Но показательно, что в центральной России курганы никогда не бывают ограблены. Люди, в поисках золота разрывавшие сибирские насыпи и из баловства разбивавшие кавказские каменные склепы, тоже верили в святыни и не трогали могил на своей коренной территории.
Средневековые русские храмы дошли до нас потому, что их столетиями оберегала религия. Разумеется, надзор за памятниками архитектуры, осуществлявшийся духовенством и верующими, был далёк от нынешних требований. Церкви часто перестраивали [Л. 23] и тем самым искажали их древние формы. Но достаточно и того, что всюду заботились о целости и внешнем виде старых храмов. Иногда же проводилась и настоящая реставрация. В XV веке в Юрьеве Польском рухнул Георгиевский собор
1234 года. Московскому зодчему В.Д. Ермолину поручили восстановить его первоначальный облик. В своей «Ермолинской летописи» он записал под
1471 годом: «Во граде Юрьеве в Полском бывала церковь камена святый Георгий, а придел святая Троица, а резаны на камени все, и развалился вси до земли; повелением князя великого Василеи Дмитриевъ те церкви собрал вси изнова и поставил, как и прежде» [66]. На взгляд современных искусствоведов, утверждение Ермолина очень неточно. Многие части разных рельефов он перепутал местами, а некоторые, перекладывая рухнувшие стены, совсем не использовал. Но сам Ермолин, несомненно, намеревался не строить заново, а реставрировать и, когда мог, восстанавливал композиции из резного камня.
Религия защищала не только старую архитектуру, но и произведения живописи. Выдающихся художников причисляли к лику святых. «Сказание о святых иконописцах» XVI–XVII веков называет двадцать шесть таких мастеров. Среди них Алимпий и Григорий из Киево-Печерского монастыря, Андрей Рублёв и его товарищ Даниил Чёрный [67]. Иконы кисти Алимпия или Рублёва ценили чуть ли не на вес золота. Как о величайшем несчастье повествует летопись о гибели «Деисуса» работы Рублёва во время московского пожара 1547 года [68]. [ 24]
Задумайтесь, стоя в Третьяковской галерее перед иконой Владимирской Божьей матери, над историей этого шедевра византийской живописи конца XI – начала XII столетия. В XII веке икону привезли из-за моря в Киев. Оттуда она перекочевала в Вышгород. В 1155 году Андрей Боголюбский забрал её в свою Суздальскую землю. С 1395 года Владимирская Богоматерь в Москве. Восемьсот лет во всех этих странствиях, при татарах, в Смутное время, в [тысяча восемьсот] двенадцатом году религия охраняла замечательное произведение искусства. Позднейшие записи скрыли его изначальные черты, но день за днём шедшие «к Владимирской» поколения верующих спасали её от уничтожения. Только благодаря этому создание византийских мастеров заняло своё место в музее, где реставраторы раскрыли первый древнейший пласт живописи.
На своих исконных землях и в районах, освоенных гораздо раньше, чем Сибирь и Кавказ, русские унаследовали от дославянской эпохи языческие культовые места. Постепенно церковь их христианизировала. Даже сейчас в Почаевской лавре богомольцы поклоняются камню со «стопой Богородицы» [69]. Неподалёку от Кирилло-Белозёрского монастыря стояла часовня, построенная над другим камнем. Монахи уверяли, что на нём остался след святого
Кирилла [70]. Известно ещё более десятка камней-«следовиков», которые связывают то с Параскевой-пятницей, то со святым Зосимой, то с Ильёй, то с Николой [71]. Такие камни почитали ещё в эпоху бронзы. Именно к этому периоду относятся камни [Л. 25] с изображением стоп, изученные археологами в Крыму, в Приазовье и в Карелии [72]. Уже Геродоту показывали «у реки Тираса [Днестра — А.Ф.] … отпечаток ступни Геракла в скале. Он похож на след человека, но в длину имеет два локтя» [73]. Значит, и у русских был культ камней с древними рисунками, вполне сходный с культами бурят на Байкале.
Внимание религии привлекали подчас и памятники древнего быта. Когда в 1203 году половцы захватили Киев, они ограбили Софийский собор и похитили «порты [одежды — А.Ф.] блаженных первых князей, еже бяху повещали в церквах святых на память собе» [74]. В ризнице Новгородской Софии хранились посох и облачение епископа Никиты XII века [75], а в Троицком соборе Пскова — меч XIV столетия, приписываемый князьям Довмонту и Всеволоду Мстиславовичу [76]. В вятском селе Улеша в церкви держали каменный молоток. Им прибивали гвозди в престол при освящении нового придела [77]. В Успенском соборе во Владимире была другая достопримечательность — [Л. 26] «помогавшие от болезней» старый шишак и железные стрелы. Верующие надевали шишак на голову, брали стрелы в руки и молились об исцелении [78]. Обряд чисто языческий, но православие восприняло его и за средневековым оружием признали чудотворную силу.
Очевидно, духовенству достаточно часто приносили археологические находки. Правда, многие из них сразу же переплавляли. В 1626 году в кургане близ Путивля были обнаружены золотые и серебряные украшения. Находчик отдал их на «церковное строение» [79]. Уже в 1864 году в Минусинске один из прихожан пожертвовал на отливку колокола более семи пудов «чудских вещей» — медных изделий эпохи бронзы и раннего железа [80]. Но для нас сейчас важно не это. Важно, что древние предметы традиционно сосредоточивались в церквах, что представления о священных памятниках прошлого существовало и у русского народа.
В круг этих святынь входили здания и произведения живописи, оружие и одежда, однако почти всегда свои, а не иноплеменные. К чужой старине отношение было безжалостным. Наслушавшись о сибирских кладоискателях — «бугровщиках», голландский путешественник XVII века Н. Витсен даже счёл чертой национального [Л. 27] характера то, что «русские не любят
древностей» [81]. Витсен судил по одной стороне медали. Своими древностями на Руси дорожили, во всяком случае, так же как в Хакасии и Бурятии. Церковь, на ранних порах истории сделавшая немало для развития культуры, была хранителем культурного наследия.
Письменные источники — от «Повести временных лет», упоминавшей о собрании книг в Киевской Софии [82], до настоящих книжных каталогов, составленных в XV–XVII веках [83] — нередко сообщали о монастырских и церковных библиотеках. В XIV веке братия Спасо-Прилуцкого монастыря специально требовала от настоятеля Димитрия, чтобы он пополнил библиотеку обители [84]. Как видно из перечней книг, помимо сочинений духовного содержания, монастыри приобретали и географические, и философские, и исторические, и педагогические труды.
Церковь была для человека древней Руси не только местом молитвы, но и клубом, картинной галереей, концертным залом и театром. Ей же суждено было стать первой библиотекой и первым музеем. [Л. 28]
Не будем преувеличивать эти достижения в охране культурного наследия. Приведённые выше примеры показывают, сколько любопытнейших остатков старины погибло в своё время из-за непонимания их ценностей тем же духовенством. Защищая православные святыни, религия со свойственной ей нетерпимостью готова была уничтожить чужие. Так ломал здания Болгара казанский архиерей в XVIII веке, а за четыре столетия до него Стефан Пермский не жалел сил на розыски и истребление деревянных идолов, которым поклонялись племена Западного Урала. В житии Стефана говорится: «Бяху же в Перми кумири различнии, овии большии и меншии, друзии же среднии, а инии нарочитии и словутнии и инии мозии, и кто же может исчести их?.. И по погостам распытуя, и в доме изыскуя, и в лесе находя, и в привежкых обретая — и зде, и онде везде находяя» [85]. Мы знаем интересную пермскую деревянную скульптуру, но самые архаичные статуи в коллекциях музеев относятся к
XVII столетию. От руки Стефана в XIV веке погибли далёкие прототипы этой скульптуры, уже позднее приспособленной для своих нужд христианством. Все эти уральские «болваны истуканныя, изваянныя, издолбленныя, вырезом вырезаемыя» — досадная потеря и для этнографии, и для истории.
Таким образом, роль церкви двояка — она и оберегает, но она же и разрушает. И всё-таки нельзя забывать о том, что [Л. 29] некоторые немые свидетели прошлого уцелели благодаря церкви и — шире — благодаря вере в святое. Используя эту веру, легко перейти от охраны культовых сооружений к охране памятников как произведений искусства и национальных реликвий. Именно это произошло в Западной Европе. В Народной Польше о древних храмах заботится католическая церковь. Под контролем государства часть её солидных доходов направляется на большое культурное дело — на реставрацию сокровищ архитектуры.
Непрерывное расширение границ Московского царства и Российской империи на востоке, севере и юге привело к тому, что русские гораздо чаще сталкивались не со своими, а с чужими древностями. Поэтому у нас не укрепилось представление о таинственной и неприкосновенной старине, характерное для народов, развивавшихся веками на земле предков. Борьба власти с церковью и религией, повсеместное разрушение отвергнутых святынь в послереволюционные годы тоже оставили глубокий след в народном сознании. В результате в нашей стране уважение к памятникам прошлого не вошло в жизнь народа, как в Западной Европе. [Л. 30]
III
Петровская эпоха врезалась в память народа как время грандиозной ломки больших и малых традиций старой Руси, время бритья бород, переливки церковных колоколов на пушки, забвение кремлёвских дворцов за прочной кремлёвской стеной ради открытых морским ветрам и сбитых на скорую руку домиков на чужих ещё недавно невских берегах. В какой-то мере это так и было. Но ломка традиций в петровскую эпоху не означала разгрома культуры русского средневековья. Напротив, Петру Россия обязана первыми мероприятиями по охране памятников культуры, как, кстати говоря, и первыми мероприятиями по охране природы [86].
В 1715 и 1716 годах царю прислали несколько украшений из сибирских курганов. Знакомый с собраниями древностей Голландии, Дании, Германии, Пётр велел специально покупать подобные вещи для только что организованно Кунсткамеры — музея западноевропейского образца с научными и просветительскими задачами [87].
В XVII–XVIII веках сибирские курганы подвергались непрерывному разграблению. «Начальники городов Тары, Томска, Красноярска … отправляли вольные отряды из местных жителей для разведки этих могил и заключали с ними такое условие. Что они должны были отдавать десятую часть найденного ими золота [Л. 31], серебра, меди, камней и прочего. Найдя такие предметы, отряды эти разделяли добычу между собою и при этом разбивали и разламывали изящные и редкие древности с тем, чтобы каждый мог получить по весу свою долю» [88]. Эти обломки тотчас переплавляли, и в продажу шёл уже металл.
Пётр поручил сибирскому губернатору покупать у бугровщиков [89] не металл, а сами «куриозные вещи». В особой записке Пётр сверх того указывал: «Один гроб с костями привезть, не трогая. Где найдутся такие, всему делать чертежи» [90]. Вопрос о запрещении грабительских раскопок в XVIII веке ещё не ставился. Указы о покупке древностей могли даже усилить эпидемию кладоискательства. Но если раньше археологические находки исчезали бесследно, то теперь попытались спасти их от уничтожения и получить представление об условиях этих находок.
Выше мы упоминали о распоряжении Петра реставрировать здания Болгара. Не забыл он и о вещественных памятниках русской истории. После нарвского поражения церквам и монастырям приказано было сдать на Пушечный двор в Москве часть колоколов. В 1701 году принимавший их стольник Тимофей Кудрявцев обратил внимание на стопудовый колокол, присланный из Троице-Сергиевской лавры. Рельефная надпись свидетельствовала, что он был [Л. 32] отлит в 6935 (то есть 1427) году при Василии Тёмном. Кудрявцев оказался человеком думающим и запросил царя, не лучше ли такой старый колокол оставить в Лавре «для памятства», взяв вместо него другие — недавно сделанные. Пётр немедленно откликнулся на запрос Кудрявцева, но пошёл ещё дальше — колокол предписывалось вернуть Лавре «без зачёту» — не требуя ничего взамен; монастырю велено его
беречь [91]. Эпизод характерный. Переливка колоколов на пушки — ярчайший пример разрыва Петра c многовековыми традициями Руси. Но ни разрыв с традициями, ни нужда в металле не помешали царю позаботиться об исторической реликвии — образце русского литейного искусства. Ломку прошлого Пётр стремился уравновесить охраной памятников старины.
Этот случай не единственный. 19 января 1712 года Синод разослал по церквам повеление снять с икон привески и монеты и употребить эти не принятые в православном культе украшения на изготовление церковной
утвари [92]. Пётр понял, что так могут погибнуть большие ценности, и 20 апреля издал дополнение к синодскому указу. В области, «которые не были в московское разорение за поляки», предлагалось «послать знающих людей, дабы то пересмотрели, что гораздо старое и куриозное», и эти [Л. 33] предметы выкупили у Синода [93].
В неустанных трудах по созданию флота, строительству Петербурга, преобразованию армии, промышленности, всего государства, Пётр находил время подумать о сохранении древностей. Он проявил при этом свой замечательный ум, заинтересовавшись теми районами, откуда поступали наиболее богатые археологические коллекции, и теми областями Московской Руси, где следы былых веков могли сохраниться в большем количестве.
Пётр положил начало и покупке произведений искусства за рубежом. При нём были доставлены в Россию первые античные статуи, вроде Венеры Таврической [94], и множество полотен голландской и фламандской школ. Их развесили в кунсткамере, в Петергофе, в домике царя у Летнего сада [95].
После Петра охрана памятников культуры в России получила совершенно иное направление, чем раньше. В Московской Руси [Л. 34] древности оберегала церковь. Отныне о них заботилось государство. Хранят их теперь не в церковных ризницах, а в музее и в царских дворцах. Старинные вещи берегут уже не как святыни, а как объекты, важные для науки, «раритеты», «куриозитеты». В связи с этим охране подлежат не только остатки русской старины, но и древности чужих и даже неведомых народов. По сравнению с предшествующей эпохой заметно развилось и эстетическое восприятие творчества минувших столетий. Конечно, и прежде на Руси чувствовали красоту храмов и икон, созданных в давние года. Но речь шла о святынях, и эстетический момент в их оценке не был главным. В XV–XVII веках печатями русских людей нередко служили античные геммы. Эти резные камни, привезённые из Италии эпохи Ренессанса, в отличие от икон были произведениями искусства в чистом виде, но пока что искусства
прикладного [96]. С петровского времени в России появились мраморные фигуры античных богов, картины с бытовыми, батальными и мифологическими сюжетами. Культура страны становилась всё более и более светской, а в её развитии решающая роль перешла к дворянству. Влияние духовенства падало год от году.
Идей, лежавших в основе петровских указов о памятниках прошлого, хватило на весь XVIII век и даже на начало XIX. Академические экспедиции Д.Г. Мессершмидта, Г.Ф. Миллера, [Л. 35] И.Г. Гмелина, П.С. Лапласа в Сибирь пополняли фонды Кунсткамеры археологическими материалами [97]. Цари и дворянство усиленно покупали за границей античные вазы, геммы и статуи, картины и скульптуры западноевропейских художников [98]. Объём этих закупок был очень велик. Собрание гемм Екатерины II насчитывает 10 тысяч экземпляров и составляет почти две трети глиптотеки Эрмитажа [99]. Большинство произведений античного искусства и западноевропейской живописи, хранящихся в Эрмитаже и других русских музеях, попало к нам именно в XVII – начале XIX века. Сосредоточенные сейчас в нескольких галереях, эти коллекции были распылены некогда по сотням частных «кабинетов». Зал антиков в Юсуповском Архангельском даёт представление о том, как они выглядели. Обилие художественных сокровищ [Л. 36] в домах русских бар поражало иностранцев. «Можно подумать, — писал Д. Кларк, — что обобрали всю Европу для составления этих богатейших музеев» [100]. Собирали не одни антики и картины, но и китайский фарфор, работы мастеров Египта и средневекового Востока. Из Европы по русским просёлкам тянулись обозы с книгами. Суворов приказал отправить в Петербург захваченную при взятии Варшавы библиотеку Залусских в 40 тысяч томов. Впоследствии из неё выросла публичная библиотека столицы.
Определённый интерес проявлялся и к русской старине. В 1760 году Ломоносов предлагал снять копии с портретов князей и царей на фресках Киева, Новгорода, Пскова, Владимира [101]. Н.И. Новиков замышлял издание «Сокровищ российских древностей» — многотомное описание наших храмов, монастырей, монет. Ни тот, ни другой замысел осуществить не удалось. Новиков распространял свои издания по подписке, а количество подписчиков на этот раз оказалось ничтожным [102]. В XVIII – начале XIX века [Л. 37] вышел ряд путеводителей по Москве с перечислением большинства памятников архитектуры [103]. В речи при заложении кремлёвского дворца в 1773 году Баженов назвал некоторые из них выдающимися произведениями искусства [104]. Во второй половине XVIII века в городах была введена регулярная планировка. Создатели её бережно отнеслись к старым постройкам. В Ярославле здания предшествующих веков стали даже ключом к решению градостроительной задачи. От площади, разбитой вокруг церкви Ильи Пророка, идут лучи улиц, и каждая выходит к тому или иному памятнику ярославского зодчества
XVII столетия.
Итак, в те же годы, когда Щербатов и Миллер, Ломоносов и Болтин готовили свои труды по истории России, кое у кого возникало желание что-то узнать о древнерусском искусстве, сохранить его памятники. Но, рассматривая отношение к культурному наследию в XVIII веке в целом, нельзя не заметить, что культура Киевской и Московской Руси занимала просвещённое общество в наименьшей степени.
Русский XVIII век — век переводов. Помимо классиков западноевропейской литературы — от Петрарки и Эразма Роттердамского до Свифта и Вольтера — выпускали десятки произведений античных авторов. Уже при Петре были изданы Гомер, Эзоп, Гораций, [Л. 38] Овидий, Квинт Курций Руф. В конце столетия опубликованы сочинения Диодора Сицилийского, Аристотеля, Плутарха, Харитона, Сенеки, Апулея, Вергилия, Катона, Теренция, Иосифа Флавия, Витрувия и т.д. [105]. Что касается древнерусской литературы, то о ней почти не вспоминали. Те, кто читали летописи, видели в них лишь исторический источник. Нет никаких сведений о прошлом своей страны; данных, что наряду с антиками собирали древнерусские иконы или образцы народного прикладного искусства. Никому и в голову не приходило, что это не меньшие художественные ценности, чем римские светильники или французская живопись.
За исключением Москвы, остатки старины в древнерусских городах не привлекали внимания. «В Киеве сердце сокрушалось, видя, каковое там господствует нерадение к древностям нашим», — писал Н.П. Румянцев [106]. Сама история города была настолько забыта, что в 1760 году на запрос Сената об исторических памятниках киевские власти не смогли ответить ничего вразумительного. О средневековых укреплениях знали только народные предания: «В котором году, от кого и для чего оные городы построены о том в Киевской губернской канцелярии известия не имеется…, — сообщали чиновники. — А что оной город верхний [Л. 39] давно был от татар и других народов осаждаем и разоряем, о том с происходимого в народе слуху известно, но, когда именно и от кого те разорения чинимы были, неизвестно» [107]. Не лучше обстояло дело и в Центральной и Северной России. Да и древние московские здания, описанные в путеводителях, неизменно рассматривались там как реликвии — «достопамятности», а не как произведения искусства.
Понимание культурного наследия в русском обществе XVIII века было, следовательно, односторонним. Равнодушие к национальной культуре прошлого порождено системой классицизма, поработившей Европу в XVIII – начале XIX столетия. Классицизм начисто отрицал ценность средневекового «готического» искусства как безвкусного, чуждого уравновешенности, законченности античной архитектуры и скульптуры. Выражая требования эпохи, Мольер писал, что творчество художника должно быть:
«Умно приправлено изяществом античным,
Не стилем готики, лишь варварству приличным,
Чудовищным векам невежества и тьмы,
Под тяжким бременем которых гибли мы
Когда, почти весь мир залив своей волною,
На вкус изнеженный они пошли войною
И, обратив во прах могущественный Рим,
Едва не погребли искусство вместе с ним» [108]. [Л. 40]
Во французских сочинениях конца XVIII века о готике твердили с удивительным упорством: «Нелепость, не имеющая отношения к искусству», «несносно как для глаза, так и для понимания» [109], «стиль вандалов, фантастическая смесь грубости и мелочной отделки» (последние слова принадлежат Вольтеру) [110]. В печати прямо предлагали снести готические соборы. На салоне 1800 года фигурировал проект: «Разрушение готической церкви при помощи огня, путём подкапывания столбов у их оснований и закладывания под них кусков сухого дерева… Здание рушится менее чем в
10 минут». Столь же враждебен был классицизм к живописи фламандской и голландской школ. В период республики члены художественного общества настаивали на «чистке музея от предметов, недостойных быть в его стенах», и уничтожении картин, не подходящих под каноны классицизма [111].
Эти взгляды усвоило и русское дворянство. В 1826 году преподаватель теории изящного и конференц-секретарь Академии художеств В.И. Григорович опубликовал статью «О состоянии художеств в России». В основном она посвящена XVIII веку, но автор добросовестно просмотрел и более ранние исторические источники. Он встретил там имена прославленных иконописцев. Слышал он и о храмах, возведённых русскими зодчими. Однако ценность этих памятников кажется Григоровичу сомнительной — ведь «вкус тогда не был нисколько образован». «Пусть [Л. 41] охотники до старины соглашаются с похвалами, приписываемыми каким-то Рублёвым, Ильиным, Ивановым, Васильевым и прочим живописцам, жившим гораздо прежде времён царствования Петра: я сим похвалам мало доверяю… Им недоставало образцов. Они не знали древних». Искусство невозможно без копирования античных образцов. Значит, в допетровской Руси его не было. «Художества водворены в Россию Петром Великим» [112].
К 1817 году относится «Записка о московских достопамятностях» Карамзина. Создатель по-своему блестящего литературного языка, выдающийся историк, Карамзин, казалось бы, мог увлекательно рассказать о Кремле, Китай-городе и о других остатках старины. Но наши надежды тщетны. О шедеврах русской архитектуры Карамзин походя бросает два-три слова: «Близ Спасских ворот заметим готическую церковь Василия Блаженного» [113]. О том же соборе в путеводителе по Москве Сергея Глинки говорится: «Невзирая на все несообразности вкуса, возбуждает и внимание, и удивление» [114]. В те же годы первый исследователь киевских древностей М.Ф. Берлинский характеризовал Софийский собор и Михайловский Златоверхий монастырь как «грубые готические здания, изукрашенные самою безыскусственною мозаикою» [115].
«Готика», «несообразность вкуса» — здесь всё из лексикона классицизма! А вот отзыв об искусстве древнего Египта — [Л. 42] трактат Павла Уланова «Об отличительных свойствах памятников египетских и о том, почему знаменитейшие из новейших художников не берут их для себя в образец». Уланов признаёт, что египетская скульптура производит впечатление на зрителя, но в скульптуре он находит лишь «отвратительное безобразие», дурной вкус, отсутствие идеальной красоты и грации [116]. Знакомый нам вопрос об «образце» вынесен даже в заглавие. Искусству необходимы образцы. Греческая пластика — недосягаемый и единственно возможный образец. Статуи Египта образцом быть никак не могут.
Классицизм настолько владел умами, что история родной страны подгонялась под античный идеал. Ломоносов хотел, чтобы его читатели увидели «в российских преданиях равные дела и героев, греческим и римским подобных» [117]. В античные одеяния рядятся Дмитрий Донской, Минин и Пожарский в произведениях Кипренского и Мартоса.
Уродливое выпячивание на первый план эллинской и римской культуры в ущерб другим культурам не было кратковременным эпизодом в истории русской мысли. Отголоски тех же идей звучат ещё в статьях Белинского. «Многие негодуют, — пишет он, — на то, что наши дети прежде имён отечественных героев узнают имена Солонов, Ликургов, Фемистоклов. … Негодование несправедливое и неосновательное». «Деспотизм древнего
мира» в духовной [Л. 43] жизни общества — «власть законная, почесть
заслуженная [118]. Белинский не чувствовал величия «Калевалы», ибо не допускал другой формы эпоса, чем «Илиада» и «Одиссея». В этом отношении более прав был оппонент Белинского В.А. Соллогуб [119]. И характерно, что в одной из немногих чисто авторских глав «Тарантаса», посвящённой Печерскому монастырю близ Нижнего [Новгорода], Соллогуб показал свой интерес и к русскому зодчеству, понимание его особенностей [120]. Для Соллогуба искусство и литература не определялись каноном античности. Белинский же «Илиадой» мерил и «Калевалу», и «Слово о полку Игореве». «Певца "Слова" так же нельзя равнять с Гомером, как пастуха, прекрасно играющего на рожке, нельзя равнять с Моцартом и Бетховеном». … В "Слове о полку Игореве" нет никакой глубокой идеи … и потому "Слово о полку Игореве" не только не идёт ни в какое сравнение с "Илиадой", но даже и с поэмами средних веков, вроде "Артура и рыцарей круглого стола"» [121].
Перекликаются с этой оценкой произведений литературы и высказывания Белинского о памятниках зодчества: «Вновь прорытая улица Помпеи, вновь открытый дом в ней, с его утварью и [Л. 44] мельчайшими признаками быта жителей для нас, граждан нового мира, составляют важное событие» [122]. И совсем иначе о Новгороде Великом: «Хотя Новгород и древний город, но от древнего в нём остался только кремль, весьма невзрачного вида, с Софийским собором, примечательным своей древностью, но ни огромностью, ни изяществом» [123].
Можно не сомневаться, что такое отношение к русскому искусству, выраженное властителями умов своей эпохи Карамзиным и Белинским и авторитетными художественными критиками, широко распространилось и сыграло немалую роль в судьбе памятников культуры в России.
Первые археологические музеи созданы у нас в Причерноморье для сохранения античных древностей. Музей в Николаеве возник уже в 1803 году, в Феодосии — в 1811-м, в Одессе — в 1825-м, в Керчи — 1826-м. Между тем Исторический музей в Москве, посвящённый русскому прошлому, был основан в 1872 году, а открыт только в 1883-м.
Первыми памятниками архитектуры, об охране которых начали думать общественность и правительство, были руины античных построек. В 1805 году Александр I отдал распоряжение «об ограждении от разрушений» древностей Крыма [124]. В 1821 году академик Е. Кёлер был послан обследовать их состояние. Любопытно, что на предложение Кёлера реставрировать наряду с развалинами Керчи и Херсонеса мечеть в Евпатории и укрепления Мангуп-Кале, министр внутренних дел ответил — беречь надо не турецкие и татарские, а [Л. 45] греческие и генуэзские памятники [125]. Для реставрации античных зданий особым указом было выделено 10 тысяч рублей [126]. Правда, истратили их не по назначению, но всё же впервые в истории России государственные средства были специально отпущены на нужды охраны памятников [127].
Как и сделанное на столетие раньше повеление Петра о городище Болгар, указ 1822 года касался чуждых для нашего народа древностей.
Таким образом, в XVIII – начале XIX века мы видим другую картину, чем в допетровскую эпоху. Тогда остатки русской старины оберегала церковь, а чужеземные памятники стихийно разрушались населением. Теперь государство беспокоится о следах античной культуры, о национальных реликвиях же оно не заботится. Идея «святого», некогда в равной мере близкая боярину и купцу, монаху и крестьянину, превратилась в пустой звук для дворянства, задававшего тон во всей империи. Забыв родной язык, привилегированная прослойка тем более не имела ничего общего с народными обычаями и преданиями. Как раз в период между двумя указами о сохранении древностей в Крыму и в московском Кремле непрерывно [Л. 46] разрушали старинные церкви, дворцы, башни.
На грани XVIII и XIX веков в Западной Европе доктрина классицизма была поколеблена бурным напором романтиков. Раздаются похвалы готике, искусству Византии, арабского Востока. Гёте поёт восторженный гимн Страсбургскому собору, Вашингтон Ирвинг — Альгамбре, Виктор Гюго — собору Парижской богоматери. Об искусстве средневековья пишут Вальтер Скотт и Новалис. Во Франции находят уже, что «готические соборы — украшение наших городов». Художники всё чаще изменяют античным сюжетам, ибо «что может быть интереснее времён рыцарства», поэтичнее «старых замков, древних свидетелей нашей прежней славы» [128]. В 1792 году
А. Ленуар основывает Musée des monuments franVaise [129]. С 1824 года издаётся журнал по средневековому искусству — «Bulletin monumentale». Наконец, в 1837 году возникают комитеты охраны памятников.
Этот перелом в оценке культурного наследия получил в России крайне слабое отражение, хотя начало XIX века характеризуется подъёмом патриотизма в период наполеоновских войн. В театре с успехом шёл «Дмитрий Донской» Озерова, публика зачитывалась «Историей государства Российского» Карамзина, в Москве поставили монумент Минину и Пожарскому. Но увлечение русской историей было неглубоким, по сути дела чисто внешним. Внимание к историческим памятникам, если и возросло, то очень
немного. [Л. 47]
В 1817 и 1821 годах на страницах «Сына Отечества» появились статьи Ф.П. Аделунга и Б.Г. Вихмана об организации Российского Отечественного музея [130]. Одна из его задач, по Аделунгу, — «предохранить от рассеяния и истребления тысячи любопытных предметов» [131]. Оба проекта не только не были осуществлены, но даже не вызвали никаких откликов. По иронии судьбы инициаторами создания русского национального музея были немцы. Сами русские, видимо, ещё не чувствовали потребности в таком учреждении. Да и Аделунг весьма туманно представлял себе, что будет выставлено в музее. Назвав всё те же греческие и римские скульптуры, он неуверенно писал о русском отделе: «Собрание русских исторических памятников, как-то: статуй, татарских и монгольских, порубежных камней, надписей, печатей, утварей и проч.» [132]. В годы, когда в Причерноморье возникали музеи античных древностей, а во Франции уже существовали музеи, посвящённые национальному прошлому, Россия ещё не приступала к собиранию сокровищ своей культуры.