Но право частной собственности существовало и в Западной Европе. Существует оно там и поныне. И всюду на Западе заботятся об остатках старины, реставрируют их, оберегают от разрушений. Дальнейший ход событий в России, когда революция отменила частную собственность, также убеждает нас в том, что дело было не в ней.
Характеристика начала XX века будет неполна, если не отметить появление ещё одной тенденции в отношении к культурному наследию. В это время впервые прозвучал тезис, что быстрый технический прогресс, век пара и электричества требуют новой эстетики и отправляют на свалку художественные ценности минувших столетий — античности и Ренессанса, готики и романтизма, — иными словами всё искусство и всю литературу вплоть до сегодняшнего дня. Эта идея родилась на Западе и в Америке уже в XIX веке. В 1871 году в «Песне о выставке» Уитмен восклицал: «Муза, беги из Эллады, … к скалам твоего снегового Парнаса дощечку прибей: "За отъездом сдаётся в наём". Такое повесь объявленье … на всех итальянских музеях, на замках Германии, Испании, Франции, ибо новое царство, вольнее, бурливее, шире, ожидает тебя как владычицу… О, мы построим здание пышнее всех египетских гробниц, прекраснее всех храмов Эллады» [268]. Несколько позже молодое поколение немецких [Л. 119] писателей провозгласило: «Долой гипсовую маску филистера Гёте!», «В мусор болтуна Шиллера!» [269]. В манифесте итальянских футуристов сказано: «Мы хотим освободить её [Италию] от бесчисленных музеев, которые покрывают её бесчисленными кладбищами… Поджигайте же полки библиотек! Отведите течение воды в каналах, чтобы наводнить склепы музеев!.. О! Пусть вода унесёт вдаль славные полотна. Возьмитесь за лопаты и молоты! Сройте основания славных
городов!» [270].
|
|
В России промышленный переворот запоздал. Соответственно запоздала и футуристическая пропаганда разрушения старой культуры. Всего за пять лет до революции издана «Пощёчина общественному вкусу». Фразеология этого сочинения та же, что и у Маринетти и немецких экспрессионистов: «Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов… Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч. с парохода современности» [271].
Мировая война, Февральская и Октябрьская революции заглушили эти выкрики, но они не были забыты. В новых условиях требования футуристов стали ещё громче. [Л. 120]
VI
В публиковавшихся в 1950–1960-х годах статьях об охране памятников культуры в СССР нередко противопоставлялись два этапа: «период ленинской заботы о произведениях искусства и остатках старины» и период бессмысленного уничтожения тех и других при «культе личности Сталина» [272]. Подобные утверждения не раскрывают всю сложность интересующей нас проблемы.
В дни революции и гражданской войны тоже погибло немало замечательных зданий, картин и художественных изделий. Пушки стреляли по соборам Московского кремля, по Ярославлю, Киеву, Астрахани [273]. То тут, то там горели дворянские усадьбы. Чтобы не быть обвинёнными в тенденциозном подборе свидетельств, сошлёмся лишь на одно — известные воспоминания Горького о Ленине: «В 19 году в Петербурге был съезд "деревенской бедноты". Из северных губерний России явилось несколько тысяч крестьян, и сотни их были помещены в Зимнем дворце Романовых. Когда съезд кончился и эти люди уехали, то оказалось, что они не только [Л. 121] все ванны дворца, но и огромное количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребляя их в качестве ночных горшков. Это было сделано не по силе нужды — уборные дворца оказались в порядке, водопровод действовал. Нет, это хулиганство было выражением желания испортить, опорочить красивые вещи» [274].
|
|
Спасение культурного наследия неминуемо должно было войти в число важнейших задач нового правительства. Через неделю после революции,
3 ноября 1917 года, народный комиссариат по делам просвещения обратился «К рабочим, крестьянам, солдатам, матросам и всем гражданам России» с призывом оберегать сокровища культуры [275]. В ноябре же была создана Всероссийская коллегия по делам музеев и охране памятников искусства и старины, с мая 1918 года превращённая в отдел Наркомпроса. Вскоре для надзора за памятниками на местах были организованы губернские подотделы этого учреждения. О [Л. 122] необходимости начать регистрацию остатков старины говорилось в декрете 10 октября 1918 года. С 19 сентября 1919 года запрещён вывоз культурных ценностей за границу. 18 апреля 1919 года Археологическая комиссия была преобразована в Академию истории материальной культуры, получившую исключительное право на раскопки в РСФСР. В июне 1918 года открылись Реставрационные мастерские при Главмузее. Даже в самое тяжёлое для молодой республики пятилетие они вели колоссальную работу. В 1918–1919 годах восстановлено 65 древних зданий, в 1920-м — 36, в 1921-м — 34, в 1922-м — 27, в 1923-м — 62 [276].
|
|
Благодаря этим мероприятиям были заложены основы действующей и поныне системы охраны памятников в СССР. С отменой права частной собственности заботу о них приняло на себя государство. Понадобились списки объектов, нуждающихся в охране. До революции таких списков не было. Теперь их составили, и год от года пополняют [277].
Несомненно, издание серии декретов об исторических реликвиях и произведениях искусства было бы невозможно, если бы правительство смотрело бы на них как на бесполезное старьё. В этой связи нельзя умалять роли Ленина и первого наркома просвещения Луначарского, чьи подписи стоят под законодательными актами. Однако вряд ли справедливо, вслед за большинство авторов сводить историю охраны памятников в СССР к «осуществлению ленинских идей». Прежде всего, в весьма многочисленных послереволюционных речах и статьях Ленина мы не найдём ни одной фразы, посвящённой непосредственно охране наследия. Видимо, в условиях гражданской войны эта проблема представлялась Ленину сугубо третьестепенной. Ссылаются на его выступление перед комсомольцами — «Задачи союзов молодёжи»: «Коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество» [278]. Но в сочинениях Ленина встречаются и иные мысли, например: «Мы из каждой национальной культуры берём только её демократические и её [Л. 123] социалистические элементы» [279].
Из-за отсутствия прямых высказываний Ленина о памятниках искусства и старины составители статей о «ленинском этапе в охране культурного наследия» прибегают к воспоминаниям И.Э. Грабаря или В.Д. Бонч-Бруевича. Так, часто цитируются слова Ленина, якобы записанные Бонч-Бруевичем: «Всю старину мы должны тщательно сохранять. И не только как памятники искусства — это само собой, — но и как памятники быта и жизни древних времён. Сюда должны приходить экскурсии, здесь должны быть развёрнуты музеи» [280]. Столь широкая программа охраны памятников производит, естественно, сильное впечатление. Но не трудно отыскать и другие воспоминания о Ленине. Кларе Цеткин он говорил, что опера и балет поддерживаются у нас, дабы опровергнуть перед иностранцами слухи о варварстве большевиков [281]. Луначарскому — что «кусок помещичьей культуры» — Большой театр как-то неловко субсидировать при недостатке школ в деревне [282]. В ноябре 1917 года во время обстрела Кремля были повреждены Успенский собор, Чудов монастырь, фрески Благовещенского собора, колокольня Ивана Великого. Луначарский решился протестовать и сложил с себя обязанности наркома просвещения [283]. Ленин был возмущён этим поступком: «Как Вы можете придавать такое значение тому или другому старому зданию, как бы хорошо оно ни было, когда речь идёт об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую всё, о чём могли мечтать в прошлом» [284]. [Л. 124]
Знакомая мысль, знакомая уверенность, что при новом строе искусство непременно будет выше, чем при низвергнутом. Нам предстоит ещё не раз это услышать.
Уже при Ленине началось сокращение музейной сети. В 1921 году на госбюджете находилось 342 провинциальных музея с двумя тысячами сотрудников. В январе 1922 года число первых сокращено до 155, а вторых — до 942. Шесть месяцев спустя количество музеев сведено к 131, а
сотрудников — к 622 [285].
Ликвидация мощей в монастырях и изъятие церковных ценностей, предпринятые в 1921–1922 годах, сопровождались утратой выдающихся произведений русского прикладного искусства.
По официальной статистике в 29 губерниях из 87 к октябрю 1925 года было конфисковано 1003 церковных здания. Разрушили из них всего шесть, но новые хозяева остальных, конечно, плохо заботились об их сохранности [286]. Внутреннее убранство храмов и иконы исчезли, фресковая роспись разрушалась.
Из всей суммы фактов следует, на наш взгляд, что никакой программы охраны культурного наследия Ленин не разработал. Интеллигентный человек, не чета Сталину, он думал над этой проблемой, но, занятый тысячами разнообразных и для него гораздо более существенных дел, никак не мог вдохновлять движение по спасению культурных ценностей в многомиллионной стране [287]. [Л. 125] Сомнительно к тому же, что в период разрухи и гражданской войны успех этого движения предопределяли декреты центральных властей. Заслуга в сохранении основных сокровищ нашей культуры принадлежит не одному лицу, а русскому обществу в целом.
Революция разбудила творческую инициативу народа. Всем хотелось принять участие в обновлении мира. Интеллигенция стремилась открыть трудящимся доступ к сокровищам культуры. Одним из путей к этому стало создание музеев и развитие краеведения. Если за десятилетие с 1901 по
1910 год в России открылось 19 музеев, в 1919-м — 43, 1920-м — 36, в 1921-м — ещё 36 [288]. К 1917 году в России насчитывалось 160 краеведческих организаций, в 1923 году их было уже 516 (в том числе краеведческих обществ — 231), а в 1927-м — 1765 (обществ — 1112) [289].
Краеведы сохранили множество художественных ценностей, оказавшихся под угрозой уничтожения в период гражданской войны и разгрома дворянских усадеб. Картины, скульптуры, редкую мебель, фарфор брали на учёт и выставляли для всеобщего обозрения в превращённых в музеи помещичьих и купеческих домах. [Л. 126]
Так было в провинции. Так было и в центре. В Петрограде и в Москве в учреждениях, ведавших охраной памятников искусства и старины, трудились тогда искусствоведы В.Я. Курбатов и П.П. Муратов, художники А.М. Васнецов и В.Д. Поленов, востоковеды С.Ф. Ольденбург и И.А. Орбели, знатоки древнерусского зодчества П.П. Покрышкин и К.К. Романов, историки
Ю.В. Готье и С.В. Бахрушин [290]. Всю свою кипучую энергию отдал реставрационным мастерским и руководству Московской коллегией по делам музеев автор «истории русского искусства» Игорь Грабарь. Много сил вложила интеллигенция в музейное строительство и краеведческое движение. В
1922 году при Академии наук было учреждено Центральное бюро краеведения. С тех пор инициатива тысяч краеведов направлялась и контролировалась авторитетными столичными учёными. Отметим и издание большого числа популярных брошюр — о том, как охранять остатки старины, как устроить местные музеи, что коллекционировать краеведам [291], и путеводителей по древнерусским городам, по художественным собраниям, по старым усадьбам.
Налицо, следовательно, прямая преемственность работы по охране памятников, развернувшейся после победы советской власти, от начинаний школы русских искусствоведов круга Грабаря и Бенуа. После революции осуществлялись проекты, [Л. 127] выдвинутые ещё в 1900 – 1910-х годах. Обеспокоенные судьбой культурного наследия, лучшие русские учёные шли на сотрудничество с коммунистами, помогали им наладить музейное дело, учёт и реставрацию сокровищ искусства и старины. Правительство в свою очередь в какой-то мере прислушивалось ко мнению специалистов. Сочетание усилий наиболее заметных исследователей искусства прошлого с поддержкой хотя бы части их предложений сверху и обеспечило успехи в охране памятников за первое десятилетие советской власти.
В конце 1920-х годов всё резко изменилось. Тогда участь памятников культуры оказалась несравненно худшей, чем в период гражданской войны и восстановления страны после разрухи. Впрочем, предпосылки этого надо искать раньше. В годы революции вновь получила распространение заглохшая было идея, что вместе с самодержавием должна погибнуть и созданная в эпоху царизма поэзия, живопись, архитектура. В декабре 1917 года Владимир Кириллов — глава литературной группы «Кузница» — заявлял в программном стихотворении «Мы»:
«Мы во власти мятежного страстного хмеля.
Пусть кричат нам: вы палачи красоты.
Во имя нашего завтра — сожжём Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы» [292]. [Л. 128]
Впоследствии это стихотворение не раз перепечатывалось. Почему «во имя нашего завтра» нужно сжечь Рафаэля и разрушить музеи, оставалось неясным, но желающие это сделать нашлись. Музей Академии художеств в 1918 году был закрыт. Директор её Ф.А. Маслов организовал через десять лет специальные субботники по уничтожению замечательной галереи слепков Академии. Копии античных статуй одну за другой разбивали на куски. Панно Рериха «Покорение Казани» разорвали в мелкие клочья [293]. В противовес возникшей в те годы коллегии по охране памятников художник Лев Бруни предлагал учредить «комиссию по планомерному разрушению памятников искусства и старины». Поддерживая это предложение, футурист О. Брик развернул и несложную аргументацию: «Помещики были богаты, от этого их усадьбы — памятники искусства. Помещики существуют давно, поэтому их искусство старо. Защищать памятники старины — защищать помещиков» [294]. В том же духе неоднократно высказывался и Маяковский (о чём подробнее ниже). В поэме «150 миллионов» в рядах врагов Советской России выступает Лувр как воплощение реакционного искусства — оружия буржуазии:
«Билась с адмиралтейством
Лувра труха,
Пока
у адмиралтейства
на штыке-шпиле
Не повисли Лувра картинные потроха» [295]. [Л. 129]
Призывы покончить с культурой прошлого в какой-то мере естественны в устах молодых поэтов — Маяковского и Кириллова. Неожиданней оправдание этих призывов в статьях Александра Блока: «Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг… Дворец разрушаемый — не дворец; кремль, стираемый с лица земли, — не кремль… Вечные формы, нам открывавшиеся, отнимаются только вместе с сердцем и головой» [296]. «Всё то в искусстве, над чем дрожала цивилизация, — все Реймсские соборы, все Мессины, все старые усадьбы — от всего этого, может быть, не останется ничего. Останется несомненно только то, что усердно гнала и преследовала цивилизация — дух музыки» [297].
Ради рождающегося на развалинах «страшного мира» нового общества, целостного и гармоничного, полной противоположности прежнему — болезненному и запутавшемуся в противоречиях, Блок готов был пожертвовать искусством. Он ждал торжества «духа музыки», утраченного цивилизацией, но не народом. Массы, — уверял Блок, — «могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература» [298].
Близкие настроения отразились в стихах и статьях Брюсова. Тема «грядущих гуннов», несущих гибель культуре, [Л. 130] но способных «оживить одряхлевшее тело волной пылающей крови», зазвучала у Брюсова ещё в
1905 году [299].
Понять, как сложились подробные взгляды, нетрудно. Революция совершала своё победное шествие. Императорская Россия разваливалась на глазах. Маяковский возглашал:
«Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде",
Сегодня пересматривается мира основа.
Сегодня
До последней пуговицы в одежде
Жизнь переделаем снова» [300].
Блок в статье «Интеллигенция и революция», откуда мы заимствовали его главные тезисы, писал, что задумано «переделать всё» [301]. А уж если «переделать всё», «до последней пуговицы в одежде», то тут не до забот о «старых усадьбах» и «Лувра трухе» (Даже на природу тогда «часто смотрели как на двойник косного быта, надлежащий заодно революционной
переплавке» [302]).
Но самый лозунг — переделать всё — абсурден. Социальный строй и экономический базис — явления громадного значения, однако они не покрывают всех тех сложнейших биологических и общественных взаимоотношений, на которых слагается человеческая жизнь. Революция изменила очень и очень многое, [Л. 131] но немало взяла и у старого. Нелепо и преступно уничтожать сокровища культуры, освещавшие путь не одному поколению предков, сохраняя в то же время армию и государство.
Рассуждения Кириллова, Брика и Маяковского построены на уже знакомом нам фальшивом силлогизме: деспотизм — зло, значит, и культура, существовавшая при деспотизме, никуда не годится. Революция прекрасна, значит, и культура теперь будет неизмеримо выше прежней. Отсюда два следствия: охраняя искусство прошлого — охраняешь помещиков. Охранять его и ни к чему — утрата наследия минувших столетий с лихвой окупится расцветом искусств в недалёком будущем. Но жизнь не так проста, как этого хотелось бы Кириллову и Брику. Величайшие духовные ценности создавались и в самые мрачные эпохи истории, и нередко в борьбе с самодержавием, а не в поддержку ему. Было бы вопиющей несправедливостью, если бы гениальные произведения разделяли судьбу полицейских учреждений — злейших врагов всех незаурядных русских людей. Дико равнять Пушкина с Николаем [I]. О том же, какие плоды принесёт дальнейшее развитие литературы или живописи, можно только гадать. Можно верить в непрерывный прогресс, но доказать ничего нельзя. Прямой связи между достижениями художников и современным им общественным строем до сих пор никогда не было (Отсылаем желающих к аналогичному высказыванию Карла Маркса во «Введении к критике политической экономии» [303]). [Л. 132] Вправе ли мы отказываться от богатств, оставленных прошлым, не зная, что даст грядущее? Пусть оно даст десятки шедевров — и это не меняет дела. Разве Гомер и Шекспир, Пушкин и Толстой меньше нужны людям с тех пор, как появились Фолкнер и Хемингуэй?
То, о чём кричали в годы революции Кириллов и Брик, было очень не ново. За полвека до них почти то же говорил Писарев. Творчество русских поэтов, писателей, композиторов многократно опровергало утверждение о непосредственной зависимости искусства от господствующей государственной системы. Но в 1920-х годах это ложное утверждение повторяли как святую истину. Ни в ком ни капли сомнения [304]. Казалось бы, Маяковскому, ещё недавно писавшему ура-патриотические вирши о русских — победителях Германии, а затем проклинавшему империалистическую бойню в поэме «Война и мир», после такой метаморфозы должна была запасть в голову мысль — «А прав ли я?» Но нет — опять и опять с завидным упорством проповедовал Маяковский «ненависть к искусству вчерашнего дня» [305].
«Громили Василия Блаженного
А я не стал теряться —
Радостный
Вышел на пушечный зов» [306].
В таких условиях воскресли юношеские взгляды на жизнь, взгляды
1860-х годов, отвергнутые в конце [Л. 133] XIX – начале XX столетия. Вера в неожиданные перемены, ожидающие человечество в самое ближайшее время, вела к отказу от культурного наследия, а подчас и к требованиям уничтожить это наследие.
Мысли Блока, конечно, не столь банальны, как декларация Брика или Кириллова, но от этого они не стали вернее. В статьях 1919–1920 годов «Крушение гуманизма», «Катилина», «Владимир Соловьёв» Блок настойчиво проводил параллель между Октябрьской революцией и первыми веками нашей эры. Варвары разрушили насквозь прогнивший императорский Рим, с его поэзией, зодчеством, скульптурой, и открыли дорогу цивилизации христианства, основанной совсем на других началах. Точно так же исчезнет без следа старая Россия, а «дух музыки», сохранённый массами, воплотится во что-то новое и лучшее. Вольно или невольно Блок забывал, что христианская цивилизация сложилась как раз на базе римской. Сколь бы свежо и целостно ни было восприятие мира у варваров, оно не могло стать источником многовекового роста духовной жизни европейского общества, если бы от искусства и литературы Рима «не осталось ничего». Без преемственности развитие культуры немыслимо. Что бы мы ни взяли — успехи русской науки или русского балета за последние полвека, мы увидим, что они исходят из традиций двух предшествующих столетий. [Л. 134]
И теоретические обоснования вандализма, и благостное «принятие» любых разрушений не прошли бесследно. Уничтожение памятников русской архитектуры в 1930-х годах было практическим выводом из стихов и статей, появившихся за 10–15 лет до этого.
Так называемый «культ личности» не мог развиться, пока массы, как и в дни революции, проявляли бурную творческую активность. Для утверждения «культа» эту активность требовалось подавить. Были закрыты театральные студии, разгромлено [307] краеведческое движение. Объединявшие провинциальную интеллигенцию добровольные научные общества показались подозрительными.
Статья «Советского краеведения» за 1931 год с характерным заголовком «На краеведном фронте Белоруссии и Украины», подписанная выразительной фамилией Хлыпало, хорошо передаёт дух времени: «Классовый враг глубоко проник в работу краеведных организаций Белоруссии… Подбор людей в краеведные организации производился из враждебных нам элементов, из среды интеллигенции, из студенчества. Главная же ставка делалась на купечество. Этими силами велась работа специально по подготовке интервенции. Ими изучались … районы, непосредственно граничащие с Польшей … Погибшую панско-рабскую культуру … контрреволюционные белорусские национал-демократы пытались возрождать и ею одурманивать головы трудящихся масс Белоруссии. Поэтому национал-демократы … ориентировались главным образом на церкви, синагоги, старинные замки… При организации музеев собирались и нагромождались иконы и всяческая [Л. 135] другая ненужная и социально-вредная рухлядь» [308].
Что ждало обвинённых во всех смертных грехах краеведов, понятно. В 1930 году в Белоруссии было 333 краеведческих организаций. Через год из них осталось всего несколько музеев, где боялись и думать о памятниках искусства и старины, твёрдо запомнив, что это «социально-вредная рухлядь».
Последствия «великого перелома» для краеведения РСФСР были ещё тяжелее. В 1931 году по делу краеведов Центрально-Чернозёмной области было арестовано 92 человека из Курска, Липецка, Тамбова, Воронежа. Пятерых расстреляли, остальных присудили к 3–10 годам лагерей [309]. Общество исследователей рязанского края за 1922–1930 годы издало 41 том своих «Трудов», а кроме того, выходила другая серия — «Вестник рязанских краеведов». Научные публикации выпускали и отделения Общества в Спасске и Сапожке. В 1930 году рязанскому краеведению пришёл конец. Одновременно прекратили своё существование основанное ещё в 1873 году Казанское общество археологии, истории и этнографии, «Труды» которого пользовались международной известностью; Костромское общество изучения местного края, Общество изучения Крыма, Ярославское естественно-историческое и краеведческое общество и сотни других плодотворно работавших объединений.
Сократилась сеть музеев. В РСФСР число их упало от 603 в 1928 году до 491 — в 1933 и 473 в 1957 [310]. В Подмосковье было закрыто 8 музеев из
14 (Никольское-Урюпино, Покровское-Стрешнево, Остафьево, Ольгово, Дубровицы, Царицыно, Кузьминки, [Л. 136] Суханово) [311]. Печать конца
1920-х годов полна грубейшими нападками на музеи, созданные народом в годы революции. «Под флагом музея оберегают помещичьи усадьбы и церкви». Здесь «окопались бывшие люди». Иконы в экспозиции — это «то же, что и контрреволюционные листовки», и чем талантливее написана икона, тем она нужнее эксплуататорам [312] (Рублёвские иконы как наивреднейшие, очевидно, надо бы уничтожить). Старые кадры музейных работников поредели от репрессий [313]. На их место часто сажали воинствующих невежд. Так, директор Рязанского музея отдал собиравшуюся годами коллекцию икон XII–XVII веков на изготовление ящиков для сельскохозяйственных машин. По случайно уцелевшим образцам можно судить, что среди многих других в доски были превращены и произведения школы Рублёва [314].
При безграмотном руководстве началось разбазаривание величайших культурных ценностей, накопленных музеями и библиотеками. [Л. 137] Закон
9 сентября 1918 года, запрещавший вывоз предметов искусства за рубеж [315], не соблюдался и раньше. Небезызвестный Арманд Хаммер свободно скупал их по дешёвке в 1922–1931 годах, а потом продал в Америке «сокровища Романовых» за 50 миллионов долларов. С ним конкурировали немецкий и французский послы. А 1928 году советское правительство заговорило о продаже картин Эрмитажа. Синдикат Шапиро предлагал 5 миллионов долларов за
40 отобранных им вещей. А.И. Микоян потребовал 2,6 миллиона за одну «Мадонну Бенуа». Составили ценник на сто шедевров галереи. Главными покупателями оказались Галуст Гульбенкян и Эндрью Меллон, приобретшие 21 полотно [316]. За 1930–1933 года из Эрмитажа изчезли такие жемчужины, как «Мадонна Альба» и «Святой Георгий» Рафаэля, «Распятие» Перуджино, «Поклонение волхвов» Боттичелли, «Туалет Венеры» Тициана, «Нахождение Моисея» Веронезе, «Благовещение» Дирка Баутса, диптих Губерта Ван-Эйка, «Благовещенье» Яна Ван-Эйка, «Портрет папы Иннокентия» Веласкеса, два портрета кисти Хальса, три — Рубенса, 11 произведений Рембрандта,
11 — Ван-Дейка, полотна Кранаха старшего, Рюисдаля, Терборха, Пуссена, Шардена, Ватто, Тьеполо, скульптуры Фальконе и Гудона и т.д. — всего около 50 вещей [317]. [Л. 138] Русское общество навсегда лишилось принадлежавших ему сокровищ и уже никогда не сможет познакомиться по подлинникам с творчеством Ван-Эйка.
Пообчистили не только картинную галерею Эрмитажа, но и его Золотую кладовую и кремлёвскую Оружейную палату. Уже в 1937–1938 годах американский посол Д. Дэнис и его жена М. Пост увезли из Москвы сотни реликвий: более 30 икон XVI–XVII веков из Чудова монастыря, Киево-Печерской лавры и запасника Третьяковской галереи; утварь XVII века, часы Петра I, записную книжку Елизаветы Петровны, свадебный венец Екатерины II, ковши Анны Иоанновны, Елизаветы и Екатерины; полотна Левицкого, Брюллова и Репина [318]. Уплыли за рубеж уникальные книги из библиотек. Британскому музею в 1933 году был продан «Синайский кодекс» IV века — один из трёх древнейших списков Ветхого завета [319].
Эту чудовищную торговлю оправдывали тем, что страна [Л. 139] нуждалась в валюте [320]. Но какой смысл можно найти в других акциях? Из фондов нескольких старейших библиотек выбросили на книжный рынок редкие антикварные издания: из севастопольской морской библиотеки — книги с автографами знаменитых флотоводцев, из библиотеки Тамбова — книги, входившие собрание Державина [321]. В 1934 году ликвидировали Центральные реставрационные мастерские.
Наконец, те же годы характеризовались систематическим разрушением памятников архитектуры. Число памятников, подлежащих охране, в РСФСР было сокращено с 3000 в 1930 году до 1200 — в 1931-м [322]. Ещё в 1925 году в газетах и журналах развернулась дискуссия на тему: «Надо ли охранять всё старое?» [Л. 140] В ней, правда, предоставлялось слово и защитникам древней Москвы [323]. Противники успокаивали их: на гражданскую архитектуру мы не посягаем. Но уж за церковь Евпла академик Щусев зря вступился: «На Мясницкой лишняя не только церковь Евпла, но и Флора и Лавра, и Меньшикова башня» [324].
В 1926–1927 годах снесли первые здания, причём погибли как церковь Евпла, так и памятник гражданской архитектуры — Красные ворота, Особенный размах приняла эта кампания после правительственного постановления от 18 июля 1931 года о сносе Храма Христа Спасителя. Постройка Тона не была значительным произведение (больший интерес представляли росписи собора кисти Сурикова и Верещагина). Поэтому постановление было принято в художественных кругах сравнительно спокойно. Москва ширилась и обстраивалась. Пафос строительства владел многими и незаметно переходил в пафос разрушения. Валентин Катаев в романе 1931 года «Время, вперёд!» с восхищением описывал, как за два-три часа исчезают древние церкви в московских переулках [325]. Ему вторили Гайдар [326] и Мих. Кольцов. [Л. 141] Н.Н. Асеев в стихотворении «Интервенция прошлых веков» обещал: «И ваши мечты, как и ваши Мясницкие, мы скроем под лавой двухсот этажей» [327]. Скульптор И.Я. Гинзбург вылепил тогда экспозицию «Разрушение храма (современный Самсон)» [328].
Меж тем кампания разворачивалась. К концу 1934 года потери исчислялись уже десятками. Погибли Китайгородская стена, постройки Симонова и кремлёвских Чудова и Вознесенского монастырей, Сухарева башня, Триумфальная арка, церкви Спаса на бору 1326 года, Николы на столпах 1669 года, Никола Большой Крест 1686 года, Успения на Покровке 1696 года (обе полтора века назад вызывали восхищение Баженова), Казанский собор на Красной площади и другие замечательные создания русского зодчества [329].
Из центра эпидемия вандализма перекинулась в провинцию. Для облицовки московского метро разобрали кремль в Серпухове [330]. [Л. 142] Киев лишился Михайловского Златоверхого монастыря, церкви Пирогощей божьей матери XII века и чуть ли не всей архитектуры в стиле украинского барокко [331]. В Вятке был разрушен городской собор Александра Невского, возведённый сосланным туда А.Л. Витбергом, — пожалуй, единственное творение этого талантливого человека, с такой любовь запечатлённого Герценом в «Былом и думах». Пострадали древности Костромы, Устюга, Архангельска, Астрахани, Томска, Нижнего Тагила. В журнале «Чудак» Ильф и Петров напечатали статью «Ярославль перед штурмом», сопроводив её изображением множества церквей. Под картинкой подпись — «крестами отмечены места, где должны быть клубы, кино, школы, фабрики-кухни, мясохладобойни» [332]. По приказу [партийно-государственного руководителя Азербайджана в 1930–1950-е годы Мир Джафара Аббасовича] Багирова взорвали мечеть XIV века на южном въезде в Баку. Основной удар пришёлся всё же по русской архитектуре. В Каменце-Подольском на территории старого города специально уничтожили православные церкви, а католические соборы не тронули. [Л. 143]