помнил, как горел во взорвавшемся вулкане, что проснулся в нём ещё в их первую встречу, и всё это время подспудно набирал силу и мощь.
Вулкан чуть не спалил его, но и она горела так, словно свалилась со сверхновой, только что родившейся могучей звезды.
И они почему-то не сгорели, а только каким-то образом стали одной звездой, одним сверхновым, сверхмощным солнцем…
Внутри снова стало жгуче-тепло, и сладко поехала куда-то голова, хотя винный хмель давно покинул его.
Григорий вздохнул тихонько, медленно сел и осторожно расправил занемевшую руку.
Нина вздохнула тоже, пошевелилась во сне, лунный свет мягко скользнул по обнажившемуся плечу. Он зажмурился, словно от вспышки света.
Как он мог вообще куда-то там собираться?
Его место только рядом с ней. Ему нет жизни без неё. Она и есть его жизнь.
Но какая судьба уготована им, если он останется?..
Его мать ненавидит её так люто, что тут без вариантов.
Уехать вместе куда-нибудь, продав «Ягуар» - единственное, что у него есть, и попытаться приткнуться в какое-нибудь поселение?..
Григорий горько усмехнулся и посмотрел на свои руки, бледные в серебряном свете луны.
Эти руки не умеют ровным счётом ничего. Даже грядку вскопать. Даже гвоздь забить.
Руки избалованного богатенького сынка. А создать с нуля Родовое поместье – это вам не хухры-мухры…
Да и найдут они их, родители его, найдут где угодно. Испоганят всё… Их ждёт жизнь, полная лишений и бесконечной тупой борьбы с его родителями – он слишком хорошо их знал!..
Он не имел права втягивать её в такой жестокий водоворот. Она, конечно, сильна, его смелая, храбрая Нинка, сильна и упряма как сто тысяч чертей!..
Он взглянул на неё, спящую, хрупкую и изящную, с разметавшимися по подушке чёрными волосами и невольно улыбнулся. Да, эту женщину не испугать трудностями. Но ей придётся оставить родных, друзей, любимые Родняки…
И ему тоже. И придётся нести это в себе всегда. Это скверное, горькое чувство, что лишил её всего… что не смог обеспечить ей достойную жизнь, а она достойна самого, самого лучшего – прекрасного поместья, утопающего в розах, орловских рысаков в добротной конюшне, поездок к тёплому океану в сыром и слякотном ноябре…
Хотя, может, это всё чушь, и с милым рай и в шалаше?..
Но он так не мог. Не мог и всё тут!..
Какой он тогда, к лешему, мужчина?..
Как ни крути, оставался только туманный Альбион. И ещё год без неё.
Но это был шанс. Он отчётливо видел в этом свой единственный шанс.
И он загнал внутрь рвавшийся наружу тоскливый вой. Нырнул снова под одеяло, прижался к разогретому, гладкому крепкому телу и сунул нос куда-то ей под ухо, окунувшись в пьянящий аромат с лёгкой нотой чего-то южного.
Она сонно хмыкнула, что-то сердито проворчала и, запустив руку ему в волосы, сама нашла его губы…
Глава 12
Нина сидела, сгорбившись, у окна, заливаемого холодным серым ноябрьским дождём. В неподвижных пальцах чуть подрагивала тоненькая полоска теста на беременность.
Теста с положительной реакцией.
Дождь, уныло-мокрые дома и серо-коричневые деревья за стеклом были обыденны, реальны и до противности тоскливы.
А она, наоборот, словно не существовала, замерла, покрываясь тонкой корочкой прозрачно-ирреального льда.
Нет, она ведь сразу ЗНАЛА, знала, знала… Всё заранее знала, чувствовала, предвидела…
Но одно дело – сны и предчувствия, а другое – тоненькая белая бумажка с двумя совершенно неоспоримыми полосками.
Что теперь?..
Ледяная корка всё толстела, замораживала мышцы, кожу, тонкие игольчатые кристаллы пробиралась к костям. Только в груди ещё что-то теплилось, сияло и радовалось, вопреки охватившему тело холоду.
У неё будет ребёнок!.. Гришкин сын!..
Григорий улетел.
Она была в аэропорту. Напялив парик и тёмные очки, смотрела из-за столика кафе, как провожали его родители и Эльвира Алексашина к стойке регистрации. Он был холоден с родными, улыбнулся только Эльвире на прощанье.
Нина, как заворожённая, разглядывала его отца. Массивное, тяжёлое тело, грубая челюсть, и золотые тонкие очки лишь подчёркивали брутальность черт. Наверное, так и должны выглядеть всякие там банкиры-воротилы…
Н-да… Выйди-ка на рельсы и крикни поезду: «Задавлю!..»
Когда Григорий прошёл в посадочный зал, она всё ждала, что он обернётся, поищет взглядом и, может, почувствует…
Она бы почувствовала.
Но нет. Он ушёл быстрым шагом, элегантный, красивый, холодный, бесконечно далёкий.
Прости, прошептала она беззвучно. Из-под очков выползла предательская слеза.
Прости и прощай…
Будь счастлив, любимый, насколько сможешь…
Они с Григорием очень долго разговаривали перед тем, как он уехал из «Белого берега». Ругались, плакали, отчаянно, до боли целовались.
Но оба всё равно пришли к выводу, что лететь ему надо.
Он умолял её сохранить с ним связь.
Она стояла на своём, чувствуя себя попавшим в бурю жалким остовом корабля, который чёрные валы волн добивают о хищные скалы. Но она чувствовала и свою правоту.
Гришка должен быть свободен от неё и всех обязательств. И она от него тоже. Так просто правильно.
Больше всего она боялась, и в то же время надеялась, что он спросит про возможную беременность.
Не спросил.
Но по тому, как судорожно метались его глаза, дёргались и кривились губы, и как он хватался за каждую соломинку, чтобы её переубедить, она поняла, что это просто не приходит ему в голову.
Какой он всё-таки ещё молодой и неопытный… Наверное, привык, что девушки в современном мире просто так ни за что не беременеют…
Ну и хорошо, что не пришлось врать. Хотя горечи в душе прибавилось…
И уехал. Она стояла на повороте и смотрела вслед, но глаза оставались сухими. Для неё время слёз кончилось.
Она теперь не одна. У неё будет ребёнок!.. Надо собирать себя в кучу.
Она даже ощутила неведомый, прямо-таки космический прилив сил. Она сильная, она справится…
Но вот теперь, спустя почти месяц, она сидит у окна с полоской теста, и её неумолимо затягивает в чёрную дыру слепого страха.
Хуже всего то, что начались первые признаки токсикоза, и как её организм будет вести себя дальше, она не знала.
Правда может открыться в любой момент, а мать и так устроила ей трёпку по возвращении, хоть и не такую сильную, как ожидала Нина. Сказалась плодотворная поездка на открытие храма, похвалы и одобрение тамошних священнослужителей. Мать с отцом были, можно сказать, благостны, поэтому Нинин санаторий почти «прокатил»…
Но цепкий взгляд матери она чувствовала даже сквозь стены. Одно неверное движение, приступ тошноты и…
Кристаллы льда добрались до мозга и вымораживали мысли.
Мать её выгонит. Как блудницу и распутницу. Вместе с «приблудышем»…
Нина отчаянно потрясла головой. Захотелось крепкого горячего чаю, чтоб растопить проклятый лёд…
Она кое-как поднялась, зябко передёрнув плечами, и тихонько поползла в кухню.
Как всё-таки хорошо, что Гришка ни о чём таком не догадывается…
…Она кое-как выползла из туалета, и, воровато оглянувшись, прислонилась ладонями и лбом к толстой ледяной больничной стене. Холод крашеного бетона немного освежил её, и Нина несколько раз глубоко вздохнула, потерев остывшими ладонями виски. Она знала, что поможет это ненадолго, тошнота и едкое жжение в желудке вернутся, как только она сама вернётся в тепло дежурки. Ещё хуже будет, если будет вызов. А вызов будет, всенепременно, и её запросто может вырвать прямо в «Газели». Вот будет «пердимонокль», как Анька говорит…
А ведь её беременности всего месяц с небольшим…
Что дальше?..
Она ещё подышала открытым ртом, чтобы хорошо провентилировать лёгкие и прогнать противный кислый привкус изо рта. Ужасно хотелось спать. Ничего в мире ей так не хотелось в эти дни как просто спать, спать, спать…
И не есть. Одна мысль о еде приводила в ужас, и желудок начинал истерически дёргаться.
Мать, уже, кажется, догадывается. Нина изворачивалась, как могла, но всё это было хватанием за соломинку.
Глаза закрывались сами собой.
Боженька, помоги мне…
Одно радовало – она прошла осмотр, сделала УЗИ, сдала все анализы – для очистки совести, поскольку она всё-таки была медработником, и с радостью узнала, что у неё нормальная, здоровая одноплодная беременность.
Хоть что-то хорошее...
- Ну что? – спросил вдруг кто-то за спиной, и она от ужаса вскрикнула, резко выпав из незаметно охватившей её дремоты. – Спишь стоя, как лошадь?
Она непонимающе таращилась на Димку Коржа, пытаясь собрать в кучу расползающиеся мозги.
Димка смотрел жалостливо.
- С подарком приехала из санатория? – осведомился он участливо. – Когда уже признаешься-то?
- С каким ещё… подарком? – тщетно попыталась рассердиться Нина, чувствуя, как бешено колотится сердце.
Коржик длинно и насмешливо вздохнул, возведя очи горе.
- Нина, - сказал он ласково. – У меня трое детей. Три токсикоза у жены, соответственно, наблюдал. Ты думаешь, мы все тут дурачки из балагана? Ты где работаешь вообще? В детском садике, что ли?..
Нина тщетно пыталась удержать кривящиеся, норовящие разъехаться в разные стороны губы. На Коржика старалась не смотреть.
- И долго… так будет?.. – жалко вышепнула она, наконец.
Дмитрий осторожно погладил её по спине.
- У всех по-разному. У моей Ларисы примерно месяц. Это самый обычный вариант. Бывает, колбасит всю беременность. У тебя резус какой?
- П-положительный, - всхлипнула Нина, не поднимая глаз.
- Тогда не должно долго, но всё-таки… - он помолчал, продолжая неловко гладить её по волосам и спине.
Ей хотелось вывернуться из-под неуклюжей ласки, но это было бы последним свинством.
- Все уже поняли? – съёжившись, пробормотала она.
- Все, - окончательно и бесповоротно припечатал Димка.
И добил:
- От него?
Нине ничего не оставалось, как тупо кивнуть.
- Н-да… Он, вообще-то в курсе?..
Теперь пришлось отрицательно мотать головой.
- Ох-хо-хонюшки… - проворчал Коржик, нашарил в кармане зажигалку и начал ею щёлкать.
Маленькое пламя то бодро выпрыгивало из сопла, то юрким боязливым зверьком ныряло внутрь. На крашеной стене пропадали и появлялись тусклые отсветы, и Нине казалось, что она сама то пропадает, то вновь мутно проявляется в реальности. Было так плохо, будто вся тоска мира залезла в душу.
- А маманя? - вновь сухо щёлкнула зажигалка, выбросив особенно длинный и сердитый голубовато-жёлтый язычок.
И тут она, не выдержав, разрыдалась, уткнувшись в белый Димкин халат.
- Что, из дома гонит? – мрачно поинтересовался Коржик.
- По..ка не знает, н-но… Димка, я бою-уусь… Она со свету меня сживёт…
- Аборт сделать не хочешь? – осторожно спросил Дмитрий и тут же пожалел об этом.
Она отпрянула словно от ядовитой змеи, и в глазах её, только что безжизненных и несчастных, загорелись свирепые искры. Она резко развернулась и стремительно пошла по коридору прочь.
Он обогнал её и умоляюще замахал руками:
- Нинка, прости. Я просто…
Она молниеносно сцапала его за ворот халата, он даже испугаться не успел, и яростно прошипела в лицо:
- Ещё раз такое скажешь, я выцарапаю тебе глаза, понял!..
- Понял, - только и вымолвил ошалело Дмитрий, и она, резко выдохнув, отпустила его.
На глаза её стремительно навернулись слёзы.
- Что же я творю-то, а, Димыч? – прошептала она с изумлением. – Я ведь совсем себя не контролирую? Что же это такое?..
- Гормональное бешенство, - примирительно хмыкнул Коржик. – Беременные женщины – существа непредсказуемые… Сам виноват, ляпнул, не подумавши…
Не подумавши, кто передо мной, сердито закончил он про себя. Ещё дёшево отделался.
- Этот ребёнок для меня всё, Дима, - она попыталась ему объяснить и вдруг поняла, что это абсолютная правда. – Всё остальное – мелочи. Я это дитя вымолила, и оно мне поверило… и пришло. Я позвала, и оно пришло!.. А я тут… сопли жую, мамки испугалась, себя жалею изо всех сил… а оно страдает... Какая же я свинья.
Она распрямилась, глубоко вздохнула и потёрла лицо. И в чёрных глазах появился странный тёплый отсвет, будто затеплился огонь в давно потухшем, забытом очаге.
- Спасибо тебе, Дима!
- За что? – окончательно смешался тот.
- За то, что помог всё это осознать. Знаешь… мне пора увольняться. Эта работа для меня закончилась… навсегда.
Дмитрий вздохнул и плечи его чуть поникли.
- Я ещё тогда тебе говорил, Нинка. А теперь тем более. Конечно, «Скорая» - это не для беременной женщины. Знаешь, ты ведь счастливая на самом деле, раз ты так любишь это дитя – то ты счастливая женщина. Осознаёшь?
Нина улыбнулась и обняла его. Куда только подевалась тошнота и слёзы и вселенская скорбь? Ей вдруг стало так хорошо и спокойно, что она даже засмеялась:
- Господи, какая я глупая! Наверное, и правда, гормоны! Пошли – поможешь мне уволиться!..
Она вышла за ворота больничной территории и обернулась, чувствуя, как щёки горят лихорадочным румянцем. Всё было по-прежнему – красноватые больничные корпуса, скупое предзимнее солнце в окнах, белые и жёлтые «Газели» с красными крестами, замерзшие, нахохленные, надеющиеся втайне, что их не сорвут с насиженных мест, не заставят яростно сверкать сигнализацией и мчаться, бестолково воя, куда глядят фары.
И она не впрыгнет больше ни в одну из них с тяжёлым пластиковым чемоданом, внутренне готовая спасти чью-то жизнь.
Вот и всё.
Оказалось – это до смешного просто – взять и перевернуть страницу. Несколько простых действий. Её отпустили легко. Видимо, уже ждали, что она придёт увольняться. Никто не приставал с расспросами, без проблем дали расчёт, смотрели с интересом и сочувствием, желали добра и счастья – как показалось Нине, вполне искренне. Напарники целовали в горящие щёки и обнимали нежно, словно драгоценную китайскую вазу. Нина смущалась, полыхала, жмурилась и втайне гордилась. Впервые – гордилась! Впервые осознала свою важность, женское могущество и естество – ведь теперь и она носила в себе Тайну новой жизни. Это было прекрасно!..
Неужели всё будет хорошо и дальше, думала она, идя по переулку, чуть улыбаясь, и смущённо пряча эту несвойственную ей улыбку в уютной глубине вишнёвого шарфа. Это так необычно – уйти с работы в середине дня, ощущая не безмерную усталость и отупляющую тошноту, а лёгкую эйфорию, словно от пары глотков хорошего вина…
Так вот она какая – свобода!..
И тут внезапно чиркнуло по нервам страшное, словно кинули под ноги гранату, и та, как в замедленной съёмке, закрутилась волчком, разбрызгивая запалом искры…
Все инстинкты, какие были в Нине, завопили яростно, обрушились удушающей истошной волной, и она куда-то попятилась вслепую, ничего не соображая… Взвизгнули тормоза, мелькнул перед расширенными в ужасе глазами чёрный полированный бок автомобиля, руку дёрнуло со страшной силой, ноги поехали по прихваченному ледком асфальту, и тут она поняла, что её тащат внутрь машины и, собрав все силы, вдохнула, чтобы заорать… Чья-то рука в перчатке тяжело и вонюче легла на рот, и тут же подкатила волна тошноты, желчью обожгло губы… Она дико дёрнулась, наугад лягнула, но её уже втянули в тёмное нутро, и в шею вдруг впилась оса.
Откуда тут осы?.. смутно поразилась она и провалилась в темноту.
- Эй, вроде прочухалась!..
Голову помотало из стороны в сторону. Опять тошнило, и плыло всё, и всё было странно вязким и кошмарным. Она ощущала себя доисторической мухой, неотвратимо увязшей в смоле. Пройдут миллионы лет, смолистый лес зальёт морем, и какая-нибудь модница повесит на шею диковинный янтарный кулон вместе с ней, глупой Нинкой-мухой, глупо влипшей в такую же глупую, но страшно липкую смолу…
Пропасть. Черно. Хочется заплакать от страха и тошнотной боли, но нет слёз, и как будто нет и глаз вовсе…
Что-то остро шлёпнуло по щекам, она с трудом разлепила губы и сухо, по-вороньи, каркнула.
- Дайте ей воды.
Глубокий, сильный женский голос, где-то сзади, над головой.
И Нине стало страшно, гораздо страшнее, чем когда её тащили в машину. И мир сразу обрёл ужасающую, роковую чёткость. Она зажмурилась, только чтобы не видеть говорившую. Чёрные тени метались в сознании, и одна из них неотвратимо нависла прямо над ней…
В губы ей грубо ткнулся стакан, и она, чтобы не захлебнуться, сделала глоток. Потом ещё и ещё. И открыла глаза.
Тамара Георгиевна Геловани смотрела тяжёлым немигающим взглядом, которым вполне можно было плавить в домне сталь.
- Ну, вот ты и допрыгалась, птичка, - с мрачным удовлетворением констатировала она.
Нина тщетно пыталась вытолкнуть из себя хоть слово, сделать хоть одно спасительное, ну хотя бы скоординированное движение, но ничего не получалось!.. Тело не слушалось… Ребёнок, мелькнула отчаянная мысль. Только бы с ним всё было... Ребёнок!
И она, замерев от липкого ужаса и страшной догадки, впилась безумным взглядом в глаза Гришкиной матери.
- Осознала, - в голосе Тамары Георгиевны тягуче-сладкой нотой проявилось удовольствие. – Наконец-то осознала, голубушка, как сильно ты вляпалась!
Нина дёрнулась, собрав все силы, и на секунду удовлетворение на холёном смуглом лице сменилось паникой, но скрюченную как птичья лапа руку перехватили на полпути.
- Ты сказал, она обездвижена!.. – прошипела Тамара Геловани куда-то в сторону, и Нина ощутила скорее чувствами, чем зрением, вторую фигуру, обозначившуюся где-то сбоку.
- Она сильная женщина. Борется, - пробормотал мужской голос.
Нинину руку отпустили, но силы кончились, и рука безвольно упала, как сухая палка, на подлокотник кресла, в которое её, очевидно, запихали, пока она была без сознания.
- Коли ещё!..
- Нельзя, Тамара Георгиевна. Последствия непредсказуемы... Да и всё уже, выдохлась.
- С-сучка, - прошипела та и смазала Нину по щеке вполсилы, видимо, чтоб обиднее было.
Нина бы засмеялась в другое время. Опять аристократия скатилась до мещанских разборок!
Но сейчас она думала только об одном и панически боялась, что...
- Ты беременна от Гришки! - рявкнула Тамара Георгиевна… и это был не вопрос.
Гигантским усилием воли Нина сдержала панику, готовую выплеснуться из глаз и из пересушенного желчью горла, и, не мигая, сверлила взглядом ненавистную ей женщину, пусть она хоть трижды Гришкина мать!..
- Ты думаешь, я ничего не знаю… - шипела та безостановочно, - думаешь, такая умная, всё предусмотрела, а ни черта ты не можешь, маленькая дрянь… у меня везде свои люди!.. Он ездил к тебе, думаешь, не знаю! Ездил! Он у меня под полным контролем, слышишь, и за тобой тоже приглядывала! Как только ты в консультацию сунулась, я уже знала всё! У меня везде свои люди и связи, потаскушка! Говорила тебе, не связывайся с Геловани! Говорила?!
Она вдруг сгребла её косу и стала рывками наматывать на кулак. Нинина голова дёрнулась, но она даже не пикнула. Взгляд её источал такую ненависть, что Тамаре Георгиевне вновь, несмотря на всю праведную ярость, стало не по себе. Она поморщилась и отбросила Нинину косу, словно ядовитую змею.
- С-сучка, - выплюнула она и брезгливо отряхнула руки, - пора кончать с этим!
Меня убьют, пронеслось молнией в мозгу. Меня вот так просто сейчас убьют вместе с моим ребёнком.
Она завыла, словно раненый зверь, конвульсивно дёргаясь, и столько хриплой леденящей ненависти было в этом вое, что ей тут же заткнули рот. Она укусила мгновенно, не размышляя, и челюсти подчинились. Теперь выла уже не она, а сухощавый высокий дядька, и Нина с удовлетворением увидела кровь на его руке.
- Успокойся! – рявкнула сипло Тамара Георгиевна, побледневшая, с заметно пульсирующей жилкой на виске.
Очевидно, не так уж и легко давалось ей укрощение строптивой Гришкиной возлюбленной.
– Никто не собирается тебя… убивать, дура…
Грудь её тяжело вздымалась под безупречным строгим платьем цвета спелой брусники, вертикальная морщина прорезала гладкий лоб.
- До…ка… тилась ты, маманя, - насмешливо выдохнула Нина, чувствуя, что немного оживает.
Нет уж, слёз и соплей они от неё не дожду...
От забористой пощёчины у неё в черепе снова образовалась чёрная звенящая пустота.
Вот теперь Гришкина мать дралась уже всерьёз! Но, ах, если б не дитя, и не дурь, которую ей вкололи, эта недоделанная аристократка точно пожалела бы, что связалась с Нинкой Саблиной, пусть даже пришлось бы провести остаток дней в колонии строгого режима!..
- Т-тамара Георгиевна, ну это уже разб… разборки какие-то!.. – жалко забормотал худой, всё баюкавший пострадавшую конечность, - мы же не за этим…
- И за этим тоже! – огрызнулась Тамара Георгиевна и снова прерывисто вздохнула. – Зовите Павла!
Что они задумали, подкатил к её горлу острый ком страха. Какой ещё Павел?..
В зашторенной высокими бархатными портьерами комнате, где они находились, было не очень светло, но Нина, окончательно придя в себя, с нехорошим удивлением обнаружила роскошную и почему-то разобранную постель.
Что за балаган?.. Почему спальня?.. Что, других комнат у царицы Тамары нет?..
Откуда-то сзади в комнату проник луч света и мигнул, скрываясь в новой движущейся тени. Сердце Нины сжалось, но на лице не дрогнул ни один мускул.
К Тамаре Геловани подошёл новый мужчина, что-то тихо спросил. Оба повернулись и уставились на Нину, словно парочка добропорядочных бюргеров на изрядно подпорченный товар в магазине.
Павел, или как-его-там, оказался высоким, довольно симпатичным мужчиной, но Нине очень не понравилось выражение снулых, как у мёртвой рыбы, глаз.
- Что… вам… надо?.. – выдавила она через силу, внутренне холодея.
- Всего ничего, - сладко улыбнулась Тамара Георгиевна, очевидно, в присутствии Павла обретя некоторую уверенность. – Пару снимков для Гришеньки. Эротического толка. Чтобы мальчик, наконец, и думать о тебе забыл! Потому что он стал невменяемый, потому что ты его околдовала, дрянь!.. И Павел любезно согласился нам помочь в этом нехитром деле!
- Ни за что, - отрезала Нина, ощущая, как страх сменяется безотчётным бешенством. – Меня проще убить.
- Проще сделать тебе аборт, - всё так же сладко мурлыкнула Тамара Георгиевна, не отрывая от неё чёрных от нечеловеческой злобы глаз. – Так что подумай-ка хорошенько, шлюшка-милашка!..
И только тут Нине всё стало ясно.