Спустя несколько лет, уже в эмиграции, Герцен рассказывал о зарубежных впечатлениях и чуть ли не первым поставил следующее: как поразительно богат памятниками и историческими воспоминаниями Рейн по сравнению с Россией. Берега наших рек пусты — «былое наше бедно» [384]. Не верится, что это слова большого писателя, подолгу жившего в древнерусских городах и в иных случаях умевшего преодолевать господствующие представления эпохи (И попутно другая удивительная черта: отрицая прошлое России во имя её будущего, Герцен готов был увлечься такими архаичными явлениями, как община и старообрядчество; увидеть в общине — зародыш социального устройства будущего, а в бунтарстве старообрядцев подспорье революции).
Герцен был человеком высокой культуры, но жизнь его была отдана одному делу — делу освобождения, а всё остальное, в том числе искусство, было отодвинуто в ней на задний план. Герцен уважал Александра Иванова, писал о его страданиях в России, но не понимал его живописи. В статье «Концы и начала» почти враждебно говорится о музыке Вагнера и Верди. Мы вспоминаем об этом не для того, чтобы уронить в глазах читателя имя Герцена. Нельзя не любить его беспощадный ум и неповторимый стиль, нельзя не восхищаться его мужеством. Мы хотим лишь отметить, что на протяжении десятилетий политическая злоба дня заслоняла для Герцена и современное искусство, и художественное наследие. [Л. 166]
Недаром Гоголю казалось, что Герцен «чересчур верит в благодатность нынешних европейских прогрессов, а потому враг всякой русской старины и коренных обычаев» [385].
Герцен умер, так и не почувствовав, какие сокровища были рядом с ним в Новгороде, Владимире и Москве, но на саму проблему культурного наследия он смотрел перед смертью уже иначе, чем раньше. Об этом свидетельствует замечательная статья «К старому товарищу».
|
|
Лучшие годы лондонского изгнанника были позади. «Колокол» прекратил своё существование. Революционное движение шестидесятников часто было чуждо, а иногда и антипатично Герцену. Но могучий ум не привык к праздности. По-прежнему с пером в руках размышлял Герцен над судьбами родины и человечества, над задачами освободительной борьбы. Многое подверг он переоценке. «Новый водворяющийся порядок, — писал Герцен, — должен являться не только мечом рубящим, но и силой охранительной. Нанося удар старому миру, он … должен спасти всё, что в нём достойно спасения… Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании и только в пропитании… Есть для людей драгоценности, которыми оно [человечество — А.Ф.] не поступится, и которые у него из рук может вырвать одно деспотическое насилие и то на минуту горячки и катаклизма. И кто же скажет без вопиющей несправедливости, чтоб и в былом и отходящем не было много прекрасного и что оно должно погибнуть вместе со старым кораблём… Ты рвёшься вперёд по-прежнему с страстью разрушения, которую принимаешь за творческую страсть..., ломая препятствия и уважая историю только в будущем. Я не верю в прежние революционные пути и стараюсь понять [Л. 167] шаг людской в былом и настоящем, для того, чтобы знать, как идти с ним в ногу, не отставая и не забегая в такую даль, в которую люди не пойдут за мной… Довольно христианство и исламизм наломали древнего мира, довольно Французская революция наказнила статуй, картин, памятников — нам не приходится играть в иконоборцев. Я это так живо чувствовал, стоя с тупою грустью и чуть не со стыдом …, перед каким-нибудь кустом, указывающим на пустую стену, на разбитое изваяние, на выброшенный гроб, повторяя: "Всё это истреблено во время революции"» [386].
|
|
Этой фразой и кончается статья — по сути дела, политическое завещание Герцена (1869 год). Любопытно, что она адресована М.А. Бакунину — кажется, единственному русскому революционеру XIX века, имевшему возможность проявить своё отношение к памятникам искусства и истории. В 1949 году в Дрездене он, по словам Герцена, предлагал восставшим вытащить из [архитектурного комплекса] Цвингера «Сикстинскую мадонну», полотна Корреджо и Тициана и использовать их как своеобразное прикрытие — не будут же пруссаки «стрелять по Рафаэлю» [387]. Рассказ похож на легенду. Однако 85 картин, в том числе «Мадонна с младенцем» Мурильо, «Вирсавия» и «Пьяный Геркулес» Рубенса, «Клалия, убегающая с римскими женщинами» Ван Дейка, в те дни действительно были пробиты пулями [388].
Статья Герцена посвящена проблемам, волновавшим его всю жизнь, но проблема культурного наследия затронута им впервые. [Л. 168] В какой-то мере она стала главной. Неожиданно выяснилось, что «своды, чернеющие от времени», д о роги не одним полякам, что революция обязана сохранить культуру прошлого. И не в качестве раритета, не для того, чтобы показать, как революционеры культурны, а потому, что свобода человека — это не только вопрос о пропитании. Защита культурных ценностей неотделима от борьбы за богатство духовного мира человека, а без этого люди не могут быть по настоящему свободны.
|
|
В 1918 году в газете «Искусство коммуны» появилось стихотворение Маяковского «Радоваться рано» — прямая антитеза последней статье Герцена. Поэта злит половинчатость революции, он кричит:
«Белогвардейца
найдёте — и к стенке.
А Рафаэля забыли?
Забыли Растрелли вы?
Время
пулями
по стенке музеев тенькать.
Стодюймовками глоток старьё расстреливай!..
Выстроили пушки по опушке,
Глухи к белогвардейской ласке.
А почему
Не атакован Пушкин...?
Старьё охраняем искусства
Именем…
Скорее!
Дым развейте над Зимним…» [389] [Л. 169]
Луначарский, никогда не оставлявший без возражений выступления такого рода, не замедлил прислать в газету заметку-реплику «Ложка противоядия». Поместив её, «Искусство коммуны» опубликовало рядом три ответа — «От редакции», статью О. Брика и новые стихи Маяковского [390]. Каждый, интересующийся поэзией, нехотя разъясняла редакция, знает, что слова поэта нельзя понимать буквально. Ответ крайне неубедительный, ибо не только в стихах, но и в прозе в «Искусстве коммуны» постоянно повторялось: «Ничего не нужно современности. Кроме того, … что вырастает на её плечах… Скорее можно пожалеть о сорвавшейся гайке, нежели о разрушившемся Василии Блаженном… Всякое собранье старья приносит вред… И если мы не будем иметь собраний, тем легче уйти с вихрем жизни» [391]. Это писал автор пресловутого «Чёрного квадрата» художник К. Малевич, и он был не одинок. В споре с Луначарским приятель Маяковского О. Брик с восторгом цитировал сходные заявления Маринетти о музеях Италии [392]. Неубедителен ответ редакции и потому, что в восемнадцатом году пули на самом деле «тенькали» по стенам музеев. Наконец, не похож на разъяснение газеты и ответ Маяковского — стихи «той стороне» — весь старый мир пошёл на слом и для Венер нечего делать исключения. [Л. 170]
«Клич футуриста:
Были бы люди,
Искусство — приложится» [393].
Итак, в годы революции культурное наследие было для Маяковского ничем иным, как препятствием на пути к новой жизни. Он не сомневался, что груз Венер и музеев тормозит движенье к лучшему будущему. Избавившись от этого груза, люди шагнут далеко вперёд, и тогда уже придёт время для расцвета искусств. Мысль не новая и ничем не доказанная. Ибо где же гарантия, что грядущие поколения создадут ценности, превосходящие разбитых Венер. В основе этого тезиса лежит только вера, а полагаться на слепую веру вряд ли стоит. И потом, почему Венеры непременно должны гибнуть? Разве революция не может свершиться без этого?
Нельзя забыть и о более позднем стихотворении Маяковского — «Шутка, похожая на правду», как будто пустяковом, несерьёзном, но сыгравшем весьма печальную роль в тридцатых годах [394] в период разгрома старой русской культуры. Это стихи о том, как хорошо бы убрать «бельмо на глазу» — сломать Страстной монастырь на Пушкинской площади [395]. Страстной монастырь был одним из немногих сохранившихся памятников московской архитектуры
XVII века, сохранившихся в целости после нашествия французов. Но, пережив 1812 год, памятник не дожил до наших дней. В 1937 году он был взорван, причём газеты с [Л. 171] удовольствием цитировали Маяковского, утверждая, что разрушение монастыря — подарок к празднику русской культуры — Пушкинскому юбилею.
12 лет прошло с тех пор, как были написаны «Радоваться рано» и «Той стороне», когда Маяковский закончил вступление к поэме «Во весь голос». Это знакомое всем со школьной скамьи произведение насыщено совершенно неожиданными у Маяковского археологическими образами:
«Мой стих
трудом громаду лет прорвёт
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошёл водопровод,
сработанный
ещё рабами Рима.
В курганах книг,
похоронивших стих,
железки слов случайно обнаруживая,
вы
с уважением
ощупывайте их,
как старое,
но грозное оружие» [396].
Это говорит совсем не тот человек, что недавно мечтал «стодюймовками глоток старьё расстреливать». Подводя незадолго до своей гибели итоги двадцатилетней работы, поэт [Л. 172] понял, как близок день, когда он сам станет наследием, и вопрос о преемственности творчества впервые поднялся перед ним во весь рост. Он понял, что наследие — не балласт, мешающий идти вперёд, а нечто очень значительное; что к нему нельзя относиться без уважения. Перекликаются с цитированными строками и устные заявления Маяковского последних лет его жизни. «Я амнистирую Рембрандта» — сказал он в конце 1928 года [397].
Собранные здесь отрывки из произведений Герцена и Маяковского не могут не привлечь внимания исследователей прошлого. Всем нам необходимо определить и для себя, и для других цели своих научных изысканий. Стоит задуматься над тем, что и Герцен, и Маяковский, пренебрегавшие сначала культурным наследием, разными путями пришли к выводу о его большой важности. И очень существенно, что эти выдающиеся деятели русской культуры увидели в прошлом не материал для псевдопатриотических выступлений, не склад фактов, пригодных подчас для дипломатической ноты или программной речи. Герцен смотрел на культуру минувших столетий, как на одно из средств создания человека с большой буквы, свободного человека, гармонично развитой личности. Культурное наследие не мёртвое. Оно тысячью нитей связано с настоящим и будущим, а отказ от него равносилен обеднению жизни, покушению на духовный мир людей и нынешней, и грядущей
эпохи. [Л. 173]
VIII
Завершая наш очерк, бросим беглый общий взгляд на всю проблему, об отдельных аспектах которой подробнее говорилось выше.
Первобытный человек редко наносил ущерб остаткам прошлого. Он боялся разгневать мёртвых или богов, а посёлки и земледельческие работы на заре истории были такими, что ни то, ни другое не представляло угрозы для памятников. Их стирает с лица земли цивилизация, иногда — мечтая о другой, более совершенной красоте, иногда походя — при строительстве и распашке. Конечно, одновременно с утратой старых появляются новые ценности, но беда в том, что сокровища культуры очень часто гибнут зря, нелепо, бессмысленно.
Важность сохранения следов былых веков осознали не сразу, но всё же довольно рано. Уже в 457 году император [Флавий Юлий Валерий] Майориан [398] издал эдикт, ограждающий римскую архитектуру от охотников за хорошо отёсанным камнем. «Под предлогом общественной необходимости, — читаем в эдикте, — преступно разрушать древние здания, составляющие украшение вечного города. С целью создать малое, уничтожают великое…, безнаказанно разбирают на материал памятники великого прошлого, хотя любовь к отечеству должна была бы подсказать населению … заботу о них. … Повелеваем, чтобы все здания, воздвигнутые древними, … оставались неприкосновенными. Судья, допустивший малейшее умышленное разрушение памятника, будет
подвергнут [Л. 174] штрафу» [399]. Девятьсот лет спустя Петрарка столь же горячо осуждал неаполитанцев, растаскивавших древние руины. Каким бы красивым ни стал Неаполь, его жители не вправе смотреть на Рим как на свой карьер или каменоломню [400]. Ещё через сто лет Леон Батиста Альберти писал о том же Риме в «Десяти книгах о зодчестве»: «Остались и древние образцы вещей …, на которые так же, как от лучших наставников, многому можно научиться. И не без слёз видел я, как они день ото дня разрушаются. А те, кто строили в наши времена, прельщались скорее новыми безумствами суетности, чем прекраснейшими чертами прославленных произведений» [401]. Гибель античных памятников в Риме волновала и Рафаэля, жаловавшегося на это папе Льву X в 1519 году [402].
И в России, гораздо позже, чем в Италии, но уже два с половиной века назад, Пётр I наметил программу охраны наших древностей, не устаревшую и поныне. Таким образом, за последние полторы тысячи лет не раз поднимались голоса в защиту безмолвных свидетелей прошлого. Кое-что удалось спасти. В целом же с ростом городов и развитием земледелия масштаб
разрушений [Л. 175] становился всё более и более угрожающим.
Кто же уничтожает памятники? Это фанатики религии, расправлявшиеся с наследием язычества; и фанатики национализма, ненавидящие всё чужое;
это творчески одарённые люди, уверенные, что они сумеют превзойти мастеров минувшей эпохи. Мы помним, как пострадал Кремль от замыслов талантливого и любившего русскую архитектуру Баженова. И сколько было таких случаев. Тициан предлагал выломать мозаики в соборе святого Марка и поместить там живопись своих учеников. Эль Греко вызвался написать «Страшный суд» в Сикстинской капелле, если разрешат сбить фреску Микеланджело [403].
Молодёжь всегда порывалась сбросить признанных кумиров с их пьедесталов. Маяковский был не оригинален, когда в девятнадцатилетнем возрасте, не написав ещё ни одной пьесы, декларировал: «До нашего прихода театр как самостоятельное искусство не существовал» [404]. Так говорили все новаторы.
Остатки старины уничтожают и специально, для того, чтобы навсегда забыть о прошлом. В 213 году до новой эры основатель циньской империи Цинь Ши Хуанди велел сжечь книги по всему Китаю [405] [и закопать живьём сотни учёных книжников]. Пусть история начинается только со дня воцарения императора. Пусть потомки думают, что до этого ничего не было. Не в подражание ли Цинь Ши Хуанди некоторые революционеры хотели разом обновить весь мир, покончив с культурой и памятниками [Л. 176] истории заодно со старыми общественными отношениями?
Наконец, наиболее обычная причина гибели памятников — утилитарный маклаческий подход к жизни. — А что мы будем иметь от сохранения каких-то ветхозаветных церквей и кремлей, кому нужны могилы тысячелетней давности, истлевшие бумаги, почерневшие иконы, черепки древних горшков? В подобных заявлениях нельзя видеть одно лишь невежество. Здесь отразилось твёрдое убеждение, что духовные запросы — дело пустое, а вот набить себе брюхо — это действительно самое главное. Убеждение примитивное, но в своём примитивизме особенно сильное, недоступное никакой логике.
Таков, пожалуй, весь круг идей, пагубно влияющих на судьбу культурного наследия. Итог можно сформулировать совсем кратко: в основе вандализма лежит узость идеалов у разрушителей — идеалов религиозных, патриотических, художественных, жизненных вообще. Преодолеть эту узость крайне трудно, если не невозможно.
Религиозная нетерпимость в значительной мере сгладилась, но не исчезла ещё нетерпимость национальная. Живо и противоположное чувство, не менее вредное, чем национализм, — преклонение перед чужой культурой и недооценка своей.
Всё так же оправдывает себя наблюдение Гёте: «В искусстве … никто не хочет радоваться уже созданному, но хочет со своей стороны сам творить» [406]. Очевидно, это закономерно. [Л. 177] И разве когда-нибудь юное поколение перестанет думать, что до него мир заселяли смешные чудаки, а теперь всё пойдёт иначе, ярче, увлекательнее? И, наверное, всегда найдутся субъекты, по всём руководящиеся принципом — «А что я с этого буду иметь?»
Итак, вряд ли скоро наступит тот день, когда за сохранность памятников можно будет не опасаться. Слишком многое должно измениться в человеческой природе. Вспышки вандализма в Европе XX века показывают, что где-то в глубине всё ещё тлеют искры разрушительной стихии, и рано или поздно они способны разгореться в чудовищный пожар.
Эти грустные размышления отнюдь не ведут к оправданию разрушений, хотя такой путь и избрал кое-кто из деятелей русской культуры. Отсеивается, утрачивается на протяжении веков якобы всегда наименее ценное. Белинский говорил: «Наши предки, как бы чувствуя бессознательно ничтожность и незначительность их народной поэзии, не дорожили её памятниками. И они были правы: гибнет в потоке времени только то, что лишено крепкого зерна жизни и что, следовательно, не стоит жизни» [407].
Близкие мысли мы встретим у Блока в уже знакомом нам отрывке из статьи «Интеллигенция и революция»: «Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупица истинно ценного? … Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг… [Л. 178] Вечные формы, нам открывшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и головой» [408]. Ещё раньше, в 1910 году, Блок писал: «Творчество было бы бесплодно, если бы конец творения зависел от варвара-времени или варвара-человека» [409]. Не так уж важно, цела ли мраморная Венера, важно, что образ Венеры был создан в чьей-то голове.
На первый взгляд это кажется убедительным, но не более чем на первый взгляд. Ведь утверждать — погибает лишь заслуживающее гибели, — примерно то же, что сказать — умирают насильственной смертью именно те, кто это заслужил (Пушкин, Грибоедов, Лермонтов). Пробелы в летописях культуры случайны. Анатоль Франс метко заметил однажды: «Говорят, что Варий был равен Вергилию. Стихи его до нас не дошли. Элий был глуп. Произведения его сохранились» [410]. Быть может, Блок и сберёг в своём сердце образ сожжённого крестьянами Шахматова. Но для нас никакие мемуары и фотографии не сделают усадьбу, взрастившую поэта, столь же реальной и живой, как превратившиеся в музеи Михайловское и Ясная Поляна. Не будем искать оправданий разрушениям. Постараемся предотвратить их.
Какие же идеи противопоставлялись уничтожению произведений искусства и остатков старины? Их тоже немного. Снова мы сталкиваемся с религией и национализмом. Двоякую роль сыграли они: чужие святыни не щадили, зато защищали свои.
Определённый вклад в охрану культурного наследия в прошлом религия, бесспорно, внесла. Слова — «это святое» — были понятны всем, вплоть до последнего невежды. Затем влияние религии уменьшилось, а у массы не сразу появились другие духовные интересы. Невежды не трогали святынь, когда же святынь не стало, древние церкви начали ломать, взрывать, разбирать на кирпичи. Сейчас лечь в основу действенного надзора за памятниками идея святого уже не может.
Думается, не совсем правильно выдвигать на первый план и соображения патриотизма, подобно авторам ряда статей, искренне озабоченных участью нашей старины [411]. Археологические памятники Венгрии не имеют отношения к венграм; Киргизии и Казахстана — к киргизам и казахам. Что же выходит, этим народам незачем беречь древности своей страны? Вдохновляясь патриотизмом, и мы не сохраняли бы развалины золотоордынских городов, курганы печенегов и половцев. Весьма знаменательно, что политики и литераторы XIX–XX веков, шумевшие на всех перекрёстках о величии России, почти ничем не помогли охране сокровищ нашей культуры. Зато огромные заслуги в этой области принадлежали разночинцам-просветителям и художникам из «Мира искусства», которых скорее можно назвать интернационалистами и космополитами, чем патриотами. [Л. 180]
Нет, речь должна идти не о патриотизме, а о более широком всеобъемлющем понятии — о гуманизме, об уважении к человеку. К его труду, его творчеству, его памяти. Сотни поколений прошли по Земле, и каждое оставило на ней свой след. Люди возводили дома, стремились к чему-то, любили и хоронили своих близких, страдали, побеждали и погибали — как и мы, как наши отцы и деды, как это предстоит нашим детям и внукам. Нетрудно разрушить могилы предков на старом кладбище и сравнять с землёй построенный ими храм. Но сколько в этом бездушия. Сколько презрения и к мёртвым, и к живым! Ибо преемственность поколений — один из главных законов жизни. Тысячи незримых нитей соединяют нас с прошлым. Эти нити тянутся и в XIX век, и дальше, ещё глубже. Мы наследники Пушкина и Толстого. Но этого мало. Ведь Феофан Грек и Андрей Рублёв, культура древней Греции и Египта, первобытные люди, в незапамятные времена овладевшие огнём, а потом приручившие животных и освоившие земледелие, — тоже передали нам в руки бесценное наследие. Самое дорогое в нём — произведения зодчества, скульптуры, живописи — творческие создания великих мастеров. Приобщившись к мыслям и чувствам, запечатлённым в искусстве минувших столетий, мы безгранично расширяем свой кругозор, находим новую истинную меру для своих дел, поступков и планов. Гармоничная личность формируется лишь в постоянно соприкосновении со всеми богатствами культуры.
Слеп тот, кто, по меткому выражению Герцена, «уважает историю только в будущем». Хорошо сказал и Голсуорси: «Мы [Л. 181] не должны забывать, что за один час можно разрушить плоды многовекового труда; что, пытаясь заменить несовершенное более совершенным, и не зная точно, как это делается, легче отбросить человечество назад, чем двинуть его вперёд» [412].
Говоря короче, охрана памятников — прямое следствие гуманизма. Это борьба за духовные ценности против плоского утилитарного подхода к жизни; за то, чтобы донести до наших потомков всё лучшее из завещанного прошлым, не потеряв ничего стоящего по дороге. И напротив, вандализм неотделим от антигуманизма. Всюду и везде они выступают рядом (В фашистской Германии было решено снести все старые дома в городе Гёте и Шиллера — Веймаре, и застроить его монументальными сооружениями из железобетона. Проект начали осуществлять [413]. Муссолини затеял реконструкцию Рима и приказал пробить через центр новую магистраль — Виа дель фори империали, исказившую целостный облик архитектурного заповедника [414]).
Гибель произведений искусства и остатков старины невозместима. Поэтому их охрана — работа в высшей степени ответственная. За что же здесь надо взяться прежде всего? Исторический опыт показывает, что издание постановлений, грозящих карами за вандализм, само по себе практически ничего не даёт. Разумеется, и законы воспитывают. Однако, убийства
теперь [Л. 182] редки не столько из-за строгого наказания преступников, сколько потому, что заповедь «не убий» из века в век внушалась каждому ребёнку. Решающая роль принадлежит не законам, а сознанию общества. Уголовный кодекс не милует и воров, но далеко не всем кража представляется таким уж грехом, как убийство, и результаты этого налицо. Не отказываясь от законодательных актов, охраняющих древние здания и археологические объекты, нужно и иными методами воспитывать в народе уважение к истории и искусству. Общество делится на две неравные части — меньшая — любит наши памятники, большая — и не слыхала, и не думает о них. Опасные для культурного наследия черты человеческой психики свойственны любой нации, но в странах Западной Европы обывателям столетиями прививалась мысль, что старая архитектура — ценность, что древности неприкосновенны и о них следует заботиться. Несомненно, и на Западе изрядное количество людей не смогло понять, для чего охраняют остатки прошлого. Но то, что их надо беречь, запало в голову, и уже это очень важно. А часто ли такие мысли прививали народу у нас? Что же удивительного, если постановления о памятниках не соблюдаются. Ведь и правительственный аппарат не уверен, заслуживают ли внимания какие-то церкви, особняки и курганы.
Первый вывод из этого тот, что и в городах, и в сёлах необходимо почаще разъяснять значение нашей старины, бытовой и художественной. Потребуются годы и годы для того, чтобы сказалось воздействие этих разъяснений, и всё же другого [Л. 183] пути нет. Пока в мировоззрении народа не произойдёт существенный сдвиг, сделать удастся очень мало. Второй вывод: сберечь памятники сумеют только те, кому они д о роги. Вся надежда на добровольные объединения энтузиастов, готовых отдать свою энергию, своё время, свои средства, наконец, — защите культурного наследия. Лишь такие энтузиасты, а не равнодушные чиновники добьются успеха.
Мы видели, сколь много достигла интеллигенция 1870-х – 1880-х годов в строительстве просветительных учреждений. Правда, «История музейного дела в России» утверждает, что развитие это вызвано зарождением капитализма, заинтересованного в изучении природных ресурсов [415]. Но факты, приведённые в том же издании, свидетельствуют об ином: музеи создавали отнюдь не практики-промышленники, а самые разные люди, прежде всего думавшие о культуре и просвещении. Тут и флотоводец М.П. Лазарев, посылавший Одесскому обществу истории и древностей находки, сделанные при земляных работах в Херсонесе [416]; и Лев Толстой, который, позабыв о своём осуждении музеев, привёз в Исторический музей Забелину арабский диргем, найденный в Ясной Поляне [417]; и народники, собиравшие археологические и [Л. 184] этнографические коллекции в Сибири; и сотни краеведов и любителей. Лучшее доказательство того, что музеи России — создание общества, стремительный рост их числа после революции, когда пробудилась инициатива всех слоёв населения.
Если общество приложит те же усилия в области охраны памятников, судьба их будет обеспечена. Времени терять нельзя, да и момент сейчас подходящий. На глазах изменилось отношение русской публики к изобразительному искусству. В XIX веке художественные журналы не находили подписчиков и, даже получая правительственные субсидии, не могли продержаться больше четырёх лет [418]. И, наверное, не случайно ни одного из наших художников того столетия нельзя признать равным Пушкину или Толстому, Чайковскому или Мусоргскому. Теперь тяга к искусству огромна. Картинные галереи пользуются всенародной любовью. На книги по живописи, скульптуре, архитектуре колоссальный спрос. Отвергнуты догмы, мешавшие некогда оценить по достоинству творчество древней Руси, Закавказья и мусульманского Востока. Нелепости классицизма, считавшего подлинной ценностью лишь античные «образцы», давно отошли в прошлое. Обстановка благоприятна. Пора приниматься за дело.
В наши дни над человечеством нависла угроза ядерной войны, сулящей неисчислимые потери культуре. Вопрос об охране памятников приобретает новое значение. ЮНЕСКО [Л. 185] разрабатывает мероприятия по спасению сокровищ искусства в условиях военных действий. В западной литературе наблюдается, в связи с этим, тенденция противопоставлять «мёртвые памятники» — живым людям. В сильном антивоенном романе Генриха Бёлля «Бильярд в половине десятого» старый архитектор Фемель вспоминает о
1945 годе: «Английский комендант решил принести мне, так сказать, свои извинения; он извинился за то, что англичане разбомбили Гонориускирхе и уничтожили скульптурную группу «Распятие», созданную в XII веке; [Л. 186] комендант извинился не за Эдит, а за скульптурную группу XII века. Sorry, — говорил он… Я охотно пожертвовал бы всеми скульптурными группами всех веков, чтобы ещё увидеть улыбку Эдит» [419].
В пьесе Армана Салакру «Ночи гнева» трус, выдавший фашистам друга-партизана, твердит: «Мой идеал — Шартрский собор». Готический храм с его спокойствием, торжественностью, отрешённостью от суеты символизирует дезертирство, жалкую попытку укрыться от великой битвы жизни [420].
Так поднимается тема «омещанившихся» ценностей, утративших свою гуманистическую сущность, и истинно человеческих ценностей. В какой-то мере её предвосхитили Писарев, говоря о Пушкине, превращённом в безжизненного идола эпигонами чистого искусства; и Блок, с ненавистью писавший в годы революции о любовании «буржуйчиков» дворянскими усадьбами [421].
Тема эта, бесспорно, важна. Но ставить её перед лицом войны на манер Фемеля-Бёлля было бы ошибкой. Нам д о роги человеческие жизни, но мы дорожим и культурным наследием. Мы не воспринимаем его как нечто мёртвое. Для нас оно живо, и беречь его нужно именно для людей, чтобы следующее тысячелетие не стало беднее нашего красотой, высокими чувствами и мыслями. [Л. 187]
Может быть, на Западе, где надзор за памятниками начал налаживаться с первой половины XIX века и сейчас стоит на очень неплохом уровне, где музеи нередко — статья дохода, и появится опасность «омещанивания» сокровищ искусства. Содержание, смысл заботы о них подменила пустая форма. В России такой опасности нет. В сознании народа культурное наследие занимает ещё очень маленькое место. Хочется верить, что борьба за охрану памятников и у нас, и за рубежом будет идти рука об руку с борьбой за гуманизм, за богатство духовного мира, против утилитаризма и атомной смерти.
Список сокращений
ВООПИК — Всесоюзное Общество охраны памятников истории и культуры.
ИМД — История музейного дела в СССР // Труды Научно-исследовательского института музееведения. Т. I. М., 1957.
КГМУ — Курский государственный медицинский университет.
МАР — Материалы по археологии России.
ОИМДР — Очерки истории музейного дела в России.
ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи.
ПСРЛ — Полное собрание русских летописей.
РАН — Российская Академия наук.
РПЦ — Русская православная церковь.
Стлб. — столбец.