Когда следует использовать голубой цвет? 28 глава

всех наших ближних безусловно. Слово «ближний» в арамейском языке, на котором говорил Христос, означало всякий, кого я заметил или о ком подумал. Это понятие включает всех, кого мы видим по телевидению или о ком читаем в газетах. Каково ваше отношение к такому определению «ближнего» и к такому размаху безусловной любви?

В своей известной работе «Искусство любви» Э. Фромм отме­тил, что любовь — это не только определенное отношение к Другому или Другим, но и общая установка, ориентация, харак­теризующая связь с миром в целом. «Но если я действительно люблю какого-то человека, я люблю всех людей, я люблю мир, я люблю жизнь. Если я могу сказать кому-то: «Я люблю тебя», я должен быть способен сказать: «Я люблю в тебе все», «Я люблю благодаря тебе весь мир, я люблю в тебе самого себя». И, наоборот, любовь только к своему, при полном отсутствии чувств к чужо­му — знак глубинной неспособности любить».

Остановитесь здесь и попробуйте оценить, что вы чувствуете по отношению к фроммовскому определению искусства любви и что вы вообще думаете по поводу безусловной любви.

Современные культурологи подтверждают: в искусстве мира все многообразие сюжетов и тем можно свести всего к двум мотивам — любви и смерти, на основе комбинаций которых и строятся все известные шедевры¹. В жизни это бывает перепле­тено еще более тесно, подчас определяя расцветку и оттенки жизненной ткани.

¹ Вечная взаимосвязь amore (любви) и moite (смерти), которой так любят Играть итальянские авторы, — имеет прочную биологическую основу. Так, например, пчела-самец умирает после осеменения Королевы. Еще более ярким примером яштястся богомол: во время совокупления самка откусывает голову самцу и его предсмертные конвульсии сливаются с любовной дрожью, в результате чего толчки становятся сильнее. После окончания акта самка съедает самца, накапливая питание для будущего потомства.

 

ГЛАВА 9 Лики смерти

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каж­дый человек есть часть матери­ка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европы, и так­же, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого челове­ка умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а пото­му не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе.

Дж. Даш!

Тот, кто умирает до того

как умрет, не умрет умирая.

И. У. Мегерле

Смерть — одно из тех немногочисленных переживаний, через которые рано или поздно проходит каждый живущий. Ее наступление неотвратимо, однако сущность смерти окута­на глубокой тайной.. С незапамятных времен сам ее факт стимулировал фантазию человека, предопределив удивитель­ную пестроту выражения в религиях, искусстве, мифологии, философии и фольклоре. Многие выдающиеся памятники ар­хитектуры, рассеянные по миру, были вдохновлены тайной смерти. Это монументальные пирамиды и сфинксы Египта, его великолепные гробницы и некрополи; мавзолей в Геликарнасе, пирамиды и храмы ацтеков, ольмеков и майа в доколумбовой Америке; знаменитые гробницы Великих Моголов, вроде Тадж Махала и монумента Великого Акбара. По данным новейших исследований, даже легендарный минойский дворец на Крите был не королевской резиденцией, а, скорее всего, гигантским некрополем.

СМЕРТЬ... Замрите на секунду и отметьте вашу реакцию на это слово... Пугает ли оно вас? Проводите ли вы слишком много времени в размышлениях о будущей вашей смерти или смерти тех, кого вы любите? Или вы убеждены, что это непо­знаваемая вещь и поэтому не стоит тратить время на ее обду­мывание? Не замечали ли вы, что пытаетесь сменить тему

разговора или даже уйти из компании, где начинают говорить о смерти¹? Эти две установки — страх смерти и отрицание смерти — лежат в основе многих проблем, с которыми люди приходят на консультацию к психотерапевту. Сократ сказал: «Никто не знает, не есть ли смерть величайшее благо для человека, однако люди боятся ее так, как если бы точно знали, что она величайшее зло»... Часто после того, как каж­дый из нас принимает факт неизбежности собственной смер­ти и отыскивает смысл своей жизни и своей смерти, все эти проблемы отпадают сами собой. Мы твердо убеждены, что для каждого из нас чрезвычайно.важно осознать факт неиз­бежности собственной смерти, ибо наше отношение к смерти определяет наше отношение к жизни.

Упражнение «Смерть» (1}

Сядьте прямо в удобной для вас позе.

Сделайте несколько глубоких вдохов.

Войдите в особое состояние сознания.

Теперь вернитесь в своем воображении в раннее детство. Когда вы впервые узнали, что все живое умирает, что люди смертны?

Можете ли вы вспомнить те обстоятельства, в которых вы сделали это открытие? Вернитесь в ту ситуацию снова, посмот­рите, как другие люди, взрослые и дети, реагируют на эту драму. Что они чувствуют?

Когда впервые умер кто-то, кого вы знали? Вспомните это событие и свои чувства как можно более подробно. Как вам казалось тогда, что случилось с этим человеком после смерти? Вернитесь в ту ситуацию снова. Что вы чувствуете?

¹ Людям всегда было свойственно избегать разговоров о смерти и даже само слово «умереть» в повседневной речи старались заменять другими, более смятенными выражениями: «отравиться в лучший мир*, «приказать долго жить», «протянуть ноги» (вспомните целую социальную иерархию, которую сумел выстроить на основе подобных выражений гробовщик Безенчук из «Двенадцати стульев* И. Ильфа и Е. Петрова). Аналогичные языковые табу имеются и в других языках: в английском — «to go* (уйти), «to take the ferry» (сесть на паром), «to hop off the twig» (спрыгнуть с ветки); в немецком — «die Augen schliessen» (закрыть глаза), «hcimgehen» (уйти домой); в итальянском — «ritomcrare al milk» (вернуться к-нулю); в испанском — «irse al otro potrero» (отправиться на другое пастбище); во французском — «casser sa pipe» (сломать свою трубку), «il dit bonsoir a'la compagiiie» (он прощался с компанией). Также старались не произносить и слово «кладбище». Вместо этого в русском языке употребляли понятие вместо успокоения», в английском — «God's acre» (Божье поле), в немецком — «der heilige Ort* (святое место), в испанском — «chacarita» (маленькая ферма), во французском — «boulevard des allopges» (удлиненный бульвар) (С. Рязанцеп, 1994),

Когда вы поняли, что тоже умрете? Что вы почувствовали тогда? Что вы чувствуете сейчас, думая об этом?

Первая встреча со смертью часто оставляет глубокий след в душе человека. Если ребенок видит, что взрослые испуганы и очень сильно горюют об ушедшем, то он начинает восприни­мать смерть как нечто плохое, то, чего нужно бояться. Если первые знания ребенка о смерти формируют родители, обере­гающие его от всего, что может, по их мнению, нанести ему психическую травму, ребенок может слишком зафиксироваться на своей собственной смерти.

Еще один способ обнаружить возможные скрытые установки и чувства по отношению к смерти, это выполнить следующее упражнение.

Упражнение «Рисование смерти»

Возьмите бумагу и принадлежности для рисования (цветные карандаши, фломастеры, краски).

Закройте глаза.

Сделайте несколько глубоких вдохов.

Войдите в легкое особое состояние сознания.

Теперь выберите цвет и начните рисовать ваш символ смер­ти. Не нужно сознательно выбирать какой-то символ, просто начните рисовать. Если вам трудно начать, то попробуйте взять карандаш или фломастер в левую руку (если вы правша) или в правую (если вы левша). Вы чувствуете, что вас тянет писать слова? Пишите слова.

Когда вы завершите рисование, возьмите новый лист бумаги (можно теперь выбрать другой цвет) и начните рисовать свои чувства, относящиеся к смерти. И в этом случае пытайтесь рисовать спонтанно, не обдумывая то, что вы делаете.

Когда закончите, отложите оба листа бумаги и вернитесь к ним спустя некоторое время. Всмотритесь в то, что у вас получилось.

Можно заметить, насколько разные цвета выбирают люди. У одних людей смерть ассоциируется с черным цветом (мы приучены так думать: черные одежды, черный катафалк), другие выбирают цвет слоновой кости, желтый, золотой, зеленый, розовый и т. д.

Неясная природа смерти открывает широкий простор, для индивидуального и коллективного воображения. Взять, к при­зеру, лишь некоторые из образов, существующих в западной культуре: смерть представляется «неумолимым пожирателем»,

«ужасным всадником», «бессмысленной машиной», «неутоли­мым мстителем», «наглым обманщиком», «пылкой возлюблен­ной», «сладкой утешительницей», «великим уравнителем» и т. п. Поэтому символы, которые используют люди, также могут быть самыми разными: от изображения смерти с косой или образа странника, закутанного в черный плащ из «Седьмой печати» Ингмара Бергмана, до бабочек, радуг, легких облаков. Такое же разнообразие наблюдается в рисунках людей, изображающих чувства, относящиеся к смерти.

Изощренный в логике объяснений современный европеец склонен рассматривать внимание к смерти как выражение примитивных страхов людей, лишенных преимуществ научного знания. Однако не так уж много в жизни человека событий, имеющих столь огромное значение, как процесс умирания и смерть. Каждому приходится переживать кончину близких род­ственников и наконец столкнуться с фактом собственной брен­ности и биологической смертности. Учитывая естественность смерти, кажется просто поразительным стремление человека избежать проблем и уклониться от вопросов, связанных с нею. Старение, смертельные болезни и умирание воспринимаются не как составные части процесса жизни, а как полное пораже­ние и болезненное непонимание ограниченности наших воз­можностей управлять природой. С точки зрения характерной для нас жизненной философии прагматизма, подчеркивающей значение достижений и успеха, умирающий является потерпев­шим поражение¹.. В нашей культуре люди только начинают осознавать, что есть нечто, постигаемое через контакты с пре­старелыми и умирающими.

Михаил Зощенко в своей философской книге «Перед вос­ходом солнца» писал: «Отношение к смерти — это одна из величайших проблем, с которыми непременно сталкивается человек в своей жизни. Однако эта проблема не только не разрешена (в литературе, в искусстве, в философии), но она даже мало продумана. Решение ее предоставлено каждому че­ловеку в отдельности. А ум человеческий слаб, пуглив. Он откладывает этот вопрос до последних дней, когда решать уже поздно. И тем более поздно бороться, поздно сожалеть, что мысли о смерти застали врасплох...»

Современные исследователи человеческой палеопсихмки со­гласны в том, что самые лервые проблески мысли у питекан­тропов и неандертальцев могли быть вызваны животным ин-

¹ Российская императрица Елизавета Петровна очень боялась покойников: она даже не входила в дом, где лежал умерший. Так, когда граф Апраксин умер в Царском Селе в казенном здании, то его тело вынесли под шатер; больного Чсглокова отправили домой, чтобы тот не умер во дворце. Именно при ней в 1755 году вышел указ, запрещающий носить мимо дворца покойников.

стинктом самосохранения и стремлением продлить свое суще­ствование, преодолеть неотвратимость смерти. «Убегая от смер­ти не понимая ее и чем дальше, тем все сосредоточенней, мучительней и трагически мысля о ней и тем самым все более не понимая ее (ибо никакая наука не поняла смерти и не примирила с нею мысль), человек, борясь за существование, за свою жизнь, за свою мысль, устремлялся к вечной жизни, к бессмертию. Иначе он не мог, иначе мысль не могла. Он жизнь не выдержал бы без мысли о вечной жизни...» (Я. Голосовкер,

1987).

Филипп Арьес, один из пионеров танатологии, разрабаты­вающий проблему смерти как проблему исторической антропо­логии, выявил связь между установками в отношении к смерти, доминирующими в обществе на определенном историческом этапе, и самосознанием личности, типичной для этого общест­ва. С его точки зрения, в изменении восприятия смерти находят свое выражение сдвиги в трактовке человеком самого себя. Иными словами, обнаружение трансформаций, которые пре­терпевает смерть в коллективном бессознательном, проливает свет на структуру человеческой индивидуальности и на ее перестройку, происходившую на протяжении веков'.

Ф. Арьес намечает пять главных этапов в эволюции устано­вок по отношению к смерти.

Первый этап, который, собственно говоря, представляет собой не этап эволюции, а, скорее, состояние, остающееся, стабильным в широких слоях народа, начиная с архаических времен и вплоть до XIX века, если не до наших дней, он обозначает выражением «все умрем». Это состояние «приручен­ной смерти» (la mort apprivoisee). Такая ее квалификация вовсе, однако, не означает, что до того смерть была «дикой»². Арьес хочет лишь подчеркнуть, что люди раннего средневековья от­носились к смерти как к обыденному явлению, которое не внушало им особых страхов. Поскольку человек органично включен в природу и между мертвыми и живыми существует гармония, «прирученную смерть» принимали в качестве естест-

Арьсс ссылается на четыре «параметра», определяющих, по его мнению, ^отношение к смерти. Это: 1) индивидуальное самосознание (какое значение Придается индивиду и группе?); 2) защитные механизмы против неконтроли­руемых сил природы, постоянно угрожающих социальному порядку (наиболее

^)ПасНые силы — секс и смерть); 3) вера в загробное существование; 4) вера в ^теснУю связь между злом и грехом, страданием и смертью, образующая базис мифа о «падении» человека. Эти «переменные» вступают между собой в

озличные сочетания, сложно меняющиеся в ходе истории, но их постоянная •игра», развертывающаяся в коллективном бессознательном, ничем не обуслов­лена.

Эта смерть выражает, по Арьесу, «нормальное» отношение к Ней, тогда как Нынешнее отношение и есть «дикое».

венной неизбежности. Например, так фаталистично относились к смерти и рыцарь Роланд, и крестьянин из повести Льва

Толстого.

В прежние времена смерть не осознавали в качестве личной драмы и вообще не воспринимали как индивидуальный по преимуществу акт; в ритуалах, окружавших и сопровождавших кончину индивида, выражалась солидарность с семьей и обще­ством. Эти ритуалы были составной частью общей стратегии человека в отношении к природе. Человек обычно заранее чувствовал приближение конца и готовился к нему. Умираю­щий — главное лицо в церемониале, который сопровождал и оформлял его уход из мира живых. При этом и сам этот уход не воспринимался как полный и бесповоротный разрыв, посколь­ку между миром живых и миром мертвых не ощущалось непро­ходимой пропасти. Внешним выражением этой ситуации может служить, по мнению Арьеса, то, что в противоположность погребениям античности, которые совершались за пределами городской стены, на протяжении всего средневековья захоро­нения располагались на территории городов и деревень: с точки зрения людей той эпохи, было важно поместить покойника поближе к усыпальнице святого в храме Божьем. Мало того, кладбище оставалось «форумом» общественной жизни; на нем собирался народ, здесь и печалились, и веселились, торговали и предавались любви, обменивались новостями. Такая близость живых и мертвых («постоянное, повседневное присутствие жи­вых среди мертвых») никого не тревожила.

Отсутствие страха перед смертью у людей раннего средневе­ковья он объясняет тем, что, по их представлениям, умерших не ожидали суд и возмездие за прожитую жизнь и они погру­жались в своего рода сон, который будет длиться «до конца времен», до второго пришествия Христа, после чего все, кроме наиболее тяжких грешников, пробудятся и войдут в царствие небесное.

Идея Страшного суда, выработанная, как пишет Арьес, ин­теллектуальной элитой и утвердившаяся в период между XI и XIII столетиями, ознаменовала второй этап эволюции отношения к смерти, который Арьес назвал «Смерть своя» (la mort de soi). Начиная с XII века, сцены загробного суда изображаются на западных порталах соборов, а затем, примерно с XV века, пред­ставление о суде над родом.человеческим сменяется новым пред­ставлением — о суде индивидуальном, который происходит в момент кончины человека. Одновременно заупокойная месса становится важным средством спасения души умершего. Более важное значение придается погребальным обрядам.

Все эти новшества, и в особенности переход от концепции коллективного суда «в конце времен» к концепции суда инди-

видуального, непосредственно на одре смерти человека, можно объяснить ростом индивидуального сознания, испытывающего потребность связать воедино все фрагменты человеческого су-шествования, до того разъединенные состоянием летаргии не­определенной длительности, которая отделяет время земной жизни индивида от времени завершения его биографии в мо­мент грядущего Страшного суда.

В своей смерти, пишет Арьес, человек открывает собствен­ную индивидуальность. Происходит «открытие индивида, осо­знание в час смерти или в мысли о смерти своей собственной идентичности, личной истории, как в этом мире, так и в мире ином». Характерная для средневековья анонимность погребе­ний постепенно изживается, и вновь, как и в античности, возникают эпитафии и надгробные изображения умерших.

В XVII веке создаются новые кладбища, расположенные вне городской черты; близость живых и мертвых, ранее не внушав­шая сомнений, отныне оказывается нестерпимой, равно как и вид трупа, скелета, который был существенным компонентом искусства в период расцвета жанра «пляски смерти» в конце средневековья. Не случайно именно в этот период появляется завещание (которое Арьес рассматривает прежде всего как факт истории культуры) — средство «колонизации» и освоения по­тустороннего мира, манипулирования им. Завещание дало че­ловеку возможность обеспечивать собственное благополучие на том свете и примирить любовь к земным богатствам с заботой о спасении души. Кроме того, как раз во второй период средне­вековья возникает представление о чистилище, отсеке загроб­ного мира, который занимает промежуточное положение между адом и раем.

Третий этап эволюции восприятия смерти — «Смерть дале­кая и близкая» (la mort longue et proche) — характеризуется крахом механизмов защиты от природы. И к сексу, и к смерти возвращается их дикая, неукрощенная сущность¹.

Четвертый этап многовековой эволюции в переживании смерти — «Смерть твоя» (la mort de toi). Комплекс трагиче­ских эмоций, вызываемых уходом из жизни любимого челове­ка, супруга или супруги, ребенка, родителей, родственников, на взгляд Арьеса, новое явление, связанное с укреплением эмоциональных уз внутри нуклеарной семьи. С ослаблением веры в загробные кары меняется отношение к смерти; ее ждут как момента воссоединения с любимым существом, ранее ушед­шим из жизни. Кончина близкого человека представляется более тягостной утратой, нежели собственная смерть. Роман-

¹ Почитайте маркиза де Сада, и вы увидите слияние оргазма и агонии ^в едином ощущении.

тизм способствует превращению страха смерти в чувство пре­красного.

Наконец, в XX веке развивается страх перед смертью и самим ее упоминанием. «Смерть перевернутая» (la mort inversee) — так обозначил Арьес пятую стадию развития восприятия и пережи­вания смерти европейцами и североамериканцами. Подобно тому как несколько поколений назад в викторианском обществе считалось неприличным говорить о сексе, так после снятия с половой сферы всех табу¹ эти запреты и заговор молчания перенесены на смерть. Тенденция к вытеснению ее из коллек­тивного сознания, постепенно нарастая, достигает апогея в наше время, когда, по утверждению Ф. Арьеса и Р. Мея, общество ведет себя так, как будто вообще никто не умирает и смерть индивида не пробивает никакой бреши в структуре общества. В наиболее индустриализованных странах кончина человека обставлена так, что она становится делом одних только врачей и предпринимателей, занятых похоронным бизнесом. Похороны проходят проще и короче, кремация сделалась нор­мой, а траур и оплакивание покойника воспринимаются как своего рода душевное заболевание: американизированному «стрем­лению к счастью» смерть угрожает как несчастье и препятствие, и потому она не только удалена от взоров общества, но и ее скрывают от самого умирающего, дабы не делать его несчаст­ным. Покойника бальзамируют, наряжают и румянят, с тем чтобы он выглядел более юным, красивым и счастливым, чем был при жизни.

Мы еще чуть позже вернемся к теме посмертной (эсхатоло­гической) мифологии, но сейчас нам хотелось бы отметить следующее. Подобная «перевернутость» смерти в наши дни формирует неспособность чувствовать, апатию, отчуждение, боязнь любви и «миф о власти» — словом, все то, что можно описать как «шизоидность». Помимо прочих следствий, это формирует основной «бич XX века» — одержимость сексом. Секс — это самый легкий способ доказать нашу жизненную силу (потенцию), продемонстрировать, что мы все еще «моло­ды», привлекательны и сильны, то есть показать, что мы еще живы. В этом отношении на секс возложена задача доказать всю полноту нашей власти над природой, так репродукция есть единственный способ продлить наше Имя (себя в генах) в потомках, которые будут-жить после смерти². Но современная

¹ Табу — полинезийское слово, обозначающее предметы или живые суще­ства, к которым нельзя прикасаться.

² Насилие над природой, ярким примером которого является радиация, ввергает пас в конфликт с символической матерью (мы говорим о матери-при­роде; таким образом расщепление атома можно интерпретировать как обрете­ние власти над «женским началом»).

погоня за сексом» выходит даже далеко за пределы этого мол огичес кого факта, который всегда был известен человеку.

Все чаще и чаще психологические исследования показыва­ют что мотивом сексуального акта выступают не чувственное наслаждение или страсть, а искусственный мотив самоутверж­дения и безопасности; таким образом секс все больше сводит­ся к копинг-механизму снятия беспокойства. При этом, зани­маясь сексом без любви, мы подменяем ее, по сути дела, фиктивным, иллюзорным самоудовлетворением, превращая в нечто банальное и манипулятивное. Средства массовой комму­никации начинают эксплуатировать наши чувства, которые как бы обретают надындивидуальный характер. Они перехватывают и «обобщают» (то есть обезличивают) различные эмоциональ­ные состояния — страстную любовь, глубочайшую тоску, ис­ступленную ярость, безумную одержимость, отчаянную панику, радостное жизнелюбие и мертвящее оцепенение, — трансфор­мируя все это в эмоциональные трафареты. А отсюда уже недалеко до формирования того, что Э. Фромм называл некро-филической ориентацией.

У эрудированных обывателей слово «некрофилия» ассоции­руется только с одним значением: сексуальное влечение к трупу. Однако у Фромма это понятие гораздо богаче и, можно сказать, вообще строится не на сексуальной основе¹. Фромм пытается осмыслить человеческую ориентацию на разрушение и смерть, сталкивая многовековую традицию гуманизма с открытой пси­хоанализом драмой между Эросом и Танатасом (влечением к жизни и устремлением к смерти)². Для него в психике каждого

¹ Вообще слою «некрофилия» в психологическом значении впервые упот­ребил испанский философ Мигель де Унамуно В 1936 году по поводу нацио­налистической речи генерала Миллана Астрая в знаменитом университете Са-ламанки, где Унамуно был ректором в тот момент, когда началась гражданская война в Испании. «Только что я услышал бессмысленный иекро^шьский возглас: *Да здравствует смерть!*. И я — человек, посвятивший свою жизнь формули­рованию парадоксов, которые нередко вызывали гнев непонимания, — я могу сказать вам как специалист, что этот парадокс мне претит. Генерал Миллан Астрай — калека, инвалид. Я говорю это без всякого оценочного подтекста. Он получил увечье на войне. Сервантес тоже был калекой. К сожалению, сейчас в Испании много инвалидов, а скоро будет еще больше, если только Бог не Придет нам на помощь. Мне больно думать, что генерал Миллан Астрай будет Диктовать нам свою волю и навязывать всем психологию толпы. Калека, лишенный духовного величия Сервантеса, обычно ищет утешения в том, чтобы Увечить и калечить все вокруг себя» (цит. по Э. Фромму, 1994).

² В последней фрейдовской теории влечений выделяется фундаментальное «лечение, противоположное влечению к жизни и нацеленное на полное устра­нение напряжения, то есть на приведение живого существа в неорганическое ^стояние. Прежде всего оно направлено внутрь, на саморазрушение, и лишь вторично проявляется в форме влечения к внешней агрессии и разрушению. Два врожденных влечения человека постоянно противоборствуют, пока логика Коллизии не приводит к торжеству инстинкта смерти.

человека заложены обе тенденции: любовь к жизни и любовь к смерти, и конкретный человек в течение жизни в каждой ситуации оказывается ближе к той или иной ориентации, про­являя себя биофилом или некрофилом.

Так живая природа дарит нам естественный ход событий вечное круговращение, в котором вновь и вновь заявляют о себе «младая кровь» и увядание, жизнестойкость бытия и его закатные формы, где плодоношение замещает первоначальное цветение, а закат венчает процесс от рассвета до гулких сумерек. Это жизнен­ное многообразие некрофил пытается подменить искусственной пульсацией, безжизненным шевелением, устремленным к окон­чательной остановке, не имеющей ничего общего с восточной нирваной, где блаженство рождено воссоединением с духом. Здесь высшая цель — всевластие распада, самодержавие смерти... «Бы­тие развертывает себя в механических конвульсиях, предваряю­щих финальное распыление. Жизнь предстает как торжествующая травестия смерти» (П. С. Гуревич, 1994). И аналог этому ищут в феномене техники'.

Некрофила влекут к себе тьма и бездна, его внимание приковано к пещерам, пучинам океана, подземельям, жутким тайнам и образам слепых людей. Самое интимное побуждение некрофила — вернуться к ночи мироздания, или к праистори-ческому состоянию. Он, в сущности, ориентирован напрошлое, а не на будущее, которое ненавистно ему и пугает его. Отсюда вытекает его общая позиция: жизнь никогда не является пред­определенной, ее невозможно с точностью предсказать и про­контролировать, поэтому, чтобы сделать живое управляемым, подконтрольным, его надо умертвить². В самом бытии некро­фила заложено мучительное противоречие: он живет, но тяго­тится жизнью; развивается, как все биологическое, но тоскует по разрушению; ощущает богатство жизни, ее творческое нача­ло, но глухо враждебен всякому творению. Его жизненный девиз: «Страсть к разрушению есть тоже творческая страсть» (М. А. Бакунин). Его внутренний мир полон жутких картин насилия, гибели и омертвения; во внешнем мире ему тоже преж­де всего интересны картины смерти, траура, истязаний.

¹ Описывая нечто подобное в своих стихах, Максимилиан Волошин заме­тил, что точно так осознала бы мир сама себя постигшая машина.

² В этом отношении интересна судьба Эрнеста Хемингуэя — кумира мно­гих «потерянных» поколений. Романтический герой, воин, дон-жуан, пьяшша, азартный охотник, он утверждал полную власть человека над собой и над окружающим миром. Но неотвязно тревожные думы о смерти, часа прихода которой никто не знает, начали оказывать на него столь страшное давление, что он стал импотентом и к шестидесяти пяти годам совершил свое самое по­следнее деяние, с помощью которого можно утвердить свою власть, — совер­шил самоубийство.

Людей с некрофелической ориентацией неудержимо тянет

о всему, что не растет, не меняется, ко всему механическому.

И их поведение мотивирует не только тяга к омертвелому, но и

емление р_азрущить зеленеющее, жизнеспособное. Поэтому • жизненные процессы, чувства, побуждения он хотел бы эпредметить, превратить в вещи. Жизнь с ее отсутствием встро­енного механического устройства пугает и даже страшит некро­фила, который скорее расстанется с жизнью, нежели с вещами, поскольку последние обладают для него наивысшей ценностью.

Некрофильство — потенциальная опора диктатур (недаром в качестве клинических случаев некрофилии Э. Фромм приво­дит примеры А. Гитлера и И. Сталина). Без мобилизации некрофильских тенденций немыслимо ни одно насилие или жестокость¹. При этом современное индустриальное общество (так или иначе машинизировавшее и умертвившее почти все сферы человеческой жизнедеятельности) располагает особой техникой инспирирования массовых некрофильских страстей, порождая миллионные массы отчужденных людей, каждый из которых «одномерно» воспринимает себя и свое тело как отвле­ченные средства достижения собственных успехов. Из таких людей потом успешно вербуются наемники, палачи, террори­сты, надзиратели и т. п.

Согласно этой концепции (основанной, между прочим, на многолетней клинической практике) сегодня в психике каждого человека можно легко обнаружить конфликт этих двух начал, хотя сам человек может далеко и не иметь представления о накале и течении этой борьбы. Поэтому ныне психологическая работа с представлениями о смерти приобретает не только частное психотерапевтическое звучание, но и общечеловече­ский масштаб, напрямую связанный с проблемами выживания человечества на Земле как биологического вида.

Предлагаем вам еще одно, может быть, самое важное из всех упражнение о смерти.

Упражнение «Смерть» (2)

Сядьте прямо, прикройте глаза. Сделайте несколько глубоких вдохов. Войдите в особое состояние сознания. Представьте перед собой стену, на которой большими циф­рами написан ваш возраст.

Не случайно современная техника проявила свою эффективность не лько в сфере жизненных интересов людей, сколько в области массового Человекоубийства.