НАЧАЛО КАРЬЕРЫ БАРБАРЫ СТЭНВИК (1907-1936) В КНИГЕ АКСЕЛЯ МАДСЕНА 2 глава




У Катрин были волосы цвета воронова крыла, а глаза фиолетовые, как фиалки. Двадцати лет отроду вышла она замуж за рыжеволосого красавца Байрона, которому удавалось устроиться работать на неполный рабочий день рыбаком и рабочим-строителем. Менее чем за пятнадцать лет их семье появилось четверо детей, каждый из которых получил имя, начинающееся с буквы М: Мод, Мэйбл, Милдред и Малкольм.

В Челси было непросто устроиться на хорошую работу, и однажды ночью Стивенс сбежал из семьи, предварительно узнав о том, что в расширяющемся крупном жилищном муниципалитете в Нью-Йорке каменщики, строящие одноквартирные дома на одну семью, вплотную примыкающие к соседним домам, зарабатывают по пятьдесят центов в час. Расспросив прежних товарищей мужа по работе о том, где он может находиться, Катрин решила искать его. Она собрала вещи, взяла с собой детей, отправилась на поиски мужа и, в конце концов, нашла Байрона в Бруклине. Нетрудно догадаться, что он был, мягко говоря, далёк от восторга, снова увидев перед собой жену с четырьмя детьми. Но кладка кирпича оказалось ремеслом, имевшим столь большой спрос, что вся семья смогла поселиться в доме 246 на Классон авеню. Именно в этом доме на этой авеню, проходящей с севера от Мирт авеню через целый ряд жилых кварталов на юг до парка Проспект, родилась Руби Катрин, оказавшаяся последним ребёнком своих родителей.

Зимой 1909-10 годов, когда Мод и Мэйбл были тинэйджерами, Милдред исполнилось восемь лет, Малкольму — шесть, а маленькой Руби шёл третий годик, их мама, снова беременная, погибла. Катрин выходила из трамвая, пьяный прохожий резко шатнулся вперёд, сбил её с ног, она упала, ударилась головой об обочину тротуара и через месяц умерла.

Руби шла за гробом вместе с отцом, сёстрами и братом. Через пару недель после похорон Байрон был зачислен в состав рабочей артели, отправленной копать Панамский канал. Отец уехал от своих детей, и с тех пор они его никогда не видели.

Две старшие сестры Мод и Мэйбл начали сами зарабатывать на жизнь и вскоре вышли замуж. В результате третьей по старшинству сестре Милдред пришлось взять на себя заботу о Байроне (именно так с тех пор всю жизнь называли Байрона Малкольма) и Руби. Сама мало чем отличавшаяся в то время от маленького ребёнка Милдред стала зарабатывать на жизнь, начав выступать в театрах Бродвея [ театры Бродвея (американские коммерческие театры — в 20-е-30-е годы XX века в непосредственной близости к Бродвею (самой длинной улицы Нью-Йорка) в районе 40-60-х улиц Манхэттена сформировался театральный район Нью-Йорка, большинство театров которого ставили бурлеск, шоу менестрелей и другие легкие музыкальные спектакли коммерческого театра, — прим. переводчика ] в качестве танцовщицы кордебалета, артистки хора и статистки эстрады. Отправляясь с труппой на гастроли, она постоянно перевозила Байрона и Руби туда-сюда, за плату передавая их на содержание то в одну, то в другую, то в третью семью родственников или знакомых кого-нибудь из артистов своей труппы. При этом не всегда получалось размещать братишку и сестрёнку в одном и том же месте. Каждый раз, когда маленькая Руби убегала из очередного дома, где её содержали, Байрон точно знал, где искать её: на ступеньках крыльца в их бывшем доме на Классон авеню. Она каждый раз садилась на ступеньку того крыльца и там «ждала, когда же мамочка домой вернётся».

Чтобы не травмировать психологию младших членов семьи, Милдред никогда не говорила при них слов «мать» и «отец», но иногда произносила слово «семья». Однажды за двенадцать месяцев Руби пришлось жить в четырёх разных семьях. Маленькая девочка всё время боялась того, что если она сделает что-нибудь не правильно, то взявшие её жить в свой дом люди отправят её в приют для детей-сирот. Намекая на невезение несовершеннолетних сирот, опекаемых в приютах, приёмному ребёнку члены опекающей его семьи обычно говорят: «Тебе повезло». Пока Руби росла в приёмных семьях, она привыкла к следующей мысли. Никого не интересуют уязвлённые чувства других, такие свои чувства нужно глубоко скрывать. Обращая на нас внимание, другие люди интересуются только нашим внешним видом, требуя, чтобы мы хорошо выглядели и хорошо одевались. Она прекрасно понимала своё отличие от других людей. Она часто говорила, что она — ничтожная сирота. Она повторяла самой себе, что она навсегда останется ничтожной сиротой до тех пор, пока дух борьбы не научил её огрызаться. Затем она хлюпнула носом и сказала: «Но ведь кошки и собаки — тоже сироты, а, как вы думаете, кому жить веселее: ребятам или котятам?»

За следующие восемь лет Байрон и Руби крепко сдружились и всегда старались быть рядом друг с другом. Но их часто отправляли жить в разные семьи, и им редко удавалось побыть и почувствовать себя членами одной семьи. Они стали относиться друг к другу с полным доверием, а ко всем остальным — с полным недоверием. Одна из усвоенных маленькой Руби особенностей поведения при обхождении с людьми состояла в том, что она научилась держать их на достаточно большом расстоянии от себя. Она замыкалась в себе, не принимала ни чьих условий, отказывалась от любых предложений, скрывала ото всех свои чувства. Когда люди обращали на неё внимание, она давала им понять, что её ничего не интересует. Причём она делала это прежде, чем такие люди успевали потерять к ней интерес и переставали обращать на неё внимание. Вот что она вспомнила, давая интервью в старости, о причинах такого своего поведения в детстве и об обстановке, окружавшей её детство: «По крайней мере, никто не смел меня ударить. А ведь я росла в такой обстановке, где окружающие меня дети невыносимо страдали от неурядиц в их семьях, находившихся на грани нищеты». Продолжая свои воспоминания, она решила отметить, что бедность и семейные неурядицы заставляли детей «постоянно находиться в тревожном состоянии и преждевременно развиваться, становясь грубыми, невоспитанными, не культурными людьми». Далее её спросили, что она помнит о своих родителях. Вспомнила тогда она немногое. Она отметила лишь, что представляет себя имеющей глаза своей матери, и что её отец был таким человеком, который «в силу сложившихся жизненных обстоятельств был вынужден взвалить на свои плечи непомерно тяжёлый груз, когда был ещё слишком молодым, и иногда очень страдал от безысходности своего положения». О своих чувствах она вообще никогда ничего не сообщала. В некоторых интервью её воспоминания настолько тесно переплетены и густо смешаны с её фантазией, что непросто отделить одно от другого. Её воспоминания о детстве очень амбивалентны. [Амбивалентность — двойственность переживания, психическое состояние, в котором каждая установка уравновешена своей противоположностью, примечание переводчика]. Рассуждая о бедности, с одной стороны, она утверждает, что жить бедно — большая ошибка, а, с другой стороны, — что бедность вырабатывает мужество и мотивирует бороться за себя. Иногда в воспоминаниях из её детства возникала такая путаница, что ей начинало казаться, что в её раннем детстве умерла не её мать, а кто-то другой, но она никак не могла вспомнить, кто именно. Иногда в детстве ей представлялось, что после той смерти её отец иногда приходил домой. Но через несколько лет после 1914 года её сестра Милли развеяла её мечты и фантазии о приходах их отца домой, которыми Руби грезила до семилетнего возраста, сообщив ей, что судоходство по Панамскому каналу открылось лишь в 1914 году, а до открытия судоходства никого из рабочей артели строителей канала домой не отпускали.

На фоне суровых реальностей её жизни еле-еле теплились её несбыточные мечты и несбывшиеся желания, которые она быстро приучилась отгонять от себя прочь, как пустые прихоти и напрасные причуды. В те годы в переполненном эмигрантами Бруклине родилось целое поколение амбициозных людей, не без успеха воплощавших в жизнь свои фантазии об «американской мечте». [«Американская мечта» — идеалы свободы и открытых возможностей для всех, основанные на вере в безграничные возможности США и их исключительное место в мире, которыми руководствовались, согласно официальной американской политической мифологии, «отцы-основатели» Соединенных Штатов Америки. В широком понимании: американские ценности, от самых высоких до простой мечты американца о собственном доме. Примечание переводчика]. Продолжая рассказывать о воспоминаниях молодости, она решила припомнить о том, что, по её мнению, её соседи и ровесники запомнились ей чванливо расхаживающими с важным видом и полными оптимизма. «Условия, в которых меня содержали в детстве чужие люди, раз за разом немного подержав меня в своём доме и поскорее избавляясь от меня, способствовали моему отставанию от других детей по всем показателям, при этом никто никогда не позволял мне ни капризничать, ни возражать, ни спрашивать. И, в самом деле, что толку было мне капризничать? И без моего подвывания очень многие соседские дети скулили вокруг меня жалобнее бездомных собак. Наблюдать за их успехами было для меня большим удовольствием: они внушали надежду на то, что мы — не куклы и доказывали, что мы — не марионетки. Меня воодушевляла такая мысль: пусть мы такие уж несчастные и бесталанные и, возможно, беззащитные и беспомощные, но мы не впадаем в отчаяние, а, значит, не такие уж мы безнадёжные. У нас оставалась свобода поиска способа вырваться из окружающего нас низкого положения в обществе, свобода выбора пути наверх — чтобы забраться так высоко, как мы не смели даже грезить в самых высоких наших мечтах».

Милдред не хотела, чтобы её младшая сестра стала танцовщицей в театрализованном представлении. Однако Руби с детства имела явную предрасположенность к хореографии и быстро научилась выполнять все танцевальные движения, которыми владела Милли. Байрону это не понравилось. Решив немного позлить и подзадорить его, Руби небрежно накарябала своё имя мелом на тротуаре у соседнего дома, как она потом вспоминала, «для того, чтобы показать всем, как будет смотреться её имя на световой рекламе, составленной из набора светящихся лампочек». В 1916 и 1917 годах Милли брала с собой сестрёнку на летние гастроли. Там Руби смотрела из-за кулис каждое представление и разучила ещё несколько танцев.

Несмотря на все попытки учителей местной Пятнадцатой бесплатной средней школы не допускать выхода учеников из-под контроля, дети бранились скверными словами и шумно возились, доходя до избиения друг друга. Руби вела себя с учителями дерзко, вызывающе, непокорно, а если они всё же заставляли её что-то сделать, таила в себе горькую обиду на них. Она ненавидела исполнять всё то, что её просили делать, была упрямой спорщицей и потихоньку смеялась над прилежностью одноклассников, передразнивая их старательность в учёбе. Когда требовалось внимательно слушать учителя и старательно выполнять задание, она начинала кривляться, поочерёдно изображая чарующую соблазнительницу и агрессивную хулиганку, то провоцируя других на выплеск эмоций, то сама приходя в ярость, стремясь поскандалить или устроить скандал при любой возможности. «В детстве меня совершенно не интересовали изучаемые в школе предметы», — призналась она в шестидесятилетнем возрасте, — «они вызывали моё отвращение». Ей ставили самые плохие оценки, и, повзрослев, она честно призналась, что была «самым бестолковым и плохо воспитанным ребёнком в школе». Она оставалась безразличной даже к предостережениям директора школы, предупреждавшего её о том, что её плохое поведение угрожает ей неприятностями, потому что её положение и так уже было хуже некуда.

Она страдала из-за неосуществимости своего естественного желания быть такой же, как другие девочки, у которых есть мамы и папы, приходящие домой после работы. Мучаясь от такой несправедливости, она задавалась вопросами типа: «Почему у них всё это есть, а у меня нет?», «Почему именно у меня этого нет?». От невозможности найти ответы на такие вопросы она становилась крайне обидчивой, ранимой, легко уязвимой, всё принимающей близко к сердцу. Она не могла заставить себя сделать шаг навстречу кому-либо, чтобы с кем-нибудь подружиться, и соседские дети, в свою очередь, стали относиться к ней подозрительно. В школьные годы жизнь научила её тому, что со временем стало её привычкой, законом на всю её жизнь: никогда не начинать разговор о людях, с которыми живёшь, никогда не приглашать однокашников в гости. Всё знакомые с Руби девчонки, мягко говоря, не любили её, поэтому близких подруг у неё не было. Зато в её детстве было время, когда её брат приобщил её к играм мальчишек своего двора, которые снисходительно приняли её в свои игры.

Когда Руби шёл двенадцатый год, Милли работала в поющем кордебалете «Глорианна», в 1918-1919 годах выступавшем в мюзиклах на «подпевке и подтанцовке» с солисткой Элеонорой Пейнтер. Солистом доброй половины вокальных и танцевальных номеров тех мюзиклов был Джеймс Бак МакКарти по прозвищу Джеймс Бак Мак, для близких знакомых — просто Бак Мак. Этот самый Бак Мак начал встречаться с Милли, стал её молодым человеком, и вскоре познакомился с её сестрёнкой. Руби звала его по-детски непосредственно и очень трогательно: «дядя» Бак. Очень она любила незаметно прокрасться за кулисы в театре «Либерти» и наблюдать оттуда репетиции. И как только Бак приходил на работу, она подбегала к нему и останавливала его в коридоре с криком: «Эй, дядя Бак, посмотри-ка, что я сейчас покажу!» Не обращая внимания на артисток кордебалета и музыкантов, спешащих подготовиться к первому показу премьерного спектакля перед зрителями, Руби изображала сценку, которую видела в тот день на утренней генеральной репетиции и уже выучила в совершенстве.

К огорчению Руби, Милли отказалась взять её на гастроли «Глорианны». Милли решила, что Руби нельзя уезжать в середине учебного года. Оставшись жить в семье, проживающей в более фешенебельном нью-йоркском районе Флатбуш, Руби стала кокетливо заигрывать с человеком, для которого религиозная деятельность была профессией, а монашество — призванием. Источником её вдохновения стал его преподобие Уильям Картер, пастор голландской протестантской (дохристианской) церкви, расположенной на пересечении Флатбуш авеню и Чёч авеню. Уильям Картер подарил ей книгу с дарственной надписью: «Руби [sic] Кэтрин Стивенс: благодари Его всегда, везде, за всё. Книга притчей Соломоновых 3:6. 5 января 1919 года». (Sic — от латинского sic – «так»: помета читателя, указывающая на важность отмеченной мысли, примечание переводчика). Вот что она вспоминает об этом: «Никто в моей семье не принадлежал к голландской протестантской церкви, но он был очень добрый, и их церковь показалась мне самой привлекательной из всех известных мне церквей. Я приходила туда послушать проповеди об отважных женщинах, приносивших огромные жертвы в традициях языческих обрядов. Тогда я решила, что и я готова принести жертву ради идеи».

Религии не суждено было стать предметом первостепенной важности в её жизни, а вот в её работе религиозный опыт сыграл определённую роль. Через двенадцать лет она снялась сначала в роли евангелистки, а затем — миссионерки в двух фильмах Фрэнка Капры, а затем, выйдя замуж, с презрением и отвращением восприняла попытки своего неизменно саркастичного на сцене и в жизни мужа в свойственном ему ироничном стиле обратиться к церкви. В период своего раннего общения с «дядюшкой» МакКарти она громко и откровенно расхваливала при нём полезность и благотворность религиозных представлений, но сама никогда не была истинной христианкой.

В тринадцатилетнем возрасте Руби прекратила учёбу в Пятнадцатой бесплатной средней школе. Правда, в ранее написанных кратких очерках её биографии имеется информация о том, что она одно время посещала занятия в бруклинской средней школе «Эразм холл». Всё ещё оставаясь маленькой девочкой, она выглядела старше своих лет и, если её спрашивали о возрасте, никогда не упускала случай соврать, прибавляя себе пару лет. К четырнадцати годам она в совершенстве овладела техникой исполнения всех танцев, какие когда-либо видела. Однако она начала свою трудовую деятельность с работы упаковщицы товаров в бруклинском универмаге «Авраам и страус». Уже в самом начале трудового пути она дала себе чёткую установку: «Упаковывай быстро и просто, без излишних украшательств и причудливых фантазий». Затем она откликнулась на газетное рекламное предложение о трудоустройстве: требовалась девушка для составления и ведения картотеки карточек регистрационного учёта на бруклинском узле телефонной связи на авеню Дей. Эта работа, за которую ей платили по 14 долларов ($14) в неделю, стала начальной вехой в её жизни, независимой от членов её семьи, поскольку с тех пор она никогда больше не получала финансовой поддержки от членов своей семьи. [ В этой книге все цифры после знака $ приводятся по состоянию на те дни, о которых идёт речь в этой книге. Если читатель захочет получить представление о том, что можно было купить на те деньги тогда, и за какую сумму можно купить аналогичный набор товаров теперь, то ему следует умножать цифры, относящиеся к двадцатым годам двадцатого век, стоящие после знака $, на двенадцать. Например, 14 долларов в неделю в те годы эквивалентны 168 долларам в неделю в 1994 году. Также следует иметь в виду, что федеральные и местные налоги в среднем составляли не более 3 процентов, а с малообеспеченных граждан вообще не взимались. — Примечание автора книги ].

«Я знала, что после четырнадцати лет мне придётся самостоятельно зарабатывать на свою жизнь, но я была готова работать и охотно зарабатывала деньги», — сказала она в 1937 году, — «Мне всегда немного жаль изнеженных избалованных людей, да и они, конечно, всегда очень жалеют меня».

В то время у неё было два вида времяпровождения, позволявшие ненадолго уйти от суровой реальности: походы в кино и чтение бездарно написанных романов. «Однажды моя сестра Милли», — вспоминала она, — «привела меня в душный маленький кинотеатр посмотреть на игру Перл Уайт в фильме «Полину подстерегают опасности». Это оказалось вовсе не пустой тратой времени и денег. Я стала поклоняться Перл Уайт, как божеству, её смелость и отвага, изящество и любезность, моя радость при торжестве её побед унесли меня в мир прекрасных грёз. Я не прочитала ничего хорошего, но читала я чертовски много. Книги — вот куда уходила я от реальности! Я читала никчёмные произведения о необычайных происшествиях с сентиментальными леди, прекрасных, как цветы и гадко обманутых. Я читала о чудесных садах и шумных балах, полночных свиданиях и жестоких убийствах. Мне казалось, что теперь передо мной все двери открыты. И тогда я начала думать о себе: как я выгляжу, во что одеваюсь. И тут я стала покупать себе жуткие наряды, розовые английские блузки в обтяжку, искусственные цветы и прочую чепуху».

Недолго проработав с картотекой карточек регистрационного учёта на телефонном узле, Руби устроилась работать закройщицей моделей модной одежды. Ей удалось убедить работодателей нью-йоркского офиса модной одежды для журнала «Вог» при американском издательском доме «Кондэ Наст» в том, что она всё знает про то, как помочь клиенту выкроить материал. На этой работе она впервые почувствовала себя в ситуации, справиться с которой она не могла. Накопилась целая стопка жалоб на порчу пошивочного материала из-за того, что перед выкраиванием рукавов бумажные выкройки налагались на материал нижней частью вверх, а верхней частью вниз. Она была уволена.

Затем, пока она искала другую работу, ей пришлось некоторое время прожить во Флатбуше у сестры Мод.

Продавать выкройки ей было так же ненавистно, как упаковывать товары и переставлять карточки. «Я перестала заставлять себя следовать «разумным» советам моей сестры, знавшей не понаслышке обо всех опасностях и страданиях, подстерегающих работников шоу-бизнеса, и пытавшейся оградить меня от хорошо знакомых ей неприятностей», — рассказала она через сорок лет. — «Но я испытывала жгучую ненависть по отношению ко всем трём моим прежним работёнкам. Я утвердилась в мысли о том, что ненавидела, ненавижу, всегда буду ненавидеть любое место своей работы, кроме шоу-бизнеса». Однако воля Милли ещё один раз взяла верх над моей волей. Сёстры приняли решение ещё раз поискать для Руби какую-нибудь постоянную работу, гарантирующую стабильный заработок, и Руби обратилась в Манхэттен с заявлением о поиске работы машинистки или наборщицы текстов.

Впервые оказавшись в музыкальной фирме Джерома Ремика, что на Двадцать восьмой улице, Руби почувствовала прилив большой волны возбуждения. Как отбойные молотки, одновременно звучали несколько голосов проходящих просушивание вокалистов и аккомпанирующих им фортепиано. Именно у Ремика пятнадцатилетний Джордж Гершвин нашёл себе работу демонстратора импровизаций на фортепьяно, и именно Ремик впервые опубликовал сочинённую Гершвином песню, названную «Если ты их хочешь, то ты их не получишь». Вильгельм Фон Тельцер, служивший у Ремика менеджером, предложил Руби подняться по ступенькам в контору. Она была принята на работу, и там очень скоро узнала, что хитом этой музыкальной фирмы на все времена является мелодия песни со словами «Будем ждать до той поры, когда встретимся мы снова», и что брат Вильгельма Фон Тельцера, которого звали Альберт, сочинил мелодию популярного в то время на Бродвее музыкального хита «Девочка-холстинка».

Ничто не могло подойти для Руби лучше работы по набиранию текста писем на печатной машинке на вершине такого сумасшедшего дома, кроме работы на Бродвее.

Свободное время Руби проводила в гостях у Милли и дяди Бака. Возможно, именно его совет убедил Милли прекратить попытки не разрешать своей маленькой сестрёнке заниматься шоу-бизнесом. Он выучил Руби основам театрального мастерства и подсказал ей, как искать работу на Бродвее.

С тех пор дядя Бак и шоу-бизнес стали её семьёй и оставались самыми близким для неё до конца жизни. В середине тридцатых годов, как только она купила и стала обустраивать ранчо с различным недвижимым имуществом, он сразу же приехал на её ранчо, стал там жить и распоряжаться её хозяйством в качестве управляющего её имения. Когда он состарился, и эмфизема лишила его способности подниматься по ступенькам лестницы на второй этаж, она продала свой дом и купила одноэтажную дачу с верандой.

 

То ли дядя Бак, то ли Вильгельм Фон Тельцер, то ли ещё кто-то устроил для неё прослушивание у Ёрла Линдсея, администратора шоу-программы «Странд Руф» в ночном клубе на площади Таймс, где выступали театр «Странд», позаимствовавший название у одноимённой улицы в центре Лондона, где расположено несколько театров. Руби исполнялось шестнадцать лет лишь через пару месяцев. Она надела платье старшей сестры, густо наложила помаду на губы и румяна на щёки и представила свои навыки на прослушивании в театре «Странд». К тому времени у неё уже был натренированный и достаточно сильный голос, но её показная взрослость показалось Линдсею не столько убедительной, сколько удивительной. «Я всегда буду испытывать самые тёплые чувства к Ёрлу Линдсею, хотя он никогда не стеснялся наорать на меня при любом подходящем случае, когда мне было пятнадцать лет, и я впервые в жизни работала в шоу-бизнесе», — скажет она через тридцать лет. — «Я всем ему обязана, ведь он учил меня работать. Это сделало из меня профессионала. Я начинала работать во втором ряду хора, где, казалось бы, ничто не заставляет особо напрягаться и постоянно стараться работать изо всех сил. Он никогда не позволял мне выходить сухой из воды, любая моя попытка где-то недоработать жёстко пресекалась. «Если ты будешь небрежно выполнять свою работу, то навсегда останешься на последнем месте; либо показывай под светом рампы всё, что можешь, либо не занимай там чужое место», — говорил мне мой наставник».

35 долларов в неделю за работу у Линдсея казались ей королевским подарком. Будучи гибкой, как резиновая лента, она научилась поднимать ножку в канкане выше всех артисток поющего кордебалета, и стала считать обязательным для себя каждый раз выполнять это движение с максимальной амплитудой. Она вспоминает: «Я думала, что все восхищённые взгляды будут устремлены на девочку, поднимающую ножку выше остальных. Но этой ножкой я дала такой пинок себе под зад, что чуть не вылетела из-за неё с работы. Линдсей заставил меня выйти из строя на три шага вперёд и устроил разнос, отчитав меня самыми обидными словами: «Будет лучше, если ты уже сейчас узнаешь о том, что, если ты не можешь работать на команду, не отрываясь от коллектива, то тебе лучше всего убираться со сцены. Ты думаешь о себе, но не думаешь о шоу, и этим ты одна портишь работу всех остальных».

Руби была благодарна за такую критику. Если Линдсей устраивал ей нагоняй, то для неё это означало, что он заботился о ней. Работа танцовщицей позволила ей почувствовать уверенность в себе. Возможность многократно повторять каждый день упражнения для развития техники исполнения танца в ходе репетиций и каждую ночь танцевальные номера в ходе шоу-программы, видя, что Линдсей каждый раз наблюдает за её работой из-за кулис, придала ей ощущение стабильности и закалила твёрдость её характера. В автобиографической книге режиссёр Фрэнк Капра ссылался на её взволнованные рассказы о том, как гангстеры контролировали ночную жизнь Нью-Йорка, и как непросто ей было в это время жить жизнью второразрядной артисткой поющего кордебалета. Однако, сама она, по прошествии многих лет, вспоминает ночную жизнь Нью-Йорка тех лет мягче и спокойнее: «Некоторые люди называют обстановку, окружающую ночные клубы, просто ужасной; возможно, они в чём-то правы. Но мне там приходилось зарабатывать себе на жизнь, и я была благодарна за возможность выполнять мою работу, которую я любила так же сильно, как танцевать.

Когда я узнала, что поездка на серию гастрольных выступлений позволяет заработать больше, а узнала я об этом очень скоро, я стала искать работу в какой-нибудь труппе, собирающейся на гастроли... и нашла. …В тот день, когда мы выехали из Нью-Йорка в город Колумбус, я открыла и закрыла свой новый чемодан раз пятьдесят, наверное. Первый раз в жизни ехала я в поезде. Всю ночь я не смыкала глаз в пульмановском спальном вагоне, смотря в окно на города и сёла, через которые мы ехали».


«Голое тело, которому, честное слово, было очень холодно»

Когда ей было шестьдесят лет, у неё спросили примерно следующее: «Если бы у вас была возможность заново прожить тот или иной участок своей молодости, в каком возрасте вы сейчас хотела бы оказаться?» Сначала она с уверенностью ответила, что такого возраста нет, но затем вспомнила дни своей работы поющей артисткой кордебалета и скорректировала свой ответ: «Если бы меня очень уговаривали, то я, может быть, согласилась бы, чтобы мне снова было пятнадцать лет, а, может быть, и не согласилась бы. Но если бы мне снова было пятнадцать, то я уже не смогла бы получить ту работу, которую получила тогда, когда мне было пятнадцать. Можно много рассуждать о том, чего позволяет человеку добиться его работа, как важно учиться основам профессионального мастерства, как хорошо получать заработную плату по профсоюзным ставкам — но такая легкомысленная затея с путешествием во времени в своё прошлое, увы, не достижима. Но воспоминания о тех трёх годах моей жизни вспыхивают в моей памяти такими яркими искрами! Дни моей работы в кордебалете, возможно, не выглядят идеалом совершенства в глазах всех остальных людей, но для меня они теперь представляются именно таким светлым идеалом».

Лишь несколько недель назад ей исполнилось шестнадцать лет — и тут ей выпала редкая удача продолжать своё обучение ремеслу танцовщицы без отрыва от любимой работы! Причём эту работу ей посчастливилось получить не где-нибудь, а в номере знаменитого шоу-ревю «Шалуньи Зигфелда» в той версии, в которой это шоу шло в 1922 году. [«Шалуньи Зигфелда» — музыкальное шоу-ревю, впервые поставленное в 1907 году продюсером Флоренцем Зигфелдом. В дальнейшем эти шоу шли на бродвейской сцене, ежегодно обновляясь, до 1931 года. К участию в постановках привлекались лучшие творческие силы того времени, в том числе Ирвинг Берлин (композитор, автор музыки к ревю, кинофильмам, песням, включая неофициальный гимн США «Да благословит Бог Америку») и Уилл Роджерс (писатель-юморист и артист цирка, эстрады и кино, игравший в «Шалуньях» комика). Примечание переводчика ].

В версии «Шалуний» 1922 года театра «Новый Амстердам» главную роль исполняла Гильда Грей. Эта новая секс-бомба, возбуждающе танцевавшая шимми (как и положено, быстро передвигаясь и покачиваясь из стороны в сторону), гармонично приспособилась к тяжкой поступи головокружительных, лживо кричащих в необузданном джазовом стиле «Бурных двадцатых». [«Бурные двадцатые» — образное название 20-х годов XX века, периода интенсивной урбанизации, процветания, легкомысленного отношения к жизни и пренебрежения серьезными проблемами. Это была эпоха таких социальных процессов, как рост профсоюзного движения и выступлений левых сил, введение «сухого закона» и рост преступности, связанной с незаконной торговлей спиртным и т. д. После выхода на экраны в 1939 году фильма «Бурные двадцатые» с участием звезд Голливуда Джеймса Кэгни и Хамфери Богарта это название закрепилось за всем десятилетием. Примечание переводчика]. Чарующим украшением того шоу была весёлая, оживлённая, беззаботная в своей ветрености Мэри Итон, через год выступившая в качестве партнёрши Эдди Кантора, сыграв вместе с ним главные роли в шоу «Детские ботинки», а в роли оживляющей то шоу инженю выступала Вивьен Сигал. Руби появлялась на сцене в финале первого акта, изображая молодую женщину, марширующую на золотой лестнице и торжественно входящую в золотые ворота.

«Шалуньи» представляли зрителям иллюзию греха, манящего красочностью и пахучестью, как цветок. Вот что сказал об этом музыкальном шоу-ревю Брукс Аткинсон, заведующий кафедрой театральной критики университета: «В течение четверти века «Шалуньи» представляли образец идеального гарема для преуспевающего бизнесмена. Миленькие, красивенькие, пухленькие девочки создавали в «Шалуньях» таинственную, загадочную и непостижимую обстановку, пронизанную экивоками и игрой двусмысленных слов, одно из значений которых имело эротический оттенок. Зигфелд создал уникальную формулу успеха. Никто не смог воссоздать ту атмосферу после его ухода».



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2020-05-09 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: