Итак, в мае 1991 года в «Литературной газете» вышла статья В. Турбина, в которой автор призвал представителей СМИ не превращать жизнеописание Бахтина в «политическую мелодраму». Турбин заявил, что растиражированная схема, согласно которой одна сторона (ОГПУ, а позже КГБ) «строит козни», а другая (Бахтин) «мученически претерпевает», не имеет отношения к реальной биографии Бахтина: «было время, когда наиболее серьезную, участливую и деятельную помощь ученому оказали КГБ и его тогдашний председатель Юрий Андропов».
Свое заявление Турбин конкретизировал, адресовав читателя к одной лаконичной фразе из статьи И.Вирабова (опус Вирабова о Бахтине, опубликованный в «Комсомольской правде», собственно говоря, и стал поводом для довольно резкой реакции Турбина). Перемещение Бахтина из Саранска в Москву Вирабов описывает так: «В 69-м всё те же верные ученики и „ординарцы“ (Кожинов и Ко — А.К.) помогли [Бахтину] устроиться в больницу в Москве». Точка.
«В какую?» — уточняет Турбин насчет больницы. И сам же дает ответ: «Да в закрытую, в пра-ви-тель-ствен-ну-ю! В Кунцеве: на одном этаже — Анастас Микоян, на другом — Бахтин Михаил Михайлович и Елена Александровна, супруга его. Лежат, лечатся в огромной светлой палате. Нещадно курят. Семь месяцев пробыли там. Исцелялись с комфортом».
«Исцелялись с комфортом»... Откуда этот саркастический тон? В начале шестидесятых Бахтин был для Турбина духовным авторитетом, к которому Турбин ездил в Саранск «избавляться от марксизма». Турбина задело-таки неожиданное перемещение его кумира, лидера «духовной оппозиции», в эту самую пра-ви-тель-ствен-ну-ю?
Чем бы ни был вызван тон Турбина, он сообщает нам удивительную информацию: Бахтин был не просто размещен в закрытой правительственной больнице — он провел там семь месяцев! При чем тут «неистребимая энергия» Кожинова, якобы способная смести на своем пути любые преграды? Ну так Турбин и говорит прямым текстом: «верные ученики и ординарцы» тут ни при чем. Не они оказывали Бахтину «серьезную, участливую и деятельную помощь» по его длительному размещению в закрытой правительственной больнице. Кстати, к больнице всё не сводилось. Была и другая помощь.
Как сообщает Вирабов, после Кремлевки супруги Бахтины оказались в ужасном доме престарелых в Климовске близ Подольска. Где и пребывали до момента, пока их не вызволила столичная писательская организация, выбившая для Бахтиных «однокомнатную квартирку».
Но Бахтины, во-первых, не просто так оказались в Климовске, возмущается Турбин. Это Елена Александровна требовала, чтобы их поместили именно в дом престарелых. К тому же в климовском доме престарелых не было ничего ужасного: «таинственным образом на пути Бахтиных появилось лучшее из того, чем располагали тогда наши богоугодные заведения».
А во-вторых, продолжает Турбин, Бахтины получили не «однокомнатную квартирку», а двухкомнатную комфортабельную квартиру в кооперативном писательском доме. Но «„квартирка“ больше подходит для схемы: прошедший аж Соловки, затем всю жизнь гонимый, преследуемый и мучимый, а под старость притулившийся в „квартирке“, которую „выбили“, — пишет Турбин. — А солидная квартира в схему не лезет: откуда б ей взяться? Всё оттуда же, откуда и палата в кремлевской больнице...».
Приведя примеры грубой подгонки фактов под определенную схему, Турбин заключает: хотя Бахтин прожил тяжелейшую жизнь, это не повод для того, чтобы описывать ее тяготы «способом монтажа эффектов».
В каком смысле «не повод»? Если идет полномасштабная информационно-психологическая война — очень даже повод! «Монтаж эффектов» — известный и весьма действенный прием этой войны. Перестройщики сплошь и рядом прибегали к «монтажу эффектов», чтобы продемонстрировать, сколь ужасен СССР (СССР — «страна ГУЛАГов», «тоталитарный монстр», «империя зла»). Делали они это порой очень топорно. За счет чего же тогда достигался результат? За счет того, что перестройшики пришли, если так можно выразиться, на уже возделанную почву: до них советское общество успели очень грамотно обработать специалисты более высокого класса, чем Вирабов и ему подобные. Они действовали тоньше. В итоге чувствительность общества притупилась, и оно было готово заглотнуть самую грубую и примитивную ложь.
К рассмотрению одного из приемов такой более тонкой доперестроечной работы мы сейчас и перейдем. Но сначала завершим рассмотрение статьи Турбина, который подводит итог такими словами: «Диалог с власть предержащими Бахтин вел с огромным чувством собственного достоинства... И осмеливаюсь думать, что он... прощал ту систему, которая царила вокруг».
Да не прощал он ее! Иначе не стало бы «нечто», вознамерившееся свернуть красный проект, вести в 1960-е годы диалог с Бахтиным столь активно. Оно вело с ним диалог и раньше — когда заменило Соловки на Кустанай... Когда дало возможность выехать в 1937 году из Саранска в период повальных арестов... Когда позволило возглавить кафедру крупнейшего гуманитарного вуза Мордовии, невзирая на статус политссыльного...
В прошлой статье я уже задала вопрос: что такое диалог Бахтина и «нечто»? Это диалог отдельно взятого талантливого исследователя, «не освященного Октябрем», с ОГПУ/КГБ? Или речь идет о диалоге элитных групп? Мы уже соотнесли «нечто» с группой, элементами которой являлись Куусинен и выпестованный Куусиненом Андропов. В той же орбите (так сказать, на младших ролях) находился Кожинов. Но с какой группой, в таком случае, мы можем соотнести Бахтина?
Попробуем продвинуться в поисках ответа на эти вопросы хотя бы на один маленький шаг. И перейдем с этой целью к рассмотрению значительно более тонкого в сравнении с «монтажом эффектов» приема информационно-психологической войны. Я условно называю этот прием «ретушированием».
С чем сталкивается читатель, вознамерившийся ознакомиться с биографией М. Бахтина? С тем, что в ней много «темных мест». Складывающийся из различных фактов и эпизодов портрет явно отретуширован чьею-то рукой. Чьей?
Прежде всего, ретушированием собственного портрета занимался сам Бахтин. Кто-то из исследователей говорит о склонности Бахтина к мистификации — мол, это был род интеллектуальной игры... Кто-то — о том, что Бахтину приходилось замалчивать либо искажать некоторые детали биографии, дабы выплыть в бурном потоке своего непростого времени...
Начнем с происхождения Бахтина. В 1973 году Бахтин, беседуя с филологом В. Д. Дувакиным, заявил: «Я родился в 1895 году, в Орле, в семье дворянской и очень древней: по документам она с XIV века».
Древняя дворянская семья... Старая аристократия, по отношению к которой представители династии Романовых выглядят «выскочками»... Не будем сходу углубляться в этот богатый сюжет. Возможно, Бахтин, говоря о древности своего рода, вовсе не имел в виду тему этой самой «старой аристократии». Нас сейчас интересует другое. Стенограмма бесед Дувакина с Бахтиным увидела свет только в 1994 году. Однако впервые информация о дворянском происхождении Бахтина появилась уже в 1973 году, в статье «Михаил Михайлович Бахтин. Краткий очерк жизни и деятельности», опубликованной в Саранске.
Семидесятые годы ХХ века (в отличие от предшествующего периода советской истории, в особенности от двух первых послереволюционных десятилетий) — это время, когда признаться в принадлежности к дворянскому роду было уже не опасно, а в каком-то смысле очень даже престижно. Но проблема вовсе не в том, что Бахтин то скрывал, то не скрывал свое дворянское происхождение. А в том, что обнаруженная метрическая запись 1895 года свидетельствует, что родители Бахтина — мещанского сословия, а его дед по отцовской линии был купцом.
«Ну и что? — возразит читатель. — Наличие такой метрической записи вовсе не означает, что Бахтин „примазывался“ к дворянству. Вполне возможно, что дворянское происхождение имела какая-то из его бабушек. Или прабабушка. И в семье сохранилось предание о предках-дворянах».
Примем это возражение к сведению. Но для полноты картины внесем небольшое уточнение: автором саранской статьи, в которой упоминается о дворянском происхождении Бахтина, являлся знакомый нам В. Кожинов (статья была написана в соавторстве с С. Конкиным). Именно Кожинов впервые поднял эту тему. Запомним эту деталь — и двинемся дальше.
Период с 1913 по 1918 год, когда Бахтин, как гласит его официальная биография, учился сначала в Одессе в Новороссийском университете, а потом в Петроградском университете, исследователь В. Лаптун (относящийся к Бахтину с большим почтением) считает «самым загадочным в биографии ученого». Непонятно, в каком году — 1913-м или 1914-м — Бахтин поступил в Новороссийский университет. Более того, сомнительно, чтобы он вообще мог поступить в университет в указанные годы: в Одесской области найдены архивные документы, согласно которым в 1912 году 16-летний Бахтин окончил только 4-й класс одесской гимназии (он задерживался в каждом классе гимназии на два года — скорее всего, из-за тяжелого заболевания — остеомиелита). Соответственно, в 1913-м он должен был окончить 5-й класс, в то время как аттестат зрелости можно было получить только по окончании восьми классов гимназии.
Никаких документов, свидетельствующих о том, что он окончил гимназию экстерном, не найдено. Не найден и аттестат зрелости Бахтина. Мало того, не найдено вообще никаких документальных следов пребывания Бахтина ни в Новороссийском, ни в Петроградском университете (но в то же время в архиве каждого из этих университетов сохранилось «личное дело» старшего брата Бахтина Николая). Диплома об окончании Петроградского университета у Бахтина тоже никогда не было (сам Бахтин говорит об этом в автобиографической анкете, заполненной в конце 1928 года, когда он находился под следствием)...
«Но ведь версия, в которой все эти странности перестают казаться странностями, имеет право на существование, не так ли? — вновь вклинивается дотошный читатель. — К примеру, такая: 16-летний Бахтин, имея прекрасное домашнее образование, решил не тратить несколько лет жизни на формальность — получение аттестата зрелости — и начал посещать сначала Новороссийский, а потом Петроградский университет просто в качестве слушателя (без аттестата поступить в университет он не мог). Слушатель — это, конечно, не то же самое, что действительный студент. Но если болезнь не позволила Бахтину регулярно посещать гимназию, то точно так же болезнь могла бы стать препятствием на пути регулярного посещения университетских занятий. В связи с этим перспектива получения университетской „корочки“ могла казаться Бахтину крайне сомнительной, и потому он не зацикливался на этом вопросе. Насущной потребностью было не получение „корочки“, а получение знаний... Почему впоследствии Бахтин делал вид, что эта „корочка“ у него имеется?.. Да мало ли почему? Не хотел выглядеть недоучкой... Не скрыв отсутствие диплома, не смог бы получить допуск к защите кандидатской диссертации...»
Ну хорошо — предположим, что эта версия верна. Что ж, тогда одним «темным местом» меньше. Но ведь есть и другие «темные места». Одно из таких «темных мест» — вопрос о том, кто является подлинным автором текстов, опубликованных в конце 1920-х годов под именами участников так называемого «круга Бахтина», — В. Н. Волошинова («Фрейдизм: критический очерк»; «Марксизм и философия языка») и П. Н. Медведева («Формальный метод в литературоведении»).
Немалую лепту внесли в запутывание этого вопроса «верные ученики и ординарцы». Например, С. Бочаров, соратник Кожинова в деле «извлечения Бахтина из забвения», в статье «Об одном разговоре и вокруг него» воспроизводит свою беседу с Бахтиным, состоявшуюся летом 1971 года. Бочаров рассказывает, как, увидев в комнате Бахтина книгу Волошинова «Марксизм и философия языка», он взял ее в руки. Заметившая это супруга Бахтина Елена Александровна якобы обратилась к мужу: «Помнишь, Мишенька, как ты диктовал ее Валентину Николаевичу на даче в Финляндии?» (летом 1928 года Волошинов жил на даче у Бахтина в Юкках).
«Я решился тогда спросить о причинах странного авторства этой книги и книги П. Н. Медведева о формальном методе; эта тема впоследствии возникала в разговорах не раз», — пишет Бочаров.
Бахтин, по словам Бочарова, произнес в ответ такой монолог (Бочаров записал его по памяти в тот же вечер): «Видите ли, я считал, что могу это сделать для своих друзей, а мне это ничего не стоило, я ведь думал, что напишу еще свои книги, и без этих неприятных добавлений (тут он кивнул с гримасой на заголовок). Я ведь не знал, что всё так сложится. А потом, какое всё это имеет значение — авторство, имя? Всё, что было создано за эти полвека на этой безблагодатной почве под этим несвободным небом, всё в той или иной степени порочно».
«Всё, созданное за полвека на этой безблагодатной почве под этим несвободным небом, — порочно»... Всё — включая книги, подписанные собственным именем. Так, по свидетельству Бочарова, сказал ему сам Бахтин. Мог ли человек, произнесший эти дышащие ненавистью слова, «простить систему, которая царила вокруг» (цитирую Турбина)?
С другой стороны, это ведь не стенограмма магнитофонной записи (как в случае беседы Бахтина с Дувакиным). Доказать, произнес Бахтин эту фразу или нет, невозможно. То ли произнес, то ли Бочаров для выразительности прибавил к портрету Бахтина этот штрих. Ведь ретушированием портрета Бахтина занимался отнюдь не только сам Бахтин. Тут и другие постарались.
Однажды американский бахтинист Майкл Холквист написал, что практически все идеи М. Бахтина имеют русско-православный стержень. Мысль эта была подхвачена рядом западных исследователей. Позже В. Кожинов утверждал, что это он, Кожинов, указал Холквисту еще в 1970-е годы на данную — важнейшую! — особенность творчества русского филолога-философа.
Кожинов настаивает, что хотя в СССР публично говорить о приверженности той или иной религии, в том числе православию, было фактически невозможно вплоть до конца 1980-х годов, дело не сводилось только к запретам со стороны официальной власти. Табу на «православную тему» пытались наложить и те, кто находился в оппозиции к «режиму». Пример — журнал «Новый мир» под руководством А. Твардовского, считавшийся в 1960-е годы очагом свободомыслия. В журнале «регулярно публиковались предельно резкие антирелигиозные материалы...», — пишет Кожинов.
Еще один пример, к которому обращается Кожинов, — нетерпимое отношение лидера диссидентов А. Сахарова, «более или менее сочувственно говорившего о других религиозных исповеданиях», к православным убеждениям А. Солженицына («гуру» другой части антисоветской оппозиции). Сахаров в 1974 году объявил, что «религиозно-патриархальный романтизм» есть одна из «направленностей», которые приводит Солженицына «к очень существенным ошибкам, делают его предложения утопичными и потенциально опасными»... То есть для идеи, отстаиваемой Сахаровым, православие было «столь же неприемлемо, как и для коммунизма...», — подытоживает Кожинов.
Итак, в 1970-е антисоветская оппозиция уже вполне внятно разделилась на либеральное и русско-националистическое крыло, и водораздел между этими группами проходил, в том числе, по вопросу о православии. Кстати сказать, ретуширование портретов Сахарова и Солженицына, этих «духовных лидеров» различных антисоветских оппозиционных крыльев, вполне достойно отдельного описания. Ибо осуществлялось оно смелою рукою, не скупившейся на выразительные штрихи и яркие мазки. В результате отретушированные портреты выглядели очень даже притягательно (каждый — для своего контингента).
Но мы сейчас рассматриваем не 1970-е, а 1960-е годы, когда русско-националистическая группа только начинала приобретать свои очертания. Как уже было сказано ранее, ядро этой группы могло сложиться только в поле притяжения мощной харизматической фигуры, задающей некие константы (которые и определяли в дальнейшем характерные особенности данной группы). Такой «притягивающей» фигурой стал Бахтин. О каких же константах идет речь?
Константа № 1 — принципиальное, не знающее полутонов неприятие идеи коммунизма, а также вытекающий из этого неприятия антимарксизм. Напомню фразу Турбина (в те годы преподавателя МГУ, прививавшего своим студентам интерес к «бахтианству») о том, что в Саранск к Бахтину ехали на поклон за «избавлением от марксизма». Марксизм в течение нескольких десятилетий был для многих советских людей непререкаемой догмой. А отказ от догмы никогда не происходит легко. Чтобы человек отступил от догмы, необходимо воздействие очень мощного духовного авторитета, способного поставить догму под сомнение. Таким авторитетом и стал — пусть для узкого круга «первопроходцев» — М. Бахтин.
Константа № 2 — антисемитизм, жестко увязывающий красный проект (и вообще все беды России) с «еврейскими происками». В СССР начала 1960-х, несмотря на несколько кампаний, проведенных в относительно недавние позднесталинские времена и воспринимавшихся многими именно как «война с засилием кагала» («дело врачей», борьба с космополитизмом и пр.), эта тема считалась неприличной. Снять табу и перевести данную тему из разряда «неприличных» в разряд «приличных» можно было опять-таки только с помощью мощного духовного авторитета. И Кожинов прямо говорит о том, что таким авторитетом стал для него Бахтин.
По словам Кожинова, до встречи с Бахтиным он общался «почти исключительно с евреями (Кожинов имеет в виду, в частности, своих преподавателей с филологического факультета МГУ, например, Л. Пинского — А.К.). Потому что русских не было, они исчезли (после революции — А.К.), то есть русские высокого интеллекта и высокой культуры, их почти не было... Когда в первую встречу с Бахтиным я приехал к нему с двумя друзьями, и мы задали ему вопрос: Вот скажите, Михаил Михайлович, что нужно читать, чтобы понять Россию и мир? Он, почти не задумываясь, сказал: «Читайте Розанова»...
Встретившись с Бахтиным через год, Кожинов спросил его: «Михаил Михайлович, я не могу понять, как вы порекомендовали Розанова, а ведь он такой страшный антисемит». На что Бахтин ответил: «Что ж поделаешь, но примерно так же думали и писали... почти все великие писатели и мыслители России, начиная с Пушкина, Лермонтова, Гоголя или Киреева, Аксакова и прочая... Так все думали, потому что это и воспринималось как реальная опасность, реальная угроза».
Слова Бахтина произвели в Кожинове «колоссальный перелом»: «В то время не было человека в мире вообще, который мог бы меня вот так вот изменить. Мне до этого представлялось, что... культурный человек не может ничего говорить против евреев. Ну хотя бы потому, что это такой страдающий народ, гибли от рук нацистов, что это недопустимо. Я повторяю: если бы не Бахтин, я, может быть, и сегодня придерживался бы этого взгляда».
Итак, Бахтин помог ряду своих молодых приверженцев совершить отречение от марксизма, а также утвердиться в мысли, что быть антисемитом не стыдно. Коль скоро все великие творцы русской культуры были антисемитами (конечно, не на бытовом уровне, а, так сказать, в идейном плане), то ничего дурного в антисемитизме нет! Такой посыл открывал дорогу к отречению уже не только от марксизма, но и от красного проекта в целом. Ибо оказывалось, что русского коммунизма (сокровенную суть которого Петрову-Водкину удалось запечатлеть на своих полотнах) нет. Есть пакость, навязанная русским ненавидящим их «кагалом».
Константа № 3 (с которой мы, собственно говоря, и начали) — приверженность православию. Кожинов неслучайно, говоря о Бахтине, вновь и вновь возвращается к этой теме. По словам Кожинова, то, что Бахтин — человек религиозный, люди, близко его знавшие, понимали «после первых же откровенных разговоров с ним». В частности, Кожинов вспоминает: «Однажды в Саранске он (Бахтин) в течение нескольких часов, затянувшихся далеко за полночь, говорил мне о Боге и Мироздании, говорил так, что я ушел в гостиницу в буквальном смысле потрясенный и не мог уснуть до утра, пребывая в никогда не испытанном духовном состоянии...»
Казалось бы, уже завершив свою мысль о глубокой религиозности Бахтина, Кожинов добавляет: «И еще: на вопрос о соотношении христианских конфессий Бахтин, не задумываясь, сказал (как о давно решенном), что человек, причастный России, может исповедовать именно и только православие...»
Почему Кожинов делает специальную оговорку о том, что Бахтин — человек православный? Потому что разговоры о «странной религиозности» Бахтина — велись. И это признает сам Кожинов. Например, он упоминает о распространенном представлении, согласно которому мировоззрение Бахтина будто бы было готово «принять любые толкования и ереси...»
А еще он пишет (я уже приводила эту цитату в одной из статей, но приведу ее еще раз): «...есть немало читателей Бахтина, которые сомневаются не только в его православности, но и в религиозности вообще. Камнем преткновения являются в этом отношении прежде всего бахтинские исследования народной смеховой культуры — в особенности его книга о Рабле, воспринимаемая некоторыми читателями даже как нечто «сатанинское»...
Кожинов пытается доказать, что «обвинения такого рода направлены... вовсе не против Бахтина, а против католицизма, в котором материально-телесная стихия имеет совершенно иное значение, чем в православии... В бахтинских трудах, раскрывающих материально-телесную стихию книги Рабле и других явлений западной литературы, нелепо усматривать нечто противоречащее религии; перед нами объективное и глубокое раскрытие тенденций, присущих культуре, которая существовала и развивалась, как и доказал Бахтин, всецело в лоне католицизма... Бахтин раскрыл во всей полноте то, что... можно определить как «католический менталитет»...
Так что свои обвинения те, кто усомнился в религиозности и православности Бахтина, должны, согласно рекомендации Кожинова, адресовать «не Бахтину, а складывавшемуся веками католическому бытию и сознанию...»
В подтверждение же «представления о глубоко православной основе жизни» самого Бахтина Кожинов ссылается на рассказ С. Бочарова, согласно которому Бахтин с юности и до самой кончины не расставался с образком Серафима Саровского...
Давайте остановимся на этом и внимательно рассмотрим портрет Бахтина, отретушированный В. Кожиновым с расчетом на успех в русско-националистической аудитории. Как выглядит данный портрет?
Пункт А: Бахтин — из древнего, еще доромановского, дворянского рода... Кожинов был первым, кто опубликовал эту информацию. (Соответствие данного факта действительности вызывает у исследователей сомнения, о чем было сказано в предыдущей статье. Но Кожинов оставляет эти сомнения за скобками).
Пункт Б: Бахтин — гениальный исследователь, присягнувший высокой досоветской «Культуре Вечности», к которой он был приобщен... (Может быть, «гениальный» — слишком громко сказано. Но, безусловно, очень талантливый и высокообразованный. Так что тут Кожинов почти не перебирает.)
Пункт В: Бахтин — человек, «не освященный Октябрем», непримиримый к марксизму и русскому красному проекту в целом... (Это очень важный для тех, кто совместно с Кожиновым начал «вздымать святоотеческую хоругвь», пункт — равно как и последующие пункты Г и Д.)
Пункт Г: Бахтин — подлинно русский человек, свободный от предрассудков на тему «обсуждать еврейский вопрос — неинтеллигентно»...
Пункт Д: Бахтин — глубоко верующий православный христианин, и почти все его ключевые идеи имеют русско-православный стрежень...
А вот тут возникает серьезная загвоздка. Понятно, что с точки зрения русского националиста «правильный» портрет Бахтина должен включать не общие разглагольствования на тему о предрасположенности мыслителя к религиозной философии, а конкретные подтверждения его глубокой приверженности русской православной традиции. Собственно говоря, Кожинов ведь именно этим и занимается — пытается доказать, что Бахтин был православным.
Но вот незадача! Д. Урнов (тесно общавшийся с Бахтиным в тот же период времени, что и Кожинов) утверждает, что Бахтин был католиком. И говорит об этом, как о чем-то, что очень хорошо известно В. Кожинову.
В уже не раз упомянутой мною статье «Вадим и Бахтин» Урнов рассказывает о том, как Бахтину была доставлена из британского Шекспировского института «стопка пахнувших тленом и плесенью тетрадей» — бумаги его покойного к тому времени родного брата Николая. На вопрос Урнова Кожинову, читал ли бумаги брата Бахтин, Кожинов ответил отрицательно (далее Урнов воспроизводит, не прибегая к прямой речи, ответ Кожинова): «Нет, лишь шевельнул эту стопку и отодвинул прочь. Он католик, а брат чуть ли не коммунист! В поздние годы, взамен полного неверия во что бы то ни было — издалека, в эмиграции, Николая Михайловича осенила надежда на наш коммунизм — ведь надо же человеку куда-то пойти. У него в кабинете висели фотопортреты Сталина и Маяковского». Всё это, по словам Урнова, рассказала Кожинову дама, привезшая из Великобритании бумаги Николая Бахтина. А тот пересказал Урнову.
Но Урнов не ограничивается этим и в той же статье во второй раз упоминает, что Бахтин — католик. Повествуя, как сотрудники «Молодой гвардии» («молодые ленинцы, впавшие в настроения ретроградные») «охмурили» работавшую в этом комсомольском издательстве дочь Андропова Ирину, и та упросила своего всесильного отца перевести Бахтина из Саранска в Москву, Урнов задается вопросом: «Как же это вдруг Ленинский комсомол встал за феноменолога да еще католика?..»
Правдоподобие (точнее, неправдоподобие) сюжета о том, как папа расстарался ради любимой дочки, мы уже обсудили ранее. Здесь же я хочу обратить внимание читателя на следующее: информацию о том, что Бахтин — католик, опубликованную Урновым в «Нашем современнике» в 2006 году (Кожинова уже не было в живых, но еще были живы многие из тех, кто с близкого расстояния наблюдал за взаимодействиями Бахтина с кожиновской компанией в 1960-е годы), никто не оспорил.
Если Бахтин действительно был католиком, то причина лукавства Кожинова в этом вопросе в общем-то понятна: ему не с руки было делиться такой биографической подробностью с русскими националистами. Но нам-то что с того, был Бахтин католиком или нет? Мало ли кто в России тяготел к католицизму? Владимир Соловьев (которого, между прочим, Бахтин ценил высоко)... Вячеслав Иванов (и его Бахтин ценил очень высоко)...
Мы обязательно вернемся к этой непростой теме в следующей статье. А рассмотрев ее, подведем, наконец, черту под длительным блужданием по закоулкам бахтинской биографии.
·
Охранная грамота
Если утверждение Д.Урнова о том, что Бахтин — католик, справедливо (а никто это утверждение не оспорил), то возникают, по меньшей мере, два вопроса.
Первый вопрос: что такое католичество Бахтина?
У нас нет информации о том, что его отец или мать исповедовали католицизм (во всяком случае, явно). Речь, таким образом, идет не о семейной традиции, когда сын естественным образом наследует при рождении религию своих родителей, а о самоопределении Бахтина, о сделанном им сознательном выборе.
Мы уже не раз говорили о том, что Бахтин не принял Октябрь 1917 года. В советское время — во всяком случае, до начала «оттепели» — быть католиком было небезопасно. Ибо католики неизбежно соотносились с враждебным СССР Ватиканом, воспринимались как потенциальная пятая колонна Запада. Отсюда неослабевающая подозрительность советской власти по отношению к ним. В этой ситуации стать католиком (если только ты не выходец из католической семьи) в каком-то смысле означало зафиксировать свою непримиримую враждебность к красному, чуждость ему, отделенность от него.
Не исключено, однако, что Бахтин сделал свой выбор еще до Октября 1917 года. Тогда акценты смещаются. И речь идет прежде всего о том, что это был выбор не в пользу традиционного для России вероисповедания.
Широко известны имена русских интеллектуалов, перешедших в католицизм либо тяготевших к нему: философ Петр Чаадаев, философ Владимир Соловьев, поэт-символист Вячеслав Иванов... Но в какой мере того же Петра Чаадаева, например, можно считать католиком? Действительно ли он порвал с православием? Но даже если он полностью порвал с православием (хотя свидетельства на этот счет разнятся) и перешел в католицизм, его католичество, по меньшей мере, крайне своеобразно. Сам Чаадаев указывал, что его религия «не совпадает с религией богословов». А свой религиозный мир называл «религией будущего», к которой устремлены все современные ему «пламенные сердца и глубокие души». Католичество ли это? (Оговорюсь, что ставя такой вопрос, я далека от намерения навести масонско-конспирологическую тень на русско-католический плетень.)
В данной статье мы не будем обсуждать, чем обусловлено обращение Бахтина в католицизм, и о католицизме ли вообще тут речь. Потому что обсуждать всё это имеет смысл, только ответив на второй вопрос, к которому мы сейчас и перейдем (с тем, чтобы в дальнейшем попытаться точнее ответить на первый вопрос).
Второй вопрос я бы сформулировала так: как католичество Бахтина соотносится с его безусловной симпатией к Франсуа Рабле, работавшему на разрушение католицизма?
Данный вопрос тянет за собой целую цепь вопросов. Был ли сам Рабле католиком? Почему разрушительные действия Рабле не были пресечены? Точнее, почему те, кто защищал католицизм и пытался пресечь эти действия, оказались в итоге парализованы? Кто их «обесточил»?
Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется перенестись в XVI век.
Книга Рабле «Ужасающие и устрашающие деяния и подвиги знаменитейшего Пантагрюэля» — первая из книг, ставших впоследствии частями его романа «Гаргантюа и Пантагрюэль», — вышла в 1533 году под псевдонимом Alcofribas Nasier (анаграмма имени François Rabelais). Вторая книга — «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля» — увидела свет год спустя, в 1534 году.
Сюжет был выбран автором под влиянием народной лубочной книги «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа», изданной незадолго до того, как он приступил к написанию собственного сочинения. «Хроники», помимо того, что опирались на фольклорные предания, содержали сатиру на героические рыцарские романы. Интерес читателей к «Великим и неоценимым хроникам» был огромным — по сообщению Рабле, за два месяца было продано этой книги столько, «сколько не купят Библий за девять лет».
Так что с пропагандистской точки зрения Рабле (а роман Рабле, безусловно, был информационным оружием, и потому рассматривать его с такой точки зрения — правомочно) действовал очень грамотно. Обратившись к популярным, полюбившимся читателю персонажам и сюжетам, он сходу обеспечил себе широкую аудиторию.
При этом, сделав главными действующими лицами великанов, частично воспроизведя некоторые сюжеты и т. п. он позаимствовал лишь внешнюю канву «Хроник». А вот идейное содержание его сочинения, как подчеркивает известный советский исследователь творчества Рабле А. Дживелегов, «ни у кого не было заимствовано... Оно было не вполне легальным и потому было замаскировано, хотя и не настолько, чтобы внимательный читатель <...> не разглядел его. Это прежде всего целый ряд смелых пародий на Библию в описании чудес... Это затем насмешки по адресу пап, совсем еще недавно сошедших со сцены, — Александра VI и Юлия II. Это постоянные нападки на католицизм, на католическую церковь, на культ, на проповедников, на процессии и в то же время постоянное подчеркивание, что настоящая проповедь Евангелия должна совершаться «чисто, просто и полностью», то есть так, как у протестантов, притом у протестантов докальвиновских, не имевших еще официальной церкви... » (выделено мною — А.К.).
В первой из опубликованных книг Рабле о Пантагрюэле все эти вещи «встречаются на каждом шагу», «сливаются в определенную декларацию свободной веры, примыкающей к доцерковному протестантизму, но уже перерастающей его и едва скрывающей свои атеистические тенденции », — пишет Дживелегов (выделено мною — А.К.).
Итак, что сообщил нам Дживелегов?
Во-первых, что Рабле, атаковавший в своем сочинении католическую церковь, декларировал «свободную веру».
Во-вторых, что эта «свободная вера» примыкала поначалу к протестантизму, еще не оформившемуся в официальную церковь, — докальвиновскому протестантизму, сыгравшему огромную роль в подрыве вертикальной католической иерархической структуры. Характерно, что как только в Женеве начала действовать община под руководством Жана Кальвина, то есть кальвинистская церковь приступила к официализации, Рабле тут же сделался непримиримым критиком Кальвина.
Нельзя не отметить еще одного обстоятельства: технология борьбы со смысловыми иерархическими системами, описанная Рабле в его романе (смех, сокрушающий непреодолимую серьезность официоза, в том числе официоза церковного), довольно быстро оказалась «заглочена», как наживка, протестантскими деятелями.
Почему как наживка? Потому что, усвоив эту технологию и отчасти задействовав ее против своего врага — католицизма, они далее применили ее и в отношении протестантизма. Находясь под впечатлением от романов Рабле, ряд протестантских деятелей, пытаясь заработать популярность, начал прибегать к использованию комического элемента (раблезианских «смеховых форм») в своих памфлетах и даже богословских трактатах. Не случайно автор протестантского памфлета-сатиры «Апология Геродота» (1556 г.) Анри Этьен, написавший свой памфлет в раблезианском стиле, с использованием элементов народной комики, был прозван «Женевским Пантагрюэлем». Как не без горечи отметил Кальвин, Этьен умудрился в этом своем сочинении повернуть религию «на раблезианский лад». То есть убить в ней вертикаль, без которой существование любой из христианских религий попросту невозможно.
Но вернемся к Дживелегову и его оценке. Дживелегов пишет, что в нарастающем противостоянии между католиками и протестантами — одном из ключевых исторических событий эпохи, в которую жил Рабле, — автор «Гаргантюа и Пантагрюэля» «не пошел ни за Сорбонной (влиятельным богословским институтом в Париже, основанным в XIII веке и отстаивавшим позицию официальной католической церкви, — А.К.), ни за Женевой (то есть протестантами-кальвинистами — А.К.)». Он примкнул к тем, кто «во имя свободы мысли и совести отверг и католицизм, и кальвинизм».
О ком идет речь? К кому примкнул Рабле? Но завершим сначала разбор высказывания Дживелегова.
В-третьих, говорит Дживелегов, «свободная вера» Рабле, сначала примкнувшая к протестантизму, а затем переросшая его, «едва скрывает свои атеистические тенденции».
О том, что «свободная вера» Рабле была весьма близка к атеизму, Дживелегов заговорил не первым. Об этом же задолго до него заявил, например, Абель Лефран — авторитетный раблезист, основавший в 1903 году во Франции «Общество для изучения Рабле». Лефран был убежден, что Рабле в своем романе занимается пропагандой последовательного рационалистического атеизма. Бахтин, явно не соглашавшийся с такой оценкой, проводит мнение оппонента Лефрана — Люсьена Февра, пытавшегося, с опорой на огромный материал XVI века, доказать, что (цитирую Бахтина) «для последовательного рационалистического атеизма ни в мироощущении, ни в мировоззрении (философском и научном) XVI века не было ни почвы, ни оснований; ему не на что было опереться... ни философия, ни наука (ее, в сущности, еще и не было) не давали такой опоры для отрицания религии. Последовательный рационалистический атеизм был невозможен».
Ну хорошо. «Свободная вера» Рабле и тех, к кому он примкнул, не равна последовательному рационалистическому атеизму. Это хочет сказать Бахтин устами Февра? А чему она равна?
Но прежде чем перейти к описанию «тех, к кому примкнул Рабле» и их «свободной веры», давайте все-таки разберемся, почему представители католической церкви — той же Сорбонны, — осознавая разрушительную силу текстов Рабле, н<