Вариант 1962–1963 годов с дополнениями [1970 – 1980-х годов]
От автора [14]
Тех, кому доведётся когда-нибудь прочесть этот текст, я должен предупредить, что он написан достаточно давно. Я был тогда молодым сотрудником Института археологии Академии наук СССР и много ездил по нашей стране. При этом я знакомился не только с коллекциями из раскопок, хранившимися в музеях, но и с памятниками архитектуры в городах и сёлах Центральной России, Украины, Прибалтики, Средней Азии, Кавказа. Эти встречи с прекрасным оставили во мне неизгладимое впечатление. Но одновременно поражало и ужасное состояние большинства зданий, пренебрежение к нашему культурному наследию со стороны властей, равнодушие к его судьбе, охватившее более широкие слои общества. Я знал о том, как целенаправленно разрушали памятники в 1920–1930-х годах. В
1962 году была взорвана церковь Благовещения XII века в Витебске. Это не прошло незамеченным и вызвало протесты. Зато Хрущёв с трибуны одного из пленумов ЦК КПСС одобрил эту инициативу [15]. Таков был момент, когда я решил написать очерк, анализирующий причины вандализма на Руси в прошлом и настоящем.
Конечно, я сознавал, что издать сочинение на столь скользкую тему будет нелегко. Но после XX и XXII съездов партии печатались вещи куда более острые. Надеялся я и на помощь коллег, не меньше меня болевших за наше старое зодчество. С этой целью, а в равной мере для того, чтобы застраховать себя от ошибок (как-никак, я специалист по первобытной археологии, а не по истории русской культуры), я дал прочесть свою рукопись А.В. Арциховскому [16], Н.Н. Воронину, М.А. Ильину [17], А.А. Зимину [18], В.Л. Янину [19] и кое-кому ещё. Замечаний я получил немного. Желания помочь совсем не обнаружилось. Арциховский просто испугался. Остальные говорили, что никаких шансов на публикацию книги нет. Прошло [Л. 3] всего девять лет после защиты моей кандидатской диссертации, положение в Институте с тех пор, как директором стал Б.А. Рыбаков [20], было у меня шатким. На поддержку в иных сферах я рассчитывать не мог и не без сожаления спрятал рукопись в стол.
Через несколько лет забрезжила некоторая надежда. В научно-популярной серии академического издательства в 1966 году вышла моя книжка «Памятники первобытного искусства на территории СССР». Она имела успех, получила диплом на конкурсе общества «Знание». Я решил воспользоваться этим и предложил той же серии свою более раннюю работу об охране памятников (минуя тем самым Институт как контролирующую инстанцию). Благоприятна, как будто, была и ситуация в целом: после падения Хрущёва всё чаще появлялись статьи о необходимости беречь наше культурное наследие.
И действительно, на первых порах всё шло хорошо. Александр Львович Монгайт [21] — талантливый популяризатор и учёный, близкий к кругу «Нового мира» Твардовского — рекомендовал мою книгу редколлегии научно-популярной серии и заручился поддержкой её консультанта по исторической тематике В.М. Турока [22].
Был придуман такой план: редактором мы попросили быть
Н.Н. Воронина [23]. Если он, только что получивший Ленинскую премию за монографию о древнерусском зодчестве, на это согласится, да ещё напишет предисловие, многие возражения отпадут. Воронин читал рукопись раньше, хвалил её и обещал своё содействие. Но, прочитав текст вторично, он, видимо, побоялся ответственности и поставил условие: оборвать изложение на
1917 годе, а из большой следующей главы выделить и развить только один сюжет — как высказывания Ленина о культуре прошлого можно применить к волнующей меня проблеме. Я стал спорить, и Воронин тут же взял своё обещание обратно. Из-за этого дело затянулось.
[Л. 4] И всё же В.И. Турок сумел мне помочь. Редактором назначили Монгайта. Весной 1969 года я отнёс рукопись в издательство, а 16 апреля
1970 года она была утверждена к печати редколлегией серии.
Но за всеми проволочками короткий отрезок времени, когда книга ещё могла проскочить — то есть 1964–1969 годы, — был упущен. Как раз в 1969 году вице-президент Академии наук и член ЦК КПСС П.Н. Федосеев [24] объявил, что критику «культа личности» надо прекратить.
Дело, вроде бы, двигалось узаконенным порядком. 23 ноября 1971 года со мной заключили договор. В проспекте изданий 1972 года и на обложке двух брошюр серии [25] анонсировали скорый выход книги. Но редакторы недаром ели свой хлеб и не забывали, что помимо прочих на них возложены цензорские обязанности. Непосредственно моей рукописью занималась И.В. Шевелёва. Прочитав её, она предупредила, что раздел VI о послеоктябрьском периоде (и так сильно мной урезанный) ни за что не пропустит. Я предложил снять всю главу, но заведующий редакцией В.П. Лишевский [26] считал, что этот период должен быть отражён. Пришлось подготовить новый вариант текста, где говорилось и о достижениях в области охраны памятников в первые годы Советской власти, и о позднейших разрушениях, и о благотворных переменах, наступивших сейчас. Лишевский не решился завизировать книгу и в таком виде в начале 1972 года передал её главному редактору издательства А.Н. Сахарову [27].
Ученику Л.В. Черепнина, махровому черносотенцу, имя моё было известно. Всего два года назад в статье, увидевшей свет в пресловутой «Молодой гвардии», он помянул меня среди других авторов «Нового мира», чернящих якобы наше прошлое [28]. Естественно, что моя рукопись была прочтена [Л. 5] с особым вниманием. В апреле 1972 года она была возвращена мне с отчёркиваниями красным карандашом на 72 страницах из 160. Никакого письменного отзыва. Претензии предъявлял мне Лишевский в устной форме, пояснив, что знать, чьи это замечания, я не имею права, но принять их обязан.
Возражения вызывали не только и даже, пожалуй, не столько страницы, посвящённые нашей эпохе, а по сути все факты, положенные в основу работы. Нельзя писать о разрушениях в Кремле при Екатерине II и Александре I, нельзя цитировать слова Чаадаева и Лермонтова, Белинского и Надеждина, Киреевского и Писарева о незначительности нашего культурного наследия, но нельзя и «идеализировать царей», то есть ссылаться на указы Петра I о собирании древностей.
При этом рукопись не отвергали, а фарисейски предлагали мне перестроить её в таком духе: «Все лучшие русские люди всегда горячо любили памятники старины и оберегали их, в чём, впрочем, не было особой нужды, насколько хорошо заботились об этих реликвиях».
Создавать такую лживую картину я, разумеется, не захотел. В том, что дело проиграно, я не сомневался, но всё же рискнул обратиться в редколлегию научно-популярной серии: может быть, она заступится за автора, разрешит ему говорить то, что он думает. Ответа не последовало — Турока оттуда уже выживали. Зато 8 января 1974 года я получил письмо за подписью
А.Н. Сахарова: «В связи с тем, что Ваша рукопись "Археология и русская культура" издаваться не будет, заключённый с Вами договор № 181 от
28 ноября 1971 г. издательство расторгает».
Отстаивать свои права явно не имело смысла. Даже если бы я добился нового рассмотрения подготовленной книги, её послали [Л. 6] бы продуманно выбранному рецензенту на «чёрный отзыв» и отвергли окончательно.
Одну попытку я, правда, предпринял в 1975 году, когда Сахаров потерял свой пост, не сработавшись с директором издательства Г.Д. Комковым [29]. Формально Сахаров ушёл на повышение — в Комитет по делам печати — но, информируя партсобрание о переменах, Комков высказался с предельной откровенностью: «Наконец-то мы избавились от этого фашиста». Услышав про это, я написал Комкову и просил его пересмотреть принятое Сахаровым решение. К сожалению, о сути конфликта помнили твёрдо, и тот, кто составлял ответ — скорее всего, Лишевский — ограничился советом исправить указанные ошибки, прежде чем тревожить директора, и добавил: "Да и в чём Ваши претензии? Ведь рукопись Вы забрали сами".
Потеряв надежду напечатать книгу полностью, я решил разбить её на серию статей. Сперва я взял раздел II — об охране памятников на начальном этапе истории. У Сахарова замечаний он не вызвал, что и неудивительно: «молодогвардейцы» любят подчёркивать свою приверженность православию. Но попытки пристроить этот раздел последовательно в три институтских сборника — в честь Н.Н. Воронина, А.П. Смирнова и М.П. Грязнова — сорвались. Из первого сборника изъял статью Г.К. Вагнер [30]. Человек, 17 лет мыкавшийся в концлагерях, а потом написавший неплохие книги о древнерусском искусстве, заявил мне: «Я не могу пропустить эту проповедь поповщины». Во второй сборник статью взяли, но в издательстве её засекли, а редакторы-археологи не только не защищали своего товарища, но и извинялись перед издательством за оплошность. Сообщить о случившемся мне они даже не сочли нужным. Назову их имена. Это — Л.А. Евтюхова и Г.А. Фёдоров-Давыдов.
[Л. 7] Просил я о содействии в публикации того же текста и коллегу из Варшавы Анджея Поппе [31], зная, как много в Польше периодических органов по исторической тематике и насколько спокойнее смотрят там на некоторые проблемы. Но и оттуда рукопись вернулась обратно.
Тогда я выбрал раздел III — о классицизме XVIII – начала XIX века — и дал его в журнал «Советская археология». Утверждённая по отзыву
В.П. Даркевича статья пошла в набор в № 3 за 1977 год. В Главлите визировать её отказались. Пришлось прочесть мой очерк директору института
Б.А. Рыбакову. Он вычеркнул страницы о разрушениях в Кремле при
Екатерине II (это де аллюзия с Дворцом Съездов), а оставшееся послал в отдел науки ЦК, человеку, курирующему наш институт. Тот взял сторону Главлита. Редакторы с досадой на меня принялись «ломать корректуру» всего номера. Поскольку Рыбаков был вроде бы за статью, я её переделал и предложил журналу в новом варианте, отражавшем как небрежение культурным наследием в феодальной России, так и зарождение интереса к нему. Но после проведённых консультаций мнение Рыбакова изменилось. Теперь он подобрал таких рецензентов, какие для данной ситуации и требовались — М.Т. Белявского [32] из Московского университета (о его писаниях речь будет ниже) и своего ученика А.В. Кузу. Их отзывы были в стиле [А.Н.] Сахарова: клевета на русский народ! Разве у нас не было Пушкина? Не было Лермонтова?! И т.д., и т.п. Секретарь редакции М.Г. Мошкова [33] пробовала найти более объективных рецензентов, но её бывший однокурсник, а впоследствии академик И.Д. Ковальченко от письменного отзыва уклонился, заметив на полях, что я недооценил славянофилов (а Белявский как раз обвинял меня в том, что я стою на «псевдопатриотической [Л. 8] позиции славянофилов». «Так и кажется, что читаешь статью Хомякова или Аксакова»). За публикацию моей работы высказалась Т.В. Николаева [34], но Белявский был, конечно, авторитетнее, и мой очерк отвергли.
Осталась последняя возможность — включить главы из книги в некий текст большого объёма и сдать в печать в составе исследования, выполненного по плану института и рекомендованного им. Это в конце концов удалось, хотя и с изрядными потерями.
На 1981 год я поставил в свой план по сектору неолита и бронзового века монографию «Археология и русская культура», объединившую разделы из четырёх книг — двух изданных — «Очерки по истории русской археологии» (1961) и «Пушкин и древности» (1979) — и двух неопубликованных — об охране памятников и начале изучения каменного века в России (позднее вышла целиком в 1983 году). Из книги об охране я использовал только дореволюционную часть. Важно было подобрать рецензентов и редактора. Из археологов мне помогли В.П. Даркевич и В.В. Кропоткин, из историков —
С.О. Шмидт (мой товарищ по университету Я.Н. Щапов писать отзыв побоялся).
В конце 1981 года сектор рекомендовал завершённое исследование к печати, но в план редакционной подготовки дирекция его не поставила. Попасть в такой план удалось год спустя, но и на этот раз книга была оттуда выкинута на заседании Редакционно-издательского совета Академии. Лишь весной 1984 года рукопись отвезли в издательство. Увидеть свет она должна была в 1985 году.
Но, как я ни старался, моих купюр в тексте (достигших 54 страниц) оказалось недостаточно. Редактор издательства — Н.И. Сергиевская [35] — человек, ко мне расположенный (с её помощью выпущено шесть моих больших работ), — не решалась визировать рукопись [Л. 9] в предложенном автором виде. Пришлось пойти на новые изъятия. В основном они шли по двум линиям. Во-первых, нельзя говорить о положительной роли религии и церкви в охране памятников культуры. То, что вполне устраивало А.Н. Сахарова в 1972 году, в 1985-м — было уже немыслимо. Во-вторых, вырезались высказывания уважаемых деятелей нашей культуры, не согласующиеся с сегодняшними представлениями о прошлом России. Так исчезли все цитаты Белинского, слова Лермонтова и Гоголя, Достоевского и А.Н. Островского, Чаадаева и Стасова, Хомякова и А.С. Аксакова. Особенно пострадал раздел IV. Целиком снято было заключение.
В 1986 году книга вышла под нейтральным названием «Страницы истории русской археологии». В 1990 году Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры переиздало очерк в полном варианте
1980 года. Откликов обе книги не вызвали. Разворачивалась «перестройка», люди были увлечены другим. Всё же вскоре в журналах появились статьи о разрушении памятников культуры в СССР, о распродаже Эрмитажа. Я решил отнести свою статью в «Знамя». В.Я. Лакшин вернул мне её, промолвив, что про взрыв Храма Христа Спасителя теперь и так все знают. Не уверен, что он понял суть дела, но, видимо, и впрямь дальше возиться со старой книгой не стоило. Минуло более четверти столетия после её написания.
Есть ли в таком случае смысл сохранять в архиве её первоначальный полный текст? Ведь отношение к памятникам уже не то, что раньше, и наверху, и в более широких кругах. Реставрации идут полным ходом. Созданы общества охраны памятников истории и культуры. Всё так, и тем не менее я не считаю книгу безнадёжно устаревшей.
Во-первых, столь обширной подборки материалов по теме в нашей литературе пока что нет. Смотреть на собранные мною факты [Л. 10] можно по-разному, но все, вместе взятые, они имеют самостоятельную ценность.
Во-вторых, нельзя сказать, что разрушение остатков старины и произведений искусства всюду прекратилось. Напомню хотя бы о судьбе «дома Фамусова» — особняка Римских-Корсаковых — в самом центре Москвы. Никакие протесты не спасли его, а в прессе было выражено удовлетворением сносом здания пушкинской поры [36].
Реставрация ведётся хотя и шире, чем прежде, но зачастую так плохо, что здания гибнут, а не возрождаются. Об этом писали в газетах в связи с тем, что творится в подмосковных Вязёмах [37] и Дубровицах [38], или в связи с уничтожением деревянной церкви Благовещения под Загорском [39].
Как и положено в «империи фасадов», восстановления превращаются порой в декорации [40]. В Переяславле-Залесском [Л. 11], стоящем на туристическом «Золотом кольце», у Никитского монастыря отремонтировали одну стену, обращённую к шоссе, по которому едут автобусы, а внутри — мерзость запустения. Так же подчищена и подкрашена только одна стена, тянущаяся по берегу Волги, у Макарьевского Желтоводского монастыря, чтобы пассажиры теплоходов могли издали любоваться творением русских зодчих.
Общества охраны памятников существуют, но действуют вяло. Ведь их члены не знают, куда идут взносы — на оплату аппарата общества — людей, отправленных туда за ненадобностью из каких-нибудь руководящих органов, на ремонт ничем не примечательного дома, где как-то раз останавливался Свердлов, или на нечто более важное и нужное.
Проблема охраны культурного наследия будет стоять всегда. Считать её решённой после принятия даже очень совершенных законов не приходится. Поэтому, как ни устарела моя работа, что-то, заслуживающее внимания, в ней остаётся.
За истекшие годы я внёс в текст кое-какие добавки, но переписывать целые разделы заново не стал, хотя не на все вопросы гляжу сейчас так же, как десятилетия назад.
Мои коллеги, знакомившиеся с рукописью, упрекали меня в том, что кое-где я сгустил мрачные краски. Может быть это и так; но я поясняю в начале, что пишу не историю охраны памятников в России, а исследую идеи, отразившиеся на состоянии этого дела. Но в чём же причина вандализма? — возражали мне. Разве председатель Витебского горсовета Сабельников [41], санкционировавший взрыв собора XII века, читал письмо К.Н. Батюшкова к Н.К. Гнедичу 1810 года: «Я за все русские древности не дам гроша»? — Конечно, не читал. Скорее всего, и о Писаревских статьях не имел представления. Его вела объявленная большевиками ещё при Ленине война с церковью и религией» [Л. 12] Но только там, где Батюшков, Писарев и многие другие с нескрываемым пренебрежением говорили о культурном наследии, могли свершаться вандализмы такого масштаба.
Самому мне сейчас кажется, что, сосредоточившись на том, как в прошлом недооценивали произведения древнерусского искусства, я не придал должного значения сохранению реликвий у наших предков. А это важное для темы явление, да и почтение к реликвиям — черта древняя, общечеловеческая (согласно К. Леви-Строссу, восходящая к тайникам с чурингами каменного века [42]).
Немало наивного и в моих призывах к общественной активности. За последние годы в узкой сфере пропаганды памятников отечества она проявилась, но, как правило, получила вовсе не симпатичный мне шовинистический оттенок.
И всё же я хочу, чтобы мою старую рукопись когда-нибудь извлекли из забвения. Прошу лишь, читая её, не забывать, в какой период и при каких обстоятельствах она готовилась.
I
В наших газетах и журналах сейчас нередко можно встретить статьи об охране памятников культуры. Писатели, художники, учёные с беспокойством говорят о разрушении древних зданий, о гибели археологических объектов. Публикации такого рода нельзя считать свидетельством ухудшения работы в этой области. Система охраны осталась в основном той же, что и раньше. Кое-где реставрация произведений архитектуры даже заметно оживилась. Дело в ином: для широких кругов интеллигенции стали яснее и значение культурного наследия, и необходимость борьбы за его спасение.
Авторы многих статей видят причину всех бед в несовершенстве законодательства. Вряд ли они правы. Закон, оберегающий сокровища искусства и исторические реликвии, существует, но и те, и другие продолжают гибнуть. Опыт предшествующих столетий показывает, что никакие постановления и распоряжения воспрепятствовать этому не могут.
В 1718-м и 1721 годах Пётр I издал указы о доставке археологических находок в Кунсткамеру [43]. В 1723 году посланный в Сибирь для сбора коллекций Д.Г. Мессершмидт писал: «Три иссечённые из камня фигуры животных с реки Тубы, которые я … поручил здешнему воеводе … поставить в арсенал …, уже разбиты [Л. 13] народом на куски; меня просто ужаснуло страшное неповиновение воевод указам всемилостивейшего монарха» [44].
В 1722 году на пути в Персидский поход Пётр посетил развалины древнего Болгара и велел казанскому губернатору послать на городище «каменщиков с довольным количеством извести для починки повреждённых и грозящих упадком строений и монументов; пещись о сохранении оных, и на сей конец всякий год посылать туда кого-нибудь осматривать для предупреждения дальнейшего вреда» [45]. Это распоряжение перестали выполнять сразу же после смерти Петра [46], а при Елизавете архиерей Лука нарочно разрушал болгарские здания, чтобы искоренить все остатки мусульманства. В 1867 году Екатерина II писала о действиях Луки не без осуждения [47]. Но сама она нанесла городищу не меньший ущерб, позволив использовать средневековый культурный слой на изготовление селитры [48].
Новые законы об охране древностей в России относятся к [Л. 14] середине XIX века. Сообщение о том, что в Коломне начали ломать кремлёвские стены, вызвало указ 1848 года «о наблюдении за сохранением памятников» [49]. Тридцать лет спустя Свиблова башня Коломенского кремля была разобрана купцами на кирпич для постройки лабазов [50].
Нечто подобное происходит и в наши дни. Постановления об охране остатков старины периодически издаются, но проку от этих постановлений мало. Законы бессильны при равнодушии общества и к историческим реликвиям, и к искусству минувших столетий.
Многие замечательные здания исчезли с лица земли потому, что их вовремя не реставрировали. Но люди моего поколения помнят и другое: взрывы Симонова монастыря, Сухаревой башни, Триумфальной арки, Красных ворот в Москве; Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве. Не к чему замалчивать тот факт, что в 1930-х годах разрушение памятников прошлого стало специальной кампанией, и ряд первоклассных произведений архитектуры уничтожили умышленно, хотя этого вовсе не требовали нужды строительства. В те же годы продавали за рубеж коллекции Эрмитажа и Оружейной палаты. В былые времена сотни прекрасных творений бессмысленно погибали во всех странах мира, но в XX веке нигде кроме Китая [51] не проявлялось такое сознательное стремление избавиться от сокровищ своей национальной культуры [Л. 15].
«В бедной молодой России …, — заметил некогда Александр Блок, — никакой исторической памяти не хранилось, … Здесь поднимали неприличный для европейца вопрос о том, что выше — сапоги или Шекспир; здесь не раз возникали давно забытые Европой вопросы о пользе искусства» [52]. Нельзя не поставить в связь неизмеримо худшее, чем на Западе, состояние памятников культуры в нашей стране с этим особым отношением к культурному наследию у русского общества.
Обсуждение вопроса о сапогах и Шекспире или позднейшие призывы «бросить Пушкина с парохода современности» не нанесли ни малейшего вреда ни Шекспиру, ни Пушкину. Записанная, а тем более напечатанная речь обретает бессмертие. Рукопись «Слова о полку Игореве» сгорела в Московском пожаре, но текст успели издать, и поэма о Руси XII века жива и будет жить. Не исчезнет и записанная музыка. Произведения театрального искусства недолговечны по самой своей природе. Однако теперь при помощи кино можно спасти от забвения создания режиссёров и актёров.
Участь архитектуры гораздо печальнее. Сухарева башня разрушена, и никакие усилия не возродят её. Сейчас восстановлены Триумфальные ворота, разобранные в 1935 году. И всё же реконструкция, пусть математически точная (а о точности говорить трудно. Ворота стоят на новом месте и возведены из иного материала [53]), не восполнит утраты подлинника. Ни одной отливке Венеры Милосской не удалось [Л. 16] передать красоту оригинала, произвести на зрителя то же впечатление.
Вот почему на нас лежит огромная ответственность за сохранность шедевров архитектуры и вообще всех вещественных памятников прошлого. Горько сознавать, что беречь их по-настоящему русское общество не умело и не умеет.
Принято ссылаться на невежество как на главную причину вандализма.
С этим нельзя согласиться безоговорочно. Во многих странах грамотность крестьянства ниже, чем в России, а старину там заботливо оберегают. Видимо, в народе воспитано уважением к следам былых веков. У нас этого нет. В любой глуши мы найдём уважение к книге. Правда, в годы революции жгли помещичьи библиотеки, но в целом русский человек, даже малограмотный, привык ценить книгу. Произведения искусства и остатки старины он не ценит. Внушать массам иное отношение к художественным сокровищам почему-то считалось излишним.
Стыдно сложа руки смотреть, как один за другим исчезают интереснейшие памятники прошлого. Надо защищать их всеми возможными способами. Автор надеется, что какую-то пользу принесёт и этот очерк. Сущность явления мы поймём, только изучив его в развитии. Попробуем проследить истоки нашего равнодушия к богатствам своей многовековой культуры; выяснить, как менялся подход к ним на протяжении времени. Это не история охраны древностей в России — обзоры до- и послереволюционных законов об охране [памятников] уже публиковались [54] — не история вандализма, тем более не история русского искусствоведения. Это попытка проанализировать [Л. 17] идеи, которые отразились на судьбе памятников нашей страны. При подобной работе трудно придерживаться строгой хронологической канвы. Важнее уловить, привлекая подчас события разных десятилетий, определённые этапы в развитии представлений о культурном наследии и выделить аспекты проблемы, наиболее характерные для каждого этапа.
II
На первый взгляд кажется, что сама идея охраны вещественных памятников прошлого могла появиться только на достаточно поздней стадии культурного развития. Конечно, то понимание охраны произведений искусства и остатков старины, которое существует сейчас, возникло совсем недавно. Но уже столетия тому назад многие древности оберегали от разрушения, а нанесение им вреда считалось преступлением. Речь идёт о древностях, превращённых религией в святыни.
Исследователи XVIII–XIX веков неоднократно отмечали подлинный культ каменных изваяний, наскальных изображений, надмогильных сооружений и других археологических памятников у разных народов Сибири. В 1722 году Д.Г. Мессершмидт был свидетелем поклонения хакасов у изваяний на реке Есь. Каждый его спутник трижды объехал на коне наиболее почитаемую каменную бабу, а потом положил перед ней жертвенную пищу [55]. Судя по зарисовкам Мессершмидта, хакасы возносили свои молитвы статуе бронзового века. Видимо, поклонение совершалось здесь по меньшей мере четыре тысячи лет подряд. В 1880-х годах крестьянин-переселенец разбил эту каменную бабу и сделал жернов из её нижней половины. Верхняя — к счастью — попала в Минусинский музей [56]. [Л. 19]
По словам авторов конца XIX века, около рисунков на скалах на берегах Байкала буряты «приносят жертвы, кладут деньги, брызгают тарасун [57], освящаются при приближении, как при обращении с самыми священными предметами» [58]. Наскальные росписи Забайкалья созданы на рубеже бронзового и железного веков. Как и в случае, описанном Мессершмидтом, прямого отношения к современным народам Сибири эти памятники не имеют.
Наконец, говоря о сибирских курганах, академик И.Г. Гмелин в середине XVIII столетия особо подчёркивал «некое священное благочестие к мёртвым» у местных жителей. «Хотя они и не знают, что из могил их предков выкопано [переселенцами — А.Ф.] много сокровищ, однако же не слышно, чтобы кому из них пришла охота разбогатеть таким образом» [59]. Уже в 1847 году хакасы рассказывали М.А. Кастрену о том, как Паллас вызвал скотский падёж, разрыв в 1772 году несколько насыпей [60]. [Л. 20]
Судьба сибирских курганов плачевна. Начиная с XVIII века, почти две сотни лет, они подвергались массовым грабительским раскопкам. Русские поселенцы сколачивали артели по 200–300 человек и с весны до поздней осени занимались «бугрованием» — кладоискательством. Среди исследованных археологами курганов считанные единицы не нарушены грабителями. Наскальные изображения сохранились лучше, но часто и они испорчены — древние рисунки покрыты надписями дураков, захотевших увековечить своё имя.
Примерно ту же картину, что и в Сибири, можно было наблюдать в
XIX веке на Кавказе. Основатель Краснодарского музея Е.Д. Фелицын писал в 1879 году: «Горцы, предшественники наши в Закубанском крае, относятся вообще с большим уважением к памятникам старины, в чём бы они ни заключались. К сожалению, кубанские казаки, унаследовав их места, не подражают этой похвальной черте горцев» [61]. То, что Фелицын был прав, лучше всего подтверждают сведения о дольменах — каменных погребальных домиках, построенных в II тысячелетии до н. э. Двести лет назад заселявшие Северо-Западный Кавказ казаки видели множество совершенно целых дольменов. У адыгейцев есть поверье, что разрушение древних склепов повлечёт мор и несчастья [62]. [Л. 21] В некоторых районах они ещё в
1930-х годах носили к дольменам жертвенную пищу [63].
После освоения казаками всей предгорной полосы дольмены уже не знали покоя. Их стены и крыши разбивали, чтобы получить камень для вымостки дорог и постройки домов, а иногда и просто так — забавы ради. Даже интеллигентные инженеры приложили руку к уничтожению мегалитов, приказав использовать на щебень при прокладке черноморского шоссе [64]. И вот красноречивые цифры: в 1885 году на «Богатырской поляне», у станицы Новосвободной стояло 360 дольменов, в 1928 — 20, а сейчас там лишь кое-где торчат из земли зубья расколотых плит [65].
Итак, племена Сибири и Кавказа, жившие первобытнообщинным строем, берегли памятники прошлого, сплошь и рядом столь древние, что о почитании прямых предков говорить никак нельзя. С приходом русских в XVIII–XIX веках началось разрушение остатков старины. Почему же тёмные неграмотные адыгейцы и хакасы заботились об археологических памятниках, а народ с более высокой культурой нанёс им огромный ущерб? В чём секрет этого парадокса? Объяснения дают те же цитаты: дольмены, каменные [Л. 22] бабы, наскальные изображения были для адыгейцев, хакасов, бурят чем-то таинственным и священным. Первобытный человек испытывал суеверный страх и перед мёртвыми, и перед всем непонятным. Поэтому он никогда не покушался на старые могилы или какие-либо загадочные сооружения былых времён. Наши землепроходцы и казаки подобно Ваське Буслаеву «не верили ни в сон, ни в чох» и без всякой опаски крушили и курганы, и дольмены, и каменные изваяния. В сознании народов Сибири и Кавказа сохранялись смутные воспоминания об охотничьих обрядах у наскальных изображений и представления о неприкосновенности родовых кладбищ, сложившиеся ещё в эпоху бронзы. Век за веком вплоть до конца XIX – начала XX столетия приносились жертвы у древних гробниц и рисунков на скалах. Пришедшим издалека русским всё это было чуждо. Более того, распространяя христианство, русские видели в поклонении дольменам и каменным бабам отголоски язычества и в какой-то мере умышленно уничтожали его следы.