Неравномерность в развитии отдельных народов и районов, возникшая ещё в период овладения земледелием и скотоводством, непрерывно увеличивается. Но, быть может, людям надо всё решительно изменить? Не прекратить ли космические полёты для того, чтобы на берегах Ориноко выросли города, появились поля и пастбища? Не заставить ли учёных, поэтов и художников взяться за обучение восьмиста миллионов неграмотных? Нет, пожертвовав дальнейшим прогрессом культуры заботе о первичных потребностях миллионов людей, которых обогнал [Л. 72] стремительный бег истории, мы пошли бы не вперёд, а назад, к животному состоянию. Лучшее, что создало человечество, — это культура, и приносить её в жертву — преступление. Она и дальше должна развиваться теми же темпами, невзирая на то, что не каждому удаётся воспользоваться всеми её благами.
Взгляды западников — Белинского и Герцена, статьи Писарева и Чернышевского, учение Толстого — такие разные и по выводам, и по исходным установкам, влияли на русское общество в одном определённом направлении. Молодёжи внушалось, что стыдно и смешно думать об остатках старины, о произведениях искусства, когда народ невежественен и голоден, когда начата борьба за свободу, за светлое будущее. Движение, ставившее перед собой самые благородные цели, в силу максимализма, столь характерного для русского человека, оказало отрицательное воздействие и на охрану памятников в стране, и шире — на восприятие проблемы культурного наследия нашей интеллигенцией.
Положение ухудшалось тем, что противоположный лагерь также не понимал значения русской культуры, а неуклюжие попытки реакции поднять на щит прошлое России только компрометировали его в глазах общества. Министру народного просвещения С.С. Уварову принадлежит знаменитый лозунг николаевской эпохи: «Православие, самодержавие и народность». В пропаганду этого «единства трёх начал» входило и противопоставление «здоровой русской старины» тлетворному, развращённому революционными идеями Западу. [Л. 73] В этой системе определённое место заняли и русские исторические реликвии. Даже в письме к С.Л. Пушкину, извещая о гибели его сына, В.А. Жуковский счёл нужным сказать, что государь «любит всё русское, он ставит новые памятники и бережёт старые» [175].
|
|
Николай I отдал ряд распоряжений, чтобы продемонстрировать свою любовь к отечественной старине. В Киеве в 1832 году были раскрыты остатки Золотых ворот, во Владимире в 1834-м — реставрирован Дмитриевский собор
XII века [176]. В Московском Кремле в 1836 году был установлен на пьедестале Царь-колокол [177], а в 185-м — К.А. Тон возвёл новое здание для Оружейной палаты. Любопытно, что обойдён был вниманием Новгород Великий, думается, потому, что в литературе декабристского толка его рассматривали как столицу вольнолюбивой республики, погубленной Московской монархией.
Древнерусский стиль пытались привить и Петербургу. В 1830 году, когда К.А. Тон строил Екатерининскую церковь у Калинкина моста, Николай предписал придать ей «православный облик». Архитектор сумел угодить императору, и с тех пор всюду стал насаждаться официозный псевдовизантийский стиль. В 1838 году вышел составленный Тоном атлас с проектами храмов этого стиля. С 1841 года строители церквей должны были придерживаться «вида [Л. 74] древнейшего византийского зодчества» уже в виде закона [178].
|
|
В 1843 году Синод запретил записывать древние фрески при обновлении церквей [179]. В 1848 году после сообщения о разрушениях кремля в Коломне появился указ «о наблюдении за сохранением памятников» [180]. В 1846–1853 годах был выпущен роскошный шеститомный увраж [181] «Древности Российского государства», изданные по высочайшему повелению государя императора Николая I. С 1830 года по повелению царя академик живописи
Ф.Г. Солнцев рисовал для этого издания в Москве, Новгороде, Киеве и других городах старинную утварь, оружие и архитектуру. [Л. 75]
Все эти начинания сыграли свою роль в пробуждении интереса к остаткам нашей старины. Но было бы неверным, подобно авторам некоторых сводок, приравнивать распоряжения Николая I об охране исторических памятников к тому, что было сделано в этой области Петром Великим [182].
Все мероприятия Николая отдают крайне националистическим духом, и отличаются полным пренебрежением к научному исследованию. Ни того, ни другого не было в деятельности Петра. Литература 1840–1850-х годов пестрит грубыми выпадами против культуры Запада, потрясающими передёргиваниями фактов в угоду националистическим концепциям.
В 1851 году в Императорском Археологическом обществе [Санкт-Петербурга], посвящавшем свои заседания восточной и античной нумизматике, обсуждению открытий в Северном Причерноморье, было создано Отделение русской и славянской археологии. Событие, несомненно, положительное, но во главе Отделения встал не учёный, а чиновник — директор канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода А.И. Войцехович. В своей тронной речи он заявил, что отныне петербургские антикварии обязаны действовать «в чисто русском направлении». Пора покончить с тем временем, когда издания Общества заполняло «не описание русских древностей, а известия о чужеземных памятниках» [183].
|
|
В 1835 году киевский военный, подольский и волынский генерал-губернатор А.Д. Гурьев захотел издавать «Киевскую газету». Министр внутренних дел Д.Н. Блудов разрешил её при условии, чтобы она способствовала «истинно русскому просвещению». Для [Л. 76] этого, в частности, статьи по археологии и истории «должны избегать всего могущего возбуждать неуместные сожаления о старой Польше и Литве… Напротив, они должны доказывать, что этот край был издревле русским и второй колыбелью нашей монархии» [184] (газета не состоялась).
В те же годы книжный рынок затопил поток псевдонаучных националистических сочинений. Некий Егор Классен (по специальности садовник) доказывал, что «прародители греков и римлян» были русские; что письменность руссов старше греческой, а троянцы — это славяне, и древние персы — тоже славяне, и Эней — чистопородный славянин [185].
Реставрация памятников зодчества велась методами, граничащими с фальсификацией. В своей нашумевшей книге «Россия в 1839 году» маркиз
А. де Кюстин отмечал: «К исторической истине в России питают не больше уважения, чем к святости клятвы. Подлинность камня здесь так же невозможно установить, как и достоверность устного и письменного слова… Император, зная, что всё древнее вызывает к себе особое благоговение, желает, чтобы выстроенная вчера церковь почиталась как старинная… "Она древняя", — говорит он, — и церковь становится древней» [186]. [Л. 77]
Это не выдумки — и при Николае I, и при Александре II «национальные реликвии» создавались на глазах у публики. Почти всё убранство Тюремного дворца в Кремле, «реставрированного» в 1836 году, представляет собой новоделы по рисункам Ф.Г. Солнцева. «Дом бояр Романовых» в Москве и «палаты Романовых» в Ипатьевском монастыре под Костромой также скорее выстроены, чем восстановлены при Александре II (внимание на оба памятника было обращено, конечно, не в научных целях, а в целях прославления монархии и правящей династии) [187]. В 1859 году своеобразной реставрации подвергся собор Рождественского монастыря во Владимире — место погребения Александра Невского. Храм разобрали до основания, а потом тут же возвели новый в несколько более сухих формах [188]. В Нижегородском кремле в
1829 году снесли Спасо-Преображенский собор XIV века, где был похоронен Минин, и рядом соорудили другой, выдававшийся за древний, о чём и писал Кюстин. Насаждение «византийского стиля» в церковной архитектуре не подкреплялось сколько-нибудь углублённым изучением средневекового зодчества. Серьёзные искусствоведы сознавали это уже в 1850-х годах [189].
Разрушение памятников в этот период отнюдь не прекратилось. В
1830 году собирались сломать церковь Гребневской Богоматери в [Л. 78] Москве, построенную при Иване III в память покорения Новгорода [190]. В
1840 году М.П. Погодин с возмущением увидел варварские переделки древних зданий в Костроме [191]. В 1854 году московский генерал-губернатор
А.А. Закревский вознамерился снести Красные ворота [192]. Фрески Киевской Софии были покрыты масляной живописью в 1848–1853 годах [193]. Кремлёвский дворец, возведённый К.А. Тоном в 1838–1843 годах, испортил панораму центра Москвы со стороны реки.
Попытки общественности следить за состоянием художественных сокровищ страны не только не нравились властям предержащим, но и беспокоили их. Жандарм Л.В. Дубельт доносил царю в 1845 году: «Славянофилы наши, подражая учёным Западной Европы, заботятся о сохранности памятников древности… Не кроется ли под их патриотическими возгласами целей, противных нашему правительству?» [194]
Проявляя показное внимание к остаткам старины, Николай и его окружение и в малой мере не понимали, каково подлинное значение наследия русской культуры. Считалось, что это лишь реликвии, «достопамятности», полезные для охранительной политики, а вовсе не произведения
искусства. [Л. 79]
Показателен переданный И.Е. Забелиным разговор с С.Г. Строгановым — издателем альбома о Дмитриевском соборе, председателем Общества истории и древностей Российских. Вместе с Д.А. Ровинским Забелин принёс Строганову проспект сборника статей о древнерусском искусстве. Вельможа выслушал учёных с удивлением и ответил, что «никакого искусства до реформы Петра у нас не было, а все заслуживающие внимания памятники созданы иностранными мастерами. — "Я не понимаю, — говорил граф, — о каком искусстве вы будете писать. Тут есть какое-нибудь недоразумение. Я советую вам оставить это предприятие"» [195].
Несмотря на расцвет национализма, в середине XIX века классицизм сохранил за собой ряд позиций. Античность так же старались противопоставить освободительному движению, как и православную старину. Когда в разгар революции 1848 года [во Франции в России] вышел перевод «Одиссеи», В.А. Жуковский писал «библическому и монархическому» Стурдзе: «Если подлинно мой перевод удачен, то … будет значительною эпохою в поэзии это позднее появление простоты древнего мира посреди конвульсий мира современного» [196]. [Л. 80]
В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь говорил: «Появление "Одиссеи" произведёт впечатление на современный дух нашего общества... В нынешнее время, когда … стал слышаться повсюду болезненный ропот неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на всё, что ни есть на свете …, когда сквозь нелепые крики и опрометчивые проповедывания новых, ещё тёмно услышанных идей, слышно какое-то всеобщее стремление стать ближе к какой-то желанной середине, … "Одиссея" поразит величавой патриархальностью древнего быта. В "Одиссее" услышит сильный упрёк себе наш девятнадцатый век» [197].
Многие участники освободительного движения, отдавшись ему целиком, пренебрегали культурным наследием. Жуковский и Гоголь толкали общество к другой крайности. Перевод «Одиссеи» занял достойное место в истории нашей литературы, и русским читателям было что почерпнуть у Гомера. Но за звучными гекзаметрами они не имели права забывать о крепостном рабстве и самодержавии. Обществу нужны были не только переводы классиков, но и борьба за гласность и освобождение крестьян. Будущее России зависело и от социальных перемен, и от развития культуры. Но в ту эпоху проблему наследия и стремление к демократическим преобразованиям считали чем-то взаимопротивоположным. К культуре минувших веков прибегали как к громоотводу, сулящему спасение от революционной бури.
Средние школы страны уже с 1828 года были подчинены системе классицизма, доведённой позднее до геркулесовых столпов [Л. 81] школьной контрреформой 1871 года. Отданная в руки бездарных чиновников, эта система гуманитарного образования, имевшая в своей основе raison d’être, превратилась в бессмысленную зубрёжку грамматических форму древних языков. Ничто так не отвратило публику от сокровищ античной поэзии, как мертвящая казёнщина классических гимназий.
Деятели науки, изучившие в тот период памятники старины, преданно служили идеям «официальной народности». Они с большим трудолюбием собирали материалы по истории русской культуры, но не смогли показать эстетическую ценность нашего средневекового искусства. В 1840-х годах вышли первые работы по иконописи И.А. Сахарова и И.М. Снегирёва. Обобщив кое-какие сведения, авторы этих книг лишь робко доказывали, что «иконопись может иметь свою историю» [198] и «археология даёт ей неоспоримое право гражданства в своей области» [199]. О художественном значении икон у Сахарова нет ни слова, у Снегирёва — очень мало. Как и в полезных, но скучных альбомах Снегирёва и Мартынова «Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества» [200], главным здесь признавалось, что это остатки родной, русской православной старины, наши «достопамятности». [Л. 82]
Даже в изданиях научного характера Сахаров захлёбывается в ругательствах («твари», «бродяги», «наглецы»…) по адресу иностранцев, губящих своим тлетворным влиянием исконные русские добродетели. Во имя прославления этих добродетелей Сахаров не останавливается и перед фальсификацией. Так, он запросто опубликовал как фольклорную запись былину собственного сочинения. Снегирёв был несколько академичней, но отсутствие в его трудах серьёзной научной критики и исследовательского подхода к источникам замечали уже археологи и историки середины XIX
века [201]. Вот почему многочисленные и богатые материалы книги Снегирёва и Сахарова не изменили взгляды общества на древнерусскую живопись и архитектуру.
Интерес к памятникам старины было бы естественно найти в среде славянофилов. Но при всей идеализации прошлого и славянофилы были уверены в низком уровне искусства на Руси.
Правда, в 1840-х годах А.С. Хомяков дважды обронил такие слова: «Народ …, который даже в живописи и зодчестве давал великие обещания, понятные всякому истинному художнику, изучавшему наши старые иконы и строения» [202] и «высокие произведения, недавно отысканные на стенах наших церквей в Киеве и Владимире» [203]. Но это только две фразы в многотомном собрании сочинений. Общий же тон иной: «Искать ли нам добра и счастия прежде Романовых? … Ничего доброго, ничего благородного, ничего достойного уважения [Л. 83] или подражания не было в России. Везде и всегда безграмотность, неправосудие, разбой. Крамолы, личности, угнетение, бедность, неустройство, непросвещение и разврат. Взгляд не останавливается ни на одной минуте в жизни народной, ни на одной эпохе утешительной» [204]. Кажется, что это отрывок из уже знакомых нам «Философических писем» Чаадаева. И.В. Киреевский писал: «Россия не блистала ни художествами, ни учёными изобретениями, не имея времени развиться в этом отношении самобытно, и не принимая чужого развития, основанного на ложном взгляде и потому враждебного её христианскому духу» [205]. [Л. 84]
Соллогуб в «Тарантасе» нарисовал характерную фигуру славянофила Ивана Васильевича. Вспоминая о своих поисках жизненного пути, герой Соллогуба между прочим говорит: «Хватился я сперва за древности — древностей нет» [206]. В 1862 году к торжеству тысячелетия России Иван Аксаков подготовил статью «Москва, 8 сентября». Смысл её в том, что не праздновать надо, а каяться. «Нам нечем превозноситься и славиться. Итог нашего тысячелетия скуден благими деяниями человечеству; нам не на что указать, в чём бы плодотворно проявилось наше историческое призвание в семье народов. Мы слышим в себе присутствие силы и талантов, но силы наши служили до сих пор только внешнему сложению государства, а на таланты наши, обильно отпущенные нам от Бога, не принесли мы ни единого таланта и едва не зарыли их в землю» [207]. Совпадение со словами западника Чаадаева и нигилиста Писарева удивительное. Цензура не пропустила статьи, но её читал в корректуре Александр II и пометил: «Много справедливого» [208]. Вывод неожиданный, но факты свидетельствуют, что в признании ничтожности культурного наследия России славянофилы были солидарны с западниками.
И как это уже случалось раньше, и повторялось позже, только иностранцы в полный голос сказали о сокровищах русского искусства. Ещё в XVIII веке, в дни наибольшего господства классицизма, Джузеппе Баретти мечтал издать альбом шедевров «готической» архитектуры. В списке таблиц этого воображаемого альбома назван и Успенский [Л. 85] собор в Москве [209]. Чрезвычайно высоко оценил памятники Кремля Троице-Сергиевской лавры и Нижнего Новгорода Теофиль Готье [210]. Гектор Берлиоз оставил настоящий панегирик церкви Вознесения в селе Коломенском [211]. Оба французских романтика увидели в древних зданиях именно произведения искусства, а не одни лишь «достопамятности». Представители движения, проникнутого любовью к готике и искусству Востока, не могли не почувствовать самобытность, чистоту, целостность созданий русского зодчества, не замеченные ни славянофилами, ни западниками.
За полвека до Готье и Берлиоза какой-то другой иностранец буквально открыл храм Василия Блаженного. По словам Д.Н. Свербеева, в начале
XIX столетия церковь была со всех сторон загорожена домами, так что «никто, кажется, из обывателей московских не любовался ею; мне решительно она была неизвестна» [212]. В 1815 году Александру I показали в Лондоне рисунок храма, сделанный одним путешественником. Внимание иностранцев к забытой москвичами достопримечательности вызвало распоряжение царя расчистить площадь вокруг собора, чтобы он был виден отовсюду. В те же годы Гёте заинтересовался иконописью и через своих петербургских корреспондентов пытался узнать о её современном состоянии [213]. Уже в 1840-х годах русские иконы хранились в Британском, Дрезденском, Геттингенском, Мюнхенском
и [Л. 86] Ватиканском музеях [214].
Так продолжалось и позднее. В 1911 году Матисс говорил: «Русские и не подозревают, какими художественными богатствами они владеют… Италия в этой области даёт меньше» [215]. В довоенные годы [перед Великой Отечественной войной] о том же писал киевским архитекторам
Ле Корбюзье [216]. Воистину, нет пророка в отечестве своём!
В плеяде зарубежных почитателей русского искусства хочется выделить Гёте. Его понимание проблемы культурного наследия было наиболее всеобъемлющим, наиболее близким к сегодняшнему. Знаток и поклонник античности, автор «Ифигении в Тавриде» и «Римских элегий», Гёте едва ли не первым отверг традиционные представления о безвкусице готики, рассказав о величии Страсбургского собора. В «Западно-Восточном диване» Гёте познакомил Европу с поэзией и культурой средневекового Востока. Запросы в Россию о судьбах иконописи позволяют думать, что по немногим попавшим в поле его зрения образцам Гёте понял значение ещё одного неведомого тогда художественного мира.
Но вернёмся к русскому обществу. Как видим, обращение противников освободительного движения к культурному наследию не принесло ему почти никакой пользы. Некоторые из деятелей этого лагеря сами были убеждены в творческом бесплодии древней Руси, а другие — восхваляли русскую старину с позиций квасного патриотизма. Шовинистическое противопоставление культуры России — культуре Запада, фальсификация памятников, неумение исследовать их научно и показать их эстетическую ценность определили отношение [Л. 87] интеллигенции к этому направлению.
Середина XIX века характеризуется и кое-какими достижениями в деле охраны памятников. Появились законы, ограждающие от разрушений фрески и архитектуру. Альбомы Солнцева и Снегирёва популяризировали русские древности. Друг Лермонтова талантливый художник Г.Г. Гагарин собрал обширный материал о древнерусских и грузинских орнаментах. В конце жизни он опубликовал два больших тома своих зарисовок [217]. Благодаря Гагарину искусствоведы узнали о памятниках искусства в Армении, Грузии, Абхазии. Граф С.Г. Строганов издал альбом, посвящённый Дмитриевскому собору во Владимире, и возглавил основанную в 1859 году Императорскую Археологическую комиссию, вплоть до революции осуществлявшую надзор за всеми раскопками в России. Продолжая традиции начала века, комиссия занималась главным образом остатками античной культуры в Причерноморье. Там было сделано немало выдающихся открытий. Подобно альбомам Солнцева, при Николае I на государственный счёт выпустили не менее роскошное издание — «Древности Босфора Киммерийского, хранящиеся в Императорском музее Эрмитажа» [218].
Строганову принадлежал замечательный частный музей, причём наряду с нумизматическими коллекциями и картинами западноевропейских художников видное место в нём было отведено иконам. По свидетельству Ф.И. Буслаева, Строганов упросил митрополита Филарета отдать ему свезённое со всей
страны и предназначенное к уничтожению имущество старообрядческих молелен [219]. [Л. 88]
Если интерес к зодчеству древней Руси проявлялся примерно с
XVIII столетия, то интерес к её живописи впервые отмечается лишь в середине XIX. Помимо Строгановского в это время возникли собрания икон
Т.Ф. Большакова, И.Л. Силина, Н.М. Постникова, Г.Т. Молошникова,
Н.В. Стрелкова, А.А. Рахманова, С.Н. Тихомирова [220]. Постникова к собиранию икон подтолкнули советы Сахарова. Непрерывное пополнение этой коллекции продолжалось до 1880-х годов [221]. [Л. 89]
Среди собирателей икон преобладали купцы — «ревнители древнего благочестия». Здесь в истории восприятия обществом памятников старины прорвалась давняя линия почитания святого. Любуясь чистыми тонами красок, хвастаясь «творениями кисти Рублёва» (как правило, не имевшими к Рублёву никакого отношения) [222], собиратели из купечества видели в иконах всё же не столько произведения живописи, сколько древние святыни.
Первые коллекции в купеческих домах были важным знамением времени. Период русской жизни, когда в развитии культуры решающую роль играло дворянство, закончился. На сцену выступали новые слои общества.
В середине XIX века зародились и организации, в той или иной мере принявшие участие в охране памятников России, первые из тех добровольных объединений, которым в будущем суждено было спасти сотни произведений искусства и остатков старины. Речь идёт об исторических и археологических обществах — Одесском — истории и древностей (основано в 1839 году), Русском Археологическом в Петербурге (с 1848 года) и московских обществах — Археологическом и Древнерусского искусства (оба с 1864 года). Расцвет таких объединений падает уже на конец XIX – начало XX века.
Итак, в сороковых – шестидесятых годах XIX столетия внимание к историческим реликвиям и памятникам искусства заметно возросло. Однако не менее существенно другое. В ту же эпоху была сформулирована ошибочная, но живучая идея, что [Л. 90] деспотический строй и культура средневековой Руси — явления неразрывно связанные. Плох строй — плоха и культура. Строй надо уничтожить, значит и культуру щадить нечего. Русское общество середины XIX века отказывалось от прошлого во имя будущего. Вслед за Герценом и Писаревым широкая публика повторяла, что история России впереди, а не в прожитом тысячелетии и уж, конечно, не в оставленных им памятниках.
V
В предшествующих очерках мы говорили о трёх идеях, определивших отношение русского общества к памятникам культуры. Первая идея, порождённая эпохой классицизма, сводилась к тому, что в древней Руси не могло быть выдающихся произведений искусства и, следовательно, нет особой нужды беречь остатки нашей старины. Согласно второй идее вообще всё наследие былых веков заслуживает лишь презрения как отражение несправедливого социального устройства. Столь же решительно ставил под сомнение духовные ценности человечества утилитаризм, овладевший умами в середине XIX века. Влияние этих идей ощущается до сих пор, но уже в последней трети XIX столетия для многих они перестали быть убедительными.
Закончились период «революционной ситуации» и эпоха реформ. Свойственная этому времени уверенность в быстром и радикальном изменении русской действительности постепенно утрачивалась. Когорта революционеров-народовольцев ещё вела неравную битву с самодержавием, но широкие слои интеллигенции всё более и более склонялись к тому, что только каждодневная просветительская работа, только незаметные, повсюду совершаемые «малые дела» помогут движению вперёд.
Общество пережило тот перелом, который рано или поздно происходит почти в любом человеке. В юности наше прошлое и настоящее кажутся нам скучным предисловием к жизни, и мы с нетерпением ждём, когда же начнётся «самое главное». Кое-кто продолжает ждать до седых волос. Но большинство, дойдя [Л. 92] до зрелых лет, понимает, что ничего заманчиво-увлекательного не скрыто в туманной дали. Жизнь — это сегодняшний день, ежечасный труд и борьба. Зрелость дорожит настоящим и нередко обращается к опыту и воспоминаниям прошлого.
Русское общество середины XIX века по-юношески торопило время, по-юношески отворачивалось от прошлого, заявляя, что история России в будущем, и за несколько лет страна и народ сказочно преобразятся. Но с годами иллюзий становилось меньше. Пришла пора других — трезвых оценок: Россия отнюдь не несётся на всех порах к свободе и счастью, развитие томительно медленно, везде непочатый край работы. Прошлое не мертво, а, напротив, страшно живуче. И вот что важно: в наследство от него остались не только деспотия, военщина, бюрократия, но и творческие создания человеческого гения. Без них невозможна подлинная жизнь, без них духовное начало угаснет, и люди опустятся до уровня животных. Заботясь о наших потомках, мы должны не уничтожать, а сохранять сокровища, полученные от ушедших поколений. Так шаг за шагом менялись взгляды общества на культурное наследие.
Характерным документом эпохи является известный очерк Глеба Успенского «Выпрямила». Народник Тяпушкин (от его лица ведётся рассказ), случайно попав в Париж, мимоходом забегает в Лувр. Войдя в музей «без малейшей нравственной потребности» [223], герой очерка потрясённый останавливается перед Венерой Милосской. Античный мрамор вызывает в его душе множество чувств, мыслей, подчас самых неожиданных ассоциаций. Встреча с [Л. 93] великим произведением искусства «выпрямила» Тяпушкина, дала ему новые силы, открыла новые горизонты. С ужасом думает Тяпушкин, что мог и не увидеть Венеру, если бы статуя погибла при обстреле Парижа пруссаками. Неслучайно очерк, отразивший впечатления самого Успенского от посещения Лувра в 1872 году, написан десятилетие спустя — в 1885, уже после спада народнического движения. Он отделён совсем небольшим отрезком времени от пренебрежительных высказываний Писарева по адресу «ненужных человечеству» пластических искусств. Но как раз за эти годы русская мысль поднялась на более высокую ступень.
Идеалы теории «малых дел» воплотились в труде тысяч народных учителей и земских врачей. Воплотились они и в стремительном увеличении числа музеев в губернских, уездных и заштатных городах страны. Сводка, составленная Д.А. Равикович [224], рисует такую картину: в 1820-х годах возникло 3 музея местного края, в 1830-х тоже 3, в 1840-х — 1 — явный спад в разгар николаевской реакции. В 1850-е годы организовано 4 музея, в 1860-е ещё 4. Налицо некоторый рост в период демократического движения
1860-х годов, но обществу было не до того, иное волновало умы, и этот рост не слишком значителен. Только в 1870-х годах кривая резко идёт вверх:
1870-е годы — 8 музеев, 1880-е — 13, 1890-е — 14, 1900-е — 16 [225]. [Л. 94] Все эти сорок лет русская провинциальная интеллигенция упорно создавала просветительные учреждения на местах.
Вначале над интеллигенцией ещё довлели призывы Писарева к «реальным делам», противопоставленным «болтовне». «Реальные дела» — пропаганда естественных наук, «болтовня» — науки гуманитарные. В уже цитированной статье «Реалисты» Писарев разъяснял публике: «После всего, что я говорил о популяризировании науки, у читателя, по всей вероятности, зародится … вопрос: какие же именно науки необходимо популяризировать? В общих чертах читатель, разумеется, уже знает мой образ мыслей; он знает, что я не укажу ни на санскритскую грамматику, ни на египетскую археологию, ни на теорию музыки, ни на историю живописи… На первом плане стоят … астрономия, физика, химия, физиология, ботаника, зоология, география и геология» [226].
Музеи, организованные в третьей четверти XIX века, главное внимание уделяли природе своего края. Но так продолжалось недолго. Даже те, кто начинал с популяризации физиологии и ботаники, неминуемо приходили к убеждению, что история, история культуры и искусства играют в просвещении едва ли не б о льшую роль. Для примера остановимся на деятельности основателя Минусинского музея — Николая Михайловича Мартьянова. Это был типичный разночинец, сформировавшийся в 1860-е годы [227]. [Л. 95] Сын лесного объездчика, бывшего унтер-офицера, он не получил систематического образования, но слушал в Петербурге лекции по геологии и зоологии. Сдав экзамены на звание провизора, Мартьянов решил уехать в какой-нибудь захолустный городок и создать там музей — один из очагов культуры, с помощью которых, быть может, удастся рассеять темноту русской жизни. Выбор Мартьянова пал на Минусинск. Он работал там в городской аптеке, а каждую свободную минуту посвящал составлению гербариев, коллекций насекомых, минералов, окаменелостей [228]. В 1877 году Минусинский музей был открыт.
Минусинск лежит в центре исключительно богатого в археологическом отношении района. Здесь не без успеха разрывали курганы уже «бугровщики» XVII–XVIII веков. Случайные археологические находки попадали и в руки к Мартьянову. Позднее он писал: «При основании музея я не думал об открытии при нём отдела местных древностей» [229]. По некоторым сведениям, в [Л. 96] 1870-х годах Мартьянов даже продавал поступавшие в музей археологические находки, чтобы получить средства для биологических исследований [230]. Но довольно скоро Мартьянов понял, что перед ним целый неведомый науке мир, остатки высокой культуры. И в музее появился «Антропологический отдел». Через десять лет после этого отдел стал главной гордостью музея. Из Москвы, Петербурга, из Западной Европы в далёкий Минусинск потянулись археологи и востоковеды изучать сибирские древности. Мартьяновский музей — замечательный памятник эпохи «малых дел». В городке, насчитывавшем в 1896 году 6 тысяч жителей [231], выросли два каменных дома для экспозиции, несколько деревянных построек для фондов, обширная библиотека и т.д. Значение собранных в Музее археологических материалов неоценимо.