Так осуществилась мечта Льва Бруни о «планомерном разрушении памятников искусства и старины». Кое-кто пытался протестовать [333]. В
1930 году директор библиотеки имени В.И. Ленина старый большевик
В.И. Невский ратовал в письме к Сталину за спасение памятников Кремля [334]. Искусствоведы В.Н. Лазарев и И.А. Орбели умоляли прекратить распродажу Эрмитажа [335]. Не оставалась равнодушной и мировая общественность. [Премьер-министр Франции] Э. Эррио просил сохранить Сухареву башню. Но времена, когда Ленин показывал Грабарю разбитое стекло в кремлёвской церкви, миновали. Сталин и Каганович были в лучшем случае равнодушны к архитектуре старой Москвы. Мнения специалистов в верхах уже не спрашивали. Обстановка сложилась достаточно определённая, и не всякий решался защищать наследие русской культуры. В 1934 году некий Л. Перчик многозначительно пояснял: «По вопросу о сносе Китайгородской стены выступали маститые "любители старины" и "ревнители древности" с обвинительными речами против нашего "варварства"… Эти … реакционные взгляды мы выкорчевали с корнем. Никто не посмел бы выступить теперь с подобной галиматьёй… И если мы теперь ещё слышим иногда робкие голоса о слишком жестоких хирургических приёмах, то нас подобные заявления только смешат, так как никто не назовёт ни [Л. 144] одного сооружения в Москве из числа снесённых, которое следовало бы оставить, но зато можно назвать десятки не снесённых, которые следовало бы снести» [336].Увы, назвать сооружения, которые разумно было оставить, совсем нетрудно. Но называть их боялись. Известный реставратор П.Д. Барановский именно за это поплатился не одним годом заключения [337]. Та же участь постигла искусствоведа Г.К. Вагнера [338].
В кинофильмах и ширпотребовских романах появился тогда образ археолога-вредителя, мешавшего социалистическому строительству под видом защиты исторических реликвий [339]. В 1932 году «Советское краеведение» так характеризовало профессора И.М. Гревса: «Гревс идеализировал буржуазно-помещичий строй, проводя эту идеологию под флагом сохранения памятников старины… Гревс … откровенно заявляет, что всеми памятниками старины "должны дорожить" и следует "оберегать их от разрушения и порчи". … Следовательно, по Гревсу, самодержавьем тоже надо было дорожить и охранять его» [340]. Логика изумительная, но [Л. 145] спорить с такой демагогией было рискованно. Ложные политические обвинения в те годы слишком часто вели к гибели людей. Только после XX съезда партии в газетах решились признать, что Москва утратила множество украшавших её зданий [341]. Не будем замалчивать и двусмысленность позиции некоторых интеллигентов.
С.Н. Тройницкий [342] способствовал распродаже Эрмитажа, поясняя в доверительной беседе с В.Н. Лазаревым, что на Западе всё это сберегут, а здесь уничтожат. Странное впечатление оставляет недавно опубликованное письмо И.Э. Грабаря 1928 года к деятелю антиквариата А.М. Гинзбургу о предстоящем аукционе русских икон в Германии, Лондоне и Вене [343].
Чем же обосновывали необходимость проводившейся кампании? Посмотрим на некоторые из статей 1920 – 1930-х годов. «Памятники церковной старины бьют по нервам делового человека, … вынуждая его сходить на мостовую и терять драгоценное время» [344]. О Симоновом монастыре: «Растут новые люди… В них зреет ненасытная жажда культуры. Бодрой походкой идут на завод рабочие. На их дороге мёртвой ненужной громадой высятся стены Симоновой обители. Среди плесени и пыли копошатся последыши, остатки некогда мощного паразита… Последний штурм Симонова монастыря длился неделю. Гул взрывов оглашал окрестности. Рушились и рассыпались в прах стены главного храма. Непреклонная воля рабочих Пролетарского района…» [345]. [Л. 146] О церкви Христа Спасителя говорилось, что это памятник «массового человекоистребительства», «царской войны»
1812 года, затеянной из-за «торговых интересов», материальное воплощение «культа милитаризма» [346]. О Китайгородской стене: «Мешающим нормальной жизни столицы нагромождением дикого [Л. 147] средневековья, уродующим новое строительство железобетона и стекла, … не должно быть места в столице… Китайгородская стена … — законсервированный карьер дефицитного строительного материала… стоимостью всего около полумиллиона рублей» [347].
Таковы были установки. И что же — через какие-нибудь шесть лет после разрушения храма, увековечившего «царскую человекоистребительную войну», и эта война вновь названа Отечественной, а кино, театр и литература прославляли Кутузова, Багратиона, партизан двенадцатого года. Буквально через месяцы после противопоставлений «уродливых остатков дикого средневековья» архитектуре железобетона и стекла, постройки конструктивистов сочли несоответствующими духу эпохи. Памятники, простоявшие по нескольку веков, были принесены в жертву лозунгам минуты.
Цитат можно привести ещё много, но все они на одно лицо. Всюду варьируются два довода: основной — пора избавиться от наследия проклятого прошлого — и добавочный — утилитарный — надо расчистить площадки для новых домов, место для транспорта, пополнить запас кирпича. Не будем ещё раз возвращаться к утверждению: искусство эпохи царя и помещиков — царское и помещичье искусство, повторяющему всё те же примитивные рассуждения Брика и Кириллова. Горько улыбнёмся над словами об уничтожении зданий начала XVI века не по невежеству, а «в ненасытной жажде культуры». Остановимся лишь на нередком заявлении, что памятники мешали современному строительству. Это чистая ложь. Район Симонова монастыря застраивается только сейчас [, в 1970–1980-е годы — Сост.], а в 1935 году клуб Автозавода было куда проще поставить на любом пустыре, чем врезаться в древний архитектурный комплекс. В Киеве над Днепром тянется широкая полоса парков. Если уж хотели возвести правительственное здание именно здесь, то строительную площадку найти было легко, и ломать Златоверхий монастырь XII века вовсе не требовалось. Совершенно очевидно, что разрушение памятников — это не следствие реконструкции городов, а составная часть специальной кампании, направленной на разрыв со старой русской культурой.
Церкви и дворцы взрывали и во Франции в период революции, но то было стихийное явление, связанное с самим моментом восстания. В расправе над произведениями русского зодчества через 10–17 лет после Октября ничего стихийного не было. [Л. 148]
Итоги 1930-х годов не сводились, разумеется, к разгрому музеев, краеведческих обществ и древней архитектуры. Были тогда и достижения в охране памятников, главным образом в национальных республиках. С тех пор, как все нации стали равноправны, началось интенсивное изучение искусства и истории Востока. Первые музеи, посвящённые творчеству народов Средней Азии и Казахстана, возникли после революции: Музей восточных культур в Москве — в 1918 году, отдел Востока Эрмитажа — в 1921-м. В РСФСР с конца 1920-х годов число музеев сокращалось, в национальных республиках оно неизменно росло: в Казахстане к 1914 году было 3 музея, в 1928-м — 6, а в
1956-м — 21; в Грузии в 1914-м — 3, в 1928-м — 13, в 1956-м — 52; в Армении
в 1914-м — ни одного, в 1928-м — 4, в 1956-м — 207 [348]. Археологические экспедиции выявили в Средней Азии и Закавказье замечательные памятники античной и феодальной эпох. Большие реставрационные работы спасли от разрушения выдающиеся произведения зодчества Узбекистана и Туркмении, Грузии и Армении. Были кое-какие успехи и у археологов и реставраторов РСФСР, но всё же начало 1930-х годов навсегда останется чёрной страницей в летописи русской культуры. [Л. 149]
Следующий период может показаться полной противоположностью предыдущему. С тем временем, когда от истории России отказывались, было покончено. Книги М.Н. Покровского и пьеса Демьяна Бедного «Богатыри», где прошлое русского народа изображалось с пренебрежением и издёвкой, были объявлены порочными, чуть ли не вредительскими. Заговорили о победах русских князей и генералов, о «великих предках». О Суворове, Петре I, Иване Грозном. Разрушения если не прекратились, то во всяком случае не афишировались. Но это не означало коренного перелома в отношении к культурному наследию. Сталин обращался к военным и государственным, но отнюдь не культурным традициям России. Копировали старую воинскую форму. Милиционеры надели синие шинели и мундиры. Бывший граф Игнатьев с умилением описывал парад на Красной площади: «Проходит и артиллерия в конных запряжках: первая батарея — на рыжих, "Неужели вторая пойдёт на вороных?" — Так и есть. "А третья — на гнедых? Быть не может!" И радостно сознавать, что русские военные традиции сохранены» [349]. А вот сочинения гения русской литературы Достоевского не издавали десятилетиями — «Идиот» с 1934-го по 1955-й года, «Братья Карамазовы» с 1935-го по 1958-й, «Бесы» с 1934-го по 1957-й. Был закрыт Музей новой западной живописи. В Третьяковской галерее убрали в запасники великолепные полотна наших художников начала XX века. Из репертуара театров чья-то рука вычеркнула «Сказание о граде Китеже».
Сталин и его окружение демонстрировали свою любовь к русской культуре, но демонстрировалась эта любовь весьма своеобразно. Правительство [Л. 150] не скупилось на то, чтобы вдобавок к уже существующим поставить второй памятник Кутузову в Смоленске или Минину — в Нижнем; на то, чтобы заменить выразительную скульптуру Гоголя, созданную Андреевым, бездарным истуканом Томского; на то, чтобы перевезти опекушинского Пушкина с одного бульвара на другой, но, когда нужно было позаботиться о произведениях искусства и остатках старины, тут уже деньги жалели. Древние кремли и соборы ветшали и разваливались рядом с повторёнными для вящей убедительности монументами «великим предкам».
В 1945 году Всесоюзное Археологическое совещание с беспокойством констатировало, что после ликвидации в 1938 году ведавшего охраной Комитета при Президиуме ЦИК «археологические памятники остаются до сих пор без надзора» [350]. Законы, каравшие за ущерб, причинённый памятникам, отменены; повсеместные вандализмы не пресекаются и не наказываются.
Во время войны русская культура понесла большие потери. Превратились в руины новгородские церкви и пригородные дворцы Ленинграда, погибли коллекции сотен музеев. Интерес народа к своему прошлому резко возрос. Утраты переживались остро. Учёные тщательно описали произведения искусства, разрушенные фашистами. Архитекторы составили планы реставрации древних городов. Мгновенно расходились серии популярных брошюр «Сокровища русского зодчества», «Сокровища зодчества народов СССР», которые с 1944 года издавала Академия архитектуры. Но даже в этот момент правительство не проявило должного внимания к нашим памятникам, а иногда даже усугубляло потери. [Л. 151]
Несмотря на жестокие бои в Нарве, там на улицах Туру и Виру всё же уцелело кое-что из старой архитектуры [351]. При восстановлении города дома сломали, хотя первоначально предполагалось не только сохранить все древние здания, но и реставрировать взорванные [352]. То же повторилось на Украине, где не захотели ремонтировать обгоревший центр Каменца-Подольского и снесли уникальный комплекс застройки XVI–XVIII веков [353]. В Новгороде в 1951 году облисполком решил разобрать повреждённый в войну знаменитый храм Спаса на Нередице с фрагментами фресок XII века, церкви Николы на Липне, Успенья на Волотовом поле, Спаса на Ковалёве, Иоанна на Опоках, Хутынский монастырь и десятки других новгородских достопримечательностей [354].
Выступление «Литературной газеты» помешало осуществить этот варварский акт. Но Хутынский монастырь уже не поднимется из развалин. Его постройки слишком долго ждали консервации — теперь это жалкие руины.
А ведь к концу войны А.В. Щусев разработал генеральный план реконструкции Новгорода, где каждый памятник находил своё место среди современной застройки. Таким образом, демагогические заявления сталинской эпохи о великой русской культуре нисколько не помогли охране шедевров архитектуры. Пустые фразы к реальному состоянию дел никакого отношения не имели.
Характерен для послевоенных лет и воинствующий национализм.
В 1952 году на сессии по истории Крыма Б.А. Рыбаков осуждал
крымских [Л. 152] краеведов за «излишнее внимание к изучению и любованию средневековой татарской культурой» [355]. Ханский дворец в Бахчисарае не был уничтожен только благодаря вдохновлённой им пушкинской поэме.
XX съезд партии ознаменовал новый этап в жизни страны. Важные перемены чувствуются повсюду [356]. Долго остававшаяся скованной инициатива народа начала пробуждаться. Одно из свидетельств этого — возрождение краеведения. В 1959 году в Одессе восстановили одно из старейших Археологическое общество России. Открылось и Казанское общество археологии, истории и этнографии. Наблюдается бурное стремительное развитие туризма, и организованного, и «дикого». У тысяч людей, и прежде всего у молодёжи, возникла потребность узнать своё отечество не по учебникам. А непосредственно, увидеть всё собственными глазами. Такие путешествия по Северу, Узбекистану, Армении совершаются нередко для знакомства с памятниками архитектуры.
Появилось и добровольное Общество по охране памятников. Пионерами этого движения оказались две союзные республики — Грузия и Латвия. Есть какая-то закономерность в том, что маленькие народы сильнее всего дорожат своим культурным наследием, чем народы большие.
Но и в Российской Федерации дело понемногу сдвинулось с мёртвой точки. С 1956 года газеты и журналы всё чаще публикуют статьи с предложениями создать Общества охраны памятников, наказывать виновников разрушений, привести в порядок наши национальные реликвии. Авторы некоторых статей признаются, что их поразило [Л. 153] состояние произведений архитектуры за рубежом, отношение к следам былых веков в Польше или Чехословакии. Стыдно стало глядеть у себя на ободранные церкви и старые усадьбы, особенно если помнилось, как они были когда-то красивы. Насколько повысился интерес к художественной старине, показывает издание и переиздание путеводителей по городам-музеям и архитектурным заповедникам. Изящно напечатанные путеводители по Киеву, Владимиру и Суздалю, Новгороду, пригородам Ленинграда, Самарканду и Бухаре, выпущенные издательством «Искусство», расходятся в один день, хотя тираж их не менее
10 тысяч экземпляров, а порой достигает 100 000.
Наконец, после падения Хрущёва был поддержан отвергавшийся им почин советской интеллигенции — принято постановление об организации Общества охраны памятников в РСФСР, на Украине и в Белоруссии.
В 1968 году суммированы все декреты и распоряжения советского правительства об охране памятников [357]. 29 октября 1976 года Верховный совет СССР утвердил проект закона по этому вопросу [358].
Хочется думать, что это только начало, и судьба наших древностей будет обеспечена. Но главная работа, несомненно, ещё впереди. Ведь до сих пор разрушение памятников не прекращается. Никто не посмеет теперь расправляться с ними как с «наследием проклятого прошлого». Об уважении к историческому прошлому России [Л. 154] десятилетиями подряд твердили чуть ли не каждый день. Но давнишний лозунг не снят, а только перелицован. То там, то здесь раздаются требования сравнять с лицом земли старинные церкви, чтобы навсегда забыть о поповщине и религиозном дурмане. Это говорилось даже на совещании историков в Москве в 1962 году (выступления
С.М. Дубровского [359]). На периферии у ретивых градоправителей подобные рассуждения пользуются, конечно, ещё б о льшим успехом.
Именно тогда председатель горсовета и архитектор города ходатайствовали о сносе украшающих стольный Чернигов Борисоглебского собора и Пятницкой церкви XII века и Екатерининской церкви XVIII века. Рассказавший об этом случае Ираклий Андроников назвал его «анекдотическим» [360]. Это прилагательное, пожалуй, не самое подходящее, тем более что уже после статьи Андроникова черниговские деятели осуществили таки часть своего проекта, сломав колокольню Пятницкой церкви. Остальные здания удалось спасти, о варварском уничтожении колокольни писали журналы, но памятник утрачен навсегда, а ансамбль навсегда нарушен. В районном Глухове тотчас последовали примеру Чернигова и разобрали Троицкую церковь XVIII века [361].
В том же 1962 году в Витебске взорвали церковь Благовещенья
XII столетия. Инициатива вновь исходила от городских властей. Возмущение общественности было столь велико, что о витебском вандализме сняли фильм для сатирического журнала «Фитиль». Но и это не возродит уникальный памятник. Будем надеяться, что киносатира остановит других претендентов на лавры Герострата, но, вероятно, [Л. 155] поучительнее были бы другие меры воздействия. Разрушивший церковь председатель горсовета не пошёл под суд, не был отрешён от должности, не получил выговор. Корреспондент «Огонька» приводит свой разговор с секретарём Витебского обкома. Корреспондент спрашивает, как реагировали на фильм в обкоме: «"Принимаем меры, будем охранять остатки…" — А председатель горсовета понёс какое-нибудь наказание? — "За что его наказывать? — недоумевает тов. Пилотович, — ведь не он решал вопрос…" — Но он ходатайствовал — уточняем мы. — "Ему уже сказали, что так не полагается"» [362].
Из двух-трёх десятков памятников русской архитектуры XII века, дошедших до нас после татарщины, Смутного времени, наполеоновского похода, после недавно отгремевшей войны, по вине невежды не стало ещё одного — единственного свидетеля такой глубокой древности в большом областном центре. Потеря невосполнимая, а прямой виновник её услышал только, что «так не полагается». Не застрахована от вандализма и столица. На наших глазах доламывались последние участки Китай-города. За время печатания путеводителя М.А. Ильина «Подмосковье» [363] были разобраны два из ста описанных в книге памятников (в Вышгороде около Вереи и в Покровском у Волоколамска). «20 лет назад в Москве насчитывалось 135 пушкинских мест. Теперь их осталось 18» [364].
Очевидно, нужны ещё огромные сдвиги в сознании народа, повседневное воспитание его, прежде чем мы сможем сказать, что с охраной сокровищ искусства всё обстоит благополучно. Умышленно [Л. 156] уничтожают памятники архитектуры всё же не так часто. Зато сколько их медленно, но верно разрушается в ожидании ремонта. Государство не в силах заменить тысячи прежних хозяев, заботившихся, по крайней мере, о внешнем облике древних церквей и старых усадеб. Здания стоят без крыш, с разбитыми окнами, с трещинами через всю стену, а ветер, вода, снег делают своё дело. Краеведы пишут об этом в газеты со всех концов страны. Иногда их письма печатают, но неизменно большее влияние оказывают статьи, преследующие диаметрально противоположные цели. Очень типична заметка Ю. Пономаренко «Лечение ладаном» [365]. Речь идёт о поликлинике Октябрьского района города Вильнюса, нуждающейся в новом просторном и благоустроенном помещении. Далее — логический скачок, напоминающей о пословице «В огороде — бузина, а в Киеве — дядька»: «Одновременно приходится сталкиваться с фактами расточительства народных средств. Немалые суммы запланированы, например, на реставрацию памятников старины». Можно ли сравнивать деньги, отпущенные одной районной поликлинике, и средства, предназначенные исследователям памятников целой республики и с богатым историческим прошлым? И почему сопоставляются эти две цифры, а, скажем, не любая из них с расходами на содержание бюрократического аппарата, КГБ или гонку вооружений? Такое сопоставление было бы куда выразительнее. Но
Ю. Пономаренко знает, о чём говорить и о чём молчать. Впрочем, дважды он проговорился. Он упомянул, что пишет о литовских замках и церквах вторично, и вследствие его критики реставрация уже [Л. 157] сокращена вдвое. В первой статье сказано о ежегодной затрате миллионов [366], во второй — дана более точная справка. После сокращения ассигнования 1962 года на охрану памятников Литвы равнялись 108 тысячам рублей. Взяв бюджет республики за этот год, нетрудно подсчитать, что на приведение в порядок древнего зодчества выделена одна сотая процента всех расходов Литовской ССР [367]. Никто не спорит, что улучшать медицинское обслуживание населения — прямая обязанность правительства республики. Но зачем ставить выполнение этой обязанности в зависимость от ухудшения охраны памятников литовской истории? К чему эта дешёвая демагогия? Возможности реставраторов уже так урезаны, что из памятников, намеченных к спасению, поддерживаться будет только половина, а остальные рано или поздно неминуемо погибнут.
Второй раз проговорился Ю. Пономаренко, жалуясь: «Посмотрите, как неотступно добиваются своего люди, охраняющие старину». Значит, не все воспринимают восстановление замков как пустую и вредную забаву, в кое-кто даже борется за это (вот ещё доказательство любви маленьких народов к своей культуре). На стороне таких людей Совет министров Литовской ССР, который Ю. Пономаренко упрекает в пренебрежении к его первой статье и продолжающемся разбазаривании народных денег. Не кажется ли корреспонденту, что издевательство над желанием литовцев реставрировать свои национальные святыни — бестактно, что именно литовцы вправе решать, в каком объёме это делать? [Л. 158]
Хотя в статье слово «памятник» склонялось и спрягалось во множественном числе, разговор шёл, в сущности, об одном Тракайском замке XV века. Реставрация этой крепости Витовта, расположенной в живописнейшей местности — на острове посреди озера Гальве, окупилась очень скоро. Такай стал центром туризма. Уже в следующем 1963 году тут побывало 140 тысяч человек [368]. Ю. Пономаренко, несомненно, слышал, что реставраторы надеются покрыть все затраты за счёт развития туризма, но утаил это от читателей.
Литовским замкам повезло. Они не только фигурировали в «Известиях», но и попали в речь Хрущёва. В разделе речи от 17 января 1961 года, озаглавленном «Воспитывать людей в духе коммунистической сознательности», Хрущёв дал свою оценку самогоноварению, музеям, заповедникам и охране памятников. Всё это отрицательные явления нашей жизни. Хрущёв назвал «безобразием» настойчивые попытки учительницы из села Каменка организовать музей в имении Давыдовых, где собирались декабристы и гостили Пушкин и Чайковский. Столь же возмущали Хрущёва реставрационные работы в Литве и Подмосковье и исследования зоологов в заповедниках. Ничего кроме бесхозяйственного отношения к государственным средствам он здесь не видел [369].
В другом выступлении Хрущёв обрушился на проект специального здания для музея Дарвина в Москве [370], а это, между прочим, было бы первое музейное здание, построенное за 46 лет советской власти. [Л. 159] И Эрмитаж, и Третьяковская галерея, и Исторический музей размещены в дореволюционных зданиях, а десятки музеев занимают дома, никогда не предназначавшиеся для экспозиции. На Пленуме ЦК в июне 1963 года Хрущёв одобрил разрушение Витебской церкви Благовещенья и побуждал секретарей горкомов и обкомов к уничтожению старой архитектуры.
Даже сейчас, когда охрана памятников вроде бы признана делом нужным, патриотическим, когда правительство откликнулось на желание общественности и решило создать организации, заботящиеся об остатках прошлого, в выступлениях газет многое настораживает. Перед нами две статьи одного автора — В. Сиснева [371]. В сентябре 1963 года он клеймил в «Известиях» позорное расточительство. Зачем де, мол, в Ленинграде Музей-квартира Пушкина и Музей Пушкина просто? Не жирно ли будет? Да и к чему накапливать «антикварный хлам»? Дорого это и бессмысленно [372]. (В ответной статье министр культуры СССР Фурцева обещала учесть критику, а пока информировала читателей, что 64 музея уже ликвидированы, 82 переведены на общественные начала и 1500 сотрудников уволены [373]). В декабре 1965 года тот же Сиснев в тех же «Известиях» восклицал по тому же поводу: «Беречь красоту!», «Можно ли прощать такое?», «Это окупится с лихвой» [374]. Казалось бы, чудесная метаморфоза. Но исходная позиция Сиснева нисколько не изменилась. Его по-прежнему волнует только выгода, рубли и копейки. Ведь и во второй статье он твердит о рентабельности — [Л. 160] предлагает использовать древние церкви и замки под рестораны и гостиницы и открыть магазины по продаже старинных икон иностранцам.
Кое-где эта маклаческая установка проводится в жизнь. Остров Кижи превращён в место летнего отдыха для жителей Петрозаводска. 750 пассажиров двух теплоходов загорают, выпивают и покуривают среди деревянных часовен и домов, которые могут вспыхнуть от малейшей искры. Главный архитектор Ленинграда В. Каменский разработал проекты ресторанов для Павловска и Петергофа. Эти гигантские современные здания неминуемо исказят сложившийся веками целостный ансамбль, а чтобы соорудить их, придётся вырубить участки чудесных парков.
В других номерах «Известий» разъясняется, что памятник памятнику рознь и ст о ит ещё потолковать, так уж ли надо реставрировать «монастыри, построенные "худшими врагами нашей родины"». Важно не искусство, а классовый анализ [375].
Как видим, обольщаться не следует. Заботиться о памятниках и дальше будет нелегко. Судьба их сплошь и рядом зависит от сугубых утилитаристов, чуждых духовной жизни, воспринимающих памятники лишь как остатки проклятого прошлого, не царского, так поповского; предпочитающих тратить деньги на возведение помпезных монументов, а не на охрану произведений искусства и следов былых веков [376].
Но не будем пессимистами. Интеллигенция и широкая публика стали всё чаще думать о проблеме культурного наследия. Гибель памятников беспокоит всё большее число людей. Наконец-то им позволили объединиться в добровольные общества. Пожертвования и членские взносы смогут обеспечить реставрацию сотен древних зданий. Общества должны не допустить ни одного акта вандализма, предупреждая [Л. 161] их сообщениями в печати. Нужно лишь, чтобы руководство прислушивалось к голосу специалистов, к голосу народа. Виновных в вандализме надо наказывать. Пора пересмотреть законодательство, сделать охрану не пассивной, а активной. Ст о ит перенять опыт социалистической Польши, поручившей церкви надзор за древними храмами. Благодаря этому доходы церкви идут на реставрационные работы, то есть на пользу культуре.
Поле для деятельности необозримо. Но прежде всего необходима общественная активность всех, кому дороги история нашей родины, красота её земли, сохранение русского искусства. Только так мы сумеем сохранить их для наших потомков. [Л. 162]
VII
Мы проследили эволюцию представлений о культурном наследии в русском обществе в целом. Здесь речь пойдёт о том, как эта проблема по-разному оценивалась и в разные годы одними и теми же людьми.
Нет нужды повторять, что значение культурного наследия было ясно далеко не всем из деятелей русской культуры и русской истории. Причины этого лежат и в невольной зависимости от идеалов и эстетических учений эпохи, и в особенностях личного восприятия. Известно немало крупных учёных, начисто лишённых эстетического чувства. Кант не мог без раздражения слушать музыку, был равнодушен к живописи и архитектуре, и одобрял единственный «вид искусства» — кулинарию. Направив все силы на одну, пусть даже очень обширную область бытия, люди, подобные Канту, надевают шоры, мешающие видеть другие области, подчас более важные. Примеров тому много и в наши дни.
Но люди меняются, и, рано или поздно, иные из них начинают сознавать ограниченность своего кругозора; роль тех сторон жизни, которыми некогда пренебрегали. В этой связи мы и обратимся к сочинениям Герцена и Маяковского.
В некоторых статьях о революционном движении в России, написанных для западноевропейского читателя, Герцен говорит о русской истории. Он находит её бедной и неинтересной. Взгляд — знакомый нам по «Письмам» Чаадаева. Вслед за Чаадаевым Герцен радуется этой «скудости воспоминаний», как бы обещающей, что история народа в будущем. Русское общество родилось недавно, оно не сковано традициями, не пустило ещё [Л. 163] глубоких корней в прошлом. Значит, именно оно может и должно сделать огромный рывок вперёд.
История России, по Герцену, открывает лишь 1812 год, а всё, что было до этого — только предисловие [377]. Не раз Герцен характеризовал Россию словами Гёте об Америке: «Тебе, живущей в настоящем, не тревожат душу ни напрасные воспоминания, ни бесполезные споры» [378]. «Напрасные воспоминания» подавляют общество Западной Европы. И Герцен постоянно противопоставлял в этом отношении Россию и Запад: «Из всех богатств Запада, из всех его наследий нам ничего не досталось. Ничего римского, ничего античного, ничего католического, ничего феодального, ничего рыцарского, почти ничего буржуазного нет в наших воспоминаниях. И по этой причине никакое сожаление, никакое почитание, никакая реликвия не в состоянии остановить нас. Что же касается наших памятников, то их придумали, основываясь на убеждении, что в порядочной империи должны быть свои памятники» [379].
То же в другой статье: «Мыслящий русский — самый независимый человек на свете. Что может его остановить? Уважение к прошлому? … Прошлое западных народов служит им научением и только; мы нисколько не считаем себя душеприказчиками их исторических завещаний» [380]. Обращаясь к полякам, Герцен писал: «Вам [Л. 164] жаль той жизни, вы бережёте ваши своды, ваши огивы, чернеющие от времени; мы с киркой в руке и замаранные извёсткой хотим строить, порядком не зная ещё что… Мы забыли наше давно прошедшее и стараемся отпихнуться от вчерашнего. Наша история
впереди» [381].
Выводы очевидны: в России нет никакого культурного наследия, здесь просто нечего беречь. На Западе наследие есть, но для нас оно чужое, и о судьбе его не нам заботиться. Всё это не случайные слова из тех, что публицист может бросить в пылу полемики. Герцен действительно так чувствовал и думал.
Герцен перенёс две ссылки. Часть первой он провёл во Владимире, вторую — целиком в Новгороде, где, по собственному признанию, «страшно скучал». Мы помним о польских повстанцах 1863 года, о народниках и революционерах начала XX века, посвятивших себя изучению края, куда они попали не по своей воле; основавших музеи в Сибири и оставивших сотни трудов об её природе и истории. Но для Герцена новгородские и владимирские древности не были интересны: он прошёл мимо Спаса Нередицы и Покрова на Нерли. В его глазах Новгород, «грязный, дряхлый и ненужный», «невыносимо скучен». «В нём не осталось ничего старинного русского». «Здания, пережившие смысл свой, наводят ужас» [382]. Не радует и Москва: архитектура Василия Блаженного — нелепа, а новое послепожарное строительство в стиле ампир — уродливо, [Л. 165] «с ужасными претензиями; домы — или лучше хутора — её малы, облеплены колоннами, задавлены фронтонами» [383].